Текст книги "Последняя Ева"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Как у вас тихо, – сказал он, останавливаясь у пушечного лафета. – Как тихо у вас, как просто… Можно гулять до утра, чувствовать себя в одиночестве. Нет, чувствовать себя с тобой, – сказал он.
В его словах всегда ощущалась та легкая, едва уловимая неправильность, которая придает речи живость и глубину.
– Ведь это ужасно – когда невозможно просто так пройтись с девушкой, когда и в этом находят что-то… Для общего интереса! – сказал он. – У нас недавно разбирали одного студента за то, что он шел по улице с девушкой и положил руку ей на плечо. Сказали, что это аморально.
– А как же об этом узнали? – удивилась Надя.
– К ним подошли дружинники, прямо на улице. Записали его фамилию и факультет, и ее тоже.
– Хоть про нее бы им не сказал, – пожала плечами Надя. – А вообще-то надо было просто дать им по морде, этим дружинникам!
Эти слова вырвались у нее невольно. Очень уж ее возмутила рассказанная Адамом история! Но она тут же подумала, что, наверное, слишком грубо высказала свое мнение.
– Может быть, – улыбнулся Адам. – Но в таком случае это приходилось бы делать каждый день. Здесь эти собрания бывают слишком часто. Недавно разбирали еще одного парня, потому что с танцплощадки пришла бумага, а в ней было написано, что он нарушал стиль танца! Ты что-нибудь понимаешь? Как это можно нарушить стиль танца, и при чем здесь собрание факультета? Но никто даже не возмущался: все привыкли.
Надя не знала, что на это сказать. У них в школе ничего подобного не было. Бывали, правда, диспуты, но все больше на разные интересные темы – «Что такое счастье?», например. Да вообще-то никто и не решился бы пройтись по Чернигову в обнимку с девушкой. Вернее, ни одна девушка не решилась бы так себя вести, и она сама, пожалуй, тоже.
И в ту же минуту Надя подумала: если бы Адам положил руку ей на плечи, она забыла бы, идет ли днем по людной улице или по пустой аллее ночного Вала…
Словно в ответ на ее мысли, в конце аллеи показалось несколько человек. Надя не сразу узнала их издалека, и только когда они подошли совсем близко, она поняла, что во главе компании идет Костик, ее главный танцевальный партнер. Вид у всех четверых парней был мрачный и не оставлял сомнений в их намерениях. Ну, еще бы, дали бы они какому-то заезжему хлыщу за здорово живешь уводить из-под носа лучшую девушку!
– Гуляете? – небрежно поинтересовался Костик, останавливаясь в двух шагах от них. – Надя, ты иди домой, тебя вон Генка проводит, – не допускающим возражений тоном заявил он.
Но тут Костик, конечно, ошибся. Может, кто-нибудь другой воспринял бы его наглый тон как не допускающий возражений – только не Надя. Еще не хватало, чтобы кто-то указывал, что ей делать и куда идти! Она даже рассердиться не успела – ей просто стало смешно.
– Да-а? – протянула она, глядя прямо на него и слегка прищуриваясь, как будто свет луны стал слишком ярким. – Еще что скажешь? – И, не дожидаясь ответа, решительно добавила: – А ну, отойди с дороги, дай пройти!
Вот уж у нее точно был при этом такой голос, что мало кто решился бы возражать! Похоже, Костик слегка опешил. Все-таки он не очень хорошо знал Надю – так, танцевал пару вечеров, и учились они в разных школах.
Неизвестно, что он ответил бы на ее сердитый приказ; может быть, дело приняло бы не совсем безобидный оборот. Даже наверняка так оно и было бы: все-таки хлопцев было четверо, и вид у них был решительный. Да и Адам, стоявший рядом с Надей, незаметно шагнул вперед… Но сделать что-нибудь решительное ни один из них не успел.
– Хлопцы, що це такэ? – раздалось за спиной у Нади и Адама. – Чего это вы дружку моему даже прогуляться спокойно не даете? Ну-ка, Костя, отойдем на минутку!
Обернувшись, Надя увидела Витьку – впрочем, она и так узнала его по голосу. В его голосе сквозила насмешка и уверенность в собственных силах, которую сразу чувствует противник. Правда, едва ли можно было считать противником Костика с его компанией. И уж конечно, не мог его считать противником Витька, помнивший Костика сопливым пацаном, которому не раз доводилось запросто давать по шее. Потому его голос и звучал так весело.
– Да вы идите, идите, гуляйте, – сказал он Наде с Адамом. – Ну что вы стали, как маленькие, ей-Богу? Мы тут с хлопцами побалакаем трошки!
Адам недоверчиво посмотрел на друга, а Надя засмеялась и легонько дернула своего спутника за рукав белой рубашки.
– Пойдем и правда, – сказала она. – Да ты не бойся, Витя драться с ними не будет, ему помощь не нужна!
С этими словами она крутнулась на маленьком каблучке – так, что взметнулась голубая юбка, – и легко пошла в обратную сторону по аллее. Адаму ничего не оставалось, как последовать за нею.
– Может быть, мне все-таки не надо уходить? – спросил он, догоняя Надю, но не переставая оглядываться. – Почему ты знаешь, что Вите не придется с ними подраться?
– Да ну, – засмеялась Надя, – какая драка, ты что! Они ж маленькие еще. Так, выставляются просто. У нас же тут спокойно, ты же сам сказал, – добавила она для пущей убедительности.
Надя даже рада была этому неожиданному приключению: зато ее смущение совсем прошло, сменилось беспричинной легкостью. Теперь она шла рядом с Адамом, краем глаза любуясь его смущением, и поддразнивала его своим весельем и задором.
– Все-таки… – сказал он, – …это как-то…
– Да никак это! – продолжая улыбаться, покачала головой она. – Правда, Адам, это же все смешно и больше ничего! Пойдем… – И Надя снова потянула его за рукав.
Но в ту секунду, когда она невольно дотронулась до его локтя, Надю снова охватило смущение, от которого, как ей казалось, она совсем было избавилась. Она не могла чувствовать себя с ним так непринужденно, как с Витькой, да как с кем угодно! Этот его взгляд из глубины глаз, и какие-то неведомые чувства, от которых лицо его меняется так мгновенно, так для нее необъяснимо…
Надя снова отвела глаза и невольно пошла быстрее. Адам тоже прибавил шагу, и до дому они дошли в молчании.
Все эти дни позднего лета слились для Нади в стремительный и волшебный круговорот. Конечно, они виделись с Адамом каждый день. Да и как было не видеться, когда двери в их квартирах почти что и не закрывались? Так оно и всегда бывало, когда Витька приезжал на каникулы. Их старый, стоящий на центральной, но тенистой и тихой улице двухэтажный дом и состоял-то всего из двух квартир на втором этаже; внизу располагалась контора ОРСа. Так что они были друг другу единственными соседями и близкими людьми, и Надя к этому привыкла.
Но в этот раз все было иначе, чем всегда, и сердце у Нади вздрагивало, когда хлопала соседская дверь на лестнице, а через полминуты Витька кричал из прихожей:
– Надь, мы на речку, пойдешь с нами?
Конечно, она шла с ними на Десну, и в кино, и на танцы, и повсюду – даже просто посидеть вечером в скверике у памятника Богдану Хмельницкому. Впрочем, в скверике они с Адамом чаще всего сидели вдвоем. Витька только из дому выходил вместе с ними, но уже на углу, у аптеки, исчезал. Наверное, шел на свидание со своей блондинкой.
И можно было часами гулять вдвоем с Адамом по ночному тихому городу, и смотреть на огромные августовские звезды в просветах каштановых веток, и слушать, как он читает по-польски стихи о любви – непонятные, волнующие душу…
Когда Адам читал их, голос его становился таинственным и еще более глубоким, чем обычно – хотя глубже уже, кажется, было невозможно. Он произносил строчки, смысл которых Надя едва различала сквозь незнакомую оболочку слов, и ей казалось, что вся душа ее прикасается к чему-то настолько чистому и высокому, что и выдержать долго невозможно.
Не то чтобы она уж совсем не читала стихов – читала, конечно. Пушкина любила, и Константина Симонова, и некоторые стихи Евтушенко ей нравились. Но когда она слушала Адама, все менялось совершенно. Она чувствовала, что за удивительными, гармоничными созвучиями трепещет какая-то особенная жизнь – живет его душа, такая же сложная и тонкая, как весь его облик.
Надины рисунки он увидел почти накануне отъезда. Наверное, Надя так и не решилась бы показать их, но Адам сам напомнил о данном однажды обещании.
– Надечка, мне очень хочется увидеть, – сказал он, глядя на нее прозрачными своими глазами; Надя все могла сделать под этим глубоким, нежным взглядом. – Или ты думаешь, как будто я говорю неправду?
– Нет, я так не думаю, – покачала она головой. – Пойдем к нам, покажу.
Утром дома никого не было: отец был на работе, а мама пошла на рынок. Надя принесла из своей комнаты папку с рисунками и положила на стол перед Адамом.
Рисовала Надя акварелью. Ей казалось, прозрачность этих красок лучше всего подходит для того, чтобы передать красоту мира – каким она его видела. Весь он проникнут красотою насквозь, и краски поэтому должны быть прозрачными.
Особенно Надя любила рисовать ягоды; теперь, в августе, ей было просто раздолье. Весь их сад на берегу Десны, в который, начиная с весны, каждый день ездил отец, или мама, или она сама, – был усажен ягодными кустами. Больше всего ей нравился крыжовник. Надя была уверена, что красивее его просто быть не может ягод, и даже обижалась немного на Чехова: зачем он написал про крыжовник с таким пренебрежением?
У самой калитки рос «английский желтый» – некрупные золотистые ягоды, светящиеся изнутри семечками-огоньками. А рядом – тоже желтый, но уже с медовым, янтарным оттенком; тот назывался почему-то «финик». Был еще очень красивый сорт с дурацким названием «индустрия» – красный, и ягоды похожи на капли, которые тянутся к земле, но все никак не упадут с ветки. И маленький, яркий, похожий на паречку «авенариус», и зеленый «бутылочный» – тот уже, правда, на соседском участке.
Рисунки, на которых был изображен крыжовник, и разглядывал Адам, сидя за круглым столом в самой большой комнате. Надя стояла рядом, теребила бахрому на длинной скатерти и через его плечо смотрела на свои рисунки, немного не узнавая их, потому что пыталась увидеть его глазами.
Волнуясь, она ждала, что он скажет: хорошо ли, плохо ли, похоже ли? Но, к ее удивлению, Адам сказал совсем не о сходстве или несходстве ее рисунков с настоящим крыжовником.
– Как все это похоже на тебя, Надя, – произнес он, поднимая глаза и оборачиваясь к ней. – Мне кажется, они говорят, эти ягоды – так же, как ты. Таким твоим голосом, даже звенят!
С этими словами он вдруг взял ее руку в свою и поднес к губам. Вообще-то Адам часто целовал Надину руку, она уже почти привыкла к тому, что он делает это так же просто, как другие здороваются. Даже Полина Герасимовна привыкла, хотя ужасно смущалась сначала.
Но сейчас он поцеловал ее руку совсем по-другому – может быть, слишком порывисто – и сжал ее пальцы чуть крепче, чем обычно. Или просто дольше задержал у своих губ? Надя замерла, забыв про рисунки и боясь пошевелиться. Она прислушивалась к его дыханию, к прикосновению его губ, которое чувствовала не только пальцами, но и всем телом…
Чернигов действительно был тихим городом, а в их огромной квартире всегда стояла какая-то особенная тишина – не тишина даже, а глубокий, ненарушимый покой. Может быть, это чувство возникало из-за высоких потолков, или из-за того, что окна всегда были немного затемнены ветками каштанов, или из-за скрипа половиц, крашенных в медно-коричневый цвет.
Половицы скрипнули; Адам отодвинул стул. Он так и не отпустил ее руки, поднявшись из-за стола и замерев на мгновение, перед тем как привлечь Надю к себе.
– Надечка, коханая моя, – прошептал он, – как мне тяжко от тебя уезжать…
Надю и так уже пронизывало током от его прикосновения. А когда Адам обнял ее за плечи, она вздрогнула так, что, пытаясь скрыть эту дрожь, сама прижалась щекой к его плечу, спрятала лицо у него на груди. Но, наверное, он хотел смотреть ей в глаза, и поэтому положил ладони на ее щеки, поднял вверх ее пылающее лицо, одновременно сам к нему наклоняясь.
– Ты мне снишься каждую ночь, – сказал он; его глаза были теперь так близко, что Надя неясно различала их – только глубокое, светлое море перед самыми своими глазами. – Каждый день я тебя вижу, и все равно ты мне снишься каждую ночь, моя Надя…
Она не знала, что сказать, и дыхание у нее прерывалось.
– Не уезжай! – само собою вырвалось у нее. – Не уезжай, Адам!
– Я не хотел бы уезжать от тебя, моя коханая, – прошептал он едва слышно. – Как не хотел бы…
Его голос дрогнул, прервался, и в следующее мгновение Надя почувствовала, как губы его прикасаются к ее губам – первым в ее жизни поцелуем.
Может быть, это и не поцелуй даже был. Они просто замерли, почувствовав соприкосновение губ, и не могли пошевелиться. В тишине комнаты бесконечно длилось это трепетное любовное прикосновение.
Адам первым откинул голову назад, словно для того, чтобы яснее увидеть Надино лицо. Но тут же снова его глаза оказались совсем близко. Он обнял ее так крепко, как будто они стояли где-нибудь на перроне и прямо сейчас им предстояло расстаться.
Тут Надя наконец вскинула руки, положила ему на плечи.
– Не уезжай! – в отчаянии повторила она.
Еще полчаса назад она совсем не думала о том, что он скоро уедет. То есть она понимала, что уже двадцать восьмое августа, и даже знала, что Витька позавчера ходил за билетами. Но она настолько не могла себе этого представить, что даже не вспоминала о разлуке. И вот теперь, в это мгновение первого робкого поцелуя, Надя впервые поняла, что им придется расстаться – и совсем скоро, через какие-нибудь два дня…
Эта мысль показалась ей такой ужасной, что она судорожно сжала ладони на его плечах и едва не вскрикнула. И он тут же почувствовал ее страх, ее отчаяние, и стал целовать ее лицо, не разбирая, к чему прикасаются губы – к глазам, губам, щекам… По щекам уже текли слезы.
– Я приеду, – задыхаясь от волнения, шептал Адам. – Як Бога кохам, приеду, Наденька моя, приеду к тебе совсем скоро! Я тебя люблю…
Та трепетная и сложная жизнь, которую она всегда чувствовала в нем, теперь рвалась наружу, вся была устремлена на нее, и Надя обо всем забыла, все глубже погружаясь в стремительный поток его души.
Оба они не знали, встреча это была или прощание.
Глава 10
Лето, против всех ожиданий, пролетело незаметно.
Началось оно с того, что мама все-таки не поехала к Юре. То есть она уже совсем было собралась, даже позвонила в авиакассы и узнала, что билеты в Южно-Сахалинск есть на любое число, только покупай. И все-таки Юре удалось ее отговорить; правда, Ева в этом и не сомневалась. Она прекрасно знала, что брат не только сам делает то, что считает нужным, но и других заставляет соглашаться со своими поступками. Он всегда был такой, с самого детства.
Хотя вообще-то неправильно было так это называть. Никого он не заставлял, совсем по-другому… Просто умел сказать так, что любой человек сам понимал: Юра действительно должен поступить именно так, как говорит, и обижаться тут не на что. Он не кричал, не уговаривал, но убеждал безоговорочно – непонятно чем, может быть, интонациями или прямым, как у отца, взглядом.
– Ну что, не летишь? – спросила Ева, когда мама положила трубку.
– Нет, наверное, – помедлив, ответила та.
Еву удивило и даже расстроило выражение маминого лица – не просто печальное, но какое-то виноватое.
– Что это ты, мам? – спросила она. – У него разве случилось что-нибудь?
– Ничего не случилось, – покачала головой Надя. – Говорит, все в порядке, возьмет отпуск при первой возможности. И чтобы я не вздумала лететь, а болела от его имени за Полинку.
Полинка поступала этим летом в Строгановское, и, конечно, Юра был прав.
– Тогда что же? – осторожно спросила Ева. – Почему ты так расстроилась?
Мама не ответила, вышла из комнаты. А когда Ева прошла вслед за нею на кухню, лицо у Нади уже было спокойное – такое, как всегда. Как будто и не было этого печального и виноватого выражения.
Что ж, они все уже привыкли к тому, что Юра отдалился от дома. То ли Сахалин был тому причиной – все-таки уже три года он там, – то ли сам его характер: сдержанный, при необходимости жесткий и совершенно закрытый для окружающих, даже для любящих родных.
Ева не понимала только, как же это произошло. Как из добродушного, похожего на медвежонка мальчика вырос мужчина, в характере которого даже она не могла не чувствовать суровости? Правда, в глубине души Ева не верила, что Юрка вот такой и есть, каким кажется всем; с нею он всегда был как-то по-особенному ласков.
И, конечно, вся история его неудачной женитьбы… Пытаясь примерить на себя то, что произошло между ее братом и Соной, Ева думала, что сама она, наверное, жить не смогла бы после этого. Но то она, с ее преувеличенной чувствительностью, с бесконечными сомнениями в себе – со всем тем, что Денис справедливо называл переливаниями из пустого в порожнее.
Правда, они все тогда были расстроены, пытались сочувствовать Юре, чуть не шепотом разговаривали, когда он приходил домой, – как будто в квартире кто-то умер. Сам Юра, пожалуй, казался тогда самым спокойным из всей семьи. Разве что работать стал больше, хотя больше уже, кажется, было некуда.
Так что нельзя же всех мерить собственными несуразными мерками!..
И вообще, Ева уже привыкла, что жизнь любого мужчины – тайна для нее за семью печатями; брат не являлся в этом смысле исключением. Как они там живут в своей динамичной и подчиненной житейской логике жизни, что их волнует, кроме вещей, которые можно потрогать руками, и волнует ли что-нибудь вообще?
По сути, все мужчины жили для нее на Сахалине, и Ева уже смирилась с этим.
Она вообще со всем смирилась – со всей своей жизнью. То ли характер был не борцовский – даже наверняка не борцовский, – то ли просто не видела смысла в какой бы то ни было борьбе. А за что, собственно, бороться? За то, чтобы что-то значить в жизни Дениса? Чтобы собственная жизнь была наполнена каким-то смыслом? Все это были слишком ускользающие материи, к таким не может быть применимо само понятие борьбы…
Для Евы лето началось как обычно.
В школе было тихо, и от этого знакомые коридоры казались особенно просторными; Ева любила этот затихший простор.
Она уже поучаствовала в письменном экзамене по литературе: проверила выпускные сочинения одиннадцатого класса, даже успела поспорить с еще одной словесницей, Ириной Васильевной, которая считала, что одно из сочинений не тянет на медаль и они недостойно будут выглядеть с ним в гороно.
В общем, все было как всегда. Ева приходила в школу каждый день, потому что отпуск у нее начинался в июле, и доделывала какие-то мелкие дела, на которые вечно не хватало времени в учебном году, когда кругом кипела бурная ученическая жизнь.
Освобождалась она, конечно, раньше обычного и уходила домой когда хотела. У них в школе вообще все строилось на полном доверии: раз учитель считает, что уже закончил дела, значит, может идти домой. Ева благодарна была Мафусаилу за то, что он завел именно такой стиль отношений. Да ему и все были за это благодарны.
Мафусаила она и повстречала у выхода, уже в вестибюле. Его кабинет находился на первом этаже, и, кажется, он специально вышел в коридор, чтобы позвать Еву к себе.
– Зайдите ко мне, пожалуйста, Ева Валентиновна, – громко сказал он, когда она обернулась на его голос. – А я уже собирался в учительскую к вам подняться.
Ева не испытывала ничего похожего на испуг, когда ее вызывал директор. Да и чего ей было бояться? Все, что она делала в школе, было настолько на виду, что Эвергетов, пожалуй, знал об этом лучше, чем она сама. Поэтому она спокойно вошла вслед за ним в небольшой кабинет и села за стоящий буквой Т стол.
– Я слушаю, Василий Федорович, – сказала она. – Если вы насчет сочинения Поляковой, то я уверена, что…
– Да нет, Ева, нет, – махнул рукой Эвергетов. – Пятерку нашу утвердили, все в порядке. Я насчет тебя.
– Меня? – Она посмотрела удивленно. – А в чем дело?
– Понимаешь, – помолчав, сказал Мафусаил, – может быть, смешно говорить тебе об этом, но я все-таки должен… Ко мне тут мамаша вчера заходила, требовала принять меры. Ну, меры никакие я принимать, конечно, не собираюсь, – сказал он, глядя в ее удивленные глаза, – но поговорить с тобой обязан. Клементова мамаша, из десятого «А».
– Артема? – Евино удивление только усилилось. – А что ее беспокоит? У него по литературе пятерка, и по русскому. И вообще он, по-моему, прекрасно закончил год, вы же слышали на педсовете.
Эвергетов посмотрел на нее внимательно – ей показалось, даже испытующе. Она молчала, глядя в окруженные сетью мелких морщинок глаза Мафусаила. Наконец он нарушил это неловкое молчание.
– Ее беспокоит, что ее сын в тебя влюбился.
– Да вы что, Василий Федорович! – От изумления Ева даже из-за стола приподнялась. – Что это за бред такой? Ой, извините… – смутилась она. – То есть я хотела сказать, что… Просто не знаю, что и сказать! Как это можно в меня влюбиться? И кому, мальчику!
Неожиданно Эвергетов рассмеялся. Морщинки у его глаз тут же собрались в веселые стрелки.
– А почему это, интересно, в тебя невозможно влюбиться? – поинтересовался он. – Впервые слышу, чтобы женщина такое говорила! Ну, неважно. – Лицо его стало серьезным. – Влюбился он или не влюбился, а мать считает именно так. Говорит, что ее сын совершенно переменился, уже давно, и она никак не могла понять причину. Взгляд такой какой-то стал, говорит, что даже смотреть иногда страшно. А недавно она видела, как ты с ним прогуливалась в двух шагах от их дома. Правда это, Ева?
Тут Ева вспомнила неудачный урок о Гамлете две недели назад, и мимолетную встречу с Денисом в учительской, и свою тоску… И как она шла с Артемом по Трехпрудному переулку, разговаривая с ним так, как будто он не учеником ее был, а ровесником. Но при чем здесь «влюбился»?
– Мне как-то странно это слышать, Василий Федорович, – пожала плечами Ева. – Она что, школьницей меня считает, его мама? Да, я шла с ним однажды по улице, потому что нам было по пути, мы продолжили беседу о Гамлете, которая началась на уроке. По-моему, ему было интересно продолжить эту беседу. Артем вообще умный, чуткий мальчик. Может быть, он не все понял на уроке, что-то его не оставило равнодушным. Что в этом плохого?
– Да по мне-то, конечно, ничего, – согласился директор. – Не вижу криминала в том, что ты рассказала. Собственно, она говорила то же самое: что вы прогуливались… За что купил, за то продаю. Ее встревожило, что, когда ты ушла, он смотрел тебе вслед именно тем взглядом, который так ее пугает.
– Каким же именно? – улыбнулась Ева. – Просто даже интересно! Меня вот его взгляд ничуть не пугает. Наоборот, очень внимательный, вдумчивый взгляд, побольше бы таких.
– Ну, не знаю, – завершил разговор директор. – По-моему, тоже, это все домыслы дамы в критическом возрасте. Ладно, Ева, пусть это будет нашей самой большой проблемой! Но ты имей в виду все-таки. Зачем мамашу нервировать? – Эвергетов поднялся из-за стола. – Куда летом поедешь? – поинтересовался он напоследок.
– В Кратово, наверное, – пожала плечами Ева. – Куда еще?
– Почему же? – не согласился он. – Сейчас возможностей много. У меня вон сын в прошлом году в Грецию ездил. Салоники, Афины, потом на пароме по островам. Говорит, как в раю побывал!
– Да мне как-то не хочется одной, – смущенно улыбнулась Ева. – А у подружек денег нет на такие путешествия, у всех ведь мужья, дети, не до того…
– Да, это верно, – вздохнул Эвергетов. – И чего ты замуж не выходишь, не понимаю, – добавил он каким-то мимолетным тоном.
Кто-нибудь другой, может быть, и не решился бы задать ей такой неприятный вопрос. Но Мафусаил знал ее с первого класса, уже двадцать пять лет – страшно подумать! Вся Евина жизнь прошла перед его глазами, и смешно было бы, если бы он постеснялся задать ей любой вопрос.
– Не берут, – снова улыбнулась Ева.
– Ну и дурак, что не берет, – сердито сказал Мафусаил. – Ты, наверное, всех мужчин дураками считаешь, а?
Тут он подмигнул Еве, снова собрав морщинки в стрелки.
– Да нет, что вы, вовсе нет! – засмеялась она. – Просто, по-моему, на таких, как я, вообще не женятся. За что же – дураками?
– Ладно, – вздохнул он, – извини, что я в такие дела лезу. Родителям привет передавай. Как там у отца в Курчатнике, не закрывают их?
– Нет вроде, – покачала головой Ева. – Наоборот, говорит, заказы какие-то из Америки. Он же еще в девяносто первом ездил, помните? Вот теперь и пошли заказы. До свидания, Василий Федорович.
Сначала Еве показалось, что ее насмешил сегодняшний разговор. В нее влюбился мальчик, на пятнадцать лет ее моложе, да еще ученик! Это было настолько невероятно, что даже не заслуживало размышлений. Но потом она поняла, что чувства ее не сводятся ни к насмешке, ни к недоумению.
«Как все нелепо, – думала Ева, спускаясь в метро на Маяковке. – Все, что связано с любовью, само собою получается у меня нелепо, вызывает у окружающих какую-то неловкость… Если бы дело было только в том, что Денис не хочет на мне жениться! Да он вообще не хочет жениться, и в конце концов, это его дело. Но ему неловко со мной, он всегда стремился вырваться от меня, и я всегда это чувствовала. Хотя и теперь не понимаю, почему…»
С такими невеселыми мыслями пришла она домой. Но расстраивать маму унылым видом не хотелось, и, постаравшись придать лицу веселое выражение, Ева воскликнула чуть не с порога:
– Мам, ты не поверишь, я сегодня выслушала потрясающее признание!
– Какое? – спросила мама, выглядывая из кухни. – В любви?
– Почти. Одна родительница считает, что ее сын в меня влюблен. Мой ученик, десятиклассник, представляешь?
– Да? – улыбнулась мама. – Что ж, интересно. Это она тебе сказала?
– Нет, Мафусаилу.
– И что он? – Мамин тон стал немного более настороженным.
– Да ничего, – пожала плечами Ева. – Вызвал, вместе посмеялись. Привет вам передавал. В ваши времена не так было? – поинтересовалась она. – Представляю, какой тогда был бы скандал! На комсомольском собрании, наверное, разбирали бы, да?
– Да, – согласилась мама. – И родителям бы не привет передавали, а выговор обещали по партийной линии.
– К счастью, времена изменились, – сказала Ева. – Никому до таких вещей дела нет, и это прекрасно. Я вообще у вас антиобщественная! – смеясь, крикнула она уже из своей комнаты.
– А что же тебя все-таки расстраивает? – спросила мама, когда Ева пришла на кухню и села за стол.
– Почему ты решила, что меня что-то расстраивает? – удивилась она. – Да это же смешно, расстраиваться по такому поводу, мам! Ну, сказала какая-то дура, что теперь, полдня об этом думать? Да и Мафусаил у нас умница, не придает значения глупостям.
– Нет, конечно, по этому поводу расстраиваться нечего, – согласилась Надя. – Но что-то в связи с этим тебя ведь расстроило?
– Ну… Да, наверное, – нехотя согласилась Ева. – Но не в связи с этим мальчиком, просто… Ты понимаешь, я так сильно чувствую свою никчемность, что мне просто страшно иногда становится. – И, перехватив мамин протестующий взгляд, она добавила: – Я знаю, что ты скажешь, все я понимаю! Конечно, вы меня любите – и ты, и папа, и Юра с Полинкой, я всем вам нужна. Но все равно… Какая-то полная человеческая никчемность, блеклость – не только внешняя, – и от этого все… Все, что у меня с мужчинами происходит!
– С какими мужчинами? – перебила ее мама. – С Денисом? Это, милая моя, еще ни о чем не говорит!
– Может быть, – пожала плечами Ева. – Но это ни о чем не говорит вот уже шесть лет, и за все время у меня больше никого не было. И до этого никого не было. А это уже о чем-то говорит, по-моему. А если возникает какая-нибудь любовная тема, то совершенно невпопад, вроде этой истории с мальчиком. Я чувствую себя неимущей, у которой может только отняться, ты понимаешь? – Эти слова она произнесла с неожиданной страстью, хотя мысль пришла ей в голову только сейчас. – Как Соня в «Войне и мире», правильно Наташа Ростова говорила!
– Я про Соню, правду сказать, не помню, – сказала мама. – Может, в «Войне и мире» так оно и есть… Но кто тебе сказал, что ты такая же, как та Соня?
– Я сама это знаю, – ответила Ева. – Моя жизнь подтверждает это каждый день, и кто мне что должен говорить?
– Человек сам создает свою жизнь, – не согласилась мама. – И никто меня не убедит, что это не так.
– Это не всегда так, – мягко возразила Ева. – Может быть, время изменилось – не знаю… Ну что ты мне предлагаешь делать – на выставки ходить, на театральные премьеры? Чтобы жизнь была интересной… Я и так хожу, но это ничего не меняет, совершенно ничего! Да, в конце концов, никому просто не интересно, что я там видела на этих выставках. Все равно каждый испытывает потребность только в том, что способен увидеть сам, а все остальное ему ни к чему.
– В жизни ничего не происходит само собою, – медленно произнесла Надя. – Только в ответ на твое усилие. Если ты можешь его совершить – все у тебя будет.
– Я просто не знаю, в каком направлении его совершать, – улыбнулась Ева. – И поэтому не вижу в нем смысла. Я делаю все, что в состоянии делать: живу, работаю как могу, что-то читаю, о чем-то думаю, кого-то люблю… Я такая, как есть. И такая, как есть, я никому не нужна. Ладно, мама, все не так печально! – засмеялась она. – В конце концов, не обязательно всем женщинам выходить замуж! Если бы я встретила такого человека, как папа, я бы ни минуты не сомневалась. Если бы он так меня полюбил, – уточнила Ева. – А просто так, лишь бы выйти… Зачем?
– Хотя бы затем, чтобы иметь детей, – вздохнула Надя.
– Для этого не обязательно выходить замуж, – заметила Ева.
– Ну и родила бы, – спокойно сказала Надя. – Пора уже, годы-то идут. Тридцать два – не восемнадцать, тянуть больше нечего.
Ева слегка опешила от этих слов. А она-то считала, что мама даже опасается, как бы ее неудачница-дочь не родила без мужа! Но вообще-то ясности и трезвости Надиного ума удивляться не приходилось, и с чего это она взяла, что мама мыслит так примитивно?
– Смотри, – улыбнулась Ева. – Ведь и правда рожу, будете знать!
Разговор о детях зашел у нее с Денисом еще в самом начале – еще когда в их отношениях чувствовалась страсть. Точнее, чувствовалась страсть в его отношении к ней…
В общем-то это был разговор даже не о детях. Это был неожиданный для Евы разговор.
Встречались они редко и по-прежнему в гарсоньерке, хотя с того дня, как Денис сказал о своем намерении разменяться с родителями, прошло уже два месяца. Но больше он об этом с Евой не заговаривал, а сама она не спрашивала.
«Наверное, это не так просто, – говорила она себе. – Он же сказал: распашонка, а не квартира. Наверное, ее за пару месяцев не разменяешь».
Но все это она говорила себе, только когда он уходил. Наедине с ним ей было не до рассуждений и размышлений.
Денис одевался, а Ева сидела на бабушкиной кровати – на белой льняной постели, которую постелила к его приходу, – и смотрела на него. Он торопился, не попадал в штанины и смешно прыгал на одной ноге.
