Текст книги "Героиня второго плана"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 12

Чтобы поступить в Школу свободных мастерских, художественного образования не требовалось. То есть почти у всех, кто здесь учился, оно все-таки было, иначе зачем бы сюда идти, но главной считалась готовность к новому, к самому неожиданному, и вот этой-то готовности у здешних студентов было очень много.

Модельером Майя быть никогда не собиралась, Текстильный университет выбрала под давлением обстоятельств, и хотя учиться в нем ей нравилось – рациональная философия, необходимая для конструирования одежды, привлекала ее, – она всегда сознавала, что заниматься этим будет едва ли.

Да никто ее особенно и не приглашал конструировать одежду. Во всех модных домах, куда она попыталась устроиться после университета, требовался опыт работы, чтобы его приобрести, надо было поработать в модном доме, и ходить по этому кругу можно было бесконечно, если не разомкнуть его каким-нибудь неожиданным образом. Но для того, чтобы разомнуть, надо было очень этого захотеть, а Майя этого хотела не очень, и потому взялась за первую же работу, которую ей согласились дать.

Странная это была работа! Фирма, в которую она устроилась, называлась оформительским агентством. Но владелец, огненно-рыжий парень по фамилии Боня, вечно ходивший в рубашке с оторванными пуговицами, только что это агентство основал, и сам не понимал еще, чем собирается заниматься. Поэтому случалось, что в один день Майе надо было ехать к семи утра в Реутов и проверять, как расклеили по городу рекламные объявления, а в другой – следить, чтобы в ресторане «Пушкин» флористы правильно расставили цветы по столам.

Все это было странно, но очень живо и потому увлекательно. Тем более что Боня довольно быстро нашел свою нишу на рынке и занялся оформлением помещений к праздникам, которые сделались в бурно живущей Москве разнообразными и многочисленными. Майя тут же стала самым ценным его сотрудником – выяснилось, что она не просто чувствует стиль, а умеет выразить его и в целом, и через большое количество мелких деталей. Когда она придумала для косметической фирмы оформление к презентации нового аромата – множество пересекающихся плоскостей и замысловатых многоцветных объемов, – сделавшийся к тому времени респектабельным бизнесменом Боня стал относиться к ней просто даже с почтением.

Работать чаще всего приходилось ночью, и это было очень весело, потому что команда подобралась не скучная.

Однажды они оформляли к новогоднему празднику огромный складской ангар. Заказчик обожал советское кино и решил, что праздник в его фирме должен напоминать об этом кино в целом и о разных фильмах по отдельности. Майя ездила на «Мосфильм», подбирала реквизит, придумывала, как его использовать… И там, на «Мосфильме», познакомилась с Антоном.

Он работал реквизитором, и его помощь была для нее неоценима, так как заказ свалился на Боню перед самым Новым годом и выполнять его пришлось авральным образом. Антон подобрал костюмы для джентльменов удачи, нашел часы, похожие на те, на фоне которых Гурченко пела песенку про пять минут в карнавальную ночь, и даже помог Майе заполучить знаменитую машину времени из фильма про Ивана Васильевича. Она была ему за это так благодарна, что, конечно, пригласила его на оформленную ею вечеринку.

Да нет, не из благодарности она его пригласила. А из-за того, что ей необходимо было еще хоть раз его увидеть.

И весь вечер, пока в преображенном ангаре шла гулянка, она то и дело на него посматривала.

Антон приехал с приятелем, которого называл Михалыч, и, когда вечеринка закончилась, этот самый Михалыч повез обратно на «Мосфильм» все, что следовало сдать под роспись; оказалось, он является ответственным лицом с необходимыми полномочиями.

А Антон и Майя остались вдвоем. Майя должна была запереть помещение и сдать его на охрану, а Антон вызвался ей помочь.

Они стояли посреди огромного пустого ангара, пол был густо усыпан конфетти, с потолка свисали аутентичные бумажные серпантиновые спиральки, и хотя до Нового года было еще два дня, создавалось впечатление настоящего утра после праздника – с присущей этому времени тонкой усталостью, и разочарованием, которое само по себе очарование, и ощущением естественности всего, что происходит и будет происходить.

Естественность была в том, как Антон выдохнул:

– Фу-у!.. Богатырское здоровье надо иметь, чтобы так отдыхать!

И как весело сверкнули при этом его яркие синие глаза, и как налил он шампанское из полупустой бутылки в два бокала, которые случайно остались чистыми, но потом выяснилось, что не случайно, а специально он задвинул их за гору апельсинов, чтобы выпить с Майей вдвоем, когда все разойдутся…

Они выпили шампанское, и Антон поцеловал Майю так быстро, что она еще чувствовала, как лопаются пузырьки у нее на губах. Его поцелуй тоже покалывал губы, и хотя, может, это только казалось, но она засмеялась от счастья. Это был ее первый бокал шампанского – во время вечеринки было не до выпивки да и бессонная ночь сказалась: голова у нее закружилась и к каждому следующему поцелую кружилась все сильнее, уже просто вихрем вращался мир вокруг, когда они легли на невысокий помост, декорированный под снежную равнину. Все обаяние Антона, вся страсть, которую Майя, наверное, сразу почувствовала в нем, ну да, конечно, сразу, только не признавалась себе в этом, – все это сделалось центром вихря и подхватило ее с такой силой, которой она никогда не знала прежде.

Объяснялось это просто – он был ее первым мужчиной, – но в ту минуту она не искала объяснений, ни простых, ни сложных, а делала то, что чувствовала, и радовалась, что их чувства совпадают.

Насчет первого мужчины Антон, кажется, и не догадался, во всяком случае, ничего Майе на этот счет не сказал, а вот ее страстность ему понравилась, и очень.

– Ты суперская, – сказал он, когда все закончилось и они лежали в ватном снегу, целуясь рассеянно и удивленно. – Ты мне сразу понравилась, и не зря.

Майя хотела сказать, что он ей тоже сразу понравился, но она была так взволнована, что не могла выговорить ни слова. Все слова казались слишком обыкновенными, но вот странность, только те слова, которые могла произнести она сама, те же, которые произносил Антон, были точны и прекрасны.

Они выбрались из ваты, смеясь и отплевываясь, выпили еще шампанского, болтая о том, как Антон подбирал реквизит для какого-то артхаусного фильма и как Майя делала свою дипломную коллекцию одежды на шесть выходов.

Они легко переходили от одной темы к другой, слова летали у них над головами как бабочки, то и дело касаясь крыльями их губ.

– Вообще, конечно, скучно возиться все время с чем-то прикладным, – сказал Антон. – Тебе, наверное, тоже.

Майе скучно не было, но в эту минуту она согласилась бы с любым его словом.

– Приходи к нам в школу, если хочешь, – сказал он. – Это на Петровке, в Музее современного искусства. Если понравится, потом и поступить можешь.

Она сказала, что обязательно придет – еще бы, ведь это был самый простой и естественный способ снова его увидеть! – и они опять стали целоваться, и вскоре опять оказались в ватном снегу, и на этот раз утонули надолго, а потом даже чуть не уснули в нем, то есть почти уснули, погрузились в счастливую полудрему, лежа друг у друга в объятиях, а когда встрепенулись, солнце уже заглядывало в маленькое окошко под самым потолком, вот-вот могли прийти уборщицы, Майя знала, что они вызваны на десять утра, и пришлось поскорее убегать, тем более что Антон должен был показаться на работе, что-то срочное, но обязательно увидимся, надо же, какое имя у тебя редкое, и внешность такая, ну, необычная, ты мне правда нравишься, ну просто очень…

Может, Майя поступила бы в Школу свободных мастерских и сама по себе – ей там действительно понравилось, она любила атмосферу вдохновенных споров и любила учиться новому, к тому же давно хотела заняться графикой, а в школе был очень сильный преподаватель, – но то, что занятия позволяли ей часто видеть Антона, явилось, конечно, главным доводом.

Она стала работать на полставки, сильно разочаровав Боню, который возлагал на нее большие надежды, и чуть не жить переселилась на Петровку. Преподаватель графики хвалил ее, а Антон звал после занятий в какую-нибудь кафешку, потом они ехали к ней домой и там набрасывались друг на друга так, будто все, увлекавшее их днем и при всех, было лишь предисловием к этой минуте и к этим часам наедине.

То, что соединяло их, было так страстно и так сильно, что любые подробности жизни меркли в сравнении с этим. И довольно долго это казалось Майе естественным, а вернее, она этого просто не замечала.

Не замечала, что область его присутствия в ее жизни очерчена с удивительной определенностью. Антон приходил довольно часто, иногда ужинал, иногда отказывался, потому что куда-нибудь спешил, иногда оставался до утра, иногда только на то время, которое требовалось для того, чтобы насытиться друг другом. Он никогда ничего от нее не требовал, ни разу не сказал, что суп пересолен, но и ни разу не спросил ее ни о чем, что не имело отношения к сексу. То есть спрашивал, конечно, ведь они проводили вместе немало времени в школе, но точно так же и точно о том же – о будущей выставке, о способах воспроизведения синего цвета и о чем угодно подобном – он говорил и с любой другой студенткой.

Когда Майя впервые это заметила, ей стало не по себе. Мысль «а ведь это значит, что и сексом он точно так же может заниматься с любой другой», была вполне логична, и как ни гони ее из головы, она приходила снова и снова.

Она ловила себя на том, что нарочно задает Антону какие-нибудь вопросы, на которые он мог бы ответить с интересом именно к ней, к ее жизни, к ее чувствам, к ее мыслям. Мог бы – но не отвечал.

Она рассказывала ему о том, что всегда считала правильным держать при себе – о своих снах, например, – и видела по его лицу, что он думает о другом.

Она предлагала ему поехать вместе куда-нибудь по каким-нибудь делам, ну хоть в Лавку художника на Кузнецком мосту, за красками, но сразу же замечала, что ему этого совсем не хочется, и сразу же он подтверждал ее наблюдение, говоря, что сейчас занят, но как-нибудь при случае купит краски и ей тоже, ему совсем не трудно.

Майя сердилась на себя за такие эксперименты – к чему этот психологический тест? – но трудно было не замечать результата.

«Но ведь и я слишком мало участвую в его жизни, – говорила она себе. – То есть невозможно сказать, что у нас нет общих интересов – у нас их очень много, и мы проводим вместе немало времени. Но только в школе, только в большой компании, и интересы у нас вот именно общие – для всех. А наедине…»

Ей не хотелось сознавать, что наедине интерес к ней Антона очень прост и что он был бы точно таким же, будь на ее месте другая женщина. Если признать, что это так, значит, следовало признать, что любая женщина может оказаться на ее месте в любую же минуту.

Но это не могло быть так! Антон не был с ней груб, не был равнодушен, наоборот, он был и ласков, и страстен, и настроение, когда он приходил к Майе, было у него приподнятое. И что-нибудь ведь это значило, разве нет?

Однажды осенним вечером – они к тому времени были знакомы уже больше полугода – Антон пришел к ней домой с большим рюкзаком за плечами.

– Так я завтра в поход и иду, – сказал он, когда она спросила, для чего это походное снаряжение. – По горкам полазаю, надо же размяться.

– А мне можно с тобой? – спросила Майя.

Надо же, она понятия не имела, что у него есть такое увлечение! Но как бы она могла иметь понятие? Он об этом никогда и не заговаривал.

Легкая тень скользнула по его лицу после ее вопроса, но, может, это только показалось, потому что он ответил:

– Ну да, если хочешь.

Снаряжения для лазанья по горкам у Майи, конечно, не было, но Антон сказал, что ей лазать и не обязательно, она может у подножия его подождать.

И она ждала у подножия горы. Это был, конечно, не Монблан и не Эльбрус, а просто подмосковная пересеченная местность, но все-таки для того, чтобы взобраться на эти взгорья, требовался некоторый навык. Так что нежелание Антона, чтобы Майя поднималась вместе с ним, было объяснимо.

Он исчез среди уходящих вверх кустов тальника и можжевельника с аметистовыми ягодами, а Майя села на валун и стала ждать, когда он вернется. Ожидание было – как сильный магнит, к которому притягивались все ее мысли об Антоне, все, что она чувствовала к нему.

«Люблю я его? – спрашивала себя Майя. – Да. Мне хорошо с ним и плохо, когда его нет – тогда у меня внутри образуется пустота, сердце втягивается в нее, саднит».

Она намеренно старалась спрашивать не сердце свое, а именно разум – знала, что ответы сердца смутны, а он отвечает ясно. Разум всегда был главной частью ее натуры, и это не мешало ей любить Антона, не мешало тосковать по нему сейчас, когда он исчез в осеннем редколесье.

Надо было что-то делать с этой тоской. Майя достала из кармана куртки блокнот, карандаш. Кусты и валуны, которые она видела перед собой на склоне, не выглядели одинаковыми, формы каждого камня и листа были такими разными, что передача этих форм – без штриховки, без тона, одними только линиями – увлекла ее. Ей казалось, что валуны и кусты не стоят неподвижно, а перемещаются, уходят вверх, в неизвестное так же, как ушел Антон, что они так же, как он, уходят туда без нее, без Майи, и непонятная, не имеющая рационального объяснения тоска, которая гложет ее сердце, сродни их неуловимому движению.

Она пыталась передать это движение с помощью одних только линий, эти линии то сплетались, то расходились, и Майя не могла понять, что является главным в том мире, который она рисует. Однако он не был хаотичным, в нем был внутренний порядок, и ей хотелось понять его. Или Антона? Или себя?

Она так погрузилась во все это, что не заметила, как вернулся Антон. Он раскраснелся и шумно дышал от долгого и быстрого движения, его плечи были обсыпаны кусочками коры и обрывками сухих листьев.

– Ну все, пойдем, – сказал он Майе.

– А…

– Что?

– Нет, ничего.

Она не могла словами обозначить то, что ее поразило. Он не сказал ни слова о том, куда ходил и что видел, ни о чем не спросил ее, хотя бросил взгляд на изрисованный блокнот, лежащий у нее на коленях. Она понимала: он ничего не хочет от нее скрыть, просто все связанное с ней ему неинтересно, не нужно, и нет у него потребности рассказать ей о том, что значимо для него.

Это очевидно, и это надо принимать как данность. Или не принимать.

Именно для того чтобы решить, принимать или не принимать это, Майя спросила:

– Ты совсем ничего не хочешь мне рассказать?

Она сама слышала, что ее голос звучит обиженно и уныло, но не могла найти других интонаций.

– А что я должен рассказывать? – пожал плечами Антон.

– Ну, ты же зачем-то ходил туда, на эту гору, – сказала она.

– Думаешь, у меня там было любовное свидание?

– Нет, при чем…

– Тогда чего ты волнуешься?

Никогда он не разговаривал с ней так резко, почти зло. Но ведь и она никогда не спрашивала его о том, что он не считал нужным рассказать ей сам. Что ж, все когда-нибудь бывает впервые.

Майя спрятала блокнот обратно в карман. Только сейчас она почувствовала, что замерзла. Она взглянула на часы – Антона не было два с половиной часа.

– Я не волнуюсь, – подышав на онемевшие от холода пальцы – как это она ухитрилась такими рисовать? – сказала Майя. – Просто хочу понять: я тебе для чего-нибудь, кроме постели, нужна вообще?

– Слушай, вот этого давай не будем, ладно? – поморщился он.

– Чего – этого?

– Вот этой игры в тонкую женскую душу! Что тебя не устраивает? По-моему, у нас отличные отношения. И до сих пор ты никаких претензий не высказывала.

– Я и сейчас… Это не претензии, Антон.

– А что?

Майя замолчала. Она не знала, как это назвать. Это в самом деле были какие-то слишком тонкие материи. До смешного тонкие, а ей не хотелось выглядеть смешной в его глазах.

– Май, ну я не готов сейчас жениться, – сказал он уже без раздражения, наоборот, очень мягким тоном. – И тебе зачем сейчас замуж? Тебе двадцать три года всего, не критично же, да?

– Да, – тускло проговорила она.

Она в самом деле не думала о замужестве, и не штампа или венчания не хватало ей в отношениях с ним. Но как объяснить ему это, если она сама не знает, как называется то, чего ей не хватает?

– Пойдем, – вставая с валуна, сказала она. – Мне завтра реферат по истории искусств надо сдавать.

Они доехали до Рижского вокзала молча. Правда, вечерняя воскресная электричка была набита битком, вагон гудел разнолосицей, и разговаривать в таком гуле было невозможно.

И по перрону люди шли потоком, и потоком же вливались в метро.

– Я на троллейбус, – неожиданно сказал Антон. – Мне еще кое-куда тут…

Майя кивнула. Он быстро поцеловал ее и скрылся в потоке людей.

В метро Майя не пошла – остановила такси. Она замерзла и почему-то устала, хотя не делала ничего такого, что отнимало бы физические силы, наоборот, провела два с лишним часа в полной неподвижности. Или это создаваемый из сплошных графических линий мир собственных чувств так ее вымотал?

Всю ночь она провела в каком-то непонятном состоянии, пока не сообразила, что просто заболевает. Температура поднялась до тридцати девяти, начался озноб. Аспирина не было, она купила его только назавтра вместе с еще какими-то лекарствами.

Долго она длилась, эта простуда. Майя не чувствовала в себе сил сопротивляться болезни.

Антон не позвонил ни назавтра, ни через неделю. Через десять дней, когда Майя, еще не совсем избавившись от изматывающего кашля пришла в Школу, выяснилось, что он бросил учебу.

– Деньги кончились, – пожал плечами куратор. – Он, во всяком случае, так сказал.

Майе он не сказал и этого. А впрочем, что говорить, зачем? Его молчание было красноречивее любых слов.

Глава 13

К Курту в Трир Майя не поехала, но съездила с мамой и Мартином на Сицилию, где у Мартина был летний домик. Совсем уж отдыхом это назвать было нельзя – пришло время отсылать в Петербург эскизы к рассказам Смирнова, да и вся ее текущая работа не позволяла больших перерывов, – но Майя понимала: тысячи, да что тысячи, миллионы людей хотели бы иметь такую работу, которую можно делать, сидя на веранде, увитой виноградом, и глядя на синее итальянское море в просветах апельсиновых и лимонных деревьев.

В Москву она вернулась в конце мая. Ей и самой было непонятно, зачем она возвращается.

– Все-таки хорошо, что мы с тобой остались близки, – сказала мама, прощаясь. – Двадцать лет отдельно живем, могли бы стать совсем чужими. А не стали.

Это была правда, и с этим чувством правды и сердечного трепета Майя ехала в аэропорт Палермо.

В Москве шел дождь. После ослепительного сицилианского солнца это показалось даже приятным. И летняя пустота и тишина квартиры, и шелест тополей под окном, которое Майя распахнула, впустив в комнату воздух, и мерный звон колокола в Донском монастыре… Жизнь в своем медленном течении как-то незаметно сделала ее мир гораздо более скудным, чем он был в молодости, но все-таки это был ее собственный мир, он сложился естественным образом, и только в нем Майя чувствовала себя дома.

Она поставила на стол картонную коробку с сицилианскими сладостями. Собиралась завтра заглянуть в издательство, подписать гонорарную ведомость, и купила их в аэропорту Палермо, чтобы угостить редактора.

В юности ей казалось, что трудно совершать простые, обыденные внешние действия, в которых нет глубокого внутреннего смысла. Но вот прошли годы, и она привыкла. И может быть, привычка даже не замена счастию, а само счастье и есть. Иначе что же оно такое? Майя не знала.

Тоненько звякнул айфон – пришло сообщение из Фейсбука. Майя подумала, что надо бы установить какой-нибудь другой, не такой тревожный звук… И увидела фотографию Арсения, которой сопровождалось сообщение. Его взгляд был почти неразличим на маленьком экране, но этот взгляд будто в сердце ей ударил – оно забилось взволнованно, или оскорбленно, или удивленно.

«Что, если нам куда-нибудь пойти? В театр, в ресторан? Или просто встретиться у меня?»

Ну вот, пожалуйста! Майе стоило немалых усилий избавиться от мыслей о том, какие отношения с мужчинами всегда предлагала ей жизнь, и тут же вновь предлагается именно это – «просто встретиться у меня»!

Написать ему что-нибудь резкое или вообще ничего не ответить? Она вертела телефон в руке, клала его на стол, брала снова, потом отключила зачем-то звук звонка. Но в эту минуту засветился экран, и глупо было делать вид, что звонка нет.

– Здравствуй, – сказал Арсений. – Я только что вернулся и очень хочу тебя видеть. Ты где?

«Разве я давала ему номер?» – в смятении от его слов подумала Майя.

Но тут же вспомнила, что указывала свой телефон, когда заводила аккаунт. Жизнь стала устроена таким образом, что любые бытовые отговорки, которые могли быть решающими прежде – не сумел найти, не знал номер, не застал дома, – не имели теперь никакого значения.

Какая-то абсолютная стала жизнь. Не жизнь, а голая правда. Как странно и как безоговорочно воплотилось в ней, сплошь новой, старое «пусть будут слова твои да-да, нет-нет, остальное от лукавого»!

На звонок Арсения можно было ответить только «да» или «нет». Не оставалось возможности для лукавства. Или это Майя ее не видела?

– Я дома, – сказала она. – И тоже только что вернулась.

– Из Германии?

Надо же, помнит, куда она уезжала. Это была мельчайшая мелочь, но Майю она обрадовала.

– Я потом еще на Сицилии была.

– Хорошо там?

– Да. Тепло.

Ей стало неловко, что она разговаривает как чеховский персонаж – «Волга впадает в Каспийское море». И, наверное, от этой неловкости она не сумела возразить, когда Арсений сказал:

– Расскажешь? Ты ведь и фотографировала, конечно. Я никогда на Сицилии не был – интересно. Придешь ко мне?

– Да, – не успев подумать, ничего не успев сообразить, ответила она.

Такси Майя вызывать не стала. Во-первых, не хотелось приезжать к нему вот так, сразу, а по свободным воскресным улицам дорога не заняла бы много времени. А во-вторых, или, может быть, в-главных, ей надо было пройтись одной и понять, что дальше.

Она шла от Пушкинской по Тверскому, по Никитскому, по Гоголевскому бульвару, и первая зелень, легкая, как оперение огромной волшебной птицы, кружилась у нее над головой в кронах мокрых деревьев, и голова от этого кружилась тоже.

«Что я ему скажу? – думала Майя, входя в калитку, с жужжаньем открытую перед нею невидимой охраной, поднимаясь на крыльцо между львами. – Что нам лучше не встречаться? А это правда лучше? Господи, как же я сама себе надоела этим вечным разбирательством с собой! Неудивительно, что и мужчинам надоедаю сразу же, как только у них проходит первая жажда. Устарелая девушка – правильно таких, как я, двести лет назад называли».

Арсений открыл дверь и обнял ее на пороге. Конечно, это ничего не значило, то есть значило только то, что… Но как же много это значило для нее! Как сильно, вдруг, она это поняла!

Коробка мешала ей, Майя не знала, куда ее девать, пока он не взял у нее из рук эту коробку.

– Это пирожные, – сказала она, хотя он не спрашивал. – В Палермо вкусные пирожные, и я привезла.

Вообще-то Майя понятия не имела, вкусные ли они, она была равнодушна к сладкому, но ему не могли быть интересны подробности ее вкусов.

– Ты сладкоежка? – спросил Арсений.

Его губы были холодны – уже знакомо холодны – и пахли коньяком. Только губы – Майя поняла, что он выпил за минуту до ее появления, и совсем чуть-чуть. Ей стало смешно от того, что он глотнул коньяка для храбрости перед встречей с нею. Она поняла это так ясно, как если бы он сам ей об этом сказал.

А от того, что он спросил про сладкоежку, и именно этим словом, ее охватило счастье.

«Как мало мне нужно для счастья», – подумала она.

Ну и пусть. Да и кто знает, что мало и что много по отношению к этой эфемерной материи?

– Не очень, – ответила она. – Все покупали сладости, ну и я…

– А я – очень, – сказал он.

– По тебе не скажешь.

– Ну, спорт. Плаванье. Просто гены.

Разговаривая таким образом, они по-прежнему стояли полуобнявшись в прихожей. Больше не целовались, но и в глубь квартиры не проходили. Что-то удерживало их; Майя чувствовала эту странную удерживающую силу так же определенно, как силу всемирного тяготения.

– Пойдем, – сказал Арсений и отпустил ее плечи. – Чертов ремонт наконец закончился.

Штора, закрывающая полукруглое окно, была сделана из бронзового шелка, она колыхалась еле заметно, словно от чьего-то большого дыхания; наверное, окно за ней было приоткрыто. Да, конечно: в комнате пахло мокрыми листьями.

– Воздух сегодня как в лесу, – сказал Арсений. – Даже странно. Выпьем? К твоим пирожным.

Он волновался, но причину его волнения Майя понять не могла.

«Что-нибудь важное на работе, – подумала она. – Или известие какое-нибудь, тоже важное. Какая-нибудь обычная, очень простая причина».

Это отдельная, непонятная его жизнь. Может, она спросила бы, чем он взволнован, если бы не знала точно, что спрашивать не надо. Лучше дуть и дуть на эту воду, чем в один непрекрасный момент обжечься, когда она превратится в привычное молоко.

Арсений поставил коробку с пирожными на низкий металлический столик, на котором уже стояла бутылка коньяка и серебряная рюмка – правильно Майя догадалась, что он выпил прямо перед ее приходом, – сказал «я сейчас», ушел, вернулся с двумя бокалами и бутылкой шампанского, спросил: «или лучше кампари?»

Майе приятно было чувствовать его волнение, и хотя вряд ли оно было связано именно с ней, все-таки можно было тешить себя такой иллюзией, это и было приятно.

– Все равно, – сказала она. – Я и коньяка могу выпить.

– Как самоотверженно ты об этом говоришь! И испуганно.

«А ты говоришь интересно, – подумала она. – И непонятно, что ты скажешь дальше, чего от тебя ждать».

Но вслух ничего такого не сказала, конечно.

Арсений поставил на стол еще одну серебряную рюмку, для Майи, и в обе налил коньяк. Они сели в кресла. Они смотрели друг на друга прямо, и это не вызывало смущения. Их отдельность друг от друга была в этом смысле кстати.

– Ты ездила по Сицилии? – спросил Арсений.

– Не очень много. Мы только поднялись на Этну.

Она спохватилась, что ее «мы» звучит провокационно – заставляет спросить, с кем она путешествовала.

Но он не спросил. От воспитанности или от того, что это ему неинтересно, понять было невозможно. Она, во всяком случае, понять этого не могла.

– А больше я сидела на веранде и рисовала, – сказала Майя. – Скоро сдавать новые обложки. Когда берешь на себя какие-то обязательства, приходится жить очень размеренно, – улыбнулась она. – Так что мне и рассказать особо не о чем. Моя жизнь на Сицилии выглядела довольно скучно.

Арсений пожал плечами.

– Скука очень важный человеческий опыт, по-моему. Для меня, во всяком случае.

Майя достала айфон, нашла фотографию, на которой хорошо была видна веранда над морским обрывом. Мартин сфотографировал Майю, когда она была погружена в работу и эскизы лежали перед ней на столе.

– Ты там прямо с натуры рисовала, – взглянув на фотографию, сказал Арсений. – Вот здесь и вот здесь рисунок одинаковый.

Действительно, из-за сплетающихся теней древесных веток и виноградных лоз веранда и сад выглядели точно так же, как перистый графический рисунок на листах с Майиными эскизами. Только сейчас она это заметила и даже удивилась, как непроизвольно получилось такое сходство.

Арсений не спросил, с кем она была на Сицилии, но вот это заметил точно. И другое его замечание, про важный опыт скуки, было не сочувственным, но тоже точным. Майя не знала, как относиться к его отчужденной наблюдательности, к холодным выкладкам его ума. Все это было привлекательно в нем, но могло быть связано и с ней, и с любой другой женщиной, это она уже знала по опыту, по своему неоднократному опыту.

Но разговаривать с ним ей, во всяком случае, интересно, и ему с ней, наверное, тоже.

– Это у меня часто бывает, – сказала Майя. – То, что вижу перед собой, заставляет рисовать.

– На Сицилии – неудивительно.

– Как раз на Сицилии – удивительно. Обычно рисуешь то, что стремишься избыть, чего в жизни видеть как раз не хочешь.

– Ну да!

Эта мысль заинтересовала его уже явно – глаза сверкнули, как гранит.

– Да, – кивнула Майя. – Меня еще во время учебы дразнили, что лучше всего мне удаются помойки. Или брошенные старые машины, или весенняя грязь. Но это неправда!

– Можешь не оправдываться. – Он улыбнулся едва заметно. – Грязь так грязь, почему нет?

– Но вот видишь, меня и эти тени сицилийские вдохновили, оказывается. Я только теперь это поняла, когда ты сказал.

«Мы разговариваем так хорошо, он так легко, так точно все понимает… И это ничего не значит. Я уйду, и он перестанет обо мне думать. Потом позвонит, мы встретимся – если позвонит и встретимся, – и он снова отведет мне некоторое время, а потом снова забудет. Как странно! Никогда я не привыкну, что такие вещи, как вот этот наш разговор, не имеют значения. Но это так, ничего не поделаешь. Может быть, в юности было бы иначе, но юность прошла».

Эта мысль окатила ее холодом. Впрочем, холодом необходимым, наверное.

Арсений открыл шампанское, разлил по бокалам.

– Выпьем? – сказал он. – Шампанское и коньяк тебе на выбор. И попробуем твои пирожные.

Майя выпила шампанское, он – коньяк.

– Это канноли, – сказала она, увидев, что Арсений рассматривает пирожное в форме трубочки. – На Сицилии их во время праздников обязательно подают. А вот это кассата. – Она показала на круглое белое пирожное, украшенное разноцветныи цукатами. – Раньше ее только на Пасху делали, но теперь уже всегда. А то, которое кунжутом обсыпано, – куббаита.

– А говоришь, не сладкоежка, – заметил он. – Про сладости все знаешь.

Майя знала это просто потому, что ездила с мамой и Мартином на Сицилию много лет, и трудно было бы не знать, чем тебя угощают радушные соседи и что подается на стол во время праздничных деревенских застолий.

Она рассказала бы об этом Арсению, но не была уверена, что он хочет погружаться в такие сближающие подробности, поэтому сказала только:

– Там трудно этого не узнать.

Так они разговаривали о каких-то интересных и необязательных вещах – о фресках Помпеи, о пепле Этны, о необычных книгах писателя Смирнова, которые Майя иллюстрировала, – пили шампанское и чувствовали непреодолимую друг от друга отдельность. То есть это Майя ее чувствовала, а что чувствует Арсений, она не понимала, и это было для нее еще одним знаком их отдельности.

– Ты говорила, твоя бабушка жила в этой квартире? – спросил он.

– Она здесь родилась. То есть родилась не в квартире, конечно – в роддоме Грауэрмана. Но жила потом здесь.