Текст книги "Дневник"

Автор книги: Анна Оленина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

(Вечер накануне моих имянин. <Воскресенье, 2 февраля> 1830 год.

Сильное впечатление

  Дни проходили за днями, мне было все равно; сердце, имевшее большие горести, привыкает к малейшим испытаниям. Пустота, скука заменила все другие чувства души; любить, я почти уверена, что не могу более, но это все равно, да, теперь мне все все равно. Но недавно эта холодная грусть поселилась во мне. Последний это был может быть – что не удар, нет, но сердечное горе. Я его пережила, но мне оно стоило, ах, стоило, да признаюсь и стоит. Я только что воротилась с гулянья; меня позвала Маминька: «Посмотри-ка, кто приехал». Я взошла и увидела... кого же? моего милаго и добраго B; я запрыгала от радости, поцеловала его от всей души, а он, он смеялся. «Когда вы приехали? – Только что, 3 часа: в 9 дней из Берлина. – Вы похудели. – Очень? – Но как я рада вас видеть, вы мне разскажете, все – все. – Да, все, Анета».263

  Petersbourg 1831 28 Fevrier

  Mon journal a ete discontinue et peut-etre dans un temps plus opportun je ferais l'extrait de ma vie: mais a present je vais conter autre chose.

  L'exces de la civilisation (si on peut s'expliquer ainsi) a produit dans le monde des revolutions que les siecles calmeront difficilement. Apres la mort de Louis 18 roi de France son frere Charles X monta sur le trone. Denue de toute force de caractere, la vie aux mains des Jesuites le roi foible fit le malheur de son pays, le sien propre et de toute la famille. Pendant quatre ans ses sottises, ses inconsequances tantot sa trop grande severite ou sa foiblesse firent fermenter les esprits inquiets et peu calmes apres la restauration. Des personnes qui avaient tout a gagner, rien a perdre s'occuperent sourdement a soulever les esprits contre un gouvernement sans vigueur, sans force. On s'indignait contre les premiers ministres, on demandait leur demission, et le roi abuse par eux et se livrant tout entier a son caractere indecis, les conservait toujours.

  Enfin au mois de juillet 1830 il publia ses fameuses ordonnances, qui deciderent du sort de la France. Le peuple se souleva: et conduit par des meneurs experimentes et depuis longtemps prepares et preparant cette revolte, attaqua le Louvre et les Tuilleries. Le roi etait avec la famille a <...>: au lieu de prendre des mesures decisives, il attendit, puis envoya 7 mille hommes de troupes pour resister a une population effrenee. On peut se douter des suites, elles furent battues, la plus grande partie deserta et le roi se retira a Rambouillier. L'attaque fut conduite avec talent, la defense avec la foiblesse et trahison.

  Le peuple choisit le duc d'Orleans, le meneur secret du complot et l'ennemi de la maison triste et malheureuse des Bourbons, comme le Lieutenant du royaume. Le roi revendiqua les ordonnances, il etait trop tard; il abdiqua pour lui et pour le Dauphin, le duc d'Angouleme et ceda la couronne a son petit fils, le Duc de Bordeau, fils du Duc de Berry assassine a la sortie de l'Opera. Il etait encore trop tard, son abdication etait inutile, le peuple l'avait deja detrone et il n'accepta point le Duc de Bordeaux. La malheureuse famille des Bourbons quitta pour la troisieme fois les belles contrees de France et l'heritage royale de ses peres: elle alla chercher un asile chez son eternelle rivale dans le temps de prosperite et sa delicate protectrice dans l'Infortune: l'Angleterre. Elle se fixa dans le chateau triste de souvenirs et de faits de Holy Rood, et y mene depuis plusieurs mois la triste existence d'une famille dechue. Parmi les personnes qui fideles a leur serment suivirent en emigre la royaute dechue, se trouvaient deux personnes bien cheres a notre famille: les deux freres Damas. Le Baron qui dans la premiere revolution fut envoye a l'age de 10 ans pour etre eleve en Russie et qui s'y distingua dans la suite, dans nos armees victorieuses des annees 14 et 15, apres la restauration quitta notre service et revint se fixer dans son pays, ou il epousa une riche heritiere, tres riche, mais tres laide. Apres sa blessure Pierre fut oblige d'aller en France pour se faire traiter a Marseille, il demeura chez le Baron de Damas dans la suite lorsque ce dernier fut fait ministre des affaires etrangeres. Alexis etait allors en France, a encore demeure chez lui, enfin Damas a ete comme un parent pour nous. C'etait l'annee 25 avant le couronnement que nous avons fait connaissance avec Alfred, comte de Damas, frere du Baron. C'est un homme bien aimable et nous le vimes beaucoup a Peters(bourg) et surtout a Moscou au couronnement. Presque chaque jour il venait chez nous et m'amusait beaucoup. Il etait venu avec la nouvelle ambassade qui venait pour le couronnement de l'Empreur Nicolas. Et aussi, lorsque nous nous acheminions vers Peters(bourg) il prit le chemin de Nijni pour retourner apres en France. Avant de partir je lui fis deux presens: l'un une bague en argent et noire de Circassie, l'autre (par farce) des boucles d'oreille de paysanne Russe. Je le priais aussi de garder ce souvenir et de l'offrir a sa femme quand il se marierait. Nous nous separames et je ne conservais d'Alfred que l'aimable impression qu'il avait laissee sur mon esprit de son caractere franc et gai.

  Tout a coup cette annee au mois de Fevrier maman entre dans ma chambre et me dit que notre ancienne connaissance et actuellement notre pauvre emigre Alfred etait arrive et qu'il devait revenir dans notre maison. J'en fus toute joyeuse, mais je passai trois jours sans le voir car je relevais de maladie et n'osais quitter ma chambre. Enfin nous nous revimes et bientot notre connaissance fut intime. Le caractere d'Alfred est compris dans un seul mot, mais ce mot dit tout, il peint l'homme, son caractere – c'est la noblesse. Alfred est noble dans ses sentimens, dans ses actions, dans sa personne. Je le revis, je le connus non plus comme une etourdie de 19 ans qui entouree du prestige du monde ne voyait en lui peut-etre qu'un admirateur de plus. Non, je le revis avec la raison d'une fille de 23 ans, je le compris dans son malheur, je m'en suis fait un ami pour la vie, je le crois, j'en suis sure. Je le vis et je dis a mon coeur: "Arme-toi de courage, Alfred est dangereux pour toi". Oui, il l'etait, mais mon coeur habitue a se vaincre a su mettre entre lui et moi la barriere du devoir et je fus pour Alfred ce qu'il fut pour moi – son Amie.

  Trois semaines passerent non comme un songe. Ce serait, helas, trop romanesque et le style de l'amitie doit etre plus pose, plus severe; ces trois semaines passerent, helas, (oh, ma raison, pardonne) bien vite et le jour de son depart fut fixe au vendredi du carnaval la nuit. Lui-meme il croyait ne pas partir aussi vite, il esperait vivre avec nous et les larmes lui venaient aux yeux lorsqu'il pensait a son depart. Mais enfin ce jour arriva. Mon frere Pierre et sa femme donnaient ce jour-la une soiree. Ils demeuraient dans la meme maison que nous, la maison gagarinienne. Ils la leur donnaient dans la Millionnaia. Avant de traverser la cour pour aller chez lui, Alfred nous presenta le fameux Vendeen La Roche-Jaquelin, un ultra enrage. Ce meme soir il avait reeu une lettre de son frere dont le contenu l'encouragea un peu. En sortant de la chambre pour partir Alfred me suivait. Je me retournai et lui dis: "Lorsque vous partirez, Monsieur Alfred, je vous benirai, car tous ceux que j'ai beni sont restes saint et sauf a la guerre et partout". "Alors, – dit-il en se mettant sur un genou, – il faudra la recevoir ainsi". "Oh, non, non, – dis-je en rougissant, – pas tant d'humilite".

  La soiree chez ma belle soeur fut tres agreable, nous jouames aux charades, dans celle de "mariage". Alfred fit la jeune mariee et Kriloff le jeune epoux. Le premer avait releve les manches de sa chemise, il avait une robe et un chale drape et sur la tete une couronne de fleurs d'orange, contraste singulier avec les grands favoris et son espece de barbe. Il nous faisait mourir de rire avec son air modeste, mais ce qui nous etonna c'est les bras qui etaient blancs comme ceux d'une femme.

  Revenus a minuit passe nous nous mimes a souper, il semblait que d'avoir traverse la cour avait efface toute notre joie. Alfred et nous tous etions tristes, mais nous cachions notre tristesse sous un air force d'une conversation serieuse. Je proposai en russe de boire a la sante. On fit apporter du vin et lorsque tous les verres furent pleins nous nous levames tous et Alexis prononea a haute voix: "Cher comte Alfred! A la sante du Duc de Bordeaux et de la duchesse de Berry". Il fut si emu que les larmes coulerent de ses yeux, il nous prit tous les mains en disant "Merci, merci, soyez bien sur que je leur dirai cette aimable attention". Apres Alexis se leva seul et but a la sante de sa mere, son frere, sa soeur. Nous en fimes autant, il ne parlait plus, il ne disait que "merci" et nous pressait la main. Le dernier toast fut sa sante et un heureux voyage. Tout le monde avait les larmes aux yeux. Il saisit la main de Maman et la mienne et les baisa tour a tour. La conversation quoique languissante se prolongea jusqu'a deux heures.

  Aucun de nous n'osait se lever en redoutant le moment des adieux. Enfin dans le moment d'un court silence la montre sonna deux heures. "Il faut enfin se decider", – dit mon Pere. Tout le monde se leva; Alfred nous dit adieu a tous. En approchant de moi, je lui fis le signe de croix. "Merci, mille fois merci", – dit-il en baisant ma main. J'embrassai sa joue, les larmes me permirent a peine de lui souhaiter un heureux voyage. Tout le monde pleurait a chaudes larmes. Ce moment fut affreux. Je l'accompagnai jusqu'a l'escalier et je revins pleurer dans ma chambre et voir comment il partirait, car sa caleche sur patin etait dans la cour. Je le vis bientot sortir accompagne de mon frere et de bougies. A peine on put faire avancer la caleche. Le froid etait tres grand, elle avait gele a la neige. Enfin apres bien des efforts elle se mit en mouvement. Je la suivis des yeux jusqu'a ce qu'elle entra dans la rue et je m'agenouillai et je priai Dieu de proteger son voyage.

  Depuis j'attendis une lettre de lui. Elle est arrivee hier de Berlin. Il y parle le plus de moi. Je l'ai lue a la hate, je la relisais encore et je dirai ce qu'ecrit mon frere Alfred – voila le nom qu'il se donne. Voila l'extrait de sa lettre. Il parle des accidens qui lui sont arrives et ajoute que ce n'est surement aux benedictions de Maman et de Mlle Annette qu'il doit de n'etre pas tue. Puis il continue: "Je me suis en alle le coeur bien serre, et vous m'avez tous traite en fils et en frere, et je me reproche de n'avoir pas su vous en remercier, mais j'etais si emu en vous quittant qu'il m'etait impossible de prononcer une parole, recevez donc ici toute l'expression de mon attachement, de ma reconnaissance. Dites bien a Mlle Annette combien son amitie m'est precieuse et combien je la supplie de me la conserver. Adieu Mons... ou plutot au revoir qui vaut bien mieux, quoique je ne sache pas quand vous me permettrez de vous embrasser, vous et Mme d'Olenine en fils bien tendre et vos enfans en frere. A. D." Voila sa lettre. Elle peint l'homme. Pas une seule phrase, mais le sentiment tel qu'il est. Dieu sait si nous nous reverrons jamais: mais si jamais par des revers de fortunes, par des revoltes qui maintenant bouleversent l'Europe entiere ou peut-etre par fantaisie je me trouvais dans son pays et qu'il y fut revenu aupres de ses Dieux lares, je sais bien que je puis compter sur lui. Alfred, je le sais, n'a jamais interprete en mal ce que je disais, il ne voyait dans mes discours que l'expression du sentiment qui me dominait et dans mes plaisanteries l'effet (pourquoi le cacher surtout ici et lorsqu'il me Г a dit tout bonnement) de la vivacite de mon esprit. Je lui dis en riant un jour: "Je suis bien fachee, M. Alfred, que je ne suis pas votre Duc de Bordeaux. Vous verrez, comme j'aurai agi". "Vous ne pourrez en etre plus fache que moi, car je sais bien votre esprit".

  En partant Alfred m'a donne deux souvenirs dont l'un ne me quitte pas. C'est une bague de Venise, l'autre une gondole du meme pays. Il est singulier qu'au couronnement a son depart je lui donnai une bague d'argent travaille en noir et qui venait du Caucase: cette singuliere circonstance me fait dire quelques fois que je suis fiancee. Je lui donnai aussi par farce des boucles d'oreille de paysanne russe et par un singulier hasard elles se sont trouvees dans les objets qu'il avait sauves en quittant Paris et il me les a apportees ici. Je lui donnai a mon tour a son depart d'ici une cuillere en argent dore telle qu'ont nos paysans. J'y ai fait graver par precaution et de crainte de la voir passer dans d'autres mains ces mots: "A M. le comte Alfred de Damas St Peter(bourg): 1831 et le quantieme", puis je lui donnai une bourse en forme de bonnet de cocher Russe avec un (нрзб) et une medaille du couronnement. Dieu sait quand je le reverrai, mais il ne sait pas combien je m'interresse a son bonheur!

   Петербург 1831 <суббота> 28 февраля

   (Мой журнал был прерван, быть может, в более удобное время я продолжу описание некоторых эпизодов моей жизни. Но сейчас я расскажу о другом.

   Развитие цивилизации (если можно так выразиться) породило в мире волну революций, которая едва ли уляжется в последующие века. После смерти Людовика XVIII на трон взошел его брат Карл X. Безвольный, поддающийся влиянию иезуитов, этот слабый король был несчастьем для своей страны, для себя самого и для всей семьи. За четыре года264 его глупость и непоследовательность – то излишняя суровость, то слабость – возбудили беспокойные и не совсем остывшие после Реставрации головы. Те, кто мог выиграть все и не мог проиграть ничего, завладевают тайно умами и восстанавливают их против бессильного и беспомощного правительства. Они возмущались министрами, требовали их отставки, а король, подчинявшийся им по своему нерешительному характеру ничего не мог с ними поделать. Наконец в июле месяце 1830 года он издал свои знаменитые указы265, которые решали судьбу Франции. Народ восстал и, руководимый опытными заговорщиками, давно готовившими бунт и готовыми к нему, штурмовал Лувр и Тюильри. Король со своей семьей был в ....266вместо того, чтобы принять серьезные решения, он выжидал, а потом послал семитысячный отряд, чтобы остановить обезумевший народ. Предсказать последствия нетрудно: войска были перебиты, большая часть дезертировала, а король скрылся в Рамбуйе. Атакующих отличал талант, обороняющихся – вялость и измена. Народ избрал главою королевства герцога Орлеанского, тайного вдохновителя заговора и врага скорбного и несчастного дома Бурбонов. Король отменил свои ордонансы, но было слишком поздно, он отрекся от престола ради его сохранения и ради Дофина, герцога Ангулемского, передав корону своему внуку, герцогу Бордосскому, сыну герцога Беррийского, убитого при выходе из Оперы267. Было слишком поздно. Его отречение ничему не послужило, народ уже его низверг и не признал герцога Бордосского. Несчастная семья Бурбонов в третий раз покинула прекрасную землю Франции268 и королевское наследство своих отцов: она поехала искать убежища у своей вечной соперницы во времена своего процветания и отзывчивой защитницы в несчастьи: Англии. Она укрылась в замке Холи Руд, юдоли печальных воспоминаний и событий, и долгие месяцы ведет там жалкое существование обездоленной семьи.

   Среди тех, кто остался верен своей присяге и последовал за низвергнутыми королевскими особами в эмиграцию, оказались два человека, очень дорогих нашему семейству: два брата Дама. Барон269, во время первой революции отосланный десятилетним мальчиком учиться в Россию и отличившийся впоследствии в нашей победоносной армии в 14 и 15 годах270, после Реставрации оставил нашу службу и уехал на родину, где женился на богатой наследнице, очень богатой, но очень некрасивой. После ранения Петр должен был поехать во Францию, чтобы пройти курс лечения в Марселе; он останавливался у барона Дама. Впоследствии, когда тот был уже министром иностранных дел, Алексей, будучи во Франции, также жил у него. Словом, Дама был для нас почти родственником. С Альфредом, графом де Дама, братом барона, мы познакомились в 25 году перед коронацией 271. Он был очень мил, и мы его часто видели в Петер<бурге> и особенно в Москве на коронации. Он посещал нас почти каждый день, и очень меня развлекал. Он приехал с новым посольством, прибывшим на коронацию Импер<атора> Николая. А когда мы отправлялись в Петербург, он поехал в Нижний, чтобы потом вернуться во Францию. Перед его отъездом я сделала ему два подарка: один – черкесское серебряное кольцо с чернью, другой (шутливый) – сережки, которые носят русские крестьянки. Я попросила его сохранить этот сувенир и подарить его своей избраннице, когда он женится. Мы расстались, и в памяти моей Альфред сохранился лишь благодаря тому приятному впечатлению, которое произвел на меня его нрав – открытый и веселый.

   Вдруг в этом году, в феврале месяце272, в мою комнату входит маменька и сообщает мне, что приехал наш давний знакомый, а ныне бедный эмигрант Альфред и что он должен зайти к нам. Я была этим очень обрадована, однако, в течение трех дней не видела его, ибо оправлялась от болезни и не выходила из комнаты. Наконец мы увиделись, и вскоре наше знакомство переросло в дружбу. Натуру Альфреда можно выразить одним-единственным словом, но это слово скажет о нем – о человеке, о характере – все, и это слово – благородство. Альфред благороден в своих чувствах, в своих поступках, в своем облике.

   Теперь я смотрела на него, я изучала его уже не как 19-летняя ветреница, избалованная вниманием света, которая видела бы в нем, быть может, лишь очередного воздыхателя. Нет, теперь я смотрела на него глазами здравомыслящей 23-летней девушки, я поняла его в его несчастье и, думаю, стала ему другом на всю жизнь – я в этом уверена. Встретив его вновь, я сказала своему сердцу: "Вооружись мужеством! Альфред опасен для тебя". Да, это было правдой, но мое сердце, привыкшее к победам над собой, сумело воздвигнуть между ним и мною преграду из долга, и я стала для Альфреда тем, кем был для меня он – другом.

   Эти три недели не были поэтическим сном. Это было бы, увы, слишком романтично, ведь дружба предписывает более спокойный, более строгий стиль; эти три недели промчались, увы, (о, да простит меня мое здравомыслие) очень быстро, и срок его отъезда был назначен на масленице, на пятницу, в ночь. Сам он не рассчитывал отбыть так скоро, он надеялся пожить у нас подольше, и слезы наворачивались у него на глазах при мысли об отъезде. Но этот день в конце концов наступил. Брат Петр и его жена273 устраивали вечер. Они жили в том же доме, что и мы, в доме Гагарина, и устраивали его на Миллионной274. Прежде чем перейти двор, чтобы попасть к себе, Альфред познакомил меня со знаменитым Ларош Жакленом275, этим неистовым безумцем. В тот самый вечер он получил от своего брата письмо, содержание которого его несколько ободрило. Перед отъездом, выйдя из комнаты, Альфред шел за мной. Я обернулась и сказала ему: Когда вы будете отправляться, г-н Альфред, я вас благословлю, потому что все, кого я благословляю, остаются целыми и невредимыми на войне и повсюду". "Тогда, – сказал он, становясь на одно колено, – благословение следует принять так". "О, нет, нет, – сказала я, краснея, – к чему такое уничижение".

   Вечер у моей свояченицы был очень приятным, мы разыгрывали шараду на слово "mariage" (женитьба). Альфред изображал новобрачную, а Крылов – молодого супруга. Первый поднял воротник своей рубашки, на нем было платье и шаль, драпирующая фигуру, на голове венок из флердоранжа, который странным образом контрастировал с большими бакенбардами и с неким подобием бороды. Мы чуть не умерли со смеху от его напускной кротости, но что нас поразило, так это его белые, как у женщины, руки. Вернувшись заполночь домой276, мы сели ужинать, но казалось, что переходя через двор, мы растеряли наше веселье. Альфред и мы все были печальны, но мы скрывали нашу печаль за искусственно поддерживаемым серьезным разговором. Я предложила по-русски выпить заздравную. Приказали принести вина, и когда все бокалы были наполнены, мы все встали, и Алексей произнес громко: "Дорогой граф Альфред! За здоровье герцога Бордосского и герцогини Беррийской" 277. Он был так взволнован, что из глаз его полились слезы; он стал всем нам жать руки, говоря "Благодарю, благодарю за столь любезное внимание". Затем Алексей встал один и выпил за здоровье его матушки, брата, сестры. Мы сделали то же, он больше не говорил ничего, кроме "благодарю", и все пожимал нам руки. Последний тост был за его здоровье и за благополучное его путешествие. У всех были слезы на глазах. Он схватил маменькину руку и мою и их поцеловал по очереди. Разговор, хотя и угасающий, продолжался до двух часов. Никто из нас не решался встать, опасаясь момента прощания. Наконец, в минуту краткого молчания часы пробили два. "Однако надо уже решиться", – сказал папенька. Все встали; Альфред простился со всеми. Когда он подошел ко мне, я перекрестила его. "Благодарю, тысячу раз благодарю", – сказал он, целуя мою руку. Я поцеловала его в щеку, слезы едва позволили мне пожелать ему счастливого пути. Все плакали горючими слезами. Это была ужасная минута. Я проводила его до лестницы и вернулась в свою комнату, чтобы дать волю слезам и видеть его отъезд, потому что его коляска на полозьях стояла во дворе. Вскоре я увидела, как он вышел в сопровождении моего брата и слуг со свечами. Коляска едва могла сдвинуться с места. Мороз был очень сильный, и она вмерзла в снег. Наконец после больших усилий она тронулась. Я провожала ее глазами до тех пор, пока она не выехала на улицу. Я встала на колени и стала молить бога хранить его в пути.

   Потом я стала ждать его писем. И вот вчера пришло письмо из Берлина278. В нем он больше всего пишет обо мне. Я прочитала его второпях, затем еще раз перечитала. Сейчас я расскажу, что пишет мне мой Брат Альфред – это имя он присвоил себе сам. Вот отрывок из его письма. Он рассказывает о происшествиях, которые с ним приключились, и добавляет, что только благодаря благословению Маменьки и Mlle Аннет он не был убит. Потом он продолжает: "Я уехал, и сердце мое щемит; Вы обращались со мной как с сыном и братом, и я казню себя за то, что не сумел выразить Вам свою признательность, но я так был взволнован, когда уезжал от Вас, что не мог произнести ни слова. Примите же слова моей искренней любви и благодарности. Скажите Mlle Аннет, сколь дорога мне ее дружба и сколь велико мое желание, чтобы она сохранила ко мне эти чувства. Прощайте, Madame, или нет, до свидания, что намного лучше, хотя я и не знаю, когда Вы позволите мне как сыну и брату снова вас обнять, вас, Madame Оленина, и ваших детей. А. Д." Вот его письмо, и в нем он весь. Ни одной лишней фразы, но чувство таково, каково есть на самом деле. Бог знает, свидимся ли мы снова; но если когда-нибудь, по воле судьбы или новых переворотов, которые потрясают всю Европу, а может быть, просто по собственной прихоти я попала бы в его страну279 и оказалась бы под сенью его пенатов, я твердо уверена, что могла бы довериться ему: Альфред – я это знаю – никогда не истолковал бы в дурную сторону то, что я говорила, он видел в моих речах лишь выражение чувств, которые меня переполняли, и в моих шутках (к чему скрывать это, особенно здесь, если сам он добродушно говорил мне об этом) лишь игру живого ума. Однажы, смеясь, я ему сказала: "Я очень жалею, г-н Альфред, что я не ваш герцог Бордосский. Вы увидели бы тогда, как должно действовать". "Я сожалею об этом куда больше вашего, я ведь знаю, как вы умны". Уезжая, Альфред сделал мне два подарка на память. Один из них никогда меня не покидает, это кольцо, изготовленное в Венеции. Другой – гондола, оттуда же. Странно, но на коронации при его отъезде я ему подарила серебряное черненое кольцо, привезенное с Кавказа. Это странное обстоятельство побудило меня говорить иногда, что я обручена. Кроме того, я подарила ему в шутку серьги – украшение, какое носят русские крестьянки, и по странной случайности они оказались среди вещей, которые ему удалось спасти, покидая Париж, и он привез их мне сюда. В свою очередь я подарила ему при его отъезде отсюда золоченую ложку, такую, какие заводят наши крестьяне. Я выгравировала на ней из предосторожности, опасаясь, чтобы она не попала в чужие руки, следующие слова: "Графу Альфреду де Дама. Санкт-Петербург 1831". Потом я подарила ему кошелек в форме русской кучерской шляпы 280 с <нрзб> и медаль в честь коронации281. Бог знает, когда я его увижу, он не знает, как искренно я желаю ему счастья!)