Текст книги "Голев и Кастро (Приключения гастарбайтера)"
Автор книги: Анна Матвеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Денис Алексеевич Гуливатый сделал Таньке неприличное предложение. Она-то, дура, думала, что это он ей от чистого сердца помогает – на работу взял, оклад хороший положил, ссуду дал, ну, подарочки привозит из-за границы, сувениры, а оказалось – он теперь ждет вознаграждения. Принес, рассказывала в слезах Танька, два билета в Турцию и говорит, собирайся!
– И-и-и! – плакала Танька в куртку Голева. – Я сказала, что не поеду, а он говорит, тогда все! Считай, что ты уволена, и денежки будь добра в трехдневный срок! Денежки за комнату!
– Танька, – спросил Голев, – ну почему ты такая... наивная?
Он очень старался подобрать необидное слово.
Танька оторвала от голевской куртки зареванное злое лицо:
– Да? А жрать мы что должны были? Твою порядочность мы должны были жрать?
Достала из мешка коробку с конфетами и, всхлипывая, начала есть шоколадные шарики один за другим. Голева всегда умиляла эта Танькина особенность соединять вместе совершенно разные речи и поступки.
– Набор конфет "Театральный"... – полувопросительно прочитала Луэлла, выйдя к ним на площадку с папироской. – Что ж, надо продавать комнату. Хотя жаль, чертовски жаль...
Голев промолчал, подумал, что японец на его месте давно совершил бы ритуальное самоубийство, а ему, русскому, оставалось жить со стыдом внутри...
Витя Круглянко, узнав о том, что задумал Голев, посоветовал не дожидаться окончания праздничного запоя Полуяхтенко, а явиться к нему в первый же рабочий день.
– Сколько-сколько тебе надо?! – уже тепленький с утра Полуяхтенко рыгнул от неожиданности. – Сколько?!
Голев повторил.
Директор хохотнул и вытер мокрый лоб какой-то ксерокопией.
– Ты шо, мужик? Ты шо, думаешь, я их рисую?
Потом помрачнел и сказал:
– Ну ладно, дам. Шо, в натуре, помогать надо. Завтра дам.
Уже на выходе окликнул счастливого Голева криком:
– С завтрашнего дня новый проект! Отправляем всех желающих в Надым! Вахтенным методом!
Завтрашнего дня для Полуяхтенко так и не случилось.
"В собственном подъезде, – вкрадчиво рассказывал корреспондент вечерних новостей, – убит двумя выстрелами в голову бизнесмен, близкий к криминальным кругам... – Корреспондент взял паузу, а на экране показывали двоих неподвижных навсегда людей с какими-то растерянными выражениями лиц, – директор фирмы "Надежда" Никита Полуяхтенко вместе с женой, – еще одна пауза, – Надеждой".
Голев немедленно позвонил Вите Круглянко, но телефон не отвечал, и гудки будто становились длиннее раз от раза.
На похороны пришли вместе с Танькой. Голева смутила торжественная парадность мероприятия: гробы чуть ли не красного дерева, памятники мраморные, с инкрустациями, венки и роскошные букеты, среди которых совершенно затерялись простецкие голевские лилии.
Подошел Круглянко в черной кожаной куртке, в черных очках на носу. Вид у него был какой-то непривычный, почти бандитский.
– Ну вот, стало быть... – заметил Витя, глядя на гробы и облагороженные смертью лица начальников, – все там будем...
Играл живой оркестр, плечистые пацаны несли гробы привычно, как мебель, тут же было телевидение: Голев несколько раз с непривычки пугался черного, пустого взгляда видеокамеры.
2
Витя Круглянко сказал, что биржа закроется, оказывается, мертвый Полуяхтенко задолжал много денег, за что его и... (Витя изобразил из пальцев пистолет и достоверно приложил к виску). Так что все, чем обладали при жизни Полуяхтенко и его жена Надежда, пойдет в счет долга: и коттедж на берегу, и квартира, и новый "Мицубиси паджеро", и помещение офиса вместе с биржей. Сотрудники, то бишь Голев и уборщица, могут, к сожалению, считать себя свободными.
– Слушай, Вить, – аккуратно поинтересовался Голев, – а у него ведь ребенок...
Надежда как-то показывала ему фотографию тучной девочки с жертвенным взглядом и в бархатном синем платье. Девочка сидела на коленях у Деда Мороза, который больше походил на Санта-Клауса или, того пуще, Пер-Ноэля.
– Настюшка, – быстро подтвердил Круглянко и откашлялся. – Настюшку забрали Надины родители. В Ленинхрад.
Голев задумчиво возвращался из офиса, шел этой дорогой в последний раз и думал, что жизнь устроена вроде бы верно и в то же время так неправильно! В самом деле, вот жил человек Полуяхтенко, Никита Иванович. Он, возможно, был и не самым хорошим человеком, но ему, Голеву лично, он очень помог. И жена у него была – Надежда. Насколько чернявая, настолько и ревнивая. Они жили вместе, занимались любовью, пили вино и жарили шашлыки. У них родилась дочка. Настюшка.
А теперь – чпок, чпок, и все. Будто вино из бутылки вылилось и ушло в землю. Навсегда. На кладбище стоит мраморный памятник, совершенно не нужный Никите Полуяхтенко и Надежде в их теперешнем состоянии. А девочка Настюшка, толстощекая, как папа, – таких детей в школе всегда дразнят – будет жить сиротой. В Ленинхраде, который, кстати, теперь называется Санкт-Петербургом, впрочем, у Круглянки он все равно бы прозвучал как Санкт-Петербурх.
И еще одна мысль не давала тонкокожему Голеву покоя. Она всегда его мучила после того, как кто-нибудь умирал. Человека похоронили, оплакали, завалили землей, прижали памятником, а он ведь там так и лежит! Остался в земле! Ничего не изменилось, несмотря на все оплакивания и старания: Голев, Танька, плечистые пацаны, Круглянко, корреспонденты, операторы – ушли, вытерли слезы, напились, сделали информационный сюжет, успокоились, а Полуяхтенки оба лежат в земле. И будут лежать завтра, послезавтра, через год, всегда. Голев встает утром, ест завтрак, мирно переругивается с Луэллой, ведет Полю и Севу в садик. А Полуяхтенки – все там же. Танька готовит рыбные котлеты, штопает носки, читает газету, Полуяхтенки – в земле. Луэлла курит, втягивая щеки, ругает маму Юлю за склероз, Полуяхтенки – в земле.
Неизменность – вот что пугало Голева больше всего. Неизвестность и неизменность...
Во время всех этих переживаний звонила Катя и сообщала, что ее поэта наконец-то стали печатать, а еще в нем проснулся талант к созиданию текстов для современных музыкальных исполнителей; проще говоря, для попсы. Поэту даже выплачивали теперь неплохие деньги, хотя он стеснялся и в договорах выступал под псевдонимом Кутьин (настоящая его фамилия была Кичитский). Адельбертик даже пошел в платный детский сад, хвасталась Катя, а сама она второй месяц трудилась в каком-то банке на хрестоматийно хорошо оплачиваемой должности уборщицы. Голев мычал и кивал в трубку – сестра никогда не была ему близка.
Гуливатый совсем озверел от черной Танькиной неблагодарности и теперь названивал на квартиру Голевым, матерился, требовал возврата денег. Однажды трубку взяла Луэлла, молча выслушала гуливатовский текст, потом подняла красиво начерченные брови и ответила ему таким семиэтажным пополам с феней, что Голев чуть на свалился со стула, а Танька восхищенно зааплодировала.
– Век живи, век учись, – скромно заметила Луэлла, укладывая обалдевшую трубку с Гуливатым на том конце провода. – Хорошо, что Севочка еще в школе. Впрочем, ты знаешь, Таня, я его планирую сама обучить всем этим словам. Они ему пригодятся во многих жизненных ситуациях.
Потом Луэлла перевела взгляд на Голева и сказала:
– А деньги, Коля, все равно возвращать придется. Хоть заматерись!
Сестрица Катя посоветовала агентство недвижимости с многообещающим названием "Бульба сыновья", которое работало при Катином банке и, согласно рекламе, "имело устойчивую репутацию и уважение клиентов". Голев уныло отнес Бульбам данные о комнате и попросил немедленно выставить ее на продажу. Потом позвонил Гуливатому и сказал, что деньги будут через месяц, это край.
– Николай Александрович, – вежливо ответил на это невидимый Гуливатый, вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Какие там деньги!! Вы же мне не сказали, что с Круглянкой работаете! Я был не в курсе! Боже мой! Расслабьтесь! Ссуда аннулирована, я пришлю вам документы на дом! Привет очаровательной супруге, детишкам, поклон чудной бабушке! Я не знал!
После этого прочувствованного монолога Голев долго сидел возле телефона с некрасиво открытым ртом, а потом опомнился и позвонил Круглянке.
– Ну шо, братан? Все нормально? Жизнь удалась? – весело спрашивал Круглянко и хохотал, перекрывая смущенные благодарствия Голева. – Вот что, он вдруг заговорил серьезным и будто бы не своим голосом, – я тут замутил новый проект. Нужны верные люди. Бери завтра жену и приходи до офису. Для нее тоже найдется работа.
– У Круглянки теперь свой офис, – сообщил Голев зашедшей в гости маме Юле.
– Мне всегда нравился этот мальчик. Он хорошо успевал по математике и был командиром отряда, – отозвалась мама Юля и вздохнула, оглядев сына с ног до головы.
С утра Голев забрал документы от недовольного Бульбы и сыновей, те ворчали и что-то твердили о неустойке, но Голев неожиданно для себя самого начал говорить складными фразами, быстро убедившими всех Бульб разом.
– Прошел всего один день, – разъяснял Голев, – даже не день, а десять часов, ведь ночью-то вы не работали! И я уверен, что вы даже и не принимались еще за мою комнату, так ведь?
Самый младший из Бульб покраснел ушами и спрятался за экраном компьютера, на котором – Голев мог бы поклясться – светился практически готовый пасьянс.
Так что "до офису" Голев прибыл в замечательном настроении и даже купил для Круглянки-благодетеля бутылку коньяка "Херсон". Танька сказала, что приедет позже – ей надо было заскочить в будущую Севину школу.
"Херсон" не произвел на Круглянку ни малейшего впечатления, во всяком случае это впечатление полностью затерялось на фоне голевского восторга. Круглянко отхватил себе замечательный кусок Севастополя, редкий для Крыма случай, когда внешняя убедительность здания идеально сочеталась с внутренним убранством. Невысокий, интимно-розовый особняк с бело-сливочными колоннами смотрел чисто вымытыми окнами на морскую сторону, а на Голева смотрел охранник – быкоголовый и безбровый недобрый молодец.
– К Виктору, – сообщил Голев, – Круглянке.
– К Виктору Петровичу, – поправил охранник и отошел в сторону, чтобы Голев мог пройти.
Приемная, обставленная черной кожаной мебелью, тихий рабочий шум из соседних дверей, лощеная секретарша ростом на голову выше, чем Голев... Надо же, каких высот достиг одноклассник. Причем в такое короткое время... Ведь еще совсем недавно Витя преданно глядел в полнощекое лицо Полуяхтенко, который теперь лежит в земле... Голев тряхнул головой и безоблачно улыбнулся секретарше.
Вечером они с Танькой, оба возбужденные, с дрожащими руками и глуповатыми от счастья лицами, рассказывали Луэлле лично (и маме Юле по телефону) о фантастической удаче, постигшей их семью. Ибо Витя Круглянко не просто приумножил богатство в короткие сроки. Он теперь не знал, как лучше распорядиться этим богатством и куда деть излишки.
– Хочу открыть хазету, – Витя принимал перед Голевым и Танькой различные начальнические позы – складывал ладони домиком, откидывался на спинку кресла, в общем, служил живой иллюстрацией к книге "Язык жестов", – но хазету не простую, а...
– Золотую, – подсказала Танька и покраснела.
– Ты совершенно права, – расцвел Витя, – золотую. Мы так и назовем ее "Золотая хазета". Ведь правда – это золото! Хазета, – продолжал Витя, – будет знакомить жителей Севастополя с ихней новой жизнью, которую они пока что сами знают плохо. Мы объясним хражданам Севастополя, какую политическую позицию им надо занимать по различным партиям, движениям и всему такому подобному! Если честно, – он доверительно наклонился через стол к Голевым, – я лично собираюсь до Крымской Рады. Я лично хотел бы стать депутатом. А для этого мне нужен собственный орхан!
Танька хрюкнула.
– Орхан, – быстро спохватился Круглянко, – в смысле, рупор. Ха-зе-та! Бесплатная хазета с ТВ-прохраммой для всехо Севастополя. И мне нужны верные люди.
– Но мы ведь никогда ничем подобным не занимались. – Голеву мучительно не хотелось освежать Витину память, но иначе было нельзя. Нечестно.
– Пфе, – сказал Витя, – я уже нанял пять человек, которые съели собаку в этом деле. А вы мне нужны как верные, в смысле, проверенные люди. Николай будет координатором проекта, а Татьяна может пригодиться как наборщик.
– Я умею верстать, – вмешалась Танька, – Гуливатый одно время выпускал рекламные листки.
– Зашибись! Но главной у вас будет такая задача, – Витя поднял кверху коротенький указательный палец, перепоясанный перстнем с моховым агатом, – как только вы почувствуете что-то не то, какие-то сомнения, разговоры, вы сразу же скажете мне. Ясно?
Голевы синхронно кивнули.
– Оклад у вас будет такой. – Витя придвинул к себе розовую квадратную бумажку и небрежно начертал на ней число, при виде которого у Таньки вырвался восторженный стон. – На каждого, – любезно пояснил Витя. – И вообще, – сказал он на прощание, пожимая руку бывшему однокласснику, – я считаю, что людям надо помогать. Если у тебя есть такая возможность.
Голеву вспомнилось, что однажды он уже слышал нечто похожее.
В самое ближайшее время (потому что выборы были назначены на десятое декабря, а сейчас уже сильно пахло осенью, и Витя Круглянко торопился) выяснилось, что в редакторы газеты приглашен не кто иной, как Колобуев, бывший директор бывшего НИИ океанологии.
– А что делать, Коленька? – философски спросил Колобуев после того, как утихла первая радость встречи (абсолютно, кстати, наигранная). – Предприятие мое, можно сказать, похитили: сначала прикупили акции, потом меня же и на улицу попросили. Занимаются фигней – просят гранты под исследования, а потом подсовывают иностранщине филькины грамоты. Вот и пришлось начать совершенно новую жизнь. Зато теперь я не пропаду.
Колобуев решительно потряс кулачком и свел в одну взъерошенные брови. Таньке он почему-то не понравился. Колобуев и впрямь был чересчур подозрительным – особенно в телефонных разговорах. Если его – исключительно из вежливости – спрашивали, как идут дела, Колобуев немедленно интересовался, что имеется в виду, так что собеседник немедленно смущался и проклинал свою вежливость. Еще он очень любил вопросительные обороты: "В каком смысле?", "Вы уверены?" – и часто начинал свои речи со слов: "Я хочу сказать, что..." В целом же Колобуев был предсказуем, как американский боевик группы "В", и работу сумел организовать в сжатые, как и мечталось Круглянке, сроки.
Первый номер газеты Голев и сейчас помнил наизусть, тем более, что на развороте была большая, написанная им собственноручно статья о замечательно порядочном и честном коммерсанте (оксюморон, заметила Танька, вычитывая полосы – она выполняла еще и работу корректора), этническом украинце, свободолюбе Викторе Круглянко. Посреди разворота беззастенчиво располагался огромный блок фотоиллюстраций: В. Круглянко в костюме от Hugo Вoss встречается с избирателями, одетыми в собственные костюмы, В. Круглянко в рубашке от Krizia привозит в детский дом игрушки и питание, В. Круглянко в обнимку с киевским артистом Чепражных (оба в плавках сложно сказать чьего производства и с шарообразными брюшками на фоне Черного моря), наконец, самая крупная фотография представляла В. Круглянко в быту: расплывшись улыбкой, Витя приобнимал за талию пышноторсую женщину с грустными семитскими глазами, мелкой стайкой вокруг них расположились дети разных полов и возрастов. Дети, как узнал Голев, были от трех круглянкинских браков, он согнал их с разных концов города для фотографии с последней женой, матерью двух мальчиков. Ее звали Руфина.
Сложно сказать, какой успех имел первый номер газеты, но Голев так втянулся в процесс, что вскоре возлюбил нехитрую четырехполосицу, как третье свое дитя. Больше всего ему нравился тот момент, когда новый, душистый номер приносили в кабинет, и Голев знал, что на первой полосе он увидит свою фамилию под заметкой, а на второй – свой псевдоним под статьей; он рассматривал свежие выпуски, как будто не самолично вычитывал их вчера, добровольно, вместе с Танькой; перечитывал материалы, которые знал наизусть, разглядывал фотографии, он даже внимательнейшим образом изучал выходные данные и контактные телефоны редакции.
При всем этом Голев прекрасно сознавал, что газетка его – дрянь, и как только Витю выберут (а в этом он не сомневался) депутатом, он немедленно прикроет издание, которое (жаловался Витя) и без того съело кучу денег.
В ноябре, когда до выборов оставалось всего две недели, Круглянко приехал в редакцию поздно – все уже разошлись по домам, и только Голев читал новые тексты, предназначенные для послезавтрашнего номера. Атмосфера редакции успокаивала Голева: погружаясь в дело, он забывал практически обо всем. Вот и Витю Круглянко, решительно и нетрезво распахнувшего дверь пинком ноги, Голев вначале встретил тусклым, неузнающим взглядом. Потом, правда, встрепенулся, машинально перевернул листок текстом вниз и встал, протягивая руку.
– Какой ты худой, Коляля, – завистливо заметил Круглянко, пожимая ладонь Голева и обдавая его коньячно-парфюмерным ароматом. – Не жрешь, наверное, ни черта.
Голев скромно пожал плечами.
– Поехали в рестик, – вдруг зажегся Витя, – тут открыли такое нормальное место, я в шоке!
– Да мне, ты знаешь, домой... – устало объяснял Голев, пока Витя решительно сгребал в охапку курточку Голева и его портфельчик на длинном ремне (ты бы еще ранец носил, заметил как-то Колобуев). – Танька борщ сварила...
– Борщ назавтра еще лучче, – авторитетно сказал Витя и набрал домашний телефон Голевых. – Танюрик, говорит Круглянко. Не теряй своего кормильца ехидный взгляд в сторону Голева, или показалось? – У нас с ним интимное совещание. В смысле, доверительный диалог. О' кей? Ты все понимаешь, я в шоке! Ну, лады.
– Давай не будем ничего заказывать, а просто так посидим, – предложил Голев и сразу же понял, что сморозил явную глупость. Круглянко аж застонал от смеха. Он вообще очень странно смеялся – его словно взрывало изнутри хохотом, и казалось, однажды он может погибнуть от такого приступа смеха. Впрочем, на этот раз обошлось: Витя строго откашлялся и продолжил чтение меню.
Кафе "Бриз", Голев оглядывался по сторонам и вдруг осознал, что был здесь с Танькой несколько лет назад. Тогда это называлось детским кафе "Барвинок", и они пришли сюда всей семьей, с малышами, мамой Юлей и Луэллой. Катя, к счастью, работала, так что ее звать было необязательно. Заказали они целую кучу яств: блинчики с джемом, мороженое, пирожные, газировка – и потом больше часа ждали исполнения заказа.
Теперь, значит, "Барвинок" вырвали с корнем и вместо него появился этот "Бриз". По стенам развешаны канаты и веревки, завязанные морскими узлами, в стеклянном ящике томится плохо сработанная каравелла, и официанточки одеты в облегающие тельняшки и береты, будто французские моряки.
Витя бодро сделал заказ для себя и Голева, не обращая внимания на его протесты. На столе очень быстро появился штоф с водкой, и Витя аккуратно разлил ее по стопочкам, отвергнув вежливую помощь официантки.
– Я же не пью, – сказал Голев, – забыл, что ли?
– Тебе в подляк со мной, старым десантником, выпить? – удивился Круглянко, а Голев про себя тоже удивился – он всегда считал, что Витя счастливо избежал армии.
Они выпили. Съели салаты, бульон и слоеные пирожки. Потом принесли свиные отбивные, и Витя радовался им, как ребенок. Голев выпил одну рюмку, а Витя четыре, и теперь у него сами собой распустились галстук и язык.
– Слушай, а зачем тебе понадобилось депутатство? – Голев давно уже хотел спросить об этом Круглянку, да все как-то не было нужной тональности разговора.
Витя закурил сам, потом кинул зажигалку Голеву.
– Слыхал про депутатскую неприкосновенность?
Голев кивнул.
– Вот самое оно и есть.
– А что, у тебя какие-то проблемы?
– Знаешь, Коляля, сегодня проблем нет, а завтра – их до... Ну, ты понимаешь, что я имею под этим сказать. Вот, например, Полуяхтенки, – Витя заметно снизил голос, – жили, как в кино. Пока не получилось, что кино ихнее фильм ужасов. С плохим концом.
– Так и не нашли, кто их убил?
Витя глубоко затянулся сигаретой и глянул прямо в глаза Голеву.
– Не так важно, кто сделал, гораздо важней – кто попросил! Кто дал денег! Вот это действительно интересно! Но не будем о грустном. Сказка моя, – это Витя позвал официантку, беззвучно стоявшую у стены, – принеси нам самое крепкое кофе и воды с минералами.
Официантка вежливо улыбнулась и растворилась в глубине зала.
– У меня к тебе, брат, есть предложение. – Витя наклонился через стол и смотрел на диво трезвыми глазами, будто и не он вылакал столько водки буквально полчаса назад. – Хватит тебе уже это... по мелочам. Давай, пей кофе и слушай.
Показывая пример, Витя сам отхлебнул горячий напиток, вытягивая губы и прищуриваясь.
– Короче. – Круглянко достал из пиджака бумажник, а из бумажника визитку. Протянул ее Голеву.
"Голев Николай Александрович", затейливо связанные золоченые буквы читались с трудом, "кандидат исторических наук. Независимый эксперт ЮНЕСКО".
– Но я ведь не кандидат... И не эксперт...
Витя вздохнул и начал терпеливо объяснять:
– Колян, ты живешь в нереальном мире, это точно. Пойми, сейчас или никогда у нас есть шанс подгрести под себя не просто деньги, а деньги
х-х-ромадные. Ты будешь холову ломать, куда их потратить. Танька будет ходить в Дольче и Хаббане, дети поступят в Харвард... – Голев недоверчиво слушал. – Короче. – Витя повернулся к официанткам, которые тихо шептались в стороне: – Не бздеть мне под руку! Так вот, у Кыеве сейчас создают новую партию. Под это дело откручены гигантские деньги. Я уже иду в Раду первым по списку. Ты, Колян, должен стать моим доверенным лицом. Это очень просто гораздо проще, чем делать хазету.
– А газету закроешь? – спросил Голев.
– Пока нет, тем более, реклама пошла какая-никакая. Но ты, Коляля, ты мне нужен. Ты как-то вызываешь доверие у людей. У избирателей, спонсоров, у простых людей, понимаешь? Ты такой же, как они, вот о чем базар. Будешь ездить по городкам, деревням, объяснять, в общем, делать нашей партии промо. Естественно, ты тоже будешь баллотироваться, но – чуть позже. А это, – Витя взял двумя пальцами визитку и небрежно бросил ее на скатерть, – проверять это никто не будет. У нас народ доверчивый. Верят честным глазам.
Голев не знал, что сказать.
– Через год, как ты знаешь, выборы мэра, – скромно продолжил Круглянко, я бы тоже хотел поучаствовать. Мне надо зарабатывать очки, Коляля. Так что в Севастополе тоже будет много дел, ты уж не думай, что я тебя вырываю из семьи. Да, и самое главное! Я ж тебе буду больше платить!
– А Таня?
– Таня пусть пока остается в хазете. Потом и ей подыщем местечко.
Вот так Голев неожиданно для себя самого стал вдруг кандидатом исторических наук и доверенным лицом баллотанта Круглянко. Выборы в Крым-скую Раду прошли блистательно – Севастополь отдал свои голоса Вите, который закончил курсы риторики и выражался теперь правильно и красиво. А газета как-то сама, постепенно, начала отходить от политики – появлялись забавные статьи, даже рассказики, совершенно не связанные с интересами Круглянко. Голев теперь редко бывал в редакции, но свежие номера всегда прочитывал – Танька приносила их домой.
Новая работа Голеву не нравилась совершенно. За день он объезжал около десяти "точек" – заводы, библиотеки, институты – и везде врал, рассказывая о преимуществах новой партии. Люди слушали его вранье с уважением, некоторые, правда, задавали издевательские вопросы, но в целом Витя рассчитал правильно: Голев действительно обладал редчайшим даром вызывать доверие с первого взгляда. За ним хотелось пойти немедленно, как за гаммельнским флейтистом. Сам он, естественно, об этом даже и не догадывался.
Танька объясняла все это проще:
– Ты симпатичный, высокий и умный. Да еще и кандидат наук. В природе такие почти не встречаются.
При упоминании о фальшивом кандидатстве Голев всякий раз страдал. Но что делать? Круглянко действительно начал платить больше, семья наконец-то вздохнула свободно, да и Танька стала относиться к нему как прежде. Зауважала.
В ночь, когда подводили результаты выборов мэра, Голев и Танька не спали. Сидели перед телевизором, Танька нервно ела конфеты, а Голев курил прямо в комнате – Севу увезла Луэлла в дом отдыха, а Поля ночевала у мамы Юли, несмотря на контры с Адельбертиком, который рос вредным и капризным. Раньше Голев и не подозревал, что маленький невинный малыш может вызывать у него родного дяди, взрослого, разумного человека, отца к тому же – такую стойкую и сильную неприязнь. Адельбертик раздражал его с той же силой, как Катя в детстве, только теперь сюда добавились еще фамильные черты Кичитского: нервический нрав, самовлюбленность, страшная избалованность. Катя давно уже сменила неквалифицированный труд уборщицы на ответственную работу няни – ее позвала к себе на работу жена банковского вице-президента. И теперь Адельбертика с утра отводили в садик, а Катя шла за деньги возиться с чужим ребенком. Платили, правда, хорошо и даже покупали мясо каждую неделю за счет хозяев.
Круглянко звонил за эту, выборную, ночь четырежды: сначала трезвый, взволнованный, потом – чуть влажный, агрессивный, затем – пьяный, нервничающий, и, наконец, – в корягу пьянющий, со слезами в голосе.
Слезы были оправданны – на экране Голев и Танька видели круглую диа-грамму, нарезанную на дольки, каждая из которых обозначала число проголосовавших за своего кандидата. Сегмент Круглянко был самым тоненьким. Он не занял даже третьего места.
Голев чувствовал себя виноватым – хотя на самом деле он был абсолютно ни при чем. Наоборот – если уж кому-то и чему-то Круглянко был обязан наличием хотя бы такого сегмента, то это именно старому другу-однокласснику. А то, что конкурентом Круглянки был знаменитый на всю Украину цирковой артист, которому теперь занадобилась политическая жизнь, это уж, извините, не повезло.
– Ну вот, – заметила Танька, доедая последнюю конфету, – выбрали себе в мэры клоуна. И будет теперь цирк с конями...
Круглянко с горя уехал в Швейцарию с какой-то новой подружкой. Пока его не было, а это продолжалось больше двух недель, Голев снова начал писать для газеты и морально приготовился к тому, чтобы попросить у Вити снова перекинуть его на старый фронт работ.
Жаль, что он совершенно не приготовился к тому, что 4 июля 1998 года к нему внезапно позвонили из городской прокуратуры.
– Голев Николай Александрович? – строго спросил бесполый голос и, дождавшись подтверждения, пригласил "подойти на разговорчик к следователю Непейпиве".
Из прокуратуры Голев не вышел, а почти выполз и долго соображал, в какой стороне находится дом и вообще – куда ему теперь идти. То, что поведал ему следователь Модест Непейпива, не поддавалось никакому осмыслению.
Оказалось, что в то время, которое прошло со времени убийства Никиты Полуяхтенко и его жены Надежды, прокуратура вовсе даже не бездельничала, как считали передовые журналисты и другие граждане. Прокуратура в лице талантливого следователя Модеста Непейпивы расследовала это страшное убийство и теперь готова была обнародовать результаты. Нашли исполнителя – правда, их было несколько, но в живых остался только один, и этот самый один раскололся и указал Непейпиве на заказчика.
– Имя убийцы вам хорошо знакомо, – неторопливо, как в детективных романах, говорил Модест Непейпива, – это ваш шеф и одноклассник Виктор Петрович Круглянко, депутат Крымской Рады. Не могли бы вы указать место его нахождения? Жена его признается, что супруг в Швейцарии, но не может назвать даже город. Цюрих? Лугано? Монтре?
Голев хотел что-то сказать, но не смог. Попытался было снова, но слова будто бы застряли где-то по дороге.
– Я вижу, что вы в шоке, – сочувственно произнес Непейпива, а Голев вздрогнул, заслышав любимую круглянкинскую присказку. – Когда придете в себя, звякните мне, пожалуйста, по этому телефончику. – Следователь дал Голеву визитку, потом вдруг потребовал ее обратно и решительно начертал внизу свой домашний телефон. Непейпива придерживался неформального стиля общения.
– В любое время! – крикнул он в спину Голеву, и тот чуть не упал, как от выстрела.
И тут началось! Никаких слов не хватит, чтобы описать растерянное, с тремя морщинами на лбу, Танькино лицо, и ужас Колобуева, который стал заикаться, и ежедневные, вынужденные интервью телекорреспондентам, они ходили теперь к ним в редакцию, как на работу... Какие нужно выбрать краски, чтобы изобразить отчаянные вопли Витиной жены, которая каждый вечер теперь мучила Таньку телефонными откровениями, хотя раньше даже и не глядела в ее сторону? Газету немедленно прикрыли – впрочем, и денег, оставленных Круглянкой, почти не осталось, а до уровня полной самоокупаемости было еще ох как далеко! Прощаясь с любимой своей работой, Голев оглядывал оскверненное обысками гнездо, зачем-то гладил серую бесстрастную поверхность рабочего стола, гладкий бок принтера, перебирал задумчиво карандаши, пока его наконец не выгнали, чтобы опечатать помещение.
Витя, как Ленин, скрывался в Швейцарии. Впрочем, это могла быть и другая страна, кто знает? Во всяком случае, кто-то успел его предупредить о следственном успехе Непейпивы, потому что в назначенные сроки ни Витя, ни его подружка в Севастополе не появились.
Прошло больше месяца, как Голев и Танька снова стали безработными. Но на этот раз у них предполагались перспективы: Колобуев обещал пристроить Голевых в политическую газету круглянкинских оппонентов. Голева все это сначала смущало, а потом он подумал – да наплевать! Стоит ли хранить верность дружбе с человеком, способным на жестокое убийство?
И чем Круглянке помешал бедный Полуяхтенко?
Колобуев и на этот раз не смог помочь Голеву – впрочем, ему самому было впору помогать. В августе в России прошел жутчайший финансовый кризис, после которого мелкий и средний бизнес, взявшись за руки, пошли ко дну. Естественно, прихватив с собой украинских партнеров.
Голев снова пошел в грузчики – работал за копейки, но там давали мясо в полцены. Танька мыла полы в бывшем детском садике, который теперь превратили в дом контор, а маленькие унитазики, рассказывала Танька, убрать забыли... Жить в городе стало невозможно – отключали воду, свет, газ, народ обезумел от нищеты и грязи. Голеву казалось, что даже море изменилось – стало старым и скучным, как он сам и его жизнь.
Сбережений у них никогда не водилось – все проедали и тратили на детей. Сева пошел в третий класс, Поля – во второй, оба росли с немыслимой скоростью...
– Как в прорву, как в прорву, – причитала Луэлла.
Помогали Катя с Кичитским – они теперь кормили и свою семью, и братнину. Голев принимал от них деньги, забирал продукты, бормотал что-то неразборчивое, старался не глядеть в глаза поэту, хотя поэт не злорадствовал, наоборот, он лучше многих понимал, как тяжело бывает чувствовать свою полную несостоятельность...
