Текст книги "Завидное чувство Веры Стениной"

Автор книги: Анна Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Часть вторая

Глава одиннадцатая

Целиком я увидел эту картину несколько месяцев спустя. Она показалась мне перегруженной скрытыми намёками и в конечном счёте уж слишком тонкой интерпретацией.

Андре Бретон

Врач, который вылез из кареты «Скорой помощи», был похож на «Голубого мальчика» Гейнсборо[23]23
  Томас Гейнсборо – крупнейший представитель английской школы портретной живописи XVIII века.


[Закрыть]. Что они, в самом деле, сговорились? Вера и так-то чувствовала себя старой, а в компании юного полицейского и врача, которому на вид сравнялось лет пятнадцать, на глазах стала превращаться в портрет Дориана Грея в его финальной стадии.

Юный эскулап, судя по всему, ещё не утратил неофитской страсти к профессии – вполне возможно, что Стенина была одной из первых его пациенток. Во всяком случае, он подошёл к ней с таким серьёзным видом, что Вера почти физически ощутила, как эта серьёзность распыляется вокруг неё облаком. Взял за руку, хмуро посчитал пульс. Вера слышала, как он тихонько шепчет: «Систола, диастола» – точно как Лара, учившая таблицу умножения, бормотала «Шестью восемь – сорок восемь».

Не понравились ему систола с диастолой.

– Поедем в стационар, – решил эскулап. Лоб у него, заметила Вера, был белым, а щеки – румяными, правда что Гейнсборо. – Надо рентген сделать, осмотреть вас как следует. Противостолбнячная сыворотка опять же. Как себя чувствуете, сможете сами идти?

Вера смогла. Перебралась в «Скорую», не глядя ни на таксиста, ни на галантного полицейского. Полицейский что-то кричал ей вслед про заявление, которое надо написать на таксиста.

Через пятнадцать минут пострадавшую Стенину выгрузили в приёмнике дежурной больницы. «Голубой мальчик» проводил Веру до нужного кабинета и попрощался – его ждали новые увечные. А Вера с облегчением увидела в кабинете немолодого человека – наконец-то! Усталый рыжий доктор в мятом, будто бы его нарисовал Сутин[24]24
  Хаим Сутин – французский художник «Парижской школы».


[Закрыть], халате, не глядя на неё, сказал:

– Проходите.

…Портрет свой Вера так больше и не увидела – да и копии тоже не дождалась. Это обещание – сделать копию – было для Вадима риторической фигурой. Так что с «Девушкой в берете» Стенина провела всего лишь месяц. Юлька утверждала, что Вадим обязательно вернёт картину – раньше, во всяком случае, всегда возвращал.

– Я ведь тоже осталась без счастья! – повторяла Копипаста, начисто позабыв о том, что с самого начала не имела на «Девушку в берете» никаких прав. И потребляла счастье незаконно.

– А почему Вадим тебе не подарил «Вечер Юлии»? Ту, где ты со спины? – спросила однажды Вера. Юлька призналась: хотел подарить, но она тогда на него крепко обиделась и отказалась. Потом появился коллекционер Дэвид А. со своими неприличными миллионами – и купил Юлькин «Вечер» вместе с другими работами. Миллионер сейчас и дышит нарисованной Юльке в спину, каждый вечер с ней проводит.

– Я это прямо чувствую, – клялась Копипаста.

Год выдался на редкость неудачный – такой не затерялся бы даже среди предыдущих. Юлька теперь жила с Джоном, Евгения – с бабушкой. Вылитая «Сирота на кладбище» Делакруа[25]25
  «Сирота на кладбище» – картина Эжена Делакруа, французского живописца, предводителя романтического направления в европейской живописи.


[Закрыть], она каждый день караулила Веру с Ларой у подъезда, очки туманились от слёз. У Веры тогда уже начались нелады в школе, и у Лары появились первые странности, – было, в общем, не до Евгении. Но очки туманились, поэтому Вера брала девочку за руку, вела к себе. Честно сказать, от Евгении была временами самая настоящая помощь. Она безропотно, сколько скажут, сидела с Ларой, – и пусть разница между ними всего лишь год, сразу было ясно, кто здесь старший. Она помогала готовить ужин – ручки у неё были ловкие, хотя сама Евгения, в целом, конечно, недотёпа. Падать на ровном месте, терять ключи от квартиры – это всё про неё. А вот училась легко, в школе её хвалили – впрочем, Вера считала, что в платной школе похвалы входят в реестр.

А у Веры не ладилось потому, что к ним пришла новая учительница – и Кобыляева тут же произвела её в фаворитки. Объективно это была, наверное, симпатичная женщина, но объективность в данном случае вышибало, как пробки в грозу. Такая вся из себя белорыбица в строгом костюмчике и с понимающей, как у Джоконды, улыбкой. Звали белорыбицу Олеся Макаровна, но добрая красавица Стенина переименовала её в Макаронину.

– Заслуженный учитель России! – вращала глазами Кобыляева, опять похожая на отрубленную голову; а ведь одно время Вера даже удивлялась, с чего вдруг она углядела такое сходство при первой встрече. – Педагог-универсал! И русский, и литература, и даже история! – Взгляд-стрела в сторону Веры… Или показалось?

Макаронина предпочитала стиль общения «фруктовый лёд», когда сладко, но всё равно – холодно. Веру она сразу же вычислила опытным педагогическим взглядом.

– Вы в каком году окончили? – обдала любезным ментолом, как будто местную анестезию ввела, честное слово!

Вера ответила без лишних уточнений. Назвала год, в котором ей бы дали диплом, если бы не академический отпуск.

– А я вас не помню! – возмутилась Макаронина. – Я весь тот выпуск отлично знала.

– Я училась в университете. – пояснила Вера, без всякого, кстати, превосходства, хотя могла бы.

– То есть, – уточнила Макаронина, – у вас нет специального педагогического образования?

Поджала губы, а следом – и Верины уроки. Начались бесконечные комиссии, проверки, вопросы. Почему на уроках так много искусства и так мало контурных карт? Почему дети плохо ориентируются в таблицах дат? Директриса, всё больше и больше походившая на отрубленную голову, избегала встреч с Верой Викторовной – вначале Макаронине отдали один класс, потом забрали целую параллель. Вера чувствовала, что нужно уйти самой, пока не уволили с позором, – и тут её вызвали в детский садик Лары.

Воспитательница крутила платочек на шее, как будто собиралась завязать там ещё один узелок. Затем принялась за обручальное кольцо – джинна вызывала? Вера терпеливо ждала, пока все эти выкрутасы закончатся. Лара играла с детьми в группе – Стенина отлично различала милый басок в общем ребячьем жужжании.

– Вера Викторовна, вы, наверное, расстроитесь, – начала наконец воспитательница.

– Не знаю, – сказала Вера. – Хотя, нет, знаю – я уже расстроилась, после такого-то начала.

– У нас тестирование было, – заторопилась воспитательница, она теперь крутила сразу и платок, и кольцо, как в цирке. – Лара не может сделать даже элементарные вещи – она треугольник от квадрата не отличает! Читать до сих пор не умеет, цифры тоже не знает. Как вы пойдёте в первый класс?

– Лично я туда не пойду, – ощетинилась Вера. – А с Ларой мы занимаемся, ну, просто растерялся ребёнок, так разве не может быть?

Воспитательница дёрнула плечиком, будто муху отгоняла.

– Ваше дело, Вера Викторовна. Но вы всё-таки обратите внимание.

Она взяла стопку листов, вытащила нужный – и вручила его Стениной. Потом встала, громко хрустнув суставами – как на ветку ступила, – и ушла в группу, а Вера принялась изучать первое из многих свидетельств Лариного своеобразия. В задачке требовалось раскрасить треугольник – дочка выбрала круг, посчитать пятерых зайчиков – у Лары получилось два.

– Кстати, – вернулась воспитательница, – я всё хочу спросить, Вера Викторовна, почему она у вас не Лариса, а Лара? Это же полное имя такое, да?

– Потому что мне нравилась только короткая версия, – нехотя ответила расстроенная Вера (все мысли – о кружках и зайцах). – Иначе обязательно будут звать Ларисой. Хоть кто-нибудь.

– Да, наверное, – согласилась воспитательница. – А какое отчество?

Вот пристала!

– Лара Германовна.

Тут явилась сама Лара Германовна, легка на помине, пузенём вперёд, и Вера, принимая в объятия дочку, успокоилась – да наплевать, подумаешь! Накупим книжек, наймём дошкольных репетиторов – Копипаста говорит, сейчас и такие есть. Всё будет хорошо!

Но тем же вечером воспоминания о неприятном разговоре в садике ловко улеглись на тревожные ожидания увольнения – Вера честно пыталась уснуть, но в полпервого поняла, что не сможет. Позвонила Копипасте.

Юлька взяла трубку сама. Пьяненькая.

– Насчёт Лары не переживай, абсолютно нормальный ребёнок, – пропела она, едва дослушав стенания Стениной. – Я впереди на полкорпуса, мне лучше знать. – Вера с трудом удержалась, чтобы не напомнить о том, что Юлькины полкорпуса спят сейчас в соседней комнате. – А с работы лучше успеть свалить самой, пока не уволили. Давай я с Джоном посоветуюсь?

Вера согласилась. Почему бы и не доверить свою судьбу Джону – хотя бы для разнообразия?

Джон Стениной нравился – не романтически, а в самом что ни на есть высокочеловеческом смысле. Он был неглуп, умел молчать – увы, среди мужчин это искусство почти утрачено. Жаль, что стихи Джона, которые Вера впоследствии довольно часто перечитывала, – он издал несколько книжиц за счёт богатой жены, – при трезвом рассмотрении оказались не так хороши. Известное свойство алкоголя – преувеличивать то, что не следовало бы, и наоборот. Но стихи были не то чтобы плохи – а так, ни горячие, ни холодные, комнатной температуры. Вкус у Джона, надо признать, был отменным – поэтому он отменил в конце концов всяческие отношения со стихотворчеством. Понял, что не сможет ни нагреть свой талант до нужного градуса, ни охладить его. А сборнички его стихов падают порой с книжных полок на голову Вере Стениной, – и она даже читает по случаю какое-нибудь стихотворение, отбитое поверху тремя звёздами, словно мишленовский ресторан.

Джон нравился Вере ещё и тем, что был он человеком большой учёности, к тому же – искренне нуждавшимся в регулярном культурном окормлении. Вот и Копипаста, прежде не компрометировавшая себя подобными интересами, вдруг принялась спешно прокладывать дороги по всем направлениям – и музыкой стала интересоваться, и в живопись влюбилась, и без Шекспира не могла теперь буквально ни дня обойтись. Вера застала раз Юльку склонившейся над школьной тетрадкой, куда та выписывала цитаты из всё того же «Макбета». Еще у неё однажды мелькнула в сумке брошюра под названием «Умные мысли для смс». В общем, подруга хотела соответствовать своему корейскому принцу, и Стенина её понимала.

Юлька, впрочем, как и Вера, не могла похвастаться семейной тягой к окультуриванию – не было этого ни у Калининых, ни у Стениных. Рабочая косточка, что та, что другая мама, случайно попав в кино на арт-хаус, раздражённо спрашивали уже через пять минут после начала: и что, весь фильм так будет? Искусство, по мнению старшей Стениной, должно быть понятным, а Юлькина мама считала, что отлично проживёт и без всякого искусства вообще. У Копипасты же даже сейчас некоторые слова в устной речи звучали с ошибками – было ясно, что она и напишет их неправильно: «расса», «юнный», «бестеллер». Веру это забавляло, а вот Джон морщился, поправлял, стыдил: «Ты ведь журналистка!» Копипаста старалась изо всех сил. Читала книги по списку, составленному Джоном, купила абонемент в приснопамятную филармонию, дважды в месяц ходила в оперу и каждую неделю – на литературные вечера или встречи с интересными людьми. В театрах Юлька вставала с места и громко аплодировала; даже если её никто не поддерживал – всё равно торчала в зале одна, как сурок. Считала фуэте в балете – чтобы было ровно тридцать два. Возможно, даже читала Шекспира в оригинале. Откуда что взялось?

– Я хочу, чтобы Джон мной гордился! – объясняла Юлька.

Джон познакомил Веру со своей приятельницей – у него, будто у интеллигентной старушки, повсюду были приятельницы. Клара Михайловна работала в картинной галерее на Плотинке – а Джон почему-то решил пристроить туда Стенину на должность искусствоведа. Клара Михайловна приняла их радушно, но, как поняла Вера, радушия не хватило на то, чтобы принять такое серьёзное решение – да и полномочий тоже.

– Я ведь не директор, – объяснила она Вере и Джону. – Я просто решаю тут некоторые вопросы.

Тем не менее вскоре Вера уже сидела в кабинете директора, где сонная женщина в вялых подробностях разъясняла ей: ставка искусствоведа занята, но есть вакансия «смотрителя музейного». «Смотритель музейный» – как про зверька в зоопарке! Но в галерее приятно пахло, да и в некоторых картинах, кажется, шевелилась жизнь…

Мама, услышав про «смотрителя музейного», так развела руками, словно хотела обнять самую большую из всех картин в мире:

– Веруня! Но это же для пенсионеров! Давай, что ли, я туда пойду!

В глазах у мамы блеснул живой интерес – и Вера поняла, что та и вправду нацелилась на её место. Всё лучше, чем сидеть консьержкой в подъезде у богатых и подрабатывать на выборах.

– Нет, мама, я уже написала заявление.

– Так ведь у нас одна фамилия, – не отставала мама. – А инициалы можно поправить.

Стенина рявкнула:

– Сказала же, нет!

– Господи, – запричитала мать, – сколько тебе там платить будут? Два рубля?

Вера проглотила обиду, как таблетку. Зарплата смотрителя музейного была и вправду нищенская – но ведь из школы её всё равно вытурят, Макаронина в последние дни даже здороваться перестала. Вдохнув музейного воздуха, Вера поняла, как соскучилась по этому миру – будто после нескольких лет в тюрьме её вдруг выпустили на свободу, и сразу – в сосновый летний лес. Нагретая хвоя шишкинского пейзажа, мерный топот «Косарей»[26]26
  «Косари» – картина Натальи Гончаровой, русской художницы-авангардистки.


[Закрыть]… Потом подключился сильный запах лекарств – он летел с портрета больной жены Петрова-Водкина, но его перебивал жасминовый аромат духов «Девушки с папиросой»[27]27
  Портрет работы Петра Ефимовича Заболотского, русского художника-портретиста московской «тропининской» школы.


[Закрыть]. Вера тут же вспомнила, как сама в юности неумело тыкала сигаретой в спичечный огонёк и кто-то безымянный, но бессмертный благодаря той фразе сказал:

– Курить научилась, а прикуривать – нет?

– Не понимаю, зачем дамы курят? – покачала головой «Неизвестная» Крамского, отвлекшись на секунду от своего снисходительного чтения. Не нравилась Неизвестной эта книжка, поэтому она с удовольствием отвлеклась, чтобы поболтать с Верой Стениной, не покидая рамы. – Вы приходите ещё, я буду вам рада! – И снова уткнулась в книжку, которая её так явно раздражала.

В общем, Вера согласилась бы даже на ставку уборщицы, а тут – смотритель! И больше никакой школы, контрольных работ, линеек и Макаронины. Новый год – новый мир. «Ты, Веруня, летун!» – сказала мама, опытный кадровик, а Джон заявил, что Стениной следовало вести себя более решительно – и вытребовать ставку искусствоведа. Для поэта он был, пожалуй, чересчур практичным.

Кобыляева отпустила Веру так же легко, как приняла, – и дорога под ногами расстилалась белой скатертью. Впрочем, она у всех в том году расстилалась белой скатертью – неожиданно рано выпал снег: встал и не таял долго, до весны.

Глава двенадцатая

 
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени.
 

Осип Мандельштам

При ближайшем рассмотрении рыжий доктор оказался седым, но прежде он был несомненно рыжим. Веснушки, жёлтые ресницы, брови, как будто клочки ваты, окунутой в чай, – раньше Вера промывала Евгении глаза именно такой чайной ваткой. Каплям она как-то не очень верила – а вот чай всегда помогал.

Доктор по-прежнему не смотрел на Веру, хотя она уже с минуту топталась в кабинете – торопливо заполнял карточку, и синие вены на тыльной стороне ладони двигались, как мультипликационные волны. Только поставив точку, доктор наконец поднял свои серо-голубые, как репьи, и такие же, как репьи, цепкие глаза.

– Что случилось? – спросил он тоном человека, все запасы удивления которого исчерпали себя ещё в прошлом веке.

– Да ерунда какая-то, – честно сказала Стенина. – Ударило в голову.

…Новые коллеги, мама не ошиблась, были пенсионерками. Самой молодой из них, Марье Степановне, сравнялось шестьдесят, и она считалась в музее за бойкую девчонку. Появление действительно бойкой девчонки – не докатившей свою жизнь даже до тридцати Стениной – повергло «смотрителей музейных» в довольно-таки некомфортное состояние. С одной стороны, женщины они были (а они все были – женщины) образованные и чувствовали смутную симпатию к почти доученному искусствоведу. Диплом, в сущности, такая же формальность, как и штамп в паспорте, считала Марья Степановна, прожившая тридцать лет в гражданском браке и научившаяся за это время считать своё поражение победой. С другой стороны, новенькая слишком уж выбивалась из общей массы смотрителей – старушек с яшмовыми брошками и оренбургскими полушалками. Старушкам, разумеется, хотелось вбить Веру в эту массу, как яйцо вбивают в тесто. Они звали её пить чай, показывали фотографии внуков, делились опытом работы: самое главное, считала Марья Степановна, это любить людей.

Вера людей не любила, но благоразумно умолчала об этом. Кивала, пила чай, вежливо разглядывала фотокарточки. Это была не самая большая плата за счастье видеть картины изо дня в день. Можно и потерпеть.

Каждое утро, выпрыгивая из троллейбуса, Стенина мчалась в музей, как на свидание. Поначалу, как всех новеньких, её закрепили за каслинским литьём. Огромный зал, по периметру – стеклянные витрины с чугунными фигурами, а в центре – торжественно-похоронный павильон, вороной и кружевной. Гран-при Всемирной выставки в Париже и просьба французов продать чугунок – но гордые уральские мужики отказали. Сейчас чернел бы своей красотой где-нибудь на левом берегу в Париже.

Евгения, которую пришлось брать с собой на работу раза три за зимние каникулы (выручи, Верка, будь другом), могла смотреть на павильон по часу не отрываясь. Один раз спросила, можно ли «зайти в домик», получила «нет» и больше об этом не заикалась. Сама же Вера относилась к павильону с равнодушным уважением и некоторой брезгливостью – казалось, что, если прикоснуться к нему рукой, на ней останутся мазутные разводы. Прочие каслинские шедевры Стениной тоже не слишком нравились – хотя она во многих домах с детства встречала фигурки Мефистофеля и Дон Кихота и привыкла считать их родными. А у Евгении была в зале ещё одна любимица – чугунная девочка в серёжках и бусиках. Тоже простаивала перед ней подолгу. Марья Степановна однажды сказала: какая у вас, Вера Викторовна, интересная дочка. Она так внимательна к искусству! Стенина решила не поправлять старуху – «дочку» на рабочем месте проще объяснить.

Большую часть времени Евгения смирно сидела на стуле смотрителя и рисовала в блокноте лабиринты – тогда в магазинах уже появились специальные детские книжки с лабиринтами, но они были дорогими, поэтому Евгения рисовала их сама, а потом сама же искала из них выход. А любимой игрушкой Лары был каучуковый шарик, который прыгал до потолка и вечно закатывался куда не надо.

В обеденный перерыв Вера ела то, что принесла из дому в литровой банке, – этим она коллегам сразу понравилась. Старухи не любили, когда швыряются деньгами – уж на покупное-то зачем тратить, если можешь сама приготовить? Вера быстро съедала приготовленный мамой обед, потом ополаскивала банку под краном в туалете и скорее шла в свой любимый зал западноевропейской живописи. Тамошняя смотрительница Евдокия Карловна была настолько интеллигентной, что никак не решалась попросить Веру – раз она всё равно проводит почти сорок пять минут в её владениях, так пусть уж заодно и за порядком последит. А Евдокия Карловна с удовольствием попила бы в это время чаю с коллегами. Тем более что зал с каслинским литьём во время Вериного обеда сторожила практиканточка, будущий искусствовед – молодая молчаливая девушка. В конце концов Вера прочла интеллигентную просьбу в карих катарактных глазах – и, конечно, согласилась.

К Евдокии Карловне часто приходили приятельницы – старушки в младенческих панамках начинали с самого порога жаловаться на здоровье и неблагодарных детей. Понятно, что теперь все эти панамки являлись точнёхонько в Верин перерыв – а если она по какой-то причине задерживалась, Евдокия Карловна даже позволяла себе нахмуриться.

Веру это нисколько не обижало и не напрягало – панамки с Евдокией шли пить чай, а Стенина оставалась наедине с картинами. Да, не Лувр, не Уффици, заштатное собрание третьесортных картин второстепенных художников, и всё же… Вера переходила от одной картины к другой, как из комнаты в комнату, и, если в зале вдруг оказывался посетитель (честно сказать, случалось это редко, в девяностых мало кто разбазаривал своё время на живопи́сь, так что Стенина удивлялась и даже сердилась порой на посторонних людей в музее), он мог заметить, что у молодой смотрительницы шевелятся губы, а иногда она ещё и головой трясёт, как будто разговаривает с кем-то невидимым. В общем, заключал случайный посетитель, скорее всего ненормальная, ясно, почему работает на старушечьей должности.

«Стульчаки» – так называли в те годы смотрителей, но Веру не обижало и это. До того ли было! Каспар у Манетти[28]28
  Картина «Поклонение волхвов» Рутилио Манетти, художника, с чьим именем связан расцвет живописи Сиены в первой трети XVII столетия.


[Закрыть] звонко чмокал пухлую ножку божественного младенца, а младенец закатывал глаза, как будто надоели ему эти поклонения до смерти!.. От складок на плаще волхва с масляным именем Бальтазар пахло ароматной тёплой пылью… «Святое собеседование» Полидоро ди Ланцани[29]29
  Полидоро ди Ланцани – итальянский живописец, ученик Тициана.


[Закрыть] – другой младенец тянется к длинной седой бороде мага, кряхтит – вот-вот ухватится! А эти испуганные охи-ахи женщин Рустичи[30]30
  Картина «Святой Себастьян» Франческо Рустичи, итальянского живописца начала XVII века (сиенская школа).


[Закрыть], выхаживающих простреленного святого Себастьяна! Женщины с трудом отводили глаза от легкомысленной тряпочки между ног юноши – а стоит отвернуться от картины на секунду, как они тут же уставятся на самое интересное. А тот разломанный арбуз у Кампидолио[31]31
  Микеланджело дель Кампидолио – итальянский художник второй половины XVII века, римская школа.


[Закрыть] – похож на аметистовую щётку, но при этом душистый и свежий, как август. Вера дышала бы и дышала этим аметистовым августом, но, к несчастью, Кампидолио изобразил не только арбуз, но и битую птицу, от которой разило болотной прелью и вялым пером…

Женский портрет ван дер Влита[32]32
  Хендрик Корнелис ван дер Влит – делфтский живописец, мастер портретного жанра и жанра церковного интерьера.


[Закрыть] – дама строго поджимала губы, глаза у неё были добрыми, а мысли – усталыми. Прачка Паскуале Челомми[33]33
  Портрет Паскуале Челомми, итальянского художника второй половины XIX века.


[Закрыть] напоминала Копипасту. Уходя из зала и прощаясь с головкой Грёза, стадом Рооса[34]34
  Филипп Петер Роос (Роза да Тиволи) – художник римской школы, находившийся под влиянием немецкой и голландской живописи, мастер пейзажа и бытового жанра. Мельхиор де Хондекутер – нидерландский художник-анималист. Жан Франсуа Милле – французский художник, один из основателей барбизонской школы.


[Закрыть], птичками Хондекутера и пейзажем Милле, Вера вновь спрашивала себя – и того, кто должен был нести за это ответственность – ну почему ей дали такой нелепый талант?

Хотя, если подумать, встречаются ещё более нелепые. Например, талант безошибочно чувствовать чужую фальшь и лицемерие. Зачем это может пригодиться? Или вот, скажем, видеть лица в ковровых и обойных узорах – тоже крайне сомнительный дар, особенно если к нему не приложили умение рисовать.

Так или иначе, но в музее Вера ожила, чего никак не ожидала мама. Лару готовили к первому классу – всемогущий Джон нашёл репетитора – девушку с розово-родонитовыми щеками, сдобную, как только что из печки. Девушка уводила Лару в детскую, и они сидели там подозрительно тихо ровно сорок минут, после чего репетиторша выносила учебные тетради – и приглашала Веру ознакомиться с Лариной штриховкой и другими «работами». Штриховка была безупречной, зайцы подсчитаны по головам верно, лишний элемент в виде лисы исключён из ряда. Довольная Стенина протягивала девушке деньги, но та была очень суеверна, просила не давать купюр в руки – а положить их на столик у зеркала. Вера начала оставлять деньги на столике, и репетиторша деликатно, как мышь хвостиком, смахивала их оттуда себе в сумку.

Однажды вечером старшей Стениной взбрело в голову проверить, как Лара научилась читать – но девочка откинула от себя книжку с такой яростью, как будто это были не «Три поросёнка», а по меньшей мере «Майн Кампф».

– Она не хочет эту, – заступилась за дочку Вера. Лара тут же притащила свою любимую «Курочку Рябу» с аршинными буквами. Раскрыла её и вполне бойко прочитала, перелистывая страницы в нужных местах. Мама прослезилась, а Вера на другой день дала репетиторше небольшую премию – всё так же церемонно выложила на столик. И всё же царапало изнутри какое-то сомнение, а Вера не любила, когда её изнутри царапают. Как-то раз, вернувшись из музея, она взяла злополучных «Поросят» и положила книжку перед Ларой. Дочка попробовала завыть – но Стенина смотрела на неё специальным взглядом, который девочка хорошо знала.

– «Курочка»? – пыталась сторговаться Лара.

– Нет, «Три поросёнка». Давай!

Лара открыла книжку и уставилась на первую страницу, похожую благодаря таланту художника на иллюстрированное меню мясного ресторана. Поросята были очень аппетитными, жаль, что на изображение Нуф-Нуфа прилетела слезинка замученного ребёнка.

– Ты не рыдай. Читай!

Внутри у Стениной всё ходило ходуном и скрежетало – как в индустриальном фильме, где любят давать крупные планы мудрёных механизмов.

– Какая это буква? – Вера ткнула пальцем в заглавную Н.

– Это буква Волк, – шепнула Лара.

– Я её завтра убью, – пообещала Стенина. – Положу на столик к зеркалу – заштрихую, а потом убью!

– Веруня, успокойся, – испугалась мама.

– Так Лара вообще ничего не знает! Эта репетиторша – она сама всё за неё делала, понимаешь?

– А как же «Курочка»?

– «Курочку» она наизусть шпарит. Иди сюда, Лара, маленькая моя. Не бойся! Мама просто немножко расстроилась.

Вера целовала солёные от слез щёчки, думала: ничего, как-нибудь устроится. Джон, конечно, молодец, нашёл кого прислать.

Суеверная репетиторша больше не явилась – зря Вера готовила обличительную речь – а может, и не зря, поскольку Джон выслушал её от первого до последнего слова, покаялся и обещал найти другой вариант. Вера отказалась. Сама стала заниматься с Ларой и худо-бедно выучила дочку читать по слогам – от одного слога к другому они ехали долго, как на телеге по Москве в час пик. И всё же доехали. «Норка суха», – прочла однажды Лара в букваре, и Вера была так счастлива, будто ей купили настоящую норку.

– Это букварь для новых русских? – подобострастно шутил Джон, которого в конце концов пришлось простить. Не мог же он отвечать за всех своих знакомых сдобных девушек.

Пока Вера занималась с дочкой, она узнала о ней много нового, и всё оно было неприятным. Память у Лары оказалась слабенькой, а лень – отборной, высший сорт. Ей одинаково не нравились математика, чтение, окружающий мир и французский, который Вера с перепугу тоже подключила – его требовали при поступлении в гимназию хотя бы на уровне алфавита. Лара от французских букв впадала в истерику. Даже соседи стучали в стену – глотка у девочки была лужёная, как у джазовой певицы, а вот слуха тоже не досталось.

Юлька, выслушав эту драму воспитания, беспечно махнула рукой:

– За деньги возьмут, не переживай!

После этих слов Вера совсем загрустила. С деньгами у них было не очень-то. Ларе шла маленькая пенсия за погибшего кормильца, в музее платили чисто декоративную зарплату. Мама устроилась куда-то развешивать плакаты – варила клейстер, потом шла «на маршрут», но получала тоже гроши. Лидия Робертовна периодически вспоминала про внучку, однако присылала из Питера не деньги, а вещи – к тому же ношеные. Они пахли чужими детьми и все были на вырост. По видимости, чужие дети имели какое-то отношение к то ли тётке, то ли племяннице, приютившей несостоявшуюся Верину свекровь в Петербурге, – Вера не желала вдаваться. Вещи она в тот же день, как получала на почте, уносила в секонд-хенд, а потом заходила туда ежедневно – проверяла, как знакомого в тюрьме. Продавались обноски плохо, но иногда за них всё же удавалось выручить немного денег.

Вот когда Вера заново пожалела о «Девушке в берете»! Портрет можно было бы, если уж совсем придётся туго, продать, хотя, если честно, она бы на это, скорее всего, не решилась. Но хотя бы возможность такая была – возможности порой тоже согревают, не хуже так и не купленной норки.

А вот у Юльки в том году всё было – лучше не придумаешь. Джон, работа, Евгения, которая таскала из школы только пятёрки – как грибник, что жалует одни только белые, она брезговала четвёрками.

На излёте зимы Джон подарил Юльке национальную уральскую женскую одежду – шубу из голубой норки.

– Бабство, конечно, но я не смогла отказаться, – говорила Юлька, поглаживая блестящий мех.

«Норка суха», – мрачно думала Стенина. Она уже четвёртый год носила просаленную турецкую дублёнку из того же секонд-хенда.

Восьмого марта в дверь позвонили неуверенной, чужой рукой – открыла мама. Стенина вышла из своей комнаты, на ходу застёгивая халат. Незнакомая высокая женщина рухнула перед ней на колени, и Лара от восторга начала аплодировать – как в театре.

Приглядевшись к коленопреклонённой женщине, Вера поняла, что не такая уж она и незнакомая.

– Вы меня, наверное, забыли, – гостья торопливо говорила, пока Вера с мамой поднимали её с колен. – Это мой муж убил вашего. Простите, Вера Викторовна! Такой грех, такое горе!

Шатенка с «пейсами» превратилась в коротко стриженную блондинку, но её всё-таки можно было узнать. Веру приятно удивило, что эта женщина не так молода, как ей помнилось, – шея заштрихована морщинами, на пальце старушечье кольцо с янтарём – нестерпимо-жёлтым, как ушная сера. Даже имя вспомнилось – Лия. Имя-деепричастие.

С десятой попытки Лию усадили за стол, мама отправилась в кухню за пустырником. Пока она капала его в рюмку, Лия вцепилась в Верину руку, неприятно поглаживая её сразу обеими своими.

– Вы только не отказывайтесь, пожалуйста. Я сама теперь мать, я знаю, как тяжело растить ребёнка.

Лара, выпятив пузико, с удовольствием смотрела мультфильм про Чипа и Дейла – на несчастное дитя она смахивала не слишком, но гостья, скорее всего, видела вместо реальной девочки какую-то свою выношенную фантазию. Вообще, эту Лию несло в разговоре, как пьяного человека – пусть она была трезвой, но темы сшибала, будто кегли. Вера с трудом поняла, что Лия ещё до суда развелась с Гериным убийцей, потом вышла замуж за другого человека и родила двух мальчиков, они погодки – Стасик и Вадик. Гостья достала фотографии из сумочки и, мазнув ими воздух, тут же спрятала Стасика и Вадика обратно. Муж Лии – очень обеспеченный человек, коммерсант. Они хотят материально помогать Стениным – пусть только те воспримут это нормально.

Тут Вера заметила, что одета Лия не хуже записной богачки – всё из коммерческих магазинов, и пахнет от неё дорогим тональным кремом, а не убогими «Уральскими самоцветами». Лишь нелепое янтарное кольцо вносило лёгкий диссонанс, но, как знать, оно могло быть и памятью о бабушке.

Лия залпом выпила рюмку пустырника и теперь смотрела на Стенину, ожидая – казнят или милуют. Мама на заднем плане вполне однозначно покашливала.

– Мы будем ежемесячно привозить вам небольшую сумму – триста долларов. Пока Ларисе не исполнится восемнадцать.

– Ларе, – машинально поправила Стенина, и бедная Лия тут же стушевалась, как будто позволила себе невесть какую бестактность:

– Простите! Конечно же, Ларе!

Она с мольбой заглядывала Вере в глаза – так покупатели советских времён ловили взгляды всемогущих продавщиц на ключевых должностях.

– Если это для вас так важно… – сдалась Стенина.

– Очень важно! Очень! – Лия порылась в сумке и вытащила из-под Стасика с Вадиком мятый конверт. – Вот! Первое поступление! А это для Лары – Барби.

Лара с визгом кинулась обнимать гостью: