Текст книги "Как жили в Куморе"

Автор книги: Анна Кирпищикова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

VII

На другой день Груня вышла на работу. Надсмотрщик указал ей яму, в которой она должна была топтать глину, дал ведро и рассказал, сколько следует принести воды, сколько прибавить песку. Сделав все, как было сказано, Груня сняла свои худые порыжелые башмаки, заткнула за пояс подол, соскочила в яму и принялась месить глину ногами. На краю ее ямы стояли две девки и давали ей советы и наставления, как лучше и легче работать.

– Ты тихонько, не торопись, – говорила одна из них, – ногу-то не вдруг выдергивай, а сысподтиха, а то устанешь скоро.

– Вот этак? – спрашивала Груня, начиная медленнее переступать с ноги на ногу.

– Вот так, – ответила девка. – Дай-ка я тебе укажу.

И она, соскочив к ней в яму, принялась показывать, как следовало топтать глину. Груня старалась подражать ее движениям.

– Эки у тебя ноге-то белые, – говорила ей девка, – не жаль тебе их?

– Жаль, не жаль, да ведь не пособишь, – сердито ответила Груня.

– Исцарапаешь ты их, исседаются они у тебя все, – продолжала сокрушаться девка. – Ты свечку купи да к ночи-то их мажь салом.

– Ладно, – угрюмо ответила Груня.

Ей начала надоедать ее новая подруга, тем более, что Груня начинала догадываться, что значат все эти сожаления.

Прошло два дня. Груня вытоптала не одну яму глины и выносила ее в сарай, где, сидя верхом на скамьях, девки и бабы-резчицы накладывали глину в станки и проворно хлопали ими, вынимая готовые кирпичи. На второй день к яме Груни подошел Чижов, приезжавший к кирпичному сараю через день, молча постоял, глядя на Груню, и потом отошел к соседней яме, из нее торчала любопытная голова той самой девки, которая учила Груню. Чижов сказал ей несколько слов, но так тихо, что Груня не слыхала. Вскоре после отъезда Чижова к яме Груни подбежал Митька с синим узлом в руках.

– Вылезай! – крикнул он весело. – Мамка тебе шанег послала.

Груня вылезла и, сев на краю ямы, принялась уплетать принесенные шаньги. Митька убежал побегать около сарая и поглядеть, как режут кирпич. Соседка Груни тоже вылезла из ямы и, пообчистив глину с ног, подошла к ней.

– Хлеб-соль, Грунюшка! – сказала она заискивающим тоном.

– Спасибо, Марянушка, – ответила Груня и подала ей парочку шанег.

Марянка уселась возле Груни и, съевши шаньги, несколько времени сидела молча, желая и не решаясь заговорить.

– Я ведь с тобой, Грунюшка, баять хочу, – проговорила она, наконец, поглядывая на Груню.

– Что ж, бай! – ответила та, продолжая уплетать шаньги.

– Видела ты Василья-то Миколаевича, как он стоял у твоей-то ямы?

– Не видала я. А тебе что за дело до этого? – сердито сказала Груня, переставая есть.

– А то и дело, что от тебя он ко мне перешел, да и бает, что жалко ему тебя, велел тебе сказать, что завтра же от работы уволит, коли ты сегодня к нему ночевать будешь.

Груня молчала; брови у ней нахмурились; решительно очеркнутые губы сжались; она торопливо связывала в узел оставшиеся шаньги и искала глазами убежавшего Митьку. Марянка приняла ее молчание за колебание и продолжала уже смелее и настойчивее.

– Согласись, Грунюшка, он те подарить хочет, он дарит помногу, не скупится, вон Таньке Ларьковой что надарил, на всю жизнь будет, опять же и ласковый, бают, не то, что наш брат, мужик…

– Пошла к своей работе, сволочь! – грозно крикнула Груня, вскочив на ноги. – Эк с чем подъехала! Проваливай-ка дальше! Не на ту напала!

– Да ты чего заругалась? – обиделась Марянка, тоже вставая. – Я тебе же ладила на пользу, потому подарков тебе от него не переносить будет.

– Ты и поди сама к нему, и пусть тебе дарит, – огрызнулась Груня. – Чего других-то травишь?

– И пошла бы, да не меня ему надо, – ответила на это Марянка.

Груня между тем подозвала Митьку и, отдав ему узел, велела идти домой, а сама пошла к ручью напиться. Возвратившись, она увидела, что Марянка все еще стоит у ее ямы.

– Что стоишь здесь? – спросила она сердито. – Сказано: ступай в свою яму.

– А ты так и не сдашься, Грунюшка? – опять заискивающим тоном спросила Марянка.

– Пошла ты от меня к лешему! – выругалась вспылившая Груня. – Сказано тебе, что не на таковскую напала. Убирайся, чтобы и духу твоего не было, и не смей со мной говорить больше.

И Груня сердито соскочила в яму. Марянка отошла, обиженная и злая.

«Ишь, ломается тоже, тварь! – думала она. – Пусть-ка-де походит за мною да покланяется. Беспременно она кого ни на есть да имеет полюбовника, потому без этого ни одна девка не обойдется. Вон Наташка Набатова – уж на что богомольная да чванная была, а и та ребенка принесла… Как ни на есть, да уж заведен приятель», – продолжала думать Марянка, спускаясь в свою яму и злобно поглядывая на Груню. – «Ужо подкараулю я тебя, не проминуешь ты меня, выведу я тебя на чистую воду!»

VIII

У дочери Набатова действительно родился сын; он родился преждевременно вследствие побоев, нанесенных Наталье отцом, пожил всего часа три и умер. Наталья тоже была чуть жива; приглашенная женою Тимофея Рясова старуха-повитушка ухаживала за ней, как умела, в то же время ругая Набатова и дивясь, за что он так озлился.

– Ну, мало ли бывает, что носят девки ребят, и бьют их отцы за это, да все не так же зверски, – рассуждала старуха, перетаскивая Наталью из сеней в избу и укладывая ее в куть на лавку.

Наталья только тяжело стонала, вздрагивая каждый раз, как отворялась дверь в избу, и ожидая, что войдет отец и опять начнет бить ее. Но она напрасно боялась: Набатов не приходил домой.

Возвращаясь с работы, он зашел к Рясову и узнал от его жены, что младенец родился чуть живой, что бабушка, не будь плоха, завернула его в лоскутину и тотчас же понесла к попу, где его и окрестили, пока еще был жив, что после крещения он дышал еще с полчаса, что теперь он уж обряжен и лежит на столе, что Наталья очень плоха и все боится, что отец придет и станет бить ее. В заключение Григорьевна, так звали жену Рясова, предложила Набатову пообедать у них и отдохнуть.

В ответ на это Набатов только тяжело вздохнул, сел на лавку и долго сидел молча, погруженный в глубокую думу.

Только когда Григорьевна стала собирать на стол для Набатова, он как будто очнулся.

– Не надо, – сказал он, вставая, – я есть не хочу, – и пошел из избы, нахлобучив шапку на глаза.

В ограде он встретился с Рясовым, тот опять стал его звать в избу, но Набатов отказался и пошел домой. Дома он в избу не пошел, а сел на нижних ступеньках лестницы и задумался. Он не заметил поклона старухи-повитушки, хлопотавшей по хозяйству и уже несколько раз прошедшей мимо него. Тяжело налегло горе на гордую душу Набатова, и не видел он возможности освободиться от него. Кроме того, что Набатов крепко любил свою дочь, он страдал еще и от других причин. Недаром он слыл гордецом, и во всем Куморе не имел ни одного искренне расположенного к нему человека, кроме добродушного силача Рясова. Набатов действительно был и самолюбив, и горд. Презирая в душе класс служителей[5]5
  Класс служителей – крепостные горных заводов делились на мастеровых, крестьян и служителей. Последние занимали в производстве места организаторов, вели счетную работу и др.


[Закрыть], пользовавшийся такими громадными преимуществами перед мастеровыми, он отдал бы полжизни, чтобы самому попасть в этот класс, и если уж это было невозможно, то хоть выдать дочь за служителя. Но этому его желанию теперь не было никакой возможности осуществиться. Примеры, когда кто-либо из класса служителей женился на дочери мастерового, бывали очень редки, да и то только в таком случае, если за невестой давались в приданое деньги. Правда, у Набатова в сундучке под лавкой хранилось рублей триста ассигнациями – сумма по тогдашнему курсу на деньги довольно значительная, но все же этого было бы достаточно в том только случае, если бы Наталья не опозорила себя и отца. После же этого позора не было никакой возможности рассчитывать на жениха для Натальи из служительского класса, и Набатов горько вздыхал и проклинал свою злую долю.

Бабушка-повитушка, несколько раз проходившая мимо Набатова, все поглядывала на него, желая, но не решаясь заговорить с ним. Наконец, она не вытерпела и сказала:

– Грех тебе, Сергей Ларионыч, девку ты свою уходил до полусмерти, уродом сделал.

Набатов молчал. Его гнев на Наталью прошел, и место его заступило чувство жалости, страха и угрызений совести за безвинно пострадавшего младенца.

– Ну да, что об этом убиваться, прошлого не воротишь, – заговорила опять старуха. – Ступай-ка лучше в избу да поешь и отдохни маленько. Надо ведь заказать гроб, ребенка-то завтра хоронить надо.

На этот раз Набатов поднял голову и поглядел на старуху.

– Гроб делать? – спросил он. Старуха рассердилась.

– Да ведь не без гроба же ты его в могилу-то свалишь! Хоша и найденыш он, одначе не щенок же, душа, поди, в нем такая же, как и у тебя! – сердито заговорила старуха.

Набатов быстро встал.

– Я пойду закажу гроб делать, – сказал он и пошел к воротам.

Старуха озлилась еще пуще и плюнула ему вслед.

– Да хоша бы пообедал, хоша бы слово какое путное сказал, – ворчала она, поднимаясь на лестницу. – То словно дерево какое, – не расспросил, не рассказал, так и ушел, тут хошь что без него делай.

Перед вечером уж воротился Набатов домой и принес подмышкой крошечный гробик. Он не вошел в избу, а поставил гробик на крыльце и, постояв тут с минуту, повернулся и опять вышел из дому. На этот раз он пошел к Рясову, где и просидел до вечера, а вечером, поужинав вместе с Рясовым и не заходя домой, ушел в кричную работать. Но эту ночь Набатов работал уже далеко не с таким усердием, как прошлую, он чувствовал сильное утомление, часто садился отдыхать и тяжело вздыхал. Утром, только сменившись с очереди, Набатов торопливо пошел домой; ему предстояла тяжелая обязанность хоронить своего внучка. Но как он ни торопился, а шел медленной, неровной походкой, ноги отказывались идти с прежней скоростью.

Войдя в свою избу, он изнеможенно опустился на лавку, стараясь не глядеть на крошечное мертвое тело, лежавшее на столе.

– Что, милый, пристал? – обратилась к нему старуха, на этот раз с участием. – Отдохнуть бы надо тебе, да некогда: вишь, поп уж в церковь пошел, надо и тебе идти.

– Что ж, ладь младенца, а я сейчас, – сказал Набатов и стал вынимать из ящика медные деньги.

Старуха принялась приготовлять гробик, устилая дно его белыми тряпицами и продолжая выражать Набатову свое сожаление о том, что ему некогда отдохнуть. Она положила младенца в гробик, закрыла его крышкой и, сказав:– Теперь совсем готово, неси в церковь, – подошла к Набатову и, посмотрев на него, прибавила:

– Хошь бы умылся ты, ведь лица-то у тебя совсем не знать, – весь ты в саже. Ужо после в баню сходи помойся, я про Наталью баню истопила, хочу ее попарить, не даст ли бог лучше.

Набатов заторопился, засунул деньги за пазуху и взял гробик подмышку.

– Да ты хоть запон-то сними, да накинь зипун, – все бы лучше было, а то так и пошел весь в саже, – опять заговорила старуха, идя вслед за Набатовым, выходившим из избы.

Он остановился, поглядел на свою покрытую сажей одежду, сказал: «Ладно и так», – и торопливо сошел с крыльца.

По дороге в церковь ему встретился Савелий, шедший домой с конюшни.

– Чьего это ты хоронишь? – спросил он, здороваясь с Набатовым.

– Своего, – пробормотал тот, не глядя на него и не останавливаясь.

Савелий удивился и, остановившись на дороге, глядел ему вслед.

Поравнявшись с домом Рясова и увидев выходящую Григорьевну, Савелий указал рукой на удаляющегося Набатова и спросил:

– Чьего это он хоронит?

– Да Наташкина, – ответила она, остановившись. – Вчера утром бог дал, а сегодня, вишь, он уж и хоронить поспел. Сама-то Наташка в худых душах. Иду к ним пособить бабушке-то, хочу стаскать ее в баню.

– Эка напасть какая! – дивился Савелий, хлопая руками. – Девка была смирная, ничего худого не слыхать было, а вот что случилось. Чать, Набатов зол на нее?

– И не приведи бог, избил до полусмерти, оттого, надо быть, и младенец-то помер, – ответила Григорьевна.

– Ну и слава богу, что помер, по крайности на глазах нету, – рассудил Савелий и пошел своей дорогой.

Схоронив ребенка, Набатов возвратился домой и сел на крыльцо. Когда в церкви поп велел ему поцеловать маленькое посиневшее личико, Набатов почувствовал припадок сильнейшего горя, смешанного с каким-то невольным страхом, и, застонав, опустился на колени возле гробика. Крупные слезы покатились по его лицу. И теперь он опять плакал, утирая слезы кулаками и размазывая сажу на лице. Он снял свой кожаный запон и лапти с баклушами и сидел в одной рубахе, облокотившись руками на колени и положив на них свою голову, в которой за две последние ночи заметно прибыло седых волос. Пока он сидел на крыльце, Наталью мыли в бане. Там она страшно ослабела и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. В баню Григорьевна стащила ее за плечами, но назад она могла донести только до крыльца.

– Не поднять ведь мне ее одной-то! – проговорила она, задыхаясь и опуская Наталью на пол.

Набатов быстро встал.

– Не умерла ли она? – спросил он, испугавшись и поспешно сходя с лестницы.

– Нет, жива, угорела только, – ответила ему старуха. – Пособи-ка бабе-то. Да подымите ее на крыльцо, – добавила она, махнув рукой на Григорьевну, наклонившуюся к Наталье.

Набатов взял Наталью на руки и унес в избу. Когда он положил ее на постель, платок, закрывавший ей голову, упал, и Набатов увидел мертвенно-бледное лицо своей дочери. Губы у нее посинели, растрескались и чуть пропускали слабые, едва заметные вздохи; у угла губ с левой стороны и под правым глазом были большие синяки. Жалость и страх заставили Набатова задрожать всем телом, ноги под ним подогнулись, он опустил голову и громко зарыдал.

– Взяла же тебя жалость-то, – заговорила старуха, подходя к постели и укрывая Наталью. – Вишь, как ты ее хорошо устряпал, небось, самому страшно стало. А еще то ли будет, как и ее в могилку свалим! Ведь два душегубства на твоей совести будет. Ох, грехи наши тяжкие; – ворчала старуха без всякого сострадания к Набатову.

– Зверь я, а не человек, – проговорил он, тяжело поднимаясь с коленей. – Не мог совладать со своим сердцем.

И медленно, шатаясь, вышел он из избы и без сил свалился в углу сеней.

IX

Прошло с неделю. Марянка все ждала случая подкараулить Груню, зорко следя за ней, и случай этот скоро представился. Однажды к яме Груни подбежал Гриша; заметив, что Марянка смотрит на него из своей ямы, обошел кругом и стал к ней спиной. Что они говорили с Груней, Марянка, к великой досаде своей, не могла услышать, но зато весь день она не спускала глаз с Груни. Вечером, когда пришло время возвращаться домой, Груня заметно стала отставать от других девок. Марянка сделала вид, что уходит вместе со всеми, но, отошедши несколько шагов, тихонько возвратилась под сарай. Груни уже не было там. Марянка обошла кругом всего сарая и, уверившись, что Груни нигде нет, хотела было перелезть через плетень в поскотину, подходящую сзади к самому сараю, как послышавшийся конский топот привлек ее внимание и остановил ее. Она оглянулась: к сараю подъезжал Чижов.

Марянка отошла от плетня и, поклонившись Чижову, ждала, пока он разговаривал с надсмотрщиком. Скоро Чижов подъехал к ней и спросил вполголоса:

– А где Грунька? Я не видал ее там с девками.

– Она, надо быть, на конюшню пошла дедушку попроведать, – лукаво улыбнувшись, ответила Марянка.

– А ты не видала, никто не приходил к ней? – спросил Чижов.

– Гришка Косатченок приходил, он тут каждый день бегает, потому из поскотины близко.

Чижов ничего не сказал на это и только ударил лошадь нагайкой, заставляя ее перескочить через изгородь в поскотину. Марянка поглядела ему вслед с довольным видом и побежала догонять девок, песни которых все еще неслись с дороги. Отъехав несколько сажен от изгороди, Чижов слез с лошади, привязал ее к стволу березы и пошел по узенькой, извивающейся между лесом тропинке. Скоро он увидел впереди на тропинке Груню. Она была одна и шла неторопливо, не оглядываясь. Чижов ускорил шаги и скоро настиг ее. Груня вздрогнула всем телом и быстро обернулась. Выражение испуга и неудовольствия, быстро омрачившее ее спокойное лицо, не ускользнуло от внимательного взгляда Чижова, и его лицо, прояснившееся за минуту перед тем, как он увидел, что Груня одна, опять омрачилось. К чести Чижова нужно сказать, что он не любил прямого насилия в любовных делах, в подкупах же и подговорах, к которым он прибегал в таких случаях, он себя оправдывал тем, что на них могли не согласиться. Кроме того, ему почти не случалось получать отказа на свои предложения, и потому-то сопротивление Груни волновало и раздражало его особенно сильно – он порешил добиться ее согласия во что бы то ни стало. «Одно из двух, – думал он, – или она хочет взять, дороже, или она в связи с Гришкой. Недаром он, щенок, в прошлый раз так заступался за нее».

– Здравствуй, Груша! – сказал он, поравнявшись с ней и слегка хлопнув ее по плечу.

Груня поклонилась и молча посторонилась, давая Чижову дорогу.

– Пойдем рядком, – сказал он, замедляя шаги. – Что ты меня боишься? Ведь я тебя не укушу.

– Знамо дело, – отвечала Груня, не глядя на него и пускаясь шагать так, что Чижов едва поспевал за ней.

– Да что же ты заторопилась так? – сказал он, наконец, с неудовольствием. – Иди потише, мне еще поговорить с тобой надо.

– Об чем тебе со мной говорить? – сердито ответила Груня. – Сказала я тебе еще в прошлый раз, что не об чем нам с тобой разговаривать.

– Ишь ты, какая сердитая! – рассмеялся Чижов и, обхватив ее за талию, нагнулся к ней, чтобы поцеловать.

– Пусти, Василий Миколаич! Добром тебе говорю: пусти! – отбивалась Груня от непрошенных объятий. – Не то я закричу, дедушку звать стану.

– Закричи, попробуй! – говорил Чижов, все крепче сжимая Груню в своих объятиях и покрывая поцелуями ее лицо.

Тщетно старалась Груня высвободить свои руки и уклониться от поцелуев. Чижов был очень сильный мужчина, и тягаться с ним в силе мог разве только один Тимофей Рясов. Груня, наконец, закричала.

– Полно, не ори! – говорил Чижов, закрывая ей рот рукой и стараясь отвести ее с тропинки в лес. – Послушай меня, я тебя не трону больше, только не кричи, я только поговорю с тобой.

Но Груня не слушала и, продолжая отбиваться, громко звала дедушку. В противоположной от тропинки стороне послышался треск сухих сучьев, и из-за толстого ствола березы показался суровый, рассерженный Гриша. В руках у него была толстая палка длиной с него же. Увидев его, Чижов стиснул зубы со злости, но Груню не выпустил из объятий, а только закричал гневно:

– Пошел вон! Какого лешего тебе надо?

– Не, Василий Миколаич, я не уйду, а вот тебе уйти следует, потому ты тут не на своем месте, – ответил Гриша сдержанным тоном и, сделав еще несколько шагов, спокойно остановился перед Чижовым и устремил на него смелый, пристальный взгляд.

– Ах ты, щенок! – вспылил Чижов и, выпустив Груню, с поднятым кулаком бросился к Грише, но тот ловко увернулся, заслонившись палкой, за которую схватился Чижов. Гриша выпустил палку и бегом бросился в лес за убегающей Груней, которая опять начала звать дедушку. Чижов сгоряча пустился было преследовать бегущих; но скоро одумался и остановился, отыскал уроненную им нагайку и быстро пошел к лошади. И поплатился бедный сивко своими боками в этот вечер за все обиды, какие вынес его хозяин.

X

Убегая от Чижова, Груня не заметила, что Гриша бежал вслед за ней. Она ни разу не оглянулась и не перевела духу, пока не увидала, наконец, сквозь редеющий лес крыши конного двора. Тут она пошла несколько тише и скоро увидела Савелия, ловившего лошадь. Груня подошла к нему.

– Отколь ты взялась? – удивился Савелий, увидя ее.

– Из-под сараю, – ответила Груня. – Мамка велела забежать по тебя, созвать тебя в бане мыться. Она сегодня баню топила.

– Ладно, ладно, – заговорил Савелий, видимо, довольный приглашением внучки. – А ты, что ты так шибко запыхалась? Разве бегом бежала?

– Бегом, потому в лесу одной-то страшно, – ответила Груня. – А ты не слыхал, я тебя кликала?

– Нет, не слыхал. А ты Гришку видела?

– Не видела.

– Где он, пострел? Вот бы только рыжка напоить, да и пошли бы мы с тобой, – хлопотал Савелий.

– Кличь его, дедушка, может, он и недалеко где-нибудь, – сказала Груня, подходя к конюшне и садясь на рундук. – А я подожду тебя здесь, да пойдем вместе, одна-то я боюсь лесом идти.

– Хе-хе, – рассмеялся Савелий, – да какой это лес? Вот там, – добавил он, указывая рукой вверх по пруду, – вот там лес, так лес, не то, что здесь.

И он стал накидывать зипун и снимать со стены аркан, подтрунивая над страхом Груни. На опушке леса показался Гриша.

– Где ты гулял, соколик? – обратился к нему Савелий. – Давай-ка напоим рыжка, да мне идти надо.

И Савелий ушел в конюшню.

– Что, чать, досталось тебе от подлеца-то? – спросила Груня вполголоса, когда Гриша проходил мимо нее.

– Нет, ни единого не досталось, я убежал, – также тихо ответил Гриша.

Скоро рыжка был напоен, и Савелий, заперши конюшню на замок, пошел рядком с своей внучкой, успевшей между тем отдохнуть и оправиться от испуга и волнения.

Проводив их глазами, Гриша сел на то место, где сидела Груня, и задумался.

«Теперь мне от Чижова житья не будет, – думал он, – во всем как есть начнет он меня сугонять. Беда мне будет от него. И ведь уродился же я такой бессчастный! С самого, значит, сызмальства мне во всем несчастье. Отца у меня деревом пришибло, как я еще мальчонком был маленьким, мать – старуха хворая, робить не может; покос, что от отца остался, сосед чуть не оттягал[6]6
  Ягал, ягать – кричать, ругаться.


[Закрыть], спасибо Ермакову – заступился, а то бы совсем разорили. И так достатку никакого не имею, а тут еще Чижова лешак подсунул в этаком деле».

Гриша вздохнул и, порывисто встав с места, пошел бродить около конного двора.

«Хотя бы с кем посоветоваться, – думал он опять, – да и тоже, с кем. Один я, как палец; с матерью баять не стоит, потому у нее на все один ответ: терпи да богу молись, а известна пословица, что коли сам плох, так не поможет и бог».

И опять Гриша вздохнул. Вдруг его точно подтолкнул кто; он остановился и развел руками с довольным видом человека, внезапно осененного счастливой мыслью.

«Что же это я дядю Набатова-то забыл? Ведь хоша он мне и не родной дядя, однако все родня же. Хоша он мать мою и не любит, однако, может, меня-то ничего, – а он человек умнеющий. Вот к нему-то мне и надо бы сходить побаять, авось бы, он что мне и посоветовал. Дурак я, дурак, что раньше не сходил к нему! Может быть, давно б уж не было меня на этой проклятой конюшне. Завтра же схожу», – решил Гриша в свеем уме, опять усаживаясь на рундуке с целью дождаться тут дедушку Савелья и еще с вечера отпроситься у него домой. Но дождаться дедушку Савелья он не мог, потому что старик, разопревши в бане и плотно поужинав пельменями, не захотел идти ночевать на конюшню, а улегся на полатях рядком со своим зятем и проспал тут до утра, вопреки приказанию Чижова не отлучаться с конюшни по ночам. Было уже часа три утра, когда Савелий пришел на конюшню и отпустил Гришу домой, заставив прежде выпустить лошадей.