Текст книги "Княжич Олекса. Сказ первый (СИ)"

Автор книги: Анна Архипова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Княжич Олекса. Сказ первый

Сказ первый

ПРИСКАЗКА

Весеннее солнце неумолимо закатывалось за крыши резных теремов, озаряя последними багровыми отблесками деревянные мостовые Переяславля-Залесского. Торговцы, выстоявшие день на на оживленных городских улицах, собирали товар в тележки, уже предвкушая, как насытятся горячей мясной похлебкой и ломтем свежеиспеченного хлеба дома. Прохожие все убывали, торопясь оказаться до темноты под родным кровом, улочки пустели, а сумерки, как будто просачиваясь прямо сквозь щели мостовой, расползались по земле, постепенно разрастаясь вширь и в высоту, заполоняя все вокруг.

Когда же сумеречные тени стали выше человеческого роста и потянулись к кровлям теремов, по улицам – разгоняя редких прохожих со своего пути – пронеслись трое конных всадников. Двое из них были одеты как воины князя, а третий, огненно-рыжий, хоть и был одет просто, но шапка с собольей оторочкой выдавала в нем челядинца при богатом столе. Всадники двигались стремительно, будто их подгоняла нечистая сила, и вызывали страх у тех, кто попадался им на пути: ужели стряслось что-то страшное, пожар или какая другая беда нагрянула нежданно-негаданно?..

Отряд, разыскав нужную избу, остановил коней. Покинув седло, княжий гридник в собольей шапке шагнул было к воротам, собираясь загрохотать по ним кулаком – но те распахнулись пред ним сами. Навстречу ему вышла женщина, взирая на незваных гостей без страха. Невысокая, крепко сбитая, с острыми и гордыми чертами смуглого лица, она походила на женщин-горянок, коих изредка привозили с собой торговцы людьми.

– Это ли дом княжеского ратника Микулы Славича? – спросил гридник у нее.

– Он самый, – с достоинством ответила женщина. – Но если ищите его, то придется обождать, покуда он вернется. Третьего дня как на охоту ушел.

– Нам не Микула Славич нужен, а жена его – Миланья. Говорят, Микула с год назад взял ее из полонянок. Не ты ли?

Женщина тут же своенравно подбоченилась:

– Ну может и я. И что с этого?

– Говорят, ты хвори умеешь лечить и недуги заговаривать?

– Мало ли кто что балаболит! Больше сплетни старушечьи слушайте! – рассердилась вдруг та и вознамерилась уже закрыть дверь.

Однако княжий служитель схватил ворота и не позволил им захлопнуться перед ним.

– Ты погоди серчать! Али еще не поняла, кто мы? – спросил он важно. – Мы от князя Ярослава Всеволодовича. Коли знаешь ты как болезни исцелять, то велел он тебя в вотчину княжескую доставить побыстрее. Промедлишь – может поздно уже будет.

Миланья заговорила не сразу, хоть и поняла теперь, зачем они пожаловали. Как, неужто ее помощь самому князю понадобилась? Да, она и вправду ведала колдовские заговоры, в травах целебных разбиралась – и, случалось, помогала хворым избавиться от болезни – но также помнила Миланья, что таких, как она, и на вересковый костер могут возвести, несмотря на все добрые дела… Впрочем, откажешь князю – уж точно беды не миновать!

– Раз князь зовет – пойду, – проговорила Миланья решительно. – Только я не побегу рядом с твоим конем как собака. Посади на седло да и отвези меня в княжескую вотчину.

Мужчина в собольей шапке хмыкнул. Легко он заскочил в седло, подал ей руку и как пушинку закинул Миланью к себе. Резвые кони, грохоча копытами, стремительно рванулись в обратный путь, летя как ветер. Оказавшись в центральной части города, они миновали ров, питающийся водами от реки Трубеж и отделяющий княжескую вотчину от города, и поднялись на холм, насыпанный руками смердов еще во время правления первых князей. На холме этом, окруженный множеством хозяйственных построек, возвышался терем, чьи шпили на высоких башнях царапали чернеющее небо.

Княжеские служители остановили коней в дворе и спешились. Гридник провел Миланию в сени, а оттуда в богатую и ярко освещенную гридницу, где восседал на резном стольце князь Ярослав Всеволодович.

Миланье еще не доводилось видеть князя воочию. В народе сказывали, что он высок ростом и статен, что волосы и борода у него русые, как у батюшки его – Всеволода Большое Гнездо, что глаза серо-зеленые, как болотные омуты, ну а глас походит на медвежий рык. Глянув на князя, Миланья убедилась в правдивости людской молвы, а стоило ему заговорить, как она поежилась – действительно, медвежий рык!

– Кто такая? Чьего роду-племени?

– Жена твоего верного слуги, Микулы Славича, – Миланья отвесила князю земной поклон. – А раз жена становится единым телом с мужем своим, то я его роду-племени и принадлежу у русичам.

– Гладко говоришь, – князь окинул ее тяжелым взглядом. – Не желаешь, значит, назвать места, откуда прибыла?

– Не прибыла. Привезли меня силой. Мое родное селение сожгли татники, а меня взяли в полон. Микула Славич выкупил меня, за что я поклялась быть ему верной женой. Теперь здесь мой дом и мой супруг – мой род.

– Говорят, ты тайны целительства ведаешь? – продолжил князь, видимо, удовольствовавшись ее ответом.

– Ведаю, пресветлый князь, – она склонила голову.

– А роженице освободиться от бремени сумеешь помочь?

Миланья подняла взгляд на князя, и успела приметить мелькнувшую в его лице муку, которую он тотчас постарался скрыть. Ей стало ясно, для чего князь приказал доставить ее. Все в Переяславле-Залесском знали, что молодая жена Ярослава – княгиня Феодосия – на сносях и вот-вот должна родить.

– Сумею.

– Ежели справишься – щедро вознагражу, – сказал князь ей.

– Ведите меня к роженице, – ответила женщина спокойно.

Князь подал знак рукой и старуха, закутанная в черное, затопала больными ногами прочь из гридницы, указывая Миланье дорогу. Они поднялись наверх, в покои, расположенные в самой лучшей части терема. Еще не распахнулась дверь в горницу, а знахарка уже услышала тяжкие стоны, полные боли. За порогом она увидела столпившихся подле ложа старух-повитух, те облепили роженицу со всех сторон – двое из них заставляли княгиню глотать темный отвар из глубокой плошки, а прочие давили руками на живот, как бы желая выдавить плод из ее чрева. Княгиня – обнаженная и вся взмокшая – металась под их руками, обезумев от непереносимой боли.

– Как давно она пытается разродиться? – спросила Миланья свою проводницу.

– Со вчерашнего утра, – скрипуче отозвалась та.

– Прочь, дурехи! Не прикасайтесь к ней! – вскричала Миланья и, бросившись к ложу, принялась отталкивать повитух от роженицы.

– Кто тебя тут старшей сделал? – попробовала было возразить ей одна из них.

– Князь! – ответила знахарка резко, и не тратя времени более, принялась распоряжаться: – Пусть они выйдут прочь и больше носа сюда не суют! И пришлите мне шуструю девку в подмогу.

Повитухи покинули горницу, бросая на новоявленную врачевательницу злобные взгляды. Феодосия все стонала, закрыв глаза и беспомощно раскинувшись на широкой постели. Миланья, смочив тряпицу в чане с холодной водой, прижала ее к горящему лбу роженицы, про себя дивясь ее облику: несмотря на долгую родовую муку ее облик не утратил необыкновенной прелести, против которой не устояло бы никакое мужское сердце. Не мудрено, что Ярослав прятал свою жену в тереме и позволял ей казаться на глаза народу!

Миланья зашептала ей на ухо сокровенные слова, призывающие на помощь древние силы. Вскоре Феодосия перестала натужно стонать, вздохнула полной грудью воздух и открыла глаза, посмотрев на Миланью глубоким, осмысленным взором. Глаза у княгини были цвета темного липового меда.

– Кто ты? – прошептала Феодосия пересохшими губами.

– Миланьей меня зовут, – ласково проговорила женщина. – Я помогу тебе разродиться, светлая княгиня.

– Я страшилась, что помру прежде, чем рожу сына князю! Эти старухи хотели убить меня… До чего же больно, больно!..

– Не бойся. Я сделаю так, что ты родишь быстро. Только не кричи на меня и не сопротивляйся. Я положу руки тебе на живот и уговорю твоего сына родиться.

В горницу прибежала девка, присланная в подмогу. Миланья распорядилась приготовить чан с горячей водой и чистое полотно, после чего встать подле ложа и ожидать следующих приказаний. Знахарка, бормоча заклятия, возложила ладони на живот Феодосии.

– Твой сын очень упрям, княгинюшка, – заметила она с улыбкой, на миг прервав свой обряд. – Он хочет выйти не так, как все дети. Но я его уговорила – сейчас он перевернётся, и устроится как нужно. Переведи дух и потерпи.

И вновь Миланья забормотала слова на странном, чуждом языке. Феодосья вскрикнула, задрожала, ощущая, как дитя внутри нее начало двигаться. Выгнувшись от родовой муки, она, однако, чувствовала блаженство, ключом бьющееся в груди: ее сын наконец-то готов родиться! Прикрыв глаза, роженица утонула в голосе знахарки, доверившись ему – а открыв, услышала надрывный плач младенца.

– Твой сын, княгиня, – сказала Миланья, протянув ей младенца, уже завернутого в пуховой платок.

Благоговейно Феодосья прижала к груди младенца.

– Благодарю тебя! – прошептала княгиня, просветлев ликом. – Неужто я пережила эту ночь?.. Ты спасла меня и дитя! Благодарю тебя!

Миланья лишь улыбнулась ей. Вместе с девкой, она осторожно обмыла княгиню, расчесала ее длинные черные волосы и заплела их, затем прибрала постель, сменив запачканные простыни на свежие. Сделав такие приготовления, Миланья послала девку со счастливой вестью к князю; та со всех ног кинулась выполнять поручение сломя голову – ведь принесшему известие о рождении сына по обычаю полагалась щедрая награда.

– Кто научил тебя колдовать? – спросила княгиня, когда она и Миланья остались одни в горнице.

– Мать научила, а ее – бабка. Вот так-то, – ответствовала та просто.

– Какой же ты веры?

– Какая на то разница? Моя вера не мешает мне спасать человеческие души, а кто какому богу молится – меня не касается, – уклончиво отозвалась женщина.

– А я уж решила сегодня, что бог вознамерился меня наказать! Все повитухи вокруг шептались о том, что я грех совершила, став женой того, у кого уже жена законная имеется, – вздохнула Феодосия, поглаживая темные волосы на макушке сына. – Слышала я, как бормотали они, будто по божьим законам я и не жена Ярославу вовсе, а так – полюбовница, вот через то и заслужила мучительную кончину…

Такие сплетни действительно бродили по Перееславлю-Залесскому, Миланья не раз слышала болтовню торговок на базаре. Люд судачил, что князь сделал грех, женившись при живой жене, когда закон дозволяет жениться повторно только вдовому и тому, чья супруга приняла монашеский постриг. Первую жену – княгиню Ростиславу, дочь могущественного князя Мстислава Удалого – отнял у Ярослава сам тесть, покарав за развязанную Ярославом войну против родных братьев. Разбив войско Ярослава, пленив его, Мстислав приказал своим войнам увезти Ростиславу из Переяславля-Залесского и вернуть в отчий дом – разлучив ее не только с мужем, но с новорожденным сыном Федором, которого суровый Мстислав распорядился оставить на воспитание у отца. Князь Ярослав недолго ходил одиноким, посватавшись к дочери рязанского князя – Феодосии. Вскоре он ввел ее в свой дом как новую жену, ничуть не смущаясь укоров православного духовенства.

– Ты не полюбовница, ты жена – ведь князь назвал тебя своей женою, – молвила Миланья ободряюще. – А что до кары божьей… Ежели б господь желал тебя покарать, разве бы он позволил мне прийти к тебе? А раз я тут, выходит, нужно было мне спасти тебя и сына твоего.

Красивые губы княгини тронула мягкая улыбка после ее слов.

Дверь в горницу распахнулась. Князь Ярослав, войдя, словно бы заполнил собою все вокруг – столь сильным и властным он выглядел. Но его суровый облик переменился, едва он увидел жену, возлежащую на ложе с новорожденным у груди. Несколько порывистых шагов и Ярослав очутился подле Феодосии. В его взоре пылал огонь.

Миланья попятилась к выходу, чтобы не мешать князю и княгине.

– Стой! – окликнула ее Феодосия. – Ты моя спасительница и не должна уйти без награды.

– Проси всего, что захочешь, – сказал Ярослав с благосклонностью.

Миланья не смогла ничего произнести в ответ, ошеломленная внезапным видением, снизошедшим на нее при взгляде на князя и княгиню. Рок приоткрыл пред Миланьей завесу тайны и она увидела на краткий миг судьбу, предназначенную Феодосье: смерть уже поставила свое клеймо на ее молодое чело и дни ее были сочтены. Она умрет внезапно, сгорит в огне неведомой лихорадки! Никакие молитвы и колдовские заговоры, которым была Миланья научена, не смогут помещать року свершиться – так суждено… Феодосия оставит Ярослава вдовцом, и любовь к ней будет его терзать не хуже лютого волка до конца его дней. А их сын… Да, сын – Миланья увидела и его – он возмужает под отцовым крылом и…

– Чего желаешь, говори! – громко повторил меж тем Ярослав, удивленный ее молчанием.

– У меня есть всё для бабьего счастья: муж, дом, хозяйство, – вздрогнув, через силу проговорила та. – Моя награда в том, что я помогла княгине. Большего мне не нужно.

– Обычай запрещает отпускать тебя с пустыми руками. Возьми перстень с мой руки, раз уж так, – князь снял кольцо с крупным рубином и протянул ей. После того как Миланья с поклоном приняла его дар, он прибавил: – И ступай с богом. Гридник доставит тебя домой.

Земно кланяясь, женщина отвернулась и поспешила покинуть горницу.

Князь опустился на ложе подле нее и прижался к жене, ласково коснувшись сначала ее губ, а затем крохотного лобика их сына. Младенец, тепло укутанный, сладко дремал на материнской груди.

– Княже… Любый мой… – тихо проговорила Феодосья, сжав ладонь супруга.

Ярослав промолчал, но слезы, блеснувшие на его глазах были красноречивее всех слов на свете.

1. ПУТЬ В НОВУГОРОД

…Людская доброта!

Укрой от студёного ветра!

Печальна жизнь, поверь,

Бродяги в рубище!

Бродяги, голосящего с горя!

Сколько горестей знал!

Но кто пожалеет?..

Я нищий и днём, и ночью –

Я нищ в любую погодку.

Богат я лишь песней своей…

Людская доброта!

Укрой от студёного ветра!

Иль не ведаешь ты,

Что я, горемычный, хожу по земле?

Я, бродяга, голосящий с горя…

Так пел молодой воин, щуплый и безбородый, ведущий под узды свою клячу, нагруженную нехитрым скарбом – мехом с водой и мешком, где лежало груботканое одеяло, несколько хлебов и сушеная рыба. Платье на воине было бедным и часто заплатанным, а на ногах промокшие лыченцы, которые обыкновенно носила чернь.

– Эй, посторонись! – прикрикнул на него княжий гридник-татарин на холеном жеребце, направлявшийся в голову княжьей рати. Глянув на отступившего перед ним дружинника, гридник прибавил с усмешкою: – Уж больно вид у тебя захудалый! А кобыла твоя того и гляди сдохнет в дороге, она-то никак твоего батюшку пережила?

Сказав это, он продолжил путь, посмеиваясь себе в бороду, тронутую первой сединой.

Князь Ярослав Всеволодович этою весною со своей ратью шёл в Новугород, чтобы поднять тамошних жителей и псковитян на войну с Ригой. Для того и шло могучее переяславское ополчение по торговой дороге, а в голове рати ехал сам князь и два его сына-княжича. В хвосте растянувшейся на версту дружины ехали телеги с княжьим добром да нужным в пути скарбом, рядом с которыми шло несколько баб, сопровождавших своих мужей. На одной из телег восседал косматый старик, прижимавший к своей груди свёрток, и по большей части дремавший, но на ухабах продиравший глаза и громко начинавший кричать:

– Но-но!.. Легчее, а не то всё рассыплете! Всё уроните в грязь! – за его спиной были уложены коробы, полные книг и княжьих свитков. Затем он снова засыпал.

Весенняя распутица убыла и реки вернулись в свои русла. Луга зеленели молодой и сочной травой, тянувшейся к солнцу. На возделываемых полях люди выпрямляли спины, чтобы поглазеть на проходившую мимо рать да поохать.

Гридник Мусуд, тот самый, что насмехался над бедным ополченцем и его клячей, тем временем подъехал к Ярославу, и доложил:

– Княже, проверил по твоему указу задние обозы – уж больно они отстали. Ползут как черви земляные. Велел я им, твоим именем, поспешать и догонять нас.

Ярослав, чье суровое лицо многим внушало благоговение, взглянул на татарина, и, сухо усмехнувшись, осведомился:

– Нешто бабы виноваты?

– Кой там! Спят и едут. Но бабы и вправду жалуются, притомились, мол.

Князь устремил взгляд вдаль, задумавшись о чём-то, когда раздался голос княжича Фёдора, его старшего сына, ехавшего за ним:

– От баб в дороге одни хлопоты да морока! – заявил десятилетний мальчик, пухлый и румяный, одетый в богатый кафтан и расшитую золотом шапку. – А ежели они идти не могут, высечь их надобно, тогда полетят как ветер над землёй!

– Всё-то тебе не терпится кого-нибудь высечь, – ответил Ярослав, не оборачиваясь. Фёдор примолк, поняв, что отец недоволен его вмешательством. Отец никогда не выказывал к своим сыновьям любви и ласки, обходясь с ними хоть и справедливо, но строго. Даже Фёдор, его первенец, не мог похвастаться тем, что умеет смягчать своего отца.

Рядом с Фёдором, по левую руку от князя, ехал другой сын Ярослава – восьмилетний Александр. Он не походил на старшего брата, был сухощав и выделялся красотой лица, на котором горели отцовские серо-зеленые глаза. Молчаливый, весьма склонный к верховой езде и стрельбе из лука, Александр в отличии от брата, сгорбившегося в седле от усталости, сидел на коне прямо, и, гордо вздернув подбородок, не показывал своего утомления дорогой. За ними, поглядывая на княжичей, ехал, осанисто устроившись в седле, боярин Феодор Данилыч, в молодости славившийся на полях брани. Князь Ярослав, зная, что он весьма искусен в ратном деле, поручил ему быть кормильцем Федора, а затем и Александра.

Фёдор, уставший от езды – взмокший и проголодавшийся, но не осмеливающийся жаловаться – вскоре нашел себе развлечение. Так, чтобы не обратить внимание сурового отца, он негромко обратился к Мусуду, над внешностью и обычаями которого часто за глаза подтрунивали при княжьем дворе:

– Мусуд, а Мусуд! Скажи-ка мне, что за имя у тебя? Что оно значит? Наверное, «слуга» или «раб»?

Хитроглазый татарин с мясистым носом, прошедший, прежде чем оказаться у ярославого двора, много земель, разное повидавший и диковинные языки разучивший, поглядел на Фёдора и спокойно проговорил:

– Всякий смертный – есть слуга бога и раб господень. На белом свете много имён, и каждое из них звучит по своему… – Мусуд перевел взгляд на Александра, который вперил холодный взор в своего старшего брата. Холод этот скрывал за собою гнев. Ни для кого не было тайной соперничество между княжатами, вызванное желанием привлечь к себе благосклонность отца. Александр и Фёдор могли повздорить из-за любого пустяка, а сейчас младшего из братьев явно взбесили развязные речи Федора. Мусуд, продолжая двигаться вровень с княжатами, заговорил снова: – Имя красит человека. Вот твоё, княжич Александр, имечко – славное, гордое. Так звали воеводу, покорившего полмира – Александра Македонского. Мои предки называли сего царя Зулькарнайн, а другие народы, которые он положил на свою ладонь – Искандером Двурогим.

– Он был велик? – спросил Александр.

– Его помнят даже горы и реки. И тебя будут помнить!

Александр отвернулся от Фёдора.

– Гордыню ты в нём раздуваешь, Мусуд, – неожиданно заговорил князь, и стало ясно, что он слышал всё. Однако в голосе Ярослава не было осуждения.

– К славным делам готовлю, пресветлый князь, – почтительно ответил татарин и лукаво зыркнул на Александра и Федора. – Ибо твоё древо не пересохнет и имя не забудется, не превратится в прах под ногами смертных, а стоять будет во славу земли русской.

Ярослав склонил голову в ответ и стало ясно, что ему по душе пришлись слова Мусуда. Феодор Данилыч бросил злой взгляд на гридника с ладно подвешенным языком, раздраженный тем, что этому татарину удалось порадовать князя речью.

К вечеру княжья рать вышла к берегам полноводной реке Мета, что впадала в Ильмень-озеро. Здесь проходил водный путь, по которому сплавлялись купеческие суда – лайбы и шняки груженные товаром. И летом и зимою здесь всюду кипела жизнь. Князь Ярослав был доволен – оставалось подняться по Мете до Ильмени, а там и до Новугорода рукой подать!

Кликнув Мусуда, Ярослав повелел найти достойное место для ночлега. Татарин ответил, что неподалеку стоит христианский монастырь, укрепленный на берегу Меты, а подле него – селеньица, где можно было б расположить дружину да и задать корму коням.

– Ну так отряди туда резвых гонцов, – приказал князь, – пусть предупредят, что скоро буду.

Монастырь, стоявший на берегу реки, смотрелся настоящей крепостью: высокий вал, крепкие стены и глубокий ров, к которому была подведена вода из Меты. Рядом стояло несколько селений, прилепившихся к побережью, а в воде – несколько насадов да шняков. Ярослав оглядел всё это и заметил:

– Недурно богоугодные люди прижились колом!

– Видать, вера на торговой дороге – дело прибыльное! – хмыкнул Мусуд.

– Авось сменим калантыри на рясы? – отпустил шутку другой гридник.

– Рясу натянешь – бабы вовек не видать! – воскликнул третий. – Девки крепкого мужа любят, а не святые кости!

В ответ на эти слова раздался хохот. Ратники привставали на стременах, а пешие вои вытягивали шеи, чтобы поглядеть на селения, надеясь увидеть здешних девок. После трудного дня дружинникам не терпелось оказаться у огня, просушить ноги, насытить утробу и отдохнуть.

Ярослав кивнул гриднику Торопке Меньшому и тот зычным голосом объявил, чтоб рать располагалась в селеньях по своему усмотрению; а хозяйская дружина, обеспечивающая охрану ночлега, должна следовать за князем Ярославом в монастырь.

– Раз такую крепость отстроили, – молвил меж тем князь, не отрывая взора от монастыря, и что-то прикидывая, – значит и кладовые да коробы у них добром полны…

– А то как же, князь! – согласился Мусуд. – Как же без этого? Кто монастырьки эти строит на торговых путях? Известно, кто – купцы. Они добро своё в кладовые монастырские прячут, а богоугодные люди добро это как псы цепные стерегут и в голодный год на лычу с сала не перебиваются. Жаль только, что князей люд этот торговый не чтит, не задабривает дарами…

Ярослав мрачно хмыкнул, услышав такие речи.

– Уж больно скор ты на хулу, Мусуд. Не чтут, говоришь?

– Не гневись, князь милый! Как есть говорю и кто ж виноват, что язык мой правду выщелкивает? – пропел татарин, кося на князя маслянистым угодливым взглядом.

Князь не разгневался и даже слабо улыбнулся – благоволил он Мусуду. Знал Ярослав, что за бескостным языком и хитрыми ужимками скрывается у Мусуда на редкость преданное сердце, крепкая воинская хватка и светлая голова. А про монастырь татарин прав – как ни крути, Ярослав и сам мыслил потрясти монахов за мощну. Хлестнув своего коня, он двинулся вперед.

На монастырском дворе стояла суматоха.

Княжьи дружинники расположились в монастырском дворе, обороненном крепкими стенами и рвом, и развели там костры, чтобы приготовить брашно. Ратники, не стесняясь, громко говорили и, толкаясь, подтрунивали друг над другом; кто-то из них, наиболее сноровистый, увёл из кладовой кувшин с крепчайшей медовухой и веселья тотчас прибавилось.

В самом монастыре слышались отчаянные вопли: то кричал настоятель богоугодного места, видя, как дружинники по приказу князя Ярослава выносят в большую светёлку из кладовых сундуки, полные узорочья – оружия, платья, связок с полотном, собольих и лисьих шкур, а так же самоцветов – серёг, бус и браслетов. Разглядывая эти сокровища, Ярослав одобрительно щелкал языком.

– Что же это! – выл настоятель, удерживаемый одним из подданных князя, вздымая руки к небу. – Дом божий на поток достался! Ничто не свято!

– Не вой, как собака! – резко проговорил Ярослав, удобно устроившись на кресле, также вызволенном на свет из кладовых. – Разве это божье добро? Бог елеем да молитвами сыт! А вот купцы, что кладовые твои богатствами набили, не одним святым духом сыты. Коли так, князя и верную его дружину уважить надо, одарить душевно… А ты попрекнуть меня вздумал?

– Что ты, князь пресветлый!… – испуганно залепетал настоятель, укусив себя за язык.

– Глянь на себя, раб божий! Жирный гусь ты, а не человек, – продолжал князь. – Сколько сала можно вытравить из твоего брюха, а? А что до узорочья – уйми тугу, еще себе нагребешь, ведь ваше святое племя похуже ушкуйников будет.

По знаку князя дружинник вытолкал настоятеля прочь из светёлки.

Те временем княжата под присмотром Данилы Заточника – книжника, пригретого Ярославам и поставленного над Александром и Фёдором для того, чтобы обучить их грамоте и прочим ученым премудростям, – заканчивали с едой в другом конце монастыря. Данила – тот самый косматый старик, что ехал на телеге – должен был проследить, чтобы княжата улеглись спать: в соседней келье уже были готовы для них мягкие лежанки. Фёдор то и дело ныл, жалуясь Заточнику на боль в спине и ногах. Не зная как себя унять, он начал скатывать шарики из лепешек и гонять их по столу. Александр, сидевший напротив, молча ел.

– Скукота здесь! – возмутился в конце концов старший из княжат. – И спать мне не охота, все кости трещат! Дай, Данила, я пойду к отцу – там он добро монастырское делит, а я на то и погляжу!

Старик-книжник воздел перст:

– Батюшка ваш не велел вам там быть, а значит, Феодор, прогневишь ты его, если ослушаешься. Раз кости у тебя трещат, то тут один ответ – привыкать тебе надо, должен ты возмужать.

Федор досадливо отмахнулся от Данилы и переключился на младшего брата, став подталкивать к нему хлебные шарики. Александр не обращал на него никакого внимания, что пуще злило Фёдора. Изловчившись, он пнул Александра под столом. Тот вздрогнул и вскинул глаза на Фёдора, который в ответ самодовольно улыбался.

Александр отложил ложку. В следующий миг скамью, на которой сидел Фёдор, сотряс удар, и она с грохотом опрокинулась, увлекая за собой мальчика. Фёдор ударился головой и взвыл от боли. Данила, всплеснув руками, кинулся к княжичу.

– А-а!… – голосил Фёдор.

В светёлку вдруг вбежал ошалевший настоятель – его необъятный живот колыхался, жирное лицо раскраснелось, а толстыми руками, напоминавшими бараньи окорока, он рвал свою бороду.

– Горе мне, горе! – вскричал настоятель. – Что же остается?! Одеть вретище? Обельным холопом стать?! Развязали мою мощну, распустили добро!… – и он выбежал прочь, сотрясая шагами хоромы.

Данила помог Фёдору подняться. Потирая затылок, тот ткнул в младшего брата пальцем:

– Этот непутёвый скинул меня!

Не успел Заточник начать нравоучать Александра, как княжич подбежал к Фёдору и всадил свой кулак в его рыхлый живот. Крякнув, Фёдор согнулся пополам.

– Я непутевый? – закричал Александр так яростно, что даже Данила перепугался. – Я покажу тебе, какой я непутёвый! Ты будешь просить меня!

Александр замахнулся на Фёдора. И тот, несмотря на то, что был крупнее Александра да и старше, струхнул – Фёдор с воплями начал убегать от брата вокруг стола.

– Стойте! Остановитесь! – восклицал Данила, пытаясь ухватить кого-нибудь из братьев.

Фёдор вылетел из светёлки и понёсся прочь, но Александр и не думал отставать. Они пробежали по кельям, выскочили на задний двор, где монахи хранили дрова, там-то Александр и настиг Фёдора. Кинувшись старшему брату на спину, Александр повалил его в грязь и заломил руку.

– Проси о пощаде! – торжествующе вскричал младший княжич.

– Пусти!

– Проси! – повторил Александр.

Где-то в вечерней мгле, окутавшей двор, послышалось хриплое рычание. Из дровницы вылез большой и грязный пёс – приоткрыв чёрную пасть, он посмотрел на княжат и на загривке его шерсть встала дыбом. Александр и Фёдор окаменели. Они и не знали, что злобный пёс, задравший немало воров, покушавшихся на монастырские сокровища, был загнан по прибытии Ярослава в этот двор. Двор этот был огорожен, и войти да выйти из него можно было только через ту дверь, через которую только что и выскочили княжата.

Они не успели отступить – огромный пес кинулся на них.

– Помогите! Спасите! Погибаю! – закричал Фёдор, укушенный в плечо. Пес вцепился в Александра, и, клацкая зубами, начал трепать его, словно соломенную куклу. Александр тщетно пытался ухватить пса за шею, чтобы переломить ему хребет, как учил тому кормилец, а озверевшее животное опрокидывало его на землю. Пёс хотел добраться до живота мальчика, чтобы прогрызть его и вырвать внутренности, как он обычно поступал с ворами, попавшимися ему. Запах молодой крови, сочащейся из укусов на теле Александра, заставлял пса всё яростнее и яростнее атаковать.

Данила Заточник выбежал на крики во двор, но его охватил такой страх, что он не решился прийти на помощь Александру. Увидев Федора, Заточник схватил его за руки и поволок в дом, голося, что есть мочи.

Быстрая тень промелькнула над забором, ограждающим двор. Крепкие руки оторвали пса от израненного Александра, а затем хрустнул собачий хребет. Отбросив мертвого пса в сторону, спаситель склонился над мальчиком. Княжич, хоть и истекал кровью, но был в сознании и шепотом спросил:

– Кто тут?

– Это ж я, Мусуд, слуга княжий! Али не признал? – ответил татарин и поднял с земли княжича, бережно прижимая к груди. Он заспешил вернуться в стены монастыря, а навстречу уже бежали люди, привлеченные шумом и криками.

Князь Ярослав, которому доложили о том, что княжичей едва не загрыз сторожевой пес, впал в неописуемый гнев. Крепко досталось и Даниле Заточнику – за то, что не углядел за вверенными ему Александром и Федором; и настоятелю с монахами, не предупредивших о псе-людоеде и не заперевших как следует двери; а так же и кормильцу Федору Данилычу, не прибегшему борзо на крики о помощи. Все трепетали перед разъяренным князем, метавшим гром и молнии, и сорвавшимся на крик, походивший на рык медведя-сыроядца. Расправа была совершена немедля: Федор Данилыч получил оплеуху лично от князя и лишился при этом зуба, настоятеля высекли на дворе, Даниле Заточнику надавали тумаков и обрезали лелеемую им бороду.

Поздней ночью Ярослав пришел в келью, где лежал Александр – вокруг него суетился одетый в рванье дед-знахарь, которого приволокли из ближайшего селеньица. Александр весь горел и метался в жару. Дедок, скрипя костями, обтирал раны целебным настоем из коры и трав, и всё что-то бормотал себе под длинный горбатый нос.

– Прости меня, батюшка, – сказал Александр с натугой. – Моя вина.

Ярослав окинул сына пристальным взглядом: он видел, что, несмотря на боль и лихорадку, Александр крепится и не желает, чтобы суровый отец видел его слабость.

– Потрепали твою шкуру, – сказал князь Ярослав ровно. Помолчав, он обратился к деду: – Как отрок?

– Выправится, ничего с ним не станется. Денёк полежит, хворь сойдет, а через седьмицу и поминать не будет!

Александр встрепенулся:

– Батюшка, не хочу лежать в постели! Завтра поеду рядом с тобой и о хвори не упомяну!

Князь Ярослав покачал головой: