Автор книги: Анна
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
По сравнению с другими городами Германии Констанц представлял из себя островок мира и довольства. Его миновали и авианалеты, и голод, даже местные беженцы не производили гнетущего впечатления. Побывав на рынке и без сожаления расставшись с набором золотых украшений, Северус приобрел достаточно бакалеи, чтобы осчастливить фрау Барбару. В лавке готовой одежды он выменял кольцо и подвеску на хорошие ботинки, теплое пальто, шерстяную юбку, кардиган, блузу и белье для Гермионы. Колечко так приглянулось хозяйке, что сверху она положила две пары чулок. После всех покупок у него еще осталось несколько цепочек, печатка и массивное колье. Обмен вышел неравноценным, любая из этих безделушек стоила много больше, но тут и крылась неочевидная на первый взгляд прелесть золота. Ради крохотной вещицы люди были согласны уступить то, что и не планировали продавать, а после помалкивали, справедливо опасаясь за сохранность приобретения.
Каждый лишний час, проведенный в Германии, делал Северуса более сосредоточенным и хмурым. Хорошо смазанный механизм военной пропаганды доктора Геббельса крутился в радиоприемниках каждого дома. Устами харизматичного Ганса Фриче или внушающего уважение Курта Дитмара*, через националистические гимны и неприкрытую ложь об успехах Рейха на полях сражений. Люди Констанца не голодали, поэтому не успели растерять пылкой идейности, и Снейп не мог ручаться за лояльность фрау Барбары, если той доведется узнать о истинном положении гостей.
Гермиона оставалась настороженной и немногословной, легко уходила от лишних расспросов, при необходимости имитируя резкое ухудшение состояния, но её сознательность не сильно облегчала Северусу жизнь. Во время сна она продолжала бредить на английском. Ночами в полудреме лежа рядом, Снейп прижимал пальцы к её запястью, считая медленный пульс, прислушивался к каждому звуку в доме, в любой момент готовый схватиться за оружие или накрыть ладонью сухие алые губы, ловя птиц, вылетевших в забытьи слов. В часы осязаемой, почти материальной тишины Северус мучился бессонницей, давно вошедшей в привычку, он вставал курить или придвигался к Гермионе почти вплотную, фиксируя такие минуты в памяти с фотографической отчетливостью. Часто совсем рядом рычали самолетные двигатели, и Барбара вбегала в комнату, тараща испуганные глаза. К предложениям спуститься в подвал он неизменно оставался безучастен — Гермионе нечего было делать в холоде.
В понедельник утром уровень напряжения достиг наивысшей точки. "Сегодня или никогда", — думал Северус, убирая в сумку бритвенные принадлежности. Он закончил с утренним туалетом и имел теперь вид самый строгий и располагающий, достойный честного гражданина Великобритании, по делам находящегося в Швейцарии.
— Как сегодня ваше самочувствие, дорогая?
— Спасибо, Тобиас, мне уже значительно лучше.
При Барбаре Гермиона обращалась к нему «Тобиас» или «дорогой супруг», и от этой трогательной лжи, хрупкой и сладкой, как карамельные стеклышки, в груди все съеживалось.
— Я очень рад это слышать.
Между ними сгущался воздух, висела выжидательная тишина. Северус неприкрыто рассматривал свою фальшивую супругу, с хозяйственной тщательностью протирающую вымытые тарелки, и не мог налюбоваться её хрупким изяществом. Вожделение, нестерпимое и назойливое, сводило с ума и днем, стоило лишь скользнуть взглядом по скромной девичьей фигуре, и ночами, когда близость желанного тела пробуждала всё древнее и мужское.
— Фрау Барбара, мы так долго пользовались вашим гостеприимством, что, кажется, стали им злоупотреблять. Думаю, в ближайшее время мы вас покинем.
Барбара совсем не желала расставаться с гостями. Она уговаривала Северуса, даже ругала его за жестокое обращение с молодой женой, пребывающей в таком интересном положении, но Снейп оставался неприступен.
"Доброта, одиночество или корысть?" — скрывать собственные эмоции он умел в совершенстве, но проницательным себя не считал, предпочитал заранее высматривать самые низкие мотивации человеческих поступков и нехотя отступал от первоначального мнения. Как бы то ни было, Северус собирался оставить ей немного денег, он высоко оценивал труды представительниц трех "к"*, а Барбара еще и выглядела достаточно умной, чтобы не болтать о своих нечаянных постояльцах лишнего. Наверняка, в сердцах окрестив его самодуром, фрау направилась в хозяйскую часть дома, впрочем, оставив последнее слово за собой:
— Герр Блайх разрешил больной водные процедуры, я нагрела целую ванну воды. И где вы еще сможете искупаться?
Гермиона, теплой воды не видевшая уже очень давно, заметно встрепенулась. Чувствуя, что еще сто раз пожалеет о своем решении, Северус неохотно кивнул.
— Думаю, ты могла бы помыться. Пойдешь сейчас?
— Это было бы замечательно, герр, — она запнулась и с приоткрытых губ каплей сладкого яда сорвалось: — Тобиас.
Вникая больше в интонации, чем в слова, Северус остро пожелал услышать собственное имя, произнесенное на английском, но также смущенно и нежно, и с удивлением понял, насколько опротивела ему грубая немецкая речь. Но пока не стоило и мечтать – Гермионе, для её же блага, было полезно считать его офицером СС.
— Я помогу, не возражаешь?
Мелодично запели настенные Фредерик Мауте*, особым волшебством, подвластным лишь часам с боем, отсекая минувший момент от свежего пласта еще не использованного времени, в котором уже существовало двусмысленное скользкое предложение, несдержанно озвученное взрослым мужчиной юной девушке. Северус не ждал, что тишина, упавшая после последнего удара, приобретет такую опасную пронзительность. Гермиона не отводила глаз, и в её зрачках, почти полностью затопивших йод радужки, стоял испуг. Вопросы, надежно спрятанные алым замком обветренных губ, еще не заданные, но осязаемые, закружили по комнате. Разносимый ветром по озерной глади летел гул сирен Фридрихсхафена. "Что я делаю? Совсем рядом в руинах лежат города, летают бомбардировщики, рушатся судьбы. Что я делаю..." — Северус до ломоты в челюстях сжал зубы. Жажда обладания Гермионой, его собственной студенткой, завела его слишком далеко, и как хотел он придушить маленькую птичку, распевающую в груди каждый раз, едва лицо мисс Гермионы Грейнджер озарялось даже слабой тенью улыбки.
— Не возражаю.
Кажется, она сама не поняла — ответила ли так с испуга или действительно не возражала. "Бедная девочка, а я старый сухарь", — подумал Северус и отвернулся, будто бы проверяя, всю ли посуду убрала хозяйка. Его похоть состояла в неравном браке с совестью, и это раз за разом спасало Грейнджер от незавидной женской участи – оплачивать благодеяния телом.
— Было бы так обидно в духоте потерять сознание и утонуть, — Гермиона смущенно улыбнулась и убрала за ухо выбившуюся прядь.
От порочной наивности её образа в груди Снейпа захолонуло. «Птичка» запела с новой силой, остренькими коготками сжимая усталое сердце. Гермиона — умная девочка и не могла не знать, что позволяет. Едва ли она не умная, только если не «девочка», но всякие рассуждения утратили смысл, когда она задвинула за собой стул и пошла в купальню, где рядом с нагретой колонкой стояла старая наполненная чугунная ванна.
— Любезный супруг, — дрожащие пальцы расстегивали пуговицы на блузе, и глубокая полоса белой кожи ширилась с каждым движением, — напомните, прошу, почему вы взяли в жены именно меня.
— Любезная супруга, вы усомнились в моей способности сделать верный выбор? — Северус, загипнотизированный зрелищем, не мог заставить себя пошевелиться. Слова, плохо отделимые от сухих губ, вырывались с шипением радиопомех. — Я выбрал лучшую из всех, что встречал.
«Лучшую, лучшую, лучшую», — согласно пульсировало в висках, в паху, тяжелом от прилившей крови. На Гермионе старинное белье на шнуровке, выменянное у фрау с рынка и может служившее приданным еще её бабушке, будило больше трепета, чем короткие подолы всех кабаре Берлина. Лег на табурет бережно свернутый кардиган, поверх опустилась блуза. Грейнджер взялась за пояс юбки, и тяжелая ткань стремительно ухнула вниз, царапнув шерстяным крылом по точеным бедрам.
Сбросив с себя оцепенение, Снейп сделал шаг вперед, его пальцы дотронулись до голубой жилки на тонкой шее, обхватили подбородок, вынуждая Гермиону поднять голову.
— Тебе совсем не обязательно это делать, — Северус не разрывал зрительного контакта, чтобы видеть каждую перемену, каждый нюанс. — Сейчас не обязательно.
Лучше жестокая правда, чем сладкая ложь, что непременно обернется непониманием, обидой и болью.
— Сейчас… Потом может и не случится.
Северус видел, что она не хочет, как дрожат длинные ресницы, алеют щеки, тяжело даются слова. Чувствовал её страх так же явно, как собственное возбуждение, и опьяненный им, подобно хищнику, желал еще сильнее. Он мог принять благодарность любой Марты, десятка Мери, но не Гермионы. Умненькой, любознательной, скромной, но несгибаемой. Душевная боль исказила его лицо, сделав его еще менее привлекательным. Взаимность, а не плата за помощь. Вот, что ему было нужно.
— Нельзя дать воде остыть, — надтреснуто, едва подчиняя воле голосовые связки. — Это не лучшим образом скажется на твоем здоровье.
Медленная пытка и бесконечное удовольствие – грубые чулки, легко сбежавшие до лодыжек; панталоны, большеватые на худых бедрах, удерживаемые одной лентой, что легко разошлась под пальцами; тугой лиф на потертой шнуровке; острые крылья лопаток; цепь позвонков; испуганно вытянутая шея; едва заметно дрожащие губы; глаза горящие, мерцающие, огромные — единственное живое в её хрупком существе.
Гермиона отрывисто вздохнула и, прикрываясь, обхватила себя руками в страшных следах от уколов. Годами в самых неоднозначных ситуациях Северуса не оставляла выдержка, чтобы сломаться, с пшиком исчезнуть где-то на границе Германии со Швейцарией в теплой комнатке, полной пара, между колонкой, ванной и табуретом, рядом с девушкой, которую себе же пообещал сберечь.
— Гермиона…
Он не знал, как прикоснуться к ней, чтобы не испугать, чтобы почувствовать в ответ не ужас и стылый холод, а жар желания. Северус ненастойчиво тронул локти, предплечья, шершавые от мурашек, выпирающие косточки на запястьях и маленькие обветренные руки, прикрывающие грудь.
— Забирайся.
Ссутулившаяся, скукожившаяся Гермиона казалась особенно маленькой; получив позволение, она опустилась в воду и сразу погрузилась до подбородка. Снейп дошел до двери и, помедлив секунду, задвинул щеколду. Он чувствовал себя неправильно, отстраненно, марионеткой, не управляющей собственным телом, подобное остолбенение наваливалось раньше только когда приходилось присутствовать на пытках. Ради общего блага — так говорил наставник. Ради Британии, Короны, победы и еще Бог знает чего удавалось убедить себя, что допрашиваемым ничем не помочь, что для большого дела справедливо жертвовать маленькими людьми.
Отчетливый скрежет металла заставил Гермиону передернуть плечами и нырнуть еще глубже. Северус решил, что останется, и этому не было никакого достойного оправдания. С хирургической тщательностью вымыв руки, он закатал рукава. Пар заполнял комнатушку, но недостаточно плотно, чтобы спрятать контуры нежного девичьего тела, видимые под водой, или горделивого орла, восседающего на свастике над надписью «Gott mit Uns»* на предплечье Снейпа. Он позволил себе не просчитывать, не думать – чувствовать гладкую кожу под ладонями, скользкими от мыла, тяжелую путаницу влажных волос, вздрагивающие плечи, маленькие острые груди, напряженные, манящие, как самые запретные из плодов.
— Домывайся, я принесу полотенце.
Северус проверил керосиновую лампу и, не оборачиваясь, вышел успокоить собственный разыгравшийся пульс. Побег снова откладывался. Из-за тяжелых мокрых косм, красиво ложащихся на узкую спину, заново подступившего кашля, ропота Барбары, внезапно подкравшегося вечера. Снейп знал свою работу, знал, что их время вышло, и отчаянно боялся, впервые боялся не за себя.
06 марта 1945 года
Утром проявленная сдержанность стала казаться верхом глупости. Северус был раздражен. Он не выспался, будто проработал всю ночь, настойчивый шум в висках, как стрекот самолетного двигателя, становился то тише, то ощутимее, но никак не исчезал совсем. Растаявший снег чавкал под ногами, вниз по узким улочкам бежали озорные косички весенних ручьев. Снейп пересек рыночную площадь, желая как можно быстрее скрытся в переулке. Последняя вылазка в Констанце – узнать, когда приходит поезд, забрать Грейнджер и сразу двигаться к платформе.
— Тобиас!
Холод расползся по позвоночнику и прихватил где-то под сердцем. Утренняя сутолока, женщины с корзинами, трое солдат в форме. Северус вонзился взглядом в толпу, мечтая ослышаться, ошибиться и не найти той единственной, что может так опрометчиво кричать его-чужое имя в самом центре города.
— Профессор!
Гермиона. Дурная растрепанная девчонка в пальто нараспашку, с шарфом, неопрятно свисающим до колен. Олененок, вспугнутый громом выстрела. Одна из многих, кого война должна была изувечить, перемолоть, проглотить, не жуя.
— Какого черта ты здесь делаешь? — Северус пробрался через толпу и выплеснул свою злость, больно сдавив её руку выше локтя.
— Солдаты СС, много, целый отряд на мотоциклах. Они расспрашивали соседей, потом двинулись к нашему дому. Я выбежала через кухню.
— Пошли.
Может быть, искали не их. Может быть. Северус не имел права рисковать, он направился разведанной дорогой, узкими, петляющими меж домов переулками, заполненными тающим снегом. С неба накрапывало, и поднятый воротник или высоко намотанный шарф не вызывали подозрений. Гермиона едва успевала за его стремительным шагом, но не жаловалась. Скромную сумку, благоразумно прихваченную ею из дома, Снейп забрал сразу же, не задерживаясь проверить все ли она уложила.
Ступив на мостовую Кройцлангена, он взял Гермиону под руку и пошел чуть медленнее. Преследователи так же легко могли перейти границу суверенного государства, вряд ли встретив сопротивление у местных патрулей. В начале улицы угрожающе загудели мотоциклы, и Северус втиснулся между притертыми друг к другу домами и прикрыл Гермиону полой плаща. Её новый полосатый ало-желтый шарф непременно притянул бы косо брошенный взгляд. Шум моторов стих впереди, но разомкнуть объятья казалось святотатством. Она прятала лицо на его груди, ткнувшись лбом под ключицу. Северус чувствовал её жаркое дыхание сквозь хлопок рубашки и боялся сдвинуться с места. Гестапо. Они будут стрелять и благо если на поражение. Слишком расслабился, размяк, поверив на миг, что он герр Тобиас Зальцгауер, списанный после контузии в запас и женившийся на молоденькой соседке.
— Не бойся. До узкоколейки идти десять минут. Проскочим переулками, чтобы не случилось, не беги, если я не скажу.
Грейнджер отстранилась и кивнула. В карих глазах было столько веры, что Северус решил: она сядет в поезд любой ценой. Ладонь нашарила кобуру, и будущее перестало казаться неопределенным. Боже, храни королеву! Его собственную маленькую королеву.
— Все будет хорошо! — родная речь после стольких лет непривычно прокатилась по языку.
Каждое такое простое слово отслаивало пластами годы жизни и работы в Германии. Эти «неблагонадежна», участие в фундаментальном, противном человеческой морали труде «Теория о чистоте крови», костры из книг и людей, опостылевшая служба на два фронта.
Гермиона быстро справилась с замешательством.
— Вы знаете английский?
— Да. Немного знаю, — это было и страшно, и абсурдно одновременно, верный ответ оказался слишком невероятным, чтобы прийти ей в голову. — Все, можем идти.
Колкая морось собралась в недолетающий до земли снег. Северус сжал в ладони холодную узкую ладошку и пошел вперед, будто просто прогуливался, а не сбегал, ощущая, как несуществующий крест прицела массирует затылок. Однообразные, уродливые дома – дух экономии и минимализма – тесно обступали каждую улицу, из водосточных труб вяло текли жидкие струйки, разбегающиеся по серой мостовой. Следуя негласному сговору низкого неба и мокрого снега, местные заперлись в тепле и уюте. Пустые мрачные лабиринты Кройцлангена наводили на мысли о крысиных бегах, только тяжесть вальтера костылем поддерживала захромавшее хладнокровие.
— Стоять! Предъявите документы!
Гермиона вцепилась в руку Северуса с горячим отчаяньем, он чувствовал отзвук боли от её коротких ногтей, панически скоблящих его запястье.
Один удар сердца на принятие решения. Бледный офицерик в мокрых очках, выскочивший из переулка, сам не ожидал, что на кого-то наткнется. Пограничная служба Швейцарии. Северус выцепил взглядом нашивки и цвет формы уже после того, как подрубленное ударом в гортань тело стало оседать на землю.
