Текст книги "Искушение Анжелики"
Автор книги: Анн Голон
Соавторы: Серж Голон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Глава 3
– С тем же успехом вы могли привезти ее сюда совсем голой и с дьявольскими рожками на голове, – заметил немного позже Кантор, обращаясь к матери.
Сознавая свою оплошность, Анжелика бросила ему упрек.
– Разве не ты спрашивал меня, успею ли я сделать позолоченные завязки на корсаже этого красного платья?
– Я содрогаюсь только при мысли об этом, – сказал Кантор.
– Но ведь ты жил в Новой Англии и должен был предупредить меня. Я бы и не портила себе пальцы шитьем праздничного наряда, чтобы вернуть ее этим пуританам.
– Извините меня, мама… Но мы могли бы попасть и к менее нетерпимой секте. Такие бывают. И потом, я представлял себе, какие у них будут физиономии…
– Ты такой же задира, как этот старый добряк-аптекарь, которого они, видимо, боятся, как чумы. Я теперь не удивляюсь его выходкам. Мне кажется, что, увидя красное платье Роз-Анн, он также заранее предвкушал удовольствие разыграть их. Несомненно, именно поэтому он взялся показать нам дорогу.
Вместе с несчастной Роз-Анн их отвели в помещение, прилегающее к большой зале. Безусловно, для того, чтобы поскорее скрыть от зевак внучку Бенджамена и Сары Уильям, одетую в такой безумный наряд, а также женщину, которая привела ее и чей яркий неприличный убор лишь слишком ясно показывал, к какой нации и какой пагубной религии она принадлежит: француженка и папистка!
Странные существа эти пуритане, относительно которых можно было задаться вопросом: есть ли у них сердце.., или пол. Видя холодность их семейных отношений, трудно было представить себе, что хоть какое-то проявление любви лежало в основе создания этой семьи. Однако потомство господина и госпожи Уильям было многочисленным. Здесь присутствовали по крайней мере две супружеские пары и их дети, населяющие большой дом в Брансуик-Фолсе. Анжелика удивилась, что никто не поинтересовался судьбой младших Уильямов, которых пленниками увели в Канаду дикари.
Известие о том, что невестка рожала самым жалким образом в индейском лесу и что, таким образом, у мистрис Уильям появился еще один внук, оставило ее совершенно невозмутимой. А ее муж произнес длинную речь, из которой вытекало, что Джон и Маргарет справедливо наказаны за их непослушание.
Почему не остались они в Биддефорд-Соко, на море, в надежной и набожной колонии, а обуянные гордыней, возомнили себя помазанниками Господа, которым предназначено основать собственную факторию в опасном» как для тела, так и души одиночестве? К тому же они имели дерзость назвать это новое поселение, плод гордыни и недисциплинированности, тем же именем Биддефорд-Благочестивый, где они родились! Впрочем, теперь они очутились в Канаде, и так им и надо. Он, Бен Уильям, всегда считал, что его сын Джон отнюдь не из тех, кто может быть примером для других. И старик рукой остановил Кантора, когда тот попытался рассказать ему кое-какие подробности о судьбе пленников.
Детали их похищения он узнал от Дарвина, мужа сестры их невестки. Этот парень ничем особенным не выделялся и скоро женится вновь. «Но его жена не умерла, – попробовала объяснить Анжелика… – По крайней мере, она была еще жива, когда в последний раз я видела ее в Вапассу».
Бенджамен Уильям ничего не хотел слышать. Для него все, что находилось за большими лесами на севере, в этих отдаленных и недоступных районах, где сумасшедшие французы точат в дыму кадил свои ножи, – все это было уже Другим Миром, и очень мало англичан и англичанок смогли вернуться оттуда!
– Скажи откровенно, – обратилась Анжелика к сыну, – есть ли что-либо в моей одежде, что их смущает? Может быть, я, не зная того, выгляжу непристойно?
– Вы должны что-то надеть сюда, – проговорил Кантор с ученым видом, показывая пальцем на декольте в корсаже Анжелики.
Они смеялись, как дети, под хмурым взглядом бедной Роз-Анн, когда служанки в голубых платьях внесли деревянный таз, окантованный медью, и многочисленные кувшины, откуда поднимался пар от кипятка. Высокий молодой человек, серьезный, как пастор, зашел за Кантором, который последовал за ним, приняв, в свою очередь, такой же чопорный и озабоченный вид, никак не вязавшийся с его светлыми юношескими щеками.
Напротив, служанки, приветливые милые девушки с лицами, свежими от воздуха полей, оказались не такими надутыми. Как только за ними переставал наблюдать строгий глаз старого хозяина, они оживленно улыбались и разглядывали Анжелику. Прибытие этой знатной французской дамы было для них большим событием. Они рассматривали каждую деталь ее одежды, впрочем, очень скромной, и следили за каждым ее жестом. Что не мешало им в то же время очень энергично заниматься своим делом. Они принесли кусок мыла в деревянной чашке и повесили перед огнем теплые полотенца.
Анжелика занялась прежде всего ребенком. Она больше не удивлялась, что маленькая англичанка была немного диковата, увидав, где та жила. Она словно опять оказалась в атмосфере Ла-Рошели, а может быть, еще худшей.
Однако, когда пришло время вновь одеться, и Анжелика хотела облачить Роз-Анн в принесенное темное платье, робкая девочка взбунтовалась. Ее пребывание у французов не прошло даром. Она провела с ними немного времени, но погибла там навсегда, как отметил бы почтенный пастор. Ибо она с негодованием отпихнула печальное монашеское одеяние, повернулась к Анжелике и разрыдалась, спрятав голову у нее на груди.
– Оставьте мне мое красное платье! – промолвила она.
И чтобы лучше продемонстрировать, откуда взялся этот мятежный дух, она повторила несколько раз эту фразу по-французски, что привело служанок в оцепенение. Этот нечестивый язык в устах представительницы рода Уильямов, это бесстыдное проявление гнева и упрямства, это явное стремление к кокетству – все это было ужасно и не сулило ничего хорошего…
– Никогда мистрис Уильям не согласится, – нерешительно проговорила одна из них.
Глава 4
Очень прямая, высокая, худая, строгая и важная старая Сара Уильям тяжелым взглядом посмотрела на внучку и одновременно мимоходом – на Анжелику.
Ее позвали, чтобы решить спор, и, по всей видимости, речь могла идти только о чьей-то абсолютной жертве.
Никто не воплотил бы собой лучше идею Справедливости и Самоотречения, чем эта высокая дама, очень внушительная вблизи – в своей темной одежде, с подбородком, подпираемым гофрированным воротничком.
У нее были большие и тяжелые синеватые веки, прикрывающие немного выпученные глаза, которые вспыхивали подчас черным огнем на бледном лице. Но в его глубоких морщинах было что-то величественное. Глядя на ее худые и прозрачные руки, сложенные вместе в набожном жесте, нельзя было забыть, с каким проворством они могли также взяться за оружие.
Анжелика поглаживала волосы Роз-Анн, которая никак не могла успокоиться.
– Это же ребенок, – выступила она в ее защиту, глядя на неумолимую даму.
– Естественно, дети любят то, что поярче, что весело, что изящно…
И тут она заметила, что на голове мистрис Уильям была надета очаровательная шапочка из фламандских кружев – один из тех дьявольских, по меньшей мере, предметов, которые соблазняют людей пороком тщеславия и которые бичевал только что старый Бен.
Опустив свои большие веки, мистрис Уильям, казалось, задумалась. Затем она коротко что-то приказала одной из девушек, которая ушла и вскоре вернулась, неся белую сложенную одежду. Анжелика увидела, что это был белый полотняный передник с широкой грудью.
Одним жестом мистрис Уильям дала понять, что Роз-Анн может надеть кощунственное платье, если закроет частично его вызывающий блеск этим передником.
Затем, повернувшись к Анжелике, она сообщнически подмигнула ей, а на ее строгих губах появилось подобие насмешливой улыбки.
После этих взаимных уступок Уильямы и их гости сели за стол, накрытый к ужину.
Мопертюи и его сын еще раньше сказали, что их пригласил один из жителей деревни, с которым они прежде имели какие-то дела, связанные с торговлей мехом, во время их поездки в Салем.
Адемар бродил, как неприкаянная душа, по заросшим тропинкам селения в сопровождении стайки любопытных маленьких пуритан, которые время от времени со страхом трогали его голубой мундир солдата французского короля и мушкет, висевший у него на плече.
– Лес полон дикарями, – стонал он. – Я чувствую, что они повсюду вокруг нас. Анжелика позвала его.
– Послушайте, Адемар, за день мы не встретили ни души! Идите, поешьте с нами.
– Чтобы я сел за стол с этими еретиками, которые ненавидят Деву Марию? Никогда в жизни!..
Он остался стоять перед дверью, давя комаров у себя на щеках и проклиная несчастья, которые подстерегают его повсюду в этой ужасной стране: то эти дикари, то англичане…
Он решил, в конце концов, что будет в большей безопасности возле женщины, которую некоторые считали бесовским духом, но которая, по крайней мере, имеет заслугу быть француженкой. И эта дама, которую называли демоном, не толкала его, а говорила с ним приветливо и терпеливо. Ладно, он будет стоять на страже, чтобы защищать ее, раз уж вербовщики короля сделали из него солдата и дали в руки мушкет.
Перед Анжеликой поставили кружку теплого молока с плавающим в нем взбитым яйцом. Это простое блюдо с почти забытым вкусом понравилось ей. Была подана также вареная индейка, сдобренная сильно пахнущим мятным соусом, с рассыпчатой кукурузой. Затем принесли круглый пирог, из-под корочки которого выбивался аромат черничной начинки.
Англичане знали, что граф де Пейрак с семьей жил в верховьях Кеннебека, более, чем в четырехстах милях от морского побережья, и были этим поражены. Конечно, речь шла о французах, но, тем не менее, они совершили необыкновенный подвиг, особенно женщины и дети.
– Вам наверное, пришлось зимой съесть ваших лошадей? – спрашивали англичане.
Молодежь особенно интересовалась этим французским дворянином, столь дружественно настроенным и представляющим обитателей побережья залива Массачусетс. Правда ли, что он хочет договориться с индейцами и своими соотечественниками-французами о том, чтобы прекратить опустошительные набеги на Новую Англию?
Старый Бенджамен держался особняком. Конечно, он слышал о графе де Пейраке, но предпочитал особенно не рассуждать о различных нациях, претендующих сегодня заселять Мэн.
И так уже на берегах Массачусетса негде было ступить. Ему не хотелось допускать, что кроме членов его небольшой общины на земле есть и другие люди.
Он хотел бы существовать один вместе со своими близкими, как на заре человечества, как Ной, выходящий из ковчега.
Он всегда стремился в пустынные места, где они могли бы одни славить Создателя – «небольшая возлюбленная Господом паства, допущенная к нему для его вящей славы». Но остальной мир догонял их и напоминал, что Создатель должен разделять свои милости среди неизвестного множества недостойных и неблагодарных народов.
Глядя на него, на его большой, вынюхивающий что-то нос над белой бородой, чувствуя его неодобрительный взгляд, Анжелика без труда представила себе бродячую жизнь этого Патриарха, ведущего людей за собою. Она спрашивала себя, почему он так был сердит на своего сына, который последовал примеру отца с его стремлением к независимости и покинул Биддефорд-Соко, чтобы обосноваться в Биддефорд-Себейго. Но это была одна из обычных тайн, которые существуют в отношениях между отцами и сыновьями с тех пор, как возник этот мир… Переживания, свойственные роду человеческому, прорывались сквозь твердую оболочку святости, и Анжелика почувствовала прилив симпатии к этим неуступчивым, но честным людям.
Подкрепленная превосходной едой, она ощутила какую-то общую теплоту, которая связывала этих пуритан с их суровыми одеждами и принципами.
После того, как принципы были изложены и торжественно провозглашены, более человечные чувства вступили в свои права.
Роз-Анн сохранила свое красное платье, а она, Анжелика, француженка и папистка, сидела на почетном месте за семейным столом.
Кантор всех интриговал. Этот юноша со светлыми глазами не был похож ни на своих, ни на чужих.
Благодаря его превосходному английскому языку, знакомству с Бостоном поселенцы единодушно приняли его в свою компанию. Но затем, вспомнив, что он также француз и папист, несколько отступили. Все бывшие здесь мужчины, старый Бенджамен со своими сыновьями и зятьями, рассматривали его с интересом из-под своих густых ресниц, расспрашивали, заставляли говорить, обдумывая каждый ответ.
К концу ужина дверь распахнулась, и на пороге появился огромного роста пузатый человек, с приходом которого словно ледяной ветер проник в радушную и теплую атмосферу.
Это был преподобный Томас Пэтридж. Будучи ирландцем по происхождению и к тому же сангвинического телосложения, он испытывал дополнительные трудности помимо тех, которые переживает каждый человек, стремящийся обрести добродетели кротости, смирения и целомудрия. Он смог достичь нравственных высот, позволивших ему стать одним из величайших пасторов своего времени, лишь благодаря обширности и педантичности своих знаний, постоянному обличению чужих грехов и частым вспышкам святого и громогласного гнева, подобного струям пара, который вырывается из-под крышки котелка.
Кроме того, он читал Цицерона, Теренция, Овидия и Виргилия, говорил на латыни и знал иврит.
Он окинул собравшихся мрачным взглядом, задержал его на Анжелике, показав всем своим потрясенным видом, что действительность превзошла его худшие опасения, с брезгливой печалью оглядел Роз-Анн, которая вся вымазалась в черничном варенье, затем завернулся в широкий и длинный женевский плащ, словно хотел защитить и оградить себя от стольких мерзостей.
– Итак, Бен, – сказал он глухим голосом, – мудрость не пришла к тебе вместе со старостью. Потворщик иезуитов и папистов, ты осмеливаешься усадить за стол женщину, которая являет собой само воплощение той, которая обрекла человеческий род на самые тяжкие бедствия, эту Еву во всем ореоле ее беззаботности и искушающих прелестей. Ты осмеливаешься принять в свою набожную семью ребенка, который может принести тебе отныне только стыд и разлад. Ты осмеливаешься, наконец, принимать того, кто встретил в лесу Черного Человека и своей кровью подписал скрижаль, протянутую ему самим сатаной, что объясняет безнаказанность, с которой он бродит по тропам язычников. Но это должно было бы навсегда закрыть ему двери почтенных домов…
– Это вы обо мне говорите, пастор? – прервал его старый Шеплей, подымая нос от своей миски.
– Да, о тебе, безумец! – разразился тирадой преподобный Томас Пэтридж. – О тебе, который, не заботясь о спасении своей души, осмеливается заниматься магией, чтобы удовлетворить свое гнусное любопытство! Я, кого Всевышний наградил духовным оком, кто проникает в глубины душ, я без труда вижу, как блестит в твоем глазу бесовская искра, которая…
– А я, пастор, в вашем глазу, который весь налился кровью, без труда вижу ту кровь, которая хотя и не адского происхождения, тем не менее густа и опасна для вашего здоровья. И я вижу, что вы рискуете окочуриться в результате яростного исступления ваших чувств…
Старый врачеватель поднялся и с лукавым видом подошел к вспыльчивому священнику. Он заставил его нагнуться, рассматривая белки его глаз.
– Я не буду принуждать вас к кровопусканию с помощью ланцета, – сказал он. – С вами это будет работа, которую придется повторять без конца. Но в моей сумке есть кое-какие травы, которые я отыскал благодаря моему гнусному любопытству, и надлежащее лечение которыми позволит вам приходить в ярость, не рискуя, – столько раз, сколько вам потребуется.
– Отправляйтесь в постель, пастор, – сказал он. – Я буду вас лечить. И, чтобы отогнать демонов, я буду жечь кориандр и семена укропа.
На этом речь пастора и закончилась в тот вечер.
Глава 5
Толстые деревянные балки издавали запах меда, несколько букетиков сухих цветов были повешены в углах комнаты.
Анжелика проснулась среди ночи. Крик козодоя раздавался во тьме, проколотой лучами далеких звезд. Его протяжное пение на двух нотах напоминало замирающее гуденье прялки – то близкой, то далекой. Анжелика привстала и, опираясь двумя руками о подоконник, стала всматриваться в лес. Англичане в Новой Англии рассказывают, что козодой повторяет двумя монотонными криками одну и ту же фразу: «Плачь! Плачь! бедный Гийом!»
Это пошло с тех пор, как Гийом нашел свою жену и детей убитыми. В предыдущую ночь он слышал козодоя. Но то был крик индейцев, которые прятались в чаще и перекликались, приближаясь к хижине белого колониста.
Внезапно пение козодоя прекратилось… Какая-то тень пролетела на фоне ночного неба. Два больших острых крыла, длинный округлый хвост, мягкий и бесшумный полет и внезапный зигзаг, глаз, блестящий фосфорическим красным блеском… Козодой охотился.
Громкое стрекотание тысяч кузнечиков, кобылок и кваканье лягушек наполняли ночь; из леса доносились запахи звериного помета, ягод и тимьяна, изгоняющие запах стойла и грязи.
Анжелика снова легла на высокую дубовую кровать с витыми столбиками, подпирающими полог, ситцевые занавеси которого были раздвинуты из-за жары этой июньской ночи.
Льняные простыни, сотканные руками Сары Уильям, хранили тот же свежий аромат цветов, что и вся комната.
Из-под нижней части кровати вытянули большую деревянную раму с ремнями, на нее положили матрац. Это была постель ребенка, которого укладывают рядом с родителями. В эту ночь здесь спала Роз-Анн.
Анжелика почти тотчас же снова погрузилась в сон.
Когда она открыла глаза, небо розовело над темными и ровными кронами вязов, поднимающихся на холме. Сладкоголосая песня дрозда сменила плач козодоя. Аромат сада, прислонившейся к стенам сирени прогнал испарения ночного леса.
Желтые тыквы, которые лежали в траве возле домов, укрывшись своими узорчатыми листьями, блестели, как лакированные, от обильной утренней росы.
Запах сирени наполнял свежестью омытый росою воздух.
Анжелика снова облокотилась у маленького окна. Один за другим двурогие силуэты деревянных домов всплывали из утреннего тумана. Крутые неровные крыши с коньком наверху спускались с одной стороны почти до земли, наподобие ларей для соли. Верхние этажи уступом нависали над нижними. Кирпичные трубы высились посередине острых гребней крыш. Дома, большие и прочные, напоминали замки елизаветинских времен. Построенные большой частью из обтесанной сосны, они золотились в свете занимающегося утра.
Некоторые риги, сложенные из бревен, были крыты соломой, но вся деревня дышала зажиточностью и гармонией.
За небольшими ромбовидными стеклами в свинцовых оконных переплетах без ставень зажигались свечи. Во всем был виден спокойный комфорт, созданный старательным трудом, вниманием ко всем сторонам бытия, стремлением не терять ни минуты драгоценного времени. Но разве жизнь в поселке, выросшем в этих отдаленных долинах, не была соткана из, казалось бы, незначительных, но столь необходимых деталей! Поэтому цветущие сады и огороды возникали не столько для отдохновения глаз и душ, сколько для того, чтобы давать в изобилии овощи, целебные ароматические растения и пряности.
Пораженная и восхищенная, Анжелика размышляла о натуре этих англичан, уже вставших с молитвой на устах, привыкших рассчитывать только на самих себя и столь не похожих на тех, с которыми она встречалась прежде.
Вытолкнутые в Америку своим ожесточенным и неутолимым стремлением молиться по-своему и найти для этого клочок земли, они уносили с собой и подобного себе Бога, который запрещал зрелища, музыку, игру в карты и яркое платье – все, что не было Трудом и истинной Верой.
Именно в ценностях хорошо исполненного и плодоносного труда черпали они вдохновение и вкус к жизни. Стремление к совершенству заменяло у них наслаждения и чувственные радости.
Но сомнение и беспокойство не переставали тлеть в их душах, как свеча, зажженная в доме покойника. Этому способствовали и новая страна, и ее климат. Выросшие на пустынных берегах среди заунывных звуков моря и ветра, шелеста языческих лесов, эти пуритане были уязвимы к патетическим и грозным проповедям своих пасторов.
Не признавая святых и ангелов, они оставили в своем вероучении место лишь для демонов и видели их повсюду.
Они знали всю их иерархию – от маленьких гномов с острыми ногтями, которые продырявливают мешки с зерном, до зловещих князей тьмы, наделенных каббалистическими именами.
И однако, красота страны, куда привел их Всевышний, говорила в пользу ангелов.
Раздираемые, таким образом, между мягкостью и насилием, цветами и терниями, честолюбием и самоотречением, они имели право жить, лишь постоянно помышляя о смерти.
Но они еще недостаточно были проникнуты этим духом, полагал преподобный Пэтридж, что ярко дало о себе знать в его воскресной проповеди.
Анжелика, склонившись у окна, с удивлением видела, что наступающий день не вызвал в деревне никакого оживления. Никто не выходил из домов, за исключением нескольких женщин, неторопливо отправившихся на реку за водой.
Ведь это было воскресенье. Воскресенье! И для католиков тоже, так напомнил ей плаксивый голос Адемара, окликнувшего ее с улицы.
– Сегодня день святого Антуапа из Падуи, мадам!
– Пусть он поможет вам снова обрести самообладание и храбрость, – сказала Анжелика, так как французский святой имел репутацию помощника в поисках утраченных предметов.
Но солдат не принял шутки.
– Это большой праздник в Канаде, мадам, и вместо того, чтобы участвовать в красивой процессии где-нибудь в хорошем и благочестивом французском городе, я нахожусь здесь, между полчищ дьяволов, среди еретиков, которые распяли нашего Господа. Я буду наказан, наверняка! Что-то произойдет, я чувствую…
– Замолчите! – бросила ему Анжелика. – И уберите ваши четки. Вид этого предмета смущает протестантов.
Но Адемар продолжал конвульсивно сжимать их и взывать, бормоча, к Святой Деве и всем святым. За ним по-прежнему повсюду безмолвно следовали маленькие пуритане в башмаках, особенно ярко начищенных в этот день, в надвинутых на глаза круглых шляпах или черных колпаках.
Воскресенье, о котором группа французов не подумала, отправляясь в путь, спутало их планы.
Все остановилось. И речи не могло быть о том, чтобы заняться приготовлениями к отъезду. Это бы скандализировало жителей деревни.
И старого Шеплея, который шел по улице со своей сумкой и мушкетоном на плече, направляясь вместе с индейцем к лесу, провожали сумрачные взгляды, враждебный шепот и даже угрожающие жесты. Но он, все так же сардонически улыбаясь, не обращал на это внимания. Анжелика позавидовала его независимости.
Старик внушал ей такое же доверие, как некогда Савари.
Занятый наукой, он давно уже отбросил предрассудки своих единоверцев – предрассудки, которые могли бы помешать удовлетворению его страсти. И, когда он вертелся в лесу, приплясывая и шевеля худыми растопыренными пальцами, это означало, что он заметил какой-то цветок или почки в листве, и, произнося их латинские названия, запоминает, где они растут.
Разве Анжелика не вела себя таким же образом, когда отправлялась на поиски лекарственных трав в лесах Вапассу?
Старый Шеплей и она узнали друг в друге близкие души.
Она с сожалением смотрела, как он уходил все дальше и скрылся, наконец, вместе с индейцем в тенистом овраге, ведущем к реке Андроскоггин.
С холма донесся звук колокола. Верующие потянулись в сторону укрепленного «дома собраний», который стоял в верхней части деревни, окруженный вязами. Этот дом служил одновременно и церковью, и местом для гражданских церемоний.
Построенный из досок, он отличался от других зданий лишь небольшой остроконечной башней, где висел колокол, и своей квадратной формой. Это было также укрепление, где можно было укрыться в случае вторжения индейцев. На верхнем этаже стояли две кулеврины с черными жерлами, глядящими из бойниц по сторонам башенки, символа мира и молитв.
Здесь жители Брансуик-Фолса по примеру своих родоначальников из Новой Англии собирались вместе, чтобы славить Господа, читать библию, решать дела колонии, выговаривать своим ближним и выслушивать их укоры, осуждать своих соседей и подвергаться их осуждению. И Бог участвовал во всех этих делах.
Анжелика сначала колебалась, примкнуть ли ей к этой скромной процессии. Остатки старого католического воспитания вызывали в ней смущение при мысли о том, что нужно будет войти в еретический храм. Смертельный грех, неизмеримая опасность для души праведника. Это опасение уходило корнями в ее впечатления детства.
– Я надену мое красное платье? – спросила Роз-Анн.
Поднимаясь к церкви вместе с ребенком, Анжелика заметила, что жители Брансуик-Фолса несколько ослабили в честь Господа свои строгости в одежде.
Хотя здесь и не было таких красных платьев, как сшитое ею для Роз-Анн, девочки шли в розовых, белых и голубых одеждах. Здесь были кружева, сатиновые ленты, шляпы с высокими черными тульями и широкими полями, украшенные серебряной пряжкой или пером, которые женщины носили поверх головных уборов с небольшими вышитыми отворотами. – Анжелика переняла эту английскую красивую и практичную моду еще в начале своих скитаний по американской земле.
Это сдержанное изящество гармонировало с благонравным видом светлых домов, окруженных сиренью, и нежным цветом неба, похожего на цветущий лен.
Было прекрасное воскресенье в Невееванике – на весенней земле!
При виде Анжелики жители слегка улыбались и кивали головой. А когда она направилась по тропинке в церковь, то последовали за ней, счастливые, что в этот день она была их гостьей.
Кантор присоединился к матери.
– Я чувствую, что мы и заикнуться не можем об отъезде. Это было бы неуместно, – сказала ему Анжелика. – Но корабль твоего отца ожидает нас в устье Кеннебека сегодня вечером или в крайнем случае, завтра…
– Может быть, мы сумеем распрощаться после проповеди? Сегодня животные остаются на лугу с одним только пастухом. Телята будут сосать молоко, что позволит обойтись без дойки коров. Все в деревне смогут отдохнуть. Я только что видел Мопертюи. Он отведет наших лошадей к реке. Он сказал, что вместе со своим сыном присмотрит за ними, пока они будут пастись, а к полудню приведет назад. И мы тронемся в путь, даже если придется остановиться на ночь в лесу.
На площадке перед «домом собраний», куда они пришли, высился помост, а на нем стояло что-то вроде пюпитра с тремя отверстиями, причем среднее было больше остальных. «Это дыра для головы, – объяснил Кантор, – а две другие – для кистей». Здесь, у позорного столба, выставляли провинившихся. Рядом с этим варварским аппаратом была установлена доска, где писали имя человека и называли его проступки.
Столб, у которого виновных подвергали ударам хлыста, дополнял судебные принадлежности небольшой пуританской колонии.
К счастью, в это утро место позора было пусто.
Однако преподобный Пэтридж дал понять в своей проповеди, что в скором времени оно, возможно, примет свою жертву.
Сидя среди неподвижных, как восковые фигуры, прихожан, Анжелика услышала, что изящество одежды, которое она заметила сегодня, было вызвано не законным желанием отметить день Господа, а ветром безумства, который, оказывается, вдруг подул на недисциплинированную паству священника. Это было чужеземное веяние… И не нужно было далеко искать источник подобного беспорядка. Ибо он прямо таился в полувосточной религии, отклонение которой в течение веков от правильного пути под руководительством ее глав, предавшихся дьяволу, привело к гибели все человечество. Затем последовал исторический экскурс с перечнем имен, где папы Клемент и Александр упоминались вперемежку с Астартой, Асмодеем и Ваалом. Анжелика достаточно хорошо разбирала английские слова, дабы понять, что неистовый пастор называл нынешнего папу поочередно то Антихристом, то Вельзевулом, и она сочла, что тот несколько увлекается в своем пылком красноречии.
Это вызвало в ее памяти образы детства, когда они ссорились с юными крестьянами-гугенотами. На их еретические фермы в Пуату, стоящие в стороне от католических поселений со своими одинокими могилами подле кипарисов, смотрели с осуждением. Но этих добрых людей, не знавших подчас тонкостей в обращении, не понимавших шуток, отличала наивная и грубоватая прямота…
Томас Пэтридж напомнил, что соблазны красоты относятся к самым мимолетным и исчезают быстрее всего.
Он возмутился чересчур длинной шевелюрой не только у мужчин, но и у женщин. Слишком много нескромных причесок и пряжек, этих достойных порицания проявлений идолопоклонства.
– Бертос! Бертос! – воскликнул он.
Все задавались вопросом, какого такого демона он еще упомянул, но выяснилось, что это был лишь служащий ризницы, которого он призывал, дабы навести порядок: пойти разбудить наглеца, осмелившегося заснуть посреди этих увещеваний.
Бертос, маленький, круглостриженный человечек, вооруженный длинной палкой с набалдашником и пером, направился к соне, чтобы хорошенько ударить его по голове. Перо предназначалось для дам, чтобы достичь той же цели, но более деликатным способом: оно помещалось под нос, если слишком долгая проповедь клонила их в дремоту.
– Несчастные! Несчастные! – продолжал проповедник мрачным голосом. – Вы напоминаете мне тех беспечных жителей города Лаиса, о котором говорит Библия. Они не думали о своем спасении и защите, когда их враги, сыны Дановы, точили свои мечи, чтобы их погубить. Они смеялись, танцевали, думая, что у них нет в мире врагов. Они не хотели видеть то, что приближалось, и не хотели принимать никаких мер предосторожности.
– Извините, я протестую, – воскликнул старый Бенджамен Уильям, выпрямившись во весь рост. – Вы не хотите сказать, надеюсь, что я не забочусь о спасении моих близких? Я написал письмо губернатору Массачусетса с просьбой прислать нам восемь или десять крепких и умелых парней, чтобы охранять нас во время жатвы…
– Слишком поздно! – прорычал проповедник, взбешенный этим вмешательством.
– Когда душа не наставлена на путь истинный, тщетны все ухищрения. И я предсказываю: ко времени жатвы вас уже не будет! Уже завтра, может быть… Что говорю я? Сколько из вас будут мертвыми уже сегодня вечером? Индейцы бродят в лесу вокруг, готовые вас зарезать! Я вижу их! Я слышу, как они точат свои ножи для скальпов. Да, я вижу, я вижу, как блестит красная кровь на их руках, ваша кровь.., и ваша! – кричал он, тыкая пальцем то в одних, то в других побледневших слушателей…
Аудитория была на этот раз объята ужасом. Рядом с Анжеликой хрупкая маленькая старушка по имени Элизабет Пиджон, учившая маленьких девочек поселка, дрожала всем телом.
– Ибо красный цвет – это не цвет радости, – продолжал декламировать Томас Пэтридж мрачным голосом, глядя на Анжелику, – а цвет катастрофы, и вы допустили его к себе, безумцы! И скоро вы услышите с небес голос Всемогущего, который скажет вам: «Ты предпочел удовольствия мира сего радости созерцать мое лицо. Хорошо! Тогда иди навсегда от меня!» И вы навсегда погрузитесь во мрак Преисподней, в темную и бездонную бездну – навсегда, навсегда, НАВСЕГДА!
