Текст книги "Меченая"

11 Одна

В ту ночь мне приснился сои, который я не забуду до конца своих дней. Даже сегодня воспоминания настолько четкие, что каждый раз, когда я говорю о том сне, я словно заново его переживаю. Я дома, у родителей, в комнате для молитв, где стоит моя кровать. Время – около пяти утра, я сплю. И мне снится, будто я лечу. Стою на вершине горы и вдруг понимаю, что могу превратиться во что угодно по собственному желанию. Немного поколебавшись, я выбираю Гаруду – птицу из индуистской и буддийской мифологии. Это получеловек–полугриф, чье имя с санскрита переводится как «Крылатая песнь». Я поворачиваю голову, чтобы рассмотреть крылья за спиной – те самые крылья, о которых я так мечтала, когда медитировала подростком в Наги Гомпа. И вот я их обрела. Крылья великолепны: мягкие, белые, перышки трепещут на ветру, – и они готовы нести меня в небо. Крылья сияют и внушают мне чувство невероятной силы – ни разу в жизни я не испытывала ничего подобного. И вот я уже лечу над Бутаном, подо мной сверкают огоньки – окна жилых домов. Я слышу, как крылья с легким шумом разрезают ветер. Взмываю вверх и бросаюсь вниз, пролетаю над людьми, которые показывают на меня пальцем и что–то говорят, – я не различаю слов и не понимаю, испуганы люди или восхищены. Я чувствую себя сильной и бесконечно счастливой. И просыпаюсь от радости: сердце бьется так сильно, что вот–вот взорвется. Отрываю один глаз и с минуту пытаюсь понять, где же я. Но реальность быстро возвращает меня на землю. Я дома, а рядом с моей кроватью разрывается телефон. Я поднимаю трубку и слышу бесцветный голос Тсокни Ринпоче, сына учителя:

– Он покинул нас. Думаю, тебе лучше приехать как можно скорее.

В моем сердце пустота. Мертвая телефонная трубка покоится у меня в руке, а я сижу на кровати и смотрю в пустоту. Бесконечно долго. Я не знаю, что делать, в голове не осталось ни одной мысли. Звонок в дверь выводит меня из оцепенения. Мама в ночной рубашке тихо входит в мою комнату. В монастыре Боднатха меня ждет Чоклинг Ринпоче, другой сын наставника; с ним я поеду в Наги Томна. Через двадцать минут я сижу в джипе; монах везет нас к учителю. Все молчат. Я вспоминаю о своей последней встрече с Тулку Ургьен Ринпоче. Он сидел на кровати и выглядел более бодро, чем обычно, ему даже удалось поесть. Спросил, когда я закончу шапочку, которую обещала ему связать. Мы тогда смеялись, а я подумала, что он побелил болезнь. Что он обязательно выздоровеет^-.

Через два часа я вхожу в его комнату, кланяюсь по старинному обычаю и смотрю на учителя: он сидит в той самой позе, в которой я его заставала тысячи раз: ноги скрещены, руки на коленях, ладони повернуты к небу, глаза прикрыты. Я приближаюсь к нему и едва уловимо наклоняю голову – мы всегда так приветствовали друг друга. Но на этот раз он не ответит на мой молчаливый привет, не прикоснется лом к моему лбу. Он ушел. Умер в шестьдесят шесть лет, тринадцатого февраля 1996 года. Но моя ладонь по старой привычке, почти инстинктивно, ложится на его руку. Она теплая! Учитель не умер, они ошиблись. Меня окатывала волна ярости, порожденная безумной надеждой. Они солгали мне: учитель жив! Я поворачиваюсь к Чоклингу Ришюче – тот смотрит на меня со сдержанной нежностью.

– Да, я знаю, Чоинг… Это thukdam: он все еще медитирует. Тише…

Тибетские буддисты считают, что великие учителя способны поддерживать жизнь в умершем теле при помощи силы духа. Их легкие могут перестать наполняться кислородом, а сердце – биться, но благодаря внутренней энергии тело продолжает жить. Для меня это все слишком странно и неожиданно. Я бросаю взгляд на монахов, сидящих в углу, – они без стеснения плачут. Но почему, ведь учитель не умер? Я ничего не понимаю, не знаю, что делать, как себя вести, голова гудит, будто ее зажали в тиски, которые с каждым мгновением сжимаются все сильнее. Наверное, я должна чувствовать боль? По моим щекам медленно текут слезы, но это скорее выплескиваются переполняющие меня эмоции, чем горе. Я по–прежнему ничего не чувствую… хотя нет, меня не оставляет ощущение, что я зависла в каком–то безвоздушном пространстве и никак не могу оттуда выбраться. Я встаю и выхожу из комнаты, дверь оставляю открытой.

Солнце уже встало_/ но на улице достаточно свежо. Время будто растягивается, воздух сегодня особенно чист. Я больше ни о чем не думаю.

То, что происходило в следующие часы, превратилось в моей памяти в череду обрывочных картин. Я помню все, но как бы со стороны, в целом. Невозможно отделить боль от возбуждения, тоску от усталости. Я уверена только в том, что по прошествии нескольких дней я очутилась в Катманду, на одной из улочек Боднатха. Тело учителя привезли в город, чтобы все буддисты смогли воздать ему последние почести, ведь до Наги Гомпа довольно трудно добраться. На всем пути следования похоронной процессии люди поют молитвы, жгут эфирные масла и сотни шарфов khata колышутся на ветру. Невозможно описать чувства людей. Погребальные церемонии, которые устраиваются для великих буддийских учителей, длятся сорок девять дней. Тело Тулку Ургьен Ринпоче поместили в стеклянную гробницу на территории Боднатха, чтобы люди могли в последний раз увидеть его перед кремацией. Они молча подходят к учителю и прощаются с ним. Здесь весь Боднатх. Кроме моих родителей. Я пытаюсь бороться с разочарованием, но у меня плохо получается. На горькую боль от потери учителя накладывается еще одно испытание. В то время, когда мне больше всего нужна поддержка родителей, они истязают меня своими обычными проблемами. Я ухожу в угол похоронной комнаты, пытаюсь собраться с мыслями – и тут непонятно откуда возникает десятилетний мальчик в монашеском одеянии и настойчиво тянет меня за рукав:

– Твой брат здесь, он хочет с тобой поговорить.

Я встаю и вижу брата: он плачет.

– Что случилось, почему ты пришел сюда один?

– Пойдем скорее, папа сошел с ума, он убьет маму!

– Да что произошло?

– Она пьет со вчерашнего дня, отец вышел из себя и принялся ее избивать. Пойдем, надо спасать маму!

Я думала, что уже достигла последней грани отчаяния. Оказалось, что нет. Эта новость – как нож в спину. Некоторое время назад я начала подозревать маму в чем–то подобном. У нее странно блестели глаза, щеки краснели сильнее, чем обычно. Я видела, как она идет нетвердой походкой по улицам Боднатха, но решила, что меня обманывают сумерки. Ее дыхание пахло алкоголем. Нет ничего страшного в том, что она время от времени выпивала стаканчик. Но то, что она напивается, как алкоголичка, и сопровождает отца в его пьяных загулах, это выходит уже за всякие рамки. В первый момент я готова была вскочить и побежать домой, чтобы утихомирить родителей. Но я останавливаюсь. Хватит. Мне надоела вся эта комедия. Надоело быть той, кто понимает, прощает, забывает. Я сдаюсь. Сейчас у меня просто нет сил для всего этого. Невозможно заставить людей быть счастливыми, если им куда больше нравится без сопротивления опускаться на самое дно. Я всей душой пыталась им помочь. Я очень хотела бы не замечать их слабостей и принимать своих родителей со всей их ограниченностью. Но я не святая. А теперь, когда мой учитель, человек, который все эти годы поддерживал меня и за руку вел к свету, умер, я не знаю, откуда взять сочувствие и любовь, чтобы снова простить маму и папу. Надо быть слепыми эгоистами или полными глупцами, чтобы не понять: в такой день мне необходим покой! Я ведь все делаю, чтобы они были счастливы. Окружаю их абсолютной любовью, поддерживаю морально и материально – все бесполезно. Будто я поливаю пустыню. Они просто разбивают мне сердце. Говорят, что любят, но никак не подтверждают свои слова. Думают, что только они страдают в этом мире, что у меня нет других дел, как только о них заботиться и волноваться? Хватит. Когда я думаю о том, сколько времени им отдала – времени, которое могла провести рядом с учителем, человеком, искренне любившим меня… Меня начинает душить ярость.

– Уходи! Иди и скажи родителям, что они больше не увидят меня в своем доме. Я устала! Мне надоело тратить на них время и силы. И любовь ко мне пусть оставят себе. Мне она больше не нужна!

Брат удивленно смотрит на меня. Медленно отступает назад, не сводя с меня глаз, потом резко разворачивается и убегает. Я сажусь на место, раздавленная внезапно навалившейся усталостью. Люди в комнате прекратили разговоры и молча смотрят в мою сторону. Это ужасно – сорваться в такой день, в таком месте, когда весь тибетский народ объединен общим горем. Для того чтобы скрыться от людских взглядов, я становлюсь на колени и пытаюсь молиться. Склонив голову к коленям, я ищу потерянный покой. Как же мне не хватает учителя в этот момент! Раньше я бы запрыгнула в первое попавшееся такси и поехала в Наги Гомпа – к наставнику… Даже сейчас я с трудом сдерживаю это желание, ставшее моим рефлексом. С тех пор как я пришла в монастырь, и минуты сомнений и печали я всегда обращалась к учителю. Сегодня я должна вынести одно из самых тяжелых испытаний – и вынести его в одиночку. Получится ли у меня? Я чувствую, насколько мне не хватает Тулку Ургьен Ринпоче, а ведь после его смерти прошло всего несколько дней. Он всегда был рядом, даже когда между нами пролегали сотни километров. Накануне поездки в Сингапур, я приходила к нему в любую свободную минуту, чтобы попрощаться. Он брал меня за руку, смотрел в глаза и говорил: «Помни, что я рядом и храню тебя ото всех печалей…» В Тибете говорят: «Монах ростом с палец владеет силой яка». И я всегда знала, что учитель обладает огромной силой. Пока он был жив, я никогда не чувствовала себя одинокой – ведь он вспоминал меня в своих молитвах, а значит, со мной ничего не могло случиться. А сейчас мне кажется, что я ужасно слабая и беспомощная. Никто не защитит меня от этого мира, от мужчин и от меня самой. Конечно, дух Тулку Ургьен Ринпоче никогда не покинет меня, но теперь я должна сама о себе позаботиться.

Через сорок девять дней тело учителя было кремировано в монастыре Боднатха. А еще через три дня несколько монахов и наставников собрались перед храмом stupa, где Тулку Ургъен Ринпоче обрел последнее пристанище. Мы должны забрать его прах. Один из учителей осторожно открывает печь. Я сдерживаю дыхание. Среди серого пепла стоит череп наставника и словно смотрит на меня пустыми глазницами. Я инстинктивно отступаю назад. Череп учителя не сгорел. Меня охватывает дрожь; несмотря на зной, холодный пот струится по спине.

И в этот момент что–то внутри у меня обрывается. Рыдания, которые я так долго сдерживала, хватают меня за горло и яростно рвутся наружу, словно бурная река, прорвавшая плотину. Никогда прежде я так не плакала. В моих слезах смешиваются отчаяние, страх, разочарование, и поток эмоций и чувств уносит меня прочь. Только сейчас я окончательно осознала, что учитель умер. «Ты осталась одна, ты осталась одна…» – лишь эта мысль пульсирует в голове. Я чувствую себя ребенком, который потерял в толпе свою маму и теперь испуганно ищет знакомое лицо и ждет, когда его снова обнимут ласковые руки, а родной голос шепнет: «Не волнуйся, я здесь». Но ничего подобного не происходит.

Когда я наконец прихожу в себя, щеки у меня пекут от слез, а глаза успели опухнуть. Все удалились. Добрая душа догадалась зажечь лампадку в углу комнаты. Печь закрыта, ее завесили расшитым покрывалом. Меня трясет. Рубашка на мне холодная и влажная: должно быть, я сильно вспотела. Становлюсь на колени, а затем сажусь на землю – даже это движение требует огромных усилий. Тело ломит, как после яростной схватки. Душу разрывают боль и тоска. Все движения замедленны, мне приходится по крупицам накапливать физические и духовные силы. Пытаюсь собраться с мыслями, но чувствую, что во мне не больше жизни, чем в мешке с землей. Тело переполняет невероятная тяжесть.

За всю свою жизнь я ни разу не чувствовала себя такой несчастной. И такой одинокой. Поздно вечером я возвращаюсь в монастырь Боднатха – друг– монах уступил мне свою комнату на время церемоний. Не помня себя, я бреду по лестнице: ноги сами знают, куда идти, а остальное не важно.