Текст книги "Жизнь и смерть сержанта Шеломова"

Автор книги: Андрей Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Через час рассвело, и Горов приказал собираться. Сборов-то – вещмешок на плечи да автомат в руку. «Опять бесконечная горная дорога, короткие привалы, бессонные ночи». Митя понимал теперь, почему сержанты в учебке после марш-бросков говорили им, измученным, со стертыми в кровь ногами, что все это – цветочки, а ягодки еще впереди. Там была игра, и самое страшное, что грозило в случае отказа от этой игры, – мытье туалетов после отбоя; здесь играть никто не собирался и отказаться можно было только от жизни.

Горов успел обежать все посты, был бледен и суетился. У него по утрам болел желудок, и поэтому никто не испытывал его терпения: через считанные секунды все были готовы.

С их поста было видно, как на выносном поднялись нагруженные вещмешками фигуры Кадчикова, Ферганы, Шафарова и тут же исчезли. Звуки выстрелов дошли немного позже.

– Черт! – Горов с досады выпустил короткую очередь. – Вечером они засекли наши посты, сейчас перестреляют в пять минут. – И тут же, как бы подтверждая его слова, по камням укрепления, выбивая острые осколки, защелкали пули.

Митя с Герой присели. Укрытие, казавшееся им ночью вполне солидным, теперь выглядело по-игрушечному хрупко, у Мити даже мелькнуло: «А вдруг прошибет насквозь?»

Вернулся запыхавшийся Горов – он бегал советоваться с лейтенантом. Скатился в окопчик и прохрипел: «Уйти не успеем. Они положат половину, пока через гребень перевалим. Будем сидеть и ждать „вертушки“, Пыряев уже вызвал, через полчаса будут здесь».

Потекло тягучее обжигающее время. Вертолеты прилетели и хорошо «обработали» горы «нурсами» и пулеметами, но при второй попытке выбраться снова зачиркали пули.

Пыряеву сообщили, что убило одного связиста. Вода кончилась. Митя долго выцеживал в крышечку капли, высасывал их медленно, чтобы ощутить вкус воды, потом он стал вытягивать из фляги нагревшийся воздух в надежде зацепить хоть одну, случайно оставшуюся каплю. Солнце одолевало людей, выжимая из организмов последнюю влагу, и им нечем было защититься от него, а тут еще – тягучее, застывшее время.

Второй раз вертолеты пришли часа через два, и опять повторилась та же история. Душманы были неуязвимы в своих щелях и пещерах, разве что случайное попадание; и как только вертолеты расстреляли весь боекомплект и ушли, духи опять повылазили и открыли пальбу.

Пыряев понял наконец, что выкурить душманов не удастся, и решил уходить с горы во время следующего прилета «вертушек».

Перевалило за полдень. Горов слопал банку тушенки («Как ему не противно есть соленое раскисшее мясо?»), вытащил из вещмешка «энзэ» – флягу с водой, отпил глоток.

– Надо на пост Фергане оттащить воду. У нас хоть какие-никакие деревца, а они с утра жарятся на самом солнцепеке. У них там тесно: ни встать, ни повернуться – лежат как на сковородке. Короче, кто хочет слегка поразмяться? – Горов выжидающе помолчал. Митя с Герой тоже молчали. Они старались не смотреть Горову в глаза.

– Боитесь? – презрительно спросил Горов.

Митя взглянул на Маляева, тот побледнел, и правое веко у него задергалось.

– Горов, за кого ты нас держишь? – сказал Митя с вызовом. – Я сбегаю.

– Я, Шлем, всегда в тебя верил, – Горов похлопал Митю по плечу и сунул флягу, при этом Митя сглотнул обжигающую слюну. – Беги зигзагами и не вздумай отдыхать – вмиг накроют. Беги до последнего, а там отдохнешь за камнем, он прямо перед окопчиком.

Горов показал, где лучше пробежать, и, подтолкнув сзади, негромко приказал: «Давай!»

Митя побежал, делая огромные прыжки в стороны – острых камней под ногами он не чувствовал. Окопчик с тремя вжавшимися в землю фигурками понесся ему навстречу.

Камень оказался маленьким и плоским. Митя почувствовал себя за ним совершенно беззащитным. Четвертому в окоп было не поместиться.

– О, какие гости! – Фергана нервно засмеялся. – Да еще и с выпивкой!

Митя бросил в окопчик флягу и передал, что при первом же заходе вертолетов надо уходить. Пока он говорил, прямо над ухом, как назойливые пчелы, зажужжали пули. «Надо уносить ноги». И резко сорвавшись, Митя понесся наматывать заячьи петли.

В окоп, где его поджидал Горов, он упал на последнем издыхании. Горов протянул ему флягу: «Хлебни чуть-чуть. Сразу не глотай, а прополощи рот».

Пыряев постоянно запрашивал вертолеты, но они куда-то исчезли, и небо над головой было бездонным и бесцветным.

Наконец, когда уже стало темнеть, послышалось знакомое стрекотание и показались «вертушки».

Их отход за гребень был молниеносным. Митя совершенно оглох от пальбы, которой они себя прикрывали.

Спустившись вниз, они оказались на широкой наезженной дороге. Слева в ущелье серебрилась извилистая речка, а справа расстилалась погруженная в сгущающиеся сумерки зеленая долина.

На дороге образовались небольшие мутные лужи натаявшего града. Все бросились к ним и, встав на колени, принялись жадно, захлебываясь, пить, мочить головы и панамы.

До горки, на которой стоял батальон, они добрались, когда было уже совсем темно. Пологий склон был заминирован, и саперы повели их по проходам в минных полях, освещая путь фонариками. Митю качало из стороны в сторону как пьяного. Он так устал, что даже не боялся наступить в темноте на мину. В висках стучало единственное желание – упасть! Но он не упал, а дошел, и к месту посадки вертолета плащ-палатку с трупом понесли другие.

Полчаса он отлеживался. Рядом сопел и стонал Маляев – у него распухли ноги, и он не мог стянуть ботинки. Где-то вдали, как будто с того света, доносились голоса людей – они опять строили укрепления: возводили стены, выкладывали бойницы. Ущелье освещалось ракетами, и было видно каждый камешек.

Скоро их нашел Горов. Показал их посты и приказал ночью стоять по двое и договориться между собой. Митя завопил, что готов стоять с кем угодно и когда угодно, только не сейчас. Договорились, что через четыре часа Кадчиков с Мельником их разбудят. Маляев придвинулся к Мите и, накрыв его и себя с головой бушлатом, засопел.

Ночью стало очень холодно. Митя проснулся, трясясь неунимаемой дрожью – во сне Маляев стащил с него бушлат и завернулся в него сам. Никто их не будил, видимо, четыре часа еще не прошло. Митя вытянул из-под Геры конец бушлата, залез под него и прижался к его горячему телу. Тут же все провалилось во тьму.

Потом стало жарко, и Митя начал задыхаться под бушлатом. Солнце светило в глаза и стояло довольно высоко. Гора вокруг хлопотала и суетилась; на сухом спирту грелись банки с кашей, густые пьянящие запахи щекотали нос.

Странно, но никто их так и не разбудил. Маляев дрых рядом без задних ног, Мельника с Кадчиковым нигде не было видно, да и весь взвод куда-то исчез.

«Взвод в полном отрубе после вчерашнего, – решил Митя. – Ну и хорошо, хоть поспал нормально впервые за трое суток». Он знал, что если ночью ходил проверяющий и не обнаружил их поста, то скоро будет большая порка, и сегодняшняя ночь отольется им, молодым, горючими слезами.

Митя натянул ботинки и пошел разыскивать Кадчикова с Мельником. Нашел он их быстро; они спали под скалой, тесно прижавшись друг к другу, и, судя по всему, проспали всю ночь.

Митя их растолкал, но они, помятые, одуревшие от сна, еще долго не могли понять, что происходит.

– Вы что, всю ночь дрыхли?

– Да мы, да нет… – забормотал Мельник.

– Да, да, мы заснули, – начал Кадчиков раздраженно. – Иди заложи. Или, может, ты недоволен, что тебе дали поспать лишних четыре часа?

– Нет, я доволен, но…

– Что но? – перебил Кадчиков. – Вон пост и вон пост, – он ткнул пальцем в укрепления справа и слева. – Мало, что ли? А мы три ночи не спали, должны сидеть, как идиоты!

– А если бы духи на наш пост вышли? – попытался вставить Митя.

– Жди, как же, пошли они на наш пост! Да они не мы, дураки, ночью спят!

– Не полезут они на целый батальон, – добавил Мельник.

– А если бы пошли посты проверять?

– Ага, все проверяющие сами дрыхли как сурки. Мы тут целый час простояли. А ты бочку на нас не кати! Иди Горову скажи! – голос у Кадчикова задрожал от ярости.

– Ладно, чего там. – Спорить было бесполезно, да и правы они были отчасти, но сам бы он никогда не заснул, хотя бы из чувства страха.

Начался обычный жаркий день. Никто не приходил, не устраивал разносов, на этот раз обошлось.

Лейтенант Пыряев отпустил половину взвода вниз к реке: помыться, постираться, набрать воды и поискать хворосту для костра. Митя, Маляев и Кадчиков попали в число отпущенных.

Митя был счастлив. Он прыгал по камням, предвкушая, как окунется в прозрачную студеную воду и напьется до потери сознания. В реке уже плескалось много народу. На гальке в ряд лежали автоматы – их охраняли мрачные чижики. Вода – вот она, в двух шагах, а не подойдешь, не искупаешься. Мите повезло – охранять поставили Геру, – но постираться так и не удалось, нужно было набрать хворосту, а где его найдешь в горах?

Митя заменил Геру у оружия, подождал, пока он вымоется, а потом они долго лазили между валунов, отыскивая сухую траву, ветки, щепки.

Все уже были на горе, когда они наконец насобирали деревянного мусора и потащили его наверх. Впереди Маляев булькал фляжками на ремне, надетом на шею, за ним тянулись Митя с Кадчиковым. До постов оставалось несколько метров, когда из-за каменного уступа вынырнул парень с вытатуированным на груди орлом и позвал Маляева: «Сержант, иди сюда!» Митя знал его, он частенько ходил к Фергане в гости забить косяк, попить чаю. Звали его Тенгизом.

– Дай попить, – парень протянул руку.

– Мы на взвод несем, у нас фляг не хватает, – начал было Маляев.

«Дурак!» – успел подумать Митя. Тенгиз коротко размахнулся и ударил Маляева в рот. Гера от неожиданности упал на колени.

– Тенгиз, нам Фергана приказал все фляги полные принести, – попытался защитить Маляева Митя.

Тенгиз снял с ремня флягу и приложился к ней, а что не выпил, вылил себе на голову и шею.

– Передайте Фергане, что я его нюх топтал, если он таких чижарей воспитывает, которые глотка воды для дедушки пожалели – и швырнул пустую фляжку с горы. Кадчиков запрыгал за ней, а Тенгиз опять скрылся за уступом. «Специально подкарауливает молодых, чтобы поиздеваться!» – мелькнуло у Мити.

Маляев поднялся и, сплевывая кровавую слюну, полез наверх. Его лицо пошло пятнами, он кривил рот и шептал опухшими губами: «Сволочь, ублюдок, фашист!»

– Брось, не переживай, – попытался подбодрить его Митя. – Воды нам с тобой хватит, а ты в следующий раз не жадничай – пусть подавится.

Наверху полным ходом шло приготовление обеда. Шафаров подстрелил козленка, и освежеванная тушка, уже разрубленная на куски, дожидалась своего часа; пахло кровью и горящим маслом – на камешках дымился цинк из-под патронов, из него выжигали краску и масло, чтобы впредь, пока не спустятся с гор, готовить на всех. Шафаров вылил воду из фляг в цинк, подложил щепок и сказал, что придется еще раз сходить за водой и дровами.

Маляев взорвался. «Фергана! – заорал он. – Внизу твой дружок Тенгиз! Он разбил мне рот за то, что я не дал ему воды, а я для вас воду нес! Я его застрелю в следующий раз, понятно? Я в него весь рожок выпущу!» Последние слова Гера выкрикнул, захлебываясь слезами. Фергана подошел к нему и залепил пощечину: «Ведешь себя, как баба. Ему по морде раз съездили, а он истерику устроил. Да ты знаешь, как нас били, когда я молодым был? Каждый день: за дело, без дела, после отбоя выволакивали и пинали до потери сознания. Мы вас еще пальцем не тронули, все жалеем, а вы, чуть что, за автомат хватаетесь, в своих же!» Фергана взял Маляева за шиворот и встряхнул: «Останешься на горе. За водой пойдут Мельник, Кадчик и Шлем. А ты, чмо, все два года будешь шуршать, помяни мое слово!»

Пока бегали вверх-вниз по горе, село солнце, стал накрапывать дождь. Он шел всю ночь, и к утру бушлаты, плащ-палатки, сапоги – все было неприятно влажным.

Митя слышал сквозь сон, как втыкались в плащ-палатку иголочки дождя, и от этого ему было уютно, – точно так же иголочки втыкались в мамин зонтик, когда она вела его из школы. Он бесстрашно шлепал по лужам в новеньких разбухших сандалиях, а сверху дождь кололся о ткань и не мог до него добраться.

– У-у, живот крутит, не могу! – Гера перекатывался с боку на бок, скрючившись от боли. – Бульон… бульон с козлом этим вонючим… Ой, сдохну!

Митя сразу почувствовал тупую боль в животе. Пока спал – все было нормально, а как проснулся, стало тошно-тошно. Да, прикололись они вечером к козлиному бульону. Мясо-то все дедушки повытаскивали, а им досталось полцинка крепкого бульона. Пили прямо через край, обливались, с жадностью глотая острую, горячую жидкость. А потом размочили в цинке сухари и вычерпали остатки ложками. Вот и наступила расплата за жадность!

Весь следующий день прошел в немыслимых мучениях. То крутило живот, то тошнило, и к еде они в этот день не притронулись. Старики только посмеивались. Они тоже чувствовали себя неважно, хоть и съели немного, целое утро тянули густой терпкий чай, припасенный Горовым.

Пыряев созвал взвод на свой пост.

– Насколько я знаю, сухпай у вас должен кончиться. Завтра с утра идут на бронегруппу за продуктами. Будем есть горячее из полкового котла, но для этого каждый день придется делать по четыре километра туда и обратно. От нашего взвода нужно пять человек. А вообще-то, можете отказаться. Принесем сухпай и будем его жрать, пока не снимут с горы.

– Нет, нет! – заорали все разом. – Сдался нам этот сухпай. Лучше по восемь километров… Язву с сухпая наживешь… Пожрать хоть нормальную пищу… Супцу похавать.

– Видел я, как вы тут вчера супцу похавали – все на дерьмо изошли.

Над горами прокатилось звонкое эхо смеха. Когда все успокоились, взводный продолжил другим тоном:

– Сам следить буду, чтобы не одни молодые каждый день на бронегруппу ползали. Сегодня – одна пятерка, завтра – другая, послезавтра – третья.

Митя обрадовался возможности сходить на бронегруппу, повидаться с Вовкой. «Лучше уж поработать ногами, чем сидеть на горе и маяться от жары и безделья».

Как и в прошлую ночь, моросил дождь. Впивались его тонкие иглы в ткань плащ-палатки, нагоняя долгий тяжелый сон.

До зеленой зоны осталось метров пятьсот. Роща качалась перед глазами, как маятник. Темные проемы между деревьями смотрели на них таинственно-прохладно. Митя старался не сбиваться с темпа, хотя приходилось прыгать по большим, отточенным рекой валунам. Наконец они очутились в тени шумящих деревьев – попали в другой мир, мир прохлады и покоя. В нескольких метрах пульсировало солнечное тепло, все кипело и плавилось в зное, а здесь под ногами проваливалась листва и умиротворенно остывал у ног ручей. Сверху над рощицей террасами шли поля. А справа, в зелени, угадывался двухэтажный глиняный дом.

Прапорщик уселся на листву и вытянул ноги: «Пока привал, трое сходят в эту хибарку и пошарят там». Он ткнул пальцем в первых, кто попался на глаза.

Мите и в учебке-то не везло: вечно оказывался крайним, сержанты постоянно спихивали на работы, а тут уж! – грязный узловатый палец прапорщика уперся в него: «Ты!»

Ему досталось идти с Шафаровым и одним «старикашкой» из восьмой роты.

Дорожка, отгороженная со стороны гор дувалом, была тщательно утоптана и, казалось, даже выметена. Шафаров снял автомат с предохранителя и передернул затвор. Митя последовал его примеру.

– Скорей всего в доме никого нет, если только его духи не облюбовали, – прошептал «старикашка», боясь услышать самого себя.

Дверь в хлев поскрипывала на петлях. Шафаров толкнул ее ногой и запрыгал в темноту.

– Шаром покати, – раздался его голос. – Даже навоз выгребли.

Митя хихикнул. «Старикашка» строго взглянул на него:

– Полезли наверх.

Комнатушки второго этажа были пусты. В узеньких окошечках со ставнями бились десятки одуревших мух, плетеные лежанки светились высохшим деревом в узких пыльных лучах, пробивающихся сквозь щели. Свежая зола в очаге напоминала о недавно живших здесь людях.

– Все унесли, гады, даже котла не оставили, – «старикашка» с досадой пнул одну из лежанок. – Пошли черешню жрать, и луку нарвем.

В бронегруппе их ждал прием, от которого Митя слегка оторопел. Не успели они подойти к «бэтээрам», стоящим на охране, как навстречу им выскочил начальник столовой и пьяным голосом заорал: «Фронтовики! Герои-солдатики! Молодцы, к обеду поспели. Я как знал, мои урюки такой борщ соорудили! Во!» – начальник столовой выставил большой палец, показывая качество борща, а потом полез обниматься с прапором. Пообнимавшись, они быстро пошли за столовую, состоящую из каре машин с продуктами, трех вывезенных из части столов и скамеек. Уходя, прапор махнул им рукой: «За столы, мужики».

Митю, несмотря на то, что он первым уселся за стол, пока остальные умывались, выпихнули на край, и ему пришлось побегать с суповым бачком.

Борщ действительно был хорош. Первые минуты Митя обжигался супом, чувствуя, как по внутренностям разливается тепло, но потом успокоился и стал хлебать неторопливо, смакуя каждую ложку. На второе, рис с тушенкой, его не хватило, но против компота он не устоял и выпил две кружки.

После еды «фронтовики» развалились на вытоптанной траве, и мир для них перестал существовать.

Митя проснулся от того, что кто-то стучал ему в подошву правого ботинка. Он протер глаза. Прапорщик склонился над ним; от него попахивало спиртным: «А я думаю, мой или нет?» Митя кивнул. «Тогда пошли со мной, дело есть». Митя нехотя поднялся с земли и поплелся за прапорщиком. «Вот не везет, опять припахал! Сам вмазал, теперь за себя работу делать заставит». За машинами на привязи, подергивая ушами, стояли два ослика.

– Какой подарок столовский «кусок» нам сделал, а? – прапорщик похлопал Митю по плечу. – Мы на них продукты назад повезем. Ты им, сынок, нарви травы посочней, чтоб не сдохли по дороге.

Митя тяжело вздохнул и пошел выполнять приказание. Он подумал, что если поторопиться, то еще успеет вздремнуть полчасика. Надев на руку панаму, чтобы не изрезаться, он стал с остервенением выдергивать с корнями большие пучки травы.

– Димос, ты что, офонарел, траву жрешь? – Вовка, грязный, черный, оборванный, с термосом за спиной, стоял перед ним и улыбался.

– Привет, Вовка! – Они обнялись. – А я хотел к тебе заглянуть, да прапор припахал: заставил траву для ишаков собирать.

– Брось свою траву. Пойдем лучше со мной за водой – тут река в двух шагах.

– Что, старики послали? Из водовозки уже не могут воду пить.

– В водовозку хлорку сыплют, да и вода нагревается быстро, а в реке всегда холодная. Посылают два раза на дню. Чижиков здесь мало, вот тоска! – Вовка вздохнул и, помолчав, сказал: – Ничего, отольются кошке мышкины слезы. Я у них попервости палку анаши свистнул, так они перегрызлись все, думают, кто-то из своих, не подозревают во мне такой наглости. – Вовка снял ботинок и, засунув в него руку, вытащил сплющенную палочку в полиэтиленовой обертке. Митя бросил пучки травы.

– Тут косяка на три выйдет, – заметил он.

– Я уже долбанул пару косяков, – подмигнул Вовка.

– Один?

– Один.

– Смотри, наркошей станешь, замучаешься.

– Никогда не стану. У меня силы воли на троих хватит. Это я чтоб расслабиться. Иногда, правда, позлорадничаю: «Вы, козлы, трезвые ходите, мучаетесь, а чижик в это время кайф ловит».

– Ладно, давай долбанем, а то мне еще ишаков кормить надо. – Митя энергично зашагал к реке вслед за Вовкой.

Пока Митя набирал воду, Вовка накрошил анашу и забил косяк.

После третьей затяжки Митя поплыл: река, горы, Вовка, термос с водой – все затрещало по швам; из швов поползли белые нитки, которые извивались и были похожи на червячков. Мите сделалось страшно, и он закрыл глаза. Но вместо темноты увидел дракончиков о семи головах. Дракончики забавно дергались и перепрыгивали друг через друга. «В чехарду… – лениво подумал Митя. – А, наплевать!»

– Хороший чарс, – с трудом выдавил он, услышав свой собственный голос издалека.

– Дерьма не держим. – Вовка тянул дым вместе с воздухом. – Ты, я смотрю, забалдел с непривычки. Ниче, такой кайф быстро проходит. Через час будешь как огурчик. – Вовка добил косяк и, закрыв глаза, откинулся на спину.

У Мити в голове звенела порванная струна. Сквозь сон он услышал булькающий Вовкин голос, вынырнувший на полуслове: «…ильно били. Я сам на суде чести был. Старики ему сказали: „Если у тебя чижики пахать не будут, мы тебя самого заставим пахать до самого дембеля – чморем домой поедешь“. А потом попинали для острастки».

– Кого? – с трудом спросил Митя. По всему телу разлилась свинцовая усталость, нижняя челюсть, как гиря, все время падала вниз, и поднять ее было очень трудно.

– Ты чем слушаешь, балбес, наркоман обдолбленный? Водилу нашего, Рустама. С Коли решил пример взять. Он теперь отлеживается в «бэтээре», носу не кажет. Я ему хавку таскаю. Если старики увидят, уши оборвут. Они мне строго-настрого приказали, чтобы я его не слушался и посылал подальше.

– Я пойду Колю навещу. – Митя резко поднялся, и в глазах пошли круги.

– Лежи, наркоша, не дергайся. Твой Коля в Союзе тащится. Забыл, как вас подбили?

Митя покорно опустился рядом с Вовкой. Трескотня очередей и черные обуглившиеся комки ботинок всплыли в памяти. «Забыл! Обкурился!»

– Меня вчера обломали на все сто: только покурил после обеда, послали батарею менять на машине. Я думал, сдохну, пока таскаю эти батареи.

– Вовка, мне, наверное, идти пора, наши собирались через час.

– Лежи, часа еще не прошло.

– Нет, нет, я пойду. – Митя заволновался.

– Я с тобой пойду. – Вовка чуть приподнялся, подтянул под себя термос с водой, перекинул лямки на плечи и с трудом встал.

Митины предчувствия оправдались. Все уже толкались у машин, получая ящики и мешки с продуктами. Среди солдат суетился прапорщик, торопил. Митю он увидел еще издалека.

– Иди сюда, сынок, я с тобой по душам поговорю! – закричал прапорщик Мите.

Вовка шепнул, что, пожалуй, исчезнет, а то как бы и ему под горячую руку не перепало, и свернул в сторону.

По тону прапора Митя понял, что мало ему не будет.

– Что я тебе после обеда приказал сделать? – начал прапорщик, заложив руку за спину.

– Ишаков накормить, – прошептал Митя. Во рту у него пересохло.

– А ты их накормил, сынок? – На «сынке» прапорщик поднял голос на октаву выше.

– Нет, – еще тише ответил Митя. – Траву собирал – не успел.

Все вокруг замолчали и повернулись к ним, предвкушая корриду, где роль торреро перед разъяренным быком должен был сыграть Митя.

– Траву собирал, говоришь, – как-то задумчиво сказал прапорщик. – И много насобирал?

– Вот, – Митя протянул пучки.

– Да ты еще и издеваешься, щенок! – заорал прапорщик, разбрызгивая слюну. – Я видел, как вы с дружком шли к реке. Ишь, глаза налил! Обкурились, сволочи!

Прапорщик достал руку из-за спины, размахнулся, но не ударил (слишком много свидетелей):

– Ты у меня в горы вместо ишака пойдешь! Возьмешь коробку с консервами и мешок с хлебом.

Прапорщик круто развернулся на носках и зашагал прочь. Толпа загудела – коррида кончилась неудачно.

Шафаров поманил Митю пальцем и, когда тот подошел, сказал, ритмично ударяя Мите кулаком в грудь:

– Ты, Шлем, запомни, этот «кусок» тебе чужой. В следующий раз посылай его подальше, а то будешь до самой смерти, как ишак, мешки таскать.

– Я пока еще молодой, всего не просекаю.

– А ты запомни одну простую истину: молодым ты сам себя делаешь, потому что выполняешь все, что ни попросят, – Шафаров посильней ударил в грудь. – Давай нагружайся, осел!

На гору они поднялись, когда стало темнеть. Несмотря на усталость и неприятный случай с прапором, Митя был рад, что сходил на броню, повидался с Вовкой.

Для дедушек суп пришлось разогревать в цинке. Сам Митя поужинал банкой рыбных консервов и завалился спать. Им с Герой надо было стоять вторую половину ночи.

Потянулись тоскливые, однообразные дни. Разомлевшие от жары старички лежали в своих укреплениях, обливаясь потом, под натянутыми сверху плащ-палатками, а молодые, как сонные мухи, ползали за водой к реке или отсыпались после ночного караула, забившись в расщелины.

Каждый день в бронегруппу уходило человек тридцать во главе с офицером или прапорщиком. Митя им завидовал, его очередь никак не подходила, и он маялся от безделья и жары. Укрепления были выложены толщиной в пять камней, все разговоры о дембеле, о гражданке, о бабах переговорены, и ему казалось, что он знает Мельника и Геру очень давно, чуть ли не с детского сада, знает все их привычки, недостатки, круг друзей, подружек. Их судьбы походили друг на друга как две капли воды, их жизни копировались, как газетный тираж. Да и жизни-то, судьбы еще не было, все только начиналось.

С каждым днем жилой склон горы все больше покрывался пустыми консервными банками, козлиными головами, потрохами и испражнениями. Все это нестерпимо воняло, и, когда Мите приходилось спускаться за водой, он старался дышать пореже.

На пятые сутки существование на горе стало совершенно бессмысленным и невыносимым. Ночью, правда, случилось маленькое происшествие: заснувший на посту чижик из комендантского взвода принял мирно пасущихся ишаков за душманов и выпустил по ним целый рожок. Сам полкач пообещал этому чижику «сладкую жизнь» за ложную тревогу, поднятую прямо над ухом. А утром поступил приказ сниматься с горы и идти на бронегруппу в Анаву, а оттуда с «броней» продвигаться вдоль реки в глубь ущелья.

Ночевали в бронегруппе прямо на земле (их «бэтээры» стояли на охране). Митя никак не мог уснуть – мучился животом. Внутри все булькало, переливалось, журчало. Живот вздулся, и хотелось его чем-нибудь проколоть.

Днем они проходили через рощу тутовника. Он набил рот и насобирал полную панаму падалицы. Фергана заглянул к нему в панаму и предупредил: «Много не ешь». Митя не мог оторваться от ягод. В армии он очень страдал без сладкого. Дома мать все время приносила орехи и конфеты – она работала на кондитерской фабрике, – а здесь, кроме сгущенки, которой молодым доставалось немного, полакомиться было нечем.

«Жадность фрайера сгубила, – думал Митя, ворочаясь с боку на бок. – Хоть бы поскорей начали выстраивать колонну». Незаметно для себя он забылся, но во сне стонал и всхлипывал, даже приснилось, что он клянется больше никогда не есть тутовника.

Солнце еще пряталось за горами, когда завыли отдохнувшие, отрегулированные моторы, под спящими задрожала, заходила ходуном от тяжелой техники земля.

Ехали на броне вместе с афганскими солдатами. Афганцы обменяли на сухпай болгарские консервы – баранину с горохом. Живот к этому времени отпустило, и Митя съел целую банку, а потом свернулся за открытым люком калачиком и, сытый, уснул, провалился в бездонный колодец.

Иногда возникали цветные картинки, похожие на карты разной масти: бабушка в засаленном халате сидит за столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью, и раскладывает пасьянс; мать взбивает венчиком тесто и кричит ему, чтобы он учил уроки, а не читал всякую ерунду; отец наваливается на него грудью и дышит перегаром. Отцовское лицо неожиданно потемнело, сморщилось, как старый гриб-дождевик, и превратилось в лицо прапорщика из восьмой роты. «Иди сюда, сынок, я тебе устрою сладкую жизнь», – прогнусил прапорщик, не разжимая губ. Митя протянул руку и выдернул из прапорщикова уха бутылочную пробку. Лицо прапорщика сдулось, как воздушный шарик, Митя ударил сверху кулаком и выпустил остатки воздуха.

Цветные картинки, их было много, и они не запоминались. Раздался хлопок. Перед глазами завертелся праздничный фейерверк. «Бэтээр» дернулся и встал. Митя проснулся. Сзади, укрывшись солдатским одеялом, ему в спину сопел афганец. Митя выглянул из-за люка. На командирской машине, свесив ноги в люк, сидел Пыряев в сдвинутом на затылок шлемофоне, слева – Фергана. Они обсуждали то, что произошло на дороге.

– Передним колесом проскочил, а задним наехал. – Пыряев послушал, что говорят в телефоны. – Вас понял, «Кама», вас понял.

– Хорошо, что задним, жив остался.

Пыряев махнул рукой:

– Толкайте машину, спихнем ее в расщелину! Подтолкнешь сзади! – крикнул он водителю в люк.

«Бэтээр» дернулся и, пробуксовывая колесами, уперся во что-то тяжелое. Митя вылез из-за люка и увидел сползающий между скалами КамАЗ. Из него сыпались банки, коробки, ящики, мягко выпал и, согнувшись пополам, провалился в щель полосатый матрас. Водитель-грузин, все лицо в царапинах, стоял с автоматом у обочины и, не обращая внимания на крики, не отходил и смотрел, как его изуродованная взрывом машина ползла в свою могилу; вот она резко оборвалась вниз, смяв кабину, и зависла между скал. Водитель заморгал, закрыл ладонью лицо и, подняв руку с автоматом вверх, дал очередь.

Митя вздрогнул. Афганец за спиной резко соскочил и стал дергать затвором: «Душман?!» Спросонья он забыл снять автомат с предохранителя. Митя положил руку на ствол автомата и, растягивая слова, сказал: «Никто не стреляет. Душманов нет. Спи!» Афганец затих, но спать больше не стал. Чтобы унять дрожь, он завернулся в одеяло и, поджав под себя ноги, уселся на моторные жалюзи.

Их взвод поставили на гору охранять бронегруппу от нападения сверху. Участок оказался приличным, метров четыреста по гребню. Раньше они стояли на таком участке всем батальоном, а тут выделили только один взвод! Гора полого спускалась к небольшому, укрытому зеленью кишлачку. Пыряев повздыхал, поматерился, но делать нечего, разбил взвод на три поста и вызвал саперов.

Саперы забрались через час – в вещмешках они принесли противопехотные и сигнальные мины, а еще через час весь склон был утыкан штырьками, обвязан проволочками, усыпан минами.

Мите с Герой достался самый крайний пост. Кроме них, на посту было четверо черпаков и два старика. Было решено сделать два укрепления: одно круглое и большое, чтобы в нем жить, с плащ-палатками вместо крыши, а другое – для наблюдения за кишлаком – небольшую стеночку с бойницами. Но их замыслы оказались слишком грандиозными для одного вечера. Больших плоских камней, которые годились бы для укрепления, почти не было. За минным полем, правда, лежало десятка два подходящих булыжников, но сходить туда за ними никто не отважился, хотя Горов и сулил за это путешествие освобождение от всех тягот воинской службы на оставшийся до дембеля срок.

– Никто из молодых не хочет сразу стать дедушкой? – посмеивался Джахис – высокий худой узбек со смуглой шелковистой кожей. Во взводе он играл не последнюю скрипку, но авторитета у него было поменьше, чем у Горова, он никогда не лез вперед и считал, что главное в службе – протянуть до дембеля, не портя себе нервы. – В таком случае, придется потаскать камешки с центрального поста.

Центральный пост был метрах в двухстах, но другого выхода не было.

На этот раз работали все – хотелось спать под крышей, – старики выкладывали стены, а черпаки и молодые таскали и перекатывали булыжники. К темноте они выложили большое укрепление, но только на шестерых, с условием, что двое всегда будут стоять на посту. Джахис с Горовым решили, что черпаки тоже будут стоять, чтобы «служба медом не казалась», но не каждую ночь, как молодые, а через сутки: двое в одну ночь, двое – в другую. Черпаки начали было возмущаться, но Горов сказал, что если они уверены в молодых сержантах, как в самих себе, и не боятся быть прирезанными ночью, то могут спать хоть целыми сутками.