Текст книги "Трубадур и Теодоро, или две двести до Бремена"

Автор книги: Андрей Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава двенадцатая

Свое прозвище Трубадур получил в шестом классе. Оно не имело ровным счетом ничего общего ни с его фамилией, ни с влюбленным в принцессу бродячим музыкантом из Бремена, тем более что все самые главные влюбленности Трубадура к шестому классу были уже позади, впереди оставались только серьезные.

Однажды Трубадур стащил из аптечки деда резиновую трубку мерзкого коричневого цвета, в отцовском гараже одолжил насос, плоскогубцы, проволоку и старую, латаную-перелатаную, но не прохудившуюся камеру. Все это богатство Трубадур в две ходки, поздними вечерами, тайком (страшно подумать, на что способен пионер, начитавшийся Майн Рида, Твена и Стивенсона) перенес в школу, в пионерскую комнату, и спрятал за тумбочку. Вождь мирового пролетариата, которому тумбочка служила нехитрым пьедесталом, посматривал на Трубадура с озорной хитринкой и явным удовольствием – тоже немало нашкодил в жизни наш «вечно живой», знал в этом деле толк.

Дальше – проще. Трубадур попросился «выйти» посреди урока рисования, который вела старшая пионервожатая – она единственная властвовала в пионерской комнате, и во время урока та пустовала, – расконсервировал тайник, прикрутил проволокой к ниппелю резиновую трубку… Чтобы не затягивать изложение и не нагружать его маловажными техническими подробностями, опишу действия диверсанта в телеграфной манере: прикрутил, накачал, сплюснул, перегнул, подсоединил пионерский горн и разогнул, открыв доступ воздуха…

Первым в пионерскую комнату ворвался учитель физкультуры. Бедняга, он представить себе не мог, насколько рев пионерской трубы внутри этой каморки громче, чем в коридоре, – даже пригнулся. Завуч, историчка с биологиней и десяток старшеклассников добежали, когда камера почти опустела и остаточный постыдный звук не мог, просто не смел ассоциироваться с советской пионерией… Тогда-то учитель физкультуры и рявкнул в сердцах:

– Совсем головой поехал, Трубадур ё…ный!

– Вот только не надо нам здесь про «ё… ный»! – возмутилась словами простоватого физрука интеллигентная биологиня. – Все-таки ребенок…

С тех пор и пошло – Трубадур, и все тут. Даже домашние за месяц-другой привыкли. Правда, раскрывая родителям историю происхождения веселого прозвища, педагоги предусмотрительно опустили ряд пикантных подробностей. Трубадуру тоже не с руки было заострять на них внимание. Так что честь народного образования и педагогическая карьера физрука были спасены. Как и переходящий вымпел школе – победителю городского социалистического соревнования. Этот самый вымпел как был однажды завезен в школьные стены городским начальством, так больше никогда ни к кому и не переходил. На него никто не претендовал, поэтому уместно было предположить, что другие школы побеждали в иных видах соревнований, и там закалялись характеры нынешних властителей банков, заводов и дум… Сам Трубадур отделался тройкой с минусом за поведение, что не убавило ему популярности, достигавшей поистине запредельных, звездных значений, прежде всего среди старшеклассников. Ведь именно он и никто другой сорвал годовую контрольную по геометрии в девятых классах, по химии – в десятых и сочинение – в восьмых. Счастливое время – слово «заказное» ассоциировалось только с письмом.

Каждый раз, когда Хуан озвучивал его прозвище, Трубадур жалел, что поделился с ним этой древней историей. На последнем слоге Хуан зачем-то выдвигал вперед нижнюю челюсть – выглядел он при этом совершенно дебильно, – и звук получался: «…дур-р-р-р». Трубадуру такая фонетика, мягко говоря, не льстила. Он неоднократно пытался поставить Хуану правильное произношение этого одного-единственного слова, в том числе при помощи ухищрений, подсказанных учебником русского языка для иностранцев, специально выписанным из Москвы. Результат был неизменно жалким. Особенно в сравнении с прогрессом в освоении «разговорного» русского, который Хуан демонстрировал с моей помощью. Кстати говоря, слово «дурак» Хуан произносит совершенно нормально, в том смысле, что нижняя челюсть его остается в привычном положении. Что такого особенного в прозвище моего товарища?

Хуан – свойский парень. Спокойный, неторопливый, рассудительный, по всем этим повадкам – совсем не испанец. Он всегда заметен на улице, отчасти благодаря высокому росту, но больше из-за необычной и очень выразительной походки. При ходьбе Хуан высоко поднимает колени, сохраняя при этом довольно короткий шаг. Со стороны кажется, что парень незаметно для себя сошел с велосипеда, вот только не горбится. Фигура и манеры Хуана при этом исполнены достоинства – спина прямая, голова чуть повернута в сторону, подбородок чуть выше обычного, но без намека на высокомерие, взгляд мягкий, доброжелательный, такая же полуулыбка. Если бы не броская одежда, вполне мог бы сойти за потомка здешних аристократов. Со странностями, какие, на мой взгляд, им – потомкам аристократов – положены.

«Вот петух-то», – подумал я, впервые заметив парня на улице, еще не подозревая, что вскоре мы познакомимся и подружимся. Не поймите превратно – я и в мыслях не имел ввиду ничего такого, кроме внешней схожести с птицей, прежде всего из-за манеры вышагивать. Однако самые симпатичные девицы здешних мест подолгу и с удовольствием болтают с Хуаном у прилавка на довольно пикантные дамские темы, не вызывая при этом ревности мужей или ухажеров. Хороший повод для нас с Трубадуром почаще заглядывать в его лавчонку. Замечает ли Трубадур за Хуаном некоторые странности? Я никогда не спрашивал его об этом: во-первых, у них за плечами несколько лет знакомства, а во-вторых, и это гораздо важнее, Хуан наш общий товарищ… Конечно же, замечает, тут разве что слепой не заметит… Недавно Трубадур в разговоре заметил, что вечерами и по выходным частенько видит Хуана в компании Хорхе. Я безразлично пожал плечами.

– Тогда скажи мне, какого черта этот осел пялится на Хуану-Марию? – свернул Трубадур в заведомый для меня тупик.

Разумеется, мне опять нечего было сказать, я еще раз пожал плечами.

– С другой стороны, – задумчиво произнес Трубадур, – на меня, к примеру, маяк пялится круглые сутки… Каждую, заметь, минуту. По три раза – мельком и один – подольше, внимательно. Ну и что с того?

Я подумал, что в третий раз пожимать плечами будет глупо, и сказал то, что думал:

– Ну-ну…

Глава тринадцатая

У Трубадура непростые отношения с маяком, хотя и не такие запутанные, как с Лусией, – в них хоть как-то можно разобраться. Он считает, что это по вине маяка («Приманивает, гад!..») в сезон чья-то недобрая рука развязывает над бухтой мешки с кораблями и корабликами, лодками и лодчонками, высыпает их вперемешку на водное блюдце и наполняет наш маленький мир, будто послевоенную коммуналку, нескончаемым шумом, гамом, запахами и отходами жизнедеятельности. К последним Трубадур относит «отморозков на скутерах» и, если вы забыли, разнополых малолеток с проколотыми лицами, ушами, пупками и «татуированным в линию мозгом – одним на всех». Надо сказать, по поводу мозга я не разделяю его оптимизма.

Вот он маяк, маячище – каменный гигант, вымахавший на высокой скале, что прикрывает с моря проход в бухту. Циклоп с душой сирены, завлекающий морских путников, но не для того чтобы погубить – это как раз, по мнению Трубадура, было бы очень уместно, – а чтобы мучать весь сезон обитателей здешних берегов. То есть, его, Трубадура. И меня.

В сезон мой приятель ненавидит маяк, а тот, в свою очередь, не замечает Трубадура, нарочито пренебрегая его окнами. Я подозреваю, что все дело в разрастающемся с весны диком винограде, который создает на пути яркого луча густую преграду, но верить в это не хочется – слишком уж прозаично. И уж тем более я никогда не говорю об этом приятелю.

Если обсуждать с Трубадуром маяки в целом, как непременный атрибут навигации, он без видимых над собой усилий соглашается, что в мире множество нужных, полезных маяков, но в тоже время остается непреклонным: его конкретный маяк – форменный паразит.

Осенние дожди потихоньку, исподволь размывают позиции Трубадура, маяк перестает его раздражать, а зимой этот морской светильник и вовсе начинает ему нравиться, хотя истинные свои чувства Трубадур тщательно скрывает, в том числе и от меня. Вот только я-то знаю, что временами он даже позволяет себе заигрывать с маяком, отвечая на его перемигивания карманным фонариком.

Сейчас наступили последние зимние дни: дожди и ветер, ветер и дожди… Говорят, что раньше на Майорке было до трехсот двадцати солнечных дней в году. Похоже на правду – аборигены исторически не признают зонтов, мокнут. Они ручейками растекаются по всему острову в поисках работы, чтобы затем вечером слиться в местных питейных заведениях и ругать бестолковых социалистов, которые у власти, бестолковых консерваторов, которые в оппозиции, и себя, дураков, за то, что так и не научились отличать одних от других…

Трубадур выключил фонарик, проследил за тем, чтобы маяк вовремя и вежливо ему ответил, и, удовлетворенный, отложил осветительный прибор в сторону. Источник лая – теперь он это слышал довольно четко – находился где-то у противоположного берега, ближе к рыбацкому причалу, выстроенному из скрепленных между собой, запаянных железных бочек.

Глава четырнадцатая

Каждый день спозаранку, почти в любую погоду местные рыбаки уходят оттуда на промысел и туда же возвращаются, слава Богу, с неизменным уловом. Слава Богу, что возвращаются, и слава Богу, что с уловом.

По утрам шум от рыбацких лодок настигает дом Трубадура уже на излете. Эффект, как от попадания жвачкой в бронежилет. Через месяц после переезда сюда он даже сквозь сон перестал реагировать на этот звук.

Рыбаки выдвигаются в море ленивой, угрюмой цепочкой. Даже дизели, оставляющие за кормой сизый, прилипающий к воде дым, не тарахтят, а ворчат – неразборчиво, невнятно, спросонья. Люди у штурвалов и на корме передвигаются невероятно скупо и медленно, будто в замедленной съемке.

Так наши российские «синяки» подгребают с утра к пивным киоскам часа за два до открытия. Они прячут руки в карманы продранных телогреек и истертых пальто, а уши и щеки – в поднятые воротники и дырявые шарфы. Если кому посчастливилось обладать лыжной шапочкой, она обязательно будет натянута на самые брови. Так и стоят, привалившись к чему попало, – символы безнадежной целеустремленности. Ждут. Говорить, лишний раз шевелиться нет ни сил, ни надобности. Даже «курить» никто не произнесет вслух, не попросит, используя речь, достаточно жеста, а то и взгляда.

Зато послеобеденное возвращение рыбаков каждый раз превращается в настоящее представление. Просевшие под уловом лодки наперегонки несутся по узкому скалистому проходу, едва не сталкиваясь бортами. Иногда, если ветер гонит с моря нешуточную волну, такое все же случается, и тогда взрыв эмоций перекрывает и шум ветра, и натужный вой моторов. Крики долетают до берега обрывками фраз и слов, которые родителям лучше забыть, а детям – вовсе не знать.

Раза два в неделю мы с Трубадуром садимся на велосипеды и через десять-пятнадцать минут вливаемся в толпу желающих купить свежайших рыбешек, а то и просто разжиться морским лакомством от щедрот рыбацкой души – часть улова рыбаки всегда раздают бесплатно. Нищета в этих краях редкость, и никто, даже состоятельные и почтенные граждане, не брезгует бесплатным угощением. Говорят, таковое особенно приятно, если в карманах хватает денег на весь улов с парой лодок впридачу. Это не наш с Трубадуром случай, и мы тем более не считаем дармовщинку зазорной, а не опаздывать к раздаче питания приучены с пионерского возраста.

Над рыбацким причалом даже в самые дождливые и ветреные дни висит тяжелый, прелый аромат сетей. Солярке, насквозь пропитавшей старые доски, и той не под силу выдержать такое соперничество. Запах рыбацкого порта всякий раз напоминает мне о копченых шпротах – обожаемом в детстве лакомстве, исключительно новогоднем.

Мандарины, икра, салат оливье, который у нас дома непременно называли «детским салатиком», с переменным успехом боролись за вторую ступень пьедестала в моем личном меню. Однако на вершине всегда и неизменно оставались шпроты – маленькие безголовые бронзовые тушки с кокетливо изогнутыми хвостами. Они обязательно должны были быть помещены в хрустальную розетку для варенья и украшены непременным кругляшом лимона, можно даже с косточками… Ни одно существо на земле не смотрится без головы так естественно и органично, как копченая шпрота. Всадник без головы обожаемого мною Томаса Майна Рида[1]1
  Томас Майн Рид (1818–1883) – английский писатель, автор приключенческих романов и произведений для детей и юношества. «Всадник без головы» – самое известное произведение писателя. (Здесь и далее – примечания автора.)


[Закрыть] отдыхает. Карл Первый[2]2
  Карл I (1600–1649) – король Англии, Шотландии и Ирландии с 27 марта 1625 года. Его политика абсолютизма и церковные реформы вызвали восстания в Шотландии, Ирландии и в конечном итоге привели к Английской революции. В ходе гражданских войн Карл I потерпел поражение и по решению суда парламента был обезглавлен 30 января 1649 года в Лондоне.


[Закрыть] из династии Стюартов – тоже, молитвами Кромвеля.

Под ногами в рыбацком порту всегда крутятся местные собаки в ожидании требухи и счастья изваляться в рыбьей чешуе. Они как будто не замечают людей, во всяком случае, мы с ними совсем не соперничаем и не мешаем друг другу – собаки живут своей собачьей жизнью несколькими этажами ниже.

Среди них случаются свары, но всегда немного в стороне от толпы – взрывные, скоротечные, жестокие и в тоже время по-своему очень деловые – «ничего лишнего, только личное…» Наверное, в годы Великой Отечественной, особенно в самом начале, похожим образом работали военные трибуналы: прочтение имени обвиняемого – пять секунд, состав преступления и статья – не больше минуты, затем приговор – читается очень быстро, потому что он все время один и тот же и давно уже выучен наизусть, и тут же безотлагательное исполнение приговора…

Жертвы собачьих судилищ, не в пример людским, выживают, пусть и с подпорченной местами шкурой. Понурые и обиженные, они недолго переживают ужас и позор в стороне, а потом быстро и по-возможности незаметно для заводил-соплеменников снова ввинчиваются в суету причала. Я ни разу не слышал, чтобы какая-нибудь из здешних собак так долго и отвратительно лаяла. Трубадур тоже считает, что местная фауна вне подозрений…

Чуть выше собак на причале крутится местная детвора. Мальчишки беззлобно и скрытно пинают «братьев меньших» и отчаянно мешают рыбакам, путаясь под ногами при разгрузке. Время от времени раздаются шлепки подзатыльников. Они звонкие и, по-видимому, почти безболезненные – вся сила уходит в звук. Во всяком случае, никто не всхлипывает, не сопит обиженно и не жалуется. Такое привычное, вполне обыденное дело – подзатыльник. Получи и гуляй дальше себе на здоровье – свободен.

Девчонки держатся поближе к матерям, исподтишка наблюдают забавы своих будущих кавалеров. Их кокетливые ротики на загорелых, отмытых мордашках надменно кривятся. Никто из девчонок не сомневается в собственной неотразимости. Так будет всегда, независимо от того, насколько щедра окажется к ним природа. Это настоящий испанский феномен, невероятное дело – встретить испанку с заниженной самооценкой.

Обычно по дороге в порт Трубадур покупает в лавке Хуана кулек конфет и раздает сладости детворе. Все взрослые здесь его знают, никто подозрительно не косится. Всякий раз, стоит Трубадуру появиться на причале, – шумная компания детворы обеспечена сладким. Ничего удивительного: я в их возрасте тоже предпочитал ириски рыбьему жиру.

У Трубадура есть и свои дети: сын и дочь. Правда, они давно уже не дети, обоим – за двадцать. Трубадур говорит, что понимает их гораздо больше, чем это необходимо для душевного равновесия, а знает – намного меньше, чем хотел бы.

Как-то раз на одной из вечеринок у соседей его спросили про детей. Трубадур был не очень трезв и решил соригинальничать, то есть сказать правду: «Были у меня дети. Теперь есть парочка взрослых, имеющих ко мне… ну, скажем, определенное отношение».

У Трубадура бойкий (иногда даже слишком) и сумбурный (всегда слишком) испанский. Я бы не смог поручиться, что заковыристое описание семейного положения было понято правильно, – с того самого дня сердобольные соседки посматривают на Трубадура сочувственно и нередко балуют домашней едой. Получается, в каком-то смысле дети ему помогают, поддерживают его.

Глава пятнадцатая

Вытянув перед собой длинные худые ноги, Трубадур рассматривал сквозь опустевший, правда, заляпанный бокал подарок детей на недавнее Рождество – теплые, как раз для таких ночей домашние тапки веселенькой расцветки – россыпь жирных темно-коричневых, зеленых и бордовых черточек на бежевом фоне.

«Примерно так будут выглядеть шарфики от “Бербери”, если плеснуть дизайнеру в чай чего-нибудь психотропного», – оценил он рисунок.

Трубадур так и не собрался объяснить детям, почему дорогущий диктофон с количеством функций, многократно превосходящим интеллектуальные способности пользователя, произвел на него куда меньшее впечатление, чем этот незатейливый символ домашнего уюта, – растрогался, расчувствовался… Дети подумали об отце что-то свое и весь вечер баловали Трубадура непривычным вниманием, которое, странное дело, в этот раз вовсе не вызвало у него раздражения.

А ведь все из-за шва. Да-да, дело было в самом обыкновенном шве, соединявшем на мыске две половинки каждой тапки. Швы были внешними и торчали из тапочек, словно хребты крохотных ящеров. Трубадур где-то слышал, что еще их называют «откровенными», как ширинки с пуговицами наружу.

– Откровенен, как ширинка, искренен, как рвотный позыв, в том смысле, что «ис-корен-ен», из корня, из самой глубины… Потрясающий язык. – Трубадур не скрывал своего восхищения отечественной лексикой, а чуть позже выдал краткое, неполное и совершенно бессмысленное для меня, в прикладном смысле, руководство – как создать «откровенный» шов: – Накладываешь одну половину на другую – обе лицевой стороной – и строчишь на машинке вдоль, по дуге, отступив пять-семь миллиметров от края. Затем торчащую наружу ткань аккуратненько обрезаешь параллельно шву, оставив пару-тройку миллиметров, не больше. Хорошо бы смазать чем-нибудь края шва, чтобы нитки не высыпались… Чем смазать? Чем-чем… Да откуда я знаю!? И чего пристал… Можно подумать, над пособием для сапожников трудишься…

Тем не менее он тут же подверг тапку детальному изучению, помусолил шов пальцами, но так ничего к уже сказанному и не добавил.

Такой же шов, правда, между двумя кожаными половинками – матовый и гладкий (кто-то все-таки знал, чем нужно смазывать) – украшал туфли отца Трубадура. Новенькие, привезенные из поездки в Прагу, они бережно хранились в шкафу до подходящего случая. Случай все никак не подходил, и туфли, ни разу не надетые, продолжали скучать в коробке, вспоминая развеселую витринную жизнь на людях, суету трамваев, снующих по Вацлавской площади, восхищенные взгляды зевак и защищавший от них амулет – полоску кремовой пластмассы с набором черных цифр… Что заставило Трубадура наткнуться на эту коробку именно в канун школьного вечера, да еще после того как проводил родителей и деда на дачу? Конечно же, рок. Что еще? В принципе, я готов поверить, что незаслуженно забытые вещи рано или поздно начинают каким-то хитрым способом привлекать к себе внимание… То моль подманят – и той вдруг становится наплевать на мешочки с лавандой и нафталиновые таблетки, – то вывалятся стопкой из шкафа прямо под ноги, как раз когда сильно опаздываешь…

Обувка была потрясающей – высокий, чуть скошенный внутрь каблук; мысок острый, не толще мизинца, да впридачу рассеченный швом, отчего казался еще тоньше и длиннее; шнурки тонкие, круглые в сечении… Кстати, я такие всю жизнь ненавижу за то, что они постоянно развязываются…

Хорошенько разжевав несколько солидных кусков газеты и пропихнув влажные комья вглубь кожаных носов, Трубадур по-деловому разобрался с существенной разницей в размере. Покрутившись перед зеркалом, остался доволен – брюки лишь незначительно прикрывали шнуровку, и туфли были видны практически целиком. Под худым, не успевшим вытянуться вверх Трубадуром – всё еще было впереди – они смотрелись как величественный постамент. Ему понравилось.

До школы Трубадур добрался без приключений, всю дорогу представляя себе, какое чарующее впечатление произведет на Маринку из параллельного седьмого и Ленку из восьмого… Мальчишки вообще должны были умереть от зависти – все и сразу. Движение под уклон вниз и перемещение по горизонтали – а именно по такому рельефу шла дорога к алтарю знаний – не создавали никаких проблем обладателю туфель, на три единички превосходивших размер его собственной обуви.

Школа, в которой учился Трубадур, была знаменита на весь городок своей лестницей. Конечно, не одесская Потемкинская, она же Бульварная, Приморская, Ришельевская и просто Гигантская, но тоже кое-что – целое революционное действие разворачивалось на ней в одном из регулярно показываемых по телевидению исторических фильмов, секунд сто экранного времени.

Невероятно широкий, пологий и длинный пролет, на вершине его – большая площадка, где лестница разбивалась под аркой о стену и расходилась на два узких рукава, ведущих обочь к еще одному пролету – главному. В первом классе именно лестница вызывала в Трубадуре трепет и почтение к школе – такой парадной, торжественной и большой она была. Нескольких ступеней обычно хватало, чтобы расставить тридцать человек класса и всех учителей для фотографии, завершающей учебный год. Правда, стоять приходилось плотно, а может быть, Трубадуру это только казалось, – ему всякий раз везло оказаться с краю, рядом с директором школы, инстинкты заставляли держаться от начальства подальше, и Трубадур усердно вжимался в плечо соседа или соседки. На большинстве школьных фотографий у него напряженный и даже как будто испуганный вид, за десять лет он фактически ни разу не улыбнулся школьному фотографу. Я его хорошо понимаю: если сказка про находку в капусте целиком на совести родителей, то фотографы ответственны за второй по значимости обман – никакая птичка ниоткуда не вылетает.

Вероятно, при государе императоре, когда здание школы служило женской гимназией, мрамор пролетов и перил был белоснежным, теперь же лестница пожелтела и походила на сжеванную к старости огромную челюсть: в центре она была выпуклой, а по бокам – стоптанной поколениями гимназисток и школяров, предпочитавших бегать вверх-вниз поближе к массивным перилам; кое-где на ступенях даже образовались лунки. Было дело, Трубадур с приятелем заполнили одно из таких углублений водой, просто из любопытства, – полтора тонкостенных стакана поместилось… Кстати, именно в этих местах закругленные когда-то края ступеней с годами опасно заострились, и если бежать вверх без особой сноровки, то как пить дать свезешь лоскут кожи с носка ботинок или пальцы ушибешь, если в сменке.

Так вот и вышло, что острые, «неуправляемые» по причине длины мыски Трубадуровых туфель застревали под этими коварными выступами, и он спотыкался буквально на каждом шагу, хотя и не спешил. Два раза почти оказался на четвереньках, а один раз – не почти… Хорошо, что танцы уже начались, монотонное уханье динамиков таинственными зашифрованными сигналами всосало в спортзал все население коридоров, а двое дежурных у входной двери так азартно спорили, кому первым отойти наверх «поплясать», что ничего вокруг себя не замечали.

Преодолев с грехом пополам центральный пролет, Трубадур остановился на площадке и посмотрел на ноги. В нескольких местах туфли были изрядно расцарапаны. Он развернулся и быстро пошел вниз – такое направление движения по-прежнему не создавало проблем.

В родном подъезде Трубадур благоразумно разулся и принялся тереть пораненные носы туфель. Руки были мокрые – всю дорогу от школы Трубадур стирал с лица слезы и очень надеялся не встретить знакомых (действительно не встретил – хоть в этом повезло). Под воздействием соленой влаги царапины на черной коже потемнели и стали менее заметны, вот только жить от этого легче не стало. Как много нужно, чтобы почувствовать себя счастливым, и как мало, чтобы пережить настоящую трагедию…

К крыльцу испанского дома моего товарища ведут две длинные пологие ступени – обычный бетон, покрытый керамической плиткой. Все простенько, никаких выступов, разве что несколько заметных трещин. Когда клали плитку, потребовалось отколоть полоску сантиметров в пять… Откололи так, что треснула вся плитка. Положили как есть. Очень, надо сказать, по-испански. Трубадур всегда перешагивает через ступени. Собственно говоря, историю про отцовские ботинки и коварную школьную лестницу Трубадур рассказал мне, когда я заметил за ним очевидную странность в восхождении на собственное крыльцо.

Иногда, особенно если Трубадур возвращается навеселе из гостей, или навеселе просто так, длинный шаг на пути к крыльцу оказывается довольно опасным в смысле сохранения равновесия и приводит к неприятным сдвигам в области поясницы, а также подвергает риску и без того ушибленные – увы, не однажды – ладони. С другой стороны, кто будет уделять внимание такой ерунде, как длинный или короткий шаг, если утром собственное имя приходится восстанавливать по паспорту?

Сам Трубадур любит повторять: «Чему научишься в школьные годы – это на всю жизнь». Я ему завидую. У меня от школы остались: память о покойном друге, выученная наизусть таблица умножения, визуальное представление о таблице Менделеева, умение наэлектризовать расческу о собственную шевелюру (уже неактуально), словосочетание «алгебра и геометрия», зачатки книжного английского, несколько правил правописания – редактор упрямо утверждает, что в русском языке таких нет, – и два овальных шрама на предплечье от прививок против оспы… Еще – немодная нынче привязанность к табаку. Наверное, это не все, а только то, что навскидку приходит в голову. Нормально, да? Конечно же, далеко не все… Но мне почему-то кажется, что перечисленного вполне достаточно для нормальной жизни.

У всех родителей одинаково развито чутье на проделки своих отпрысков. Предки Трубадура не были исключением. На следующий вечер отец Трубадура, вернувшись с дачи, сразу же обнаружил царапины на «выходной» паре обуви. Любой непредвзятый наблюдатель мог бы подумать, что именно для этого, для вдумчивого исследования туфель, отец и проделал весь путь с дачи домой. Он открыл ключом входную дверь, пропустил жену вперед – чтобы та поцеловала чадо, – приветственно махнул прильнувшему к матери Трубадуру и, разувшись, прямиком направился в спальню – к шкафу, откуда и извлёк на свет злополучную коробку. Вот же печаль…

Конечно, нельзя было исключить, что родителей Трубадура наконец куда-нибудь пригласили, то есть обновка дождалась-таки подходящего повода. Но это все же вряд ли, в таком случае они еще в пятницу поделились бы с сыном своими планами, да и вообще, скорее всего, остались бы в городе.

Слезы на пострадавшей обуви давно высохли и уже не маскировали изъяны. Левая туфля была еще ничего, правая пострадала намного больше… По правде сказать, обе все равно выглядели сказочно новыми по сравнению с ботинками Трубадура. Странно, что отцу это сравнение показалось недостаточным.

«Жалко, дед остался на даче», – затосковал Трубадур.

Дед никогда не был сторонником порки внука, хотя его безусловный авторитет не всегда перевешивал грехи изобретательного наследника. В таких случаях дед уходил на прогулку, а когда возвращался, то получал от матери порцию разбавленного водой валокордина. Иногда она отмеряла по сорок капель сразу в три стопки – и ей самой, и отцу «крайности воспитательного процесса» тоже давались нелегко.

Всю жизнь запах сердечных капель напоминает Трубадуру об отцовском ремне. С ремня была срезана пряжка – «учим, но не калечим».

Внимательно рассматривая пострадавшую собственность, отец Трубадура глубоко втянул воздух, затем шумно и медленно выдохнул, и так несколько раз. Сам виновник, внутренне примирившись с предстоящей поркой, уже скорбел о предстоящих занятиях в бассейне, которые неизбежно придется пропустить – не пойдешь же в люди с синяками на попе…

– Ну что, вероломное дитя… – Ироничный тон отца ошарашил Трубадура. Он ожидал совсем другого. Обычно в такой манере отец принимался комментировать недельные достижения сына, отмеченные в дневнике злобными и мстительными учителями. – Три субботы подряд моешь машину… Не забывай коврики пылесосить. Туфли отдашь в ремонт. Пойдешь к дяде Зурабу, он что-нибудь придумает. А дорастешь – носи. Тащи в свой шкаф.

Отец положил обувь в коробку и, повернувшись к Трубадуру спиной, открыл секретер, проверяя, наверное, на месте ли золотые часы, запонки с агатами и нет ли на них царапин. На всякий случай.

Поздно ночью Трубадур сидел в полной темноте на разложенной софе, подперев спину скомканным одеялом и мохеровым пледом с дедова кресла. Ногам было холодно, но он терпел и думал свои мальчиковые думы, время от времени поглядывая на основание шифоньера, у которого атласно-белым пятном светилась коробка с необычным образом обретенной обновкой. По каким-то неясным причинам Трубадур не убрал ее в шкаф, оставив лежать снаружи.

Он был уверен, что мама преспокойно спит – «обошлось», – а вот папа вряд ли… Наверняка ворочается с боку на бок и пытается понять, отчего вдруг в его решительном, нервном, воинственном характере обнаружилось столько взвешенности, спокойствия и миролюбия? Безусловно, Трубадур думал отнюдь не этими мудреными словами, его собственные были попроще, но ход мыслей был именно такой. Ответ за отца он нашел довольно быстро, но не знал, как подсказать ему нужную формулировку, которая на самом деле оказалась очень простой…

Трубадур сосредоточился, сведя к переносице светлые брови, крепко зажмурил глаза и послал в родительскую спальню мысленную подсказку: «Потому что твой сын уже не маленький». Он подумал, что их с отцом отношения сегодня вечером в одночасье переменились, стали взрослыми, настоящими мужскими. Трубадур принял ответственное решение прямо с утра перейти от привычного «Да, папа» к «Конечно, отец»… И еще пообещал себе, что тоже будет приятно удивлять отца все время, всю жизнь…

Почему-то именно перед сном обманывать себя получается особенно честно и сладко.

…Трубадур опять ненадолго задремал. Последняя мысль, посетившая его на пороге короткого забытья, была о собаке, вернее, о том, что лай становится тише и – Господи, помоги! – вскоре исчезнет совсем.

Береговой бриз, похоже, развернул невидимую лодку вокруг якорной цепи, отчего собака оказалась дальше от нашего берега и к тому же с подветренной стороны. Лай и в самом деле подрастерял несколько децибел, а может быть, всего одну децибелочку – на слух не определишь, – но даже такого несущественного послабления оказалось достаточно, чтобы Трубадур, проваливаясь в сон, испытал настоящее чувство блаженства. Жаль, ненадолго.

Спал Трубадур тревожно и нервно. С кем-то во сне неясно ссорился… Точнее, сам факт ссоры сомнению не подлежал, а вот кто был с другой стороны – осталось за кадром. Потом выбегал из чужого, незнакомого дома, бродил по городу, в котором вроде бы жил, но никак, несмотря на все старания, не мог его узнать, и чувство обреченности целлофаном оборачивало его сердце. Он всматривался в лица и фигуры людей, разглядывал непонятные вычурные фасады; где удавалось – останавливался у освещенных окон, но лишь ненадолго, чтобы не заподозрили в подглядывании. В одном из них Трубадур углядел как будто самого себя, и целлофан с треском порвался – к нему пришло понимание, что никакой это не город, а необъятная, непостижимая космическая жизнь, внутри которой он проживает свою – маленькую, малюсенькую, микроскопическую… И она, при всей своей уникальности, только кажется отдельной, самостоятельной. Он быстро побежал назад – сообщить, что все высказанное и даже не высказанное, но подуманное в недавней ссоре – ерунда, чушь, дерьмо собачье… Было совершенно безразлично, кого посвящать в свое откровение, он все равно не помнил, с кем разругался, но говорить о нем было нужно, слова сами рвались наружу, и удерживать их было невмоготу. Трубадур бормотал на бегу мольбы о прощении, обещания, зароки, клятвы и никак не мог вспомнить дорогу, а когда показалось, что узнал дом, подъезд, этаж, дверь и даже трещину на дерматине, то на стук и звонок вышли совершенно незнакомые люди. Он растерялся, но все равно принялся сбивчиво объяснять то, что понял… «Да поймите же, наконец, не чужие вы мне!» – крикнул Трубадур в онемевший дверной проем, а из-под ног столпившихся в прихожей людей вывернулась неприятного вида собачка и с лаем набросилась на него.