Текст книги "Битва богов"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава V

Здесь голубые звезды всходили, не дожидаясь окончания заката, и по-хозяйски располагались среди оранжево-розовых, как перья фламинго, разбросанных веером облаков. Здесь был край непуганых фламинго. Мельтеша мириадами тонких ног, изгибая бесчисленные шеи, розовой каймой обнимали они озеро. Если приходила опасность, – огненная туча взмывала, оглушительно поливая землю пометом. Помет наслаивался и твердел столетиями, как коралловый риф. По весне подкрадывались из лесу маленькие большеухие лисички, ползли к свежеотложенным яйцам. Часовые казнили воришек ударами кривого клюва.

Край был безнадежно дикий. За пальмами приозерной равнины, за лиловыми малярийными лесами высоко висели призраки горных вершин. На закате коричневые малорослые люди выпрягали буйволов из деревянного ярма и вели к озеру, называя ласковыми словами. Фламинго не боялись ни людей, ни буйволов. Огромные быки часами лежали в воде среди птиц, и мелкая летучая братия пировала у них на спине, добивая клещей, пока буйвол не перекатывлся с грохотом на другой бок…

Коричневые люди, сухие, как кость, одетые лишь в свою кожу, царапали острым суком красную землю, сеяли ячмень. Хилые пузатые ребятишки с косичкой на бритой голове, заплетенной кольцом против злого духа, приносили воду им в корзинах, обмазанных глиной. После захода солнца садились на корточки возле землянок, крытых пальмовым листом, жевали известь, завернутую в листья, сплевывали красной пеной. Женщины перекликались резкими павлиньими голосами. Оживляясь к ночи, лес начинал озорничать: то издавал глухой шум, то приносил далекие леденящие вопли. В деревне до рассвета горели костры.

Удивительно: птицы издали отличают белых людей от коричневых и начинают тревожиться. Вот и сейчас – подозрительно смотрят, боком сбившись в кучу. Индре показалось это обидным, и он пугнул птиц, пустив в их сторону плоский камешек по воде. Камень запрыгал, оставив длинную цепь расходящихся кругов, фламинго шарахнулись. «Вот так», – самодовольно сказал Индра и начал раздеваться.

Озеро лежало зеркалом в тишине. Горели окна двухэтажного здания поста, и начисто лишенный слуха младший офицер Варуна начинал ежевечернюю борьбу с губной гармошкой. Индра прижал кобурой сброшенную одежду, сделал несколько вдохов и выдохов диафрагмой; тренированный живот, проваливаясь, чуть ли не прилипал к спине.

Качнувшись, раздробились горящие небесные перья. Прохладная вода зашипела пузырьками вокруг горячего тела. Окунувшись с головой, он лег на спину, раскинув руки. Варуна четвертый вечер подряд с нечеловеческим упорством подбирал мелодию модной песенки Висячих Садов. Единый! Не приснились ли Индре и Висячие Сады, и вечно сияющая столица, и вся его чудо-родина посреди теплого океана, ухоженная и благоухающая, как один сплошной розарий? Всего три десятка душных, изнурительных ночей; тридцать дней на дымящемся от солнца плацу или в дощатой радиорубке со священными текстами на стенах; тридцать пьяных вечеров в однообразном до тошноты, дико горланящем песни, офицерском собрании. И вся предыдущая жизнь перечеркнута напрочь, даже сны «оттуда» снятся все реже.

Прожитые дни он отмечал ножом на коре многоствольного баньяна. Собственно, двухгодичный испытательный срок перед вручением зеркальной каски только начинался, и лесенка зарубок Индры выглядела убого рядом со стволом, изрезанным до верхушки предшественником-стажером. Он сочувствовал служакам-армейцам, обреченным до старости торчать в первобытной глуши.

Сколько таких постов разбросала по свету Страна Избранных, вечно нуждающаяся в притоке свежей рабочей силы! Короткую перемену в рутинной жизни, желанную разминку приносит только приказ, принятый по радио. Его встречают радостными воплями и стрельбой. Воины Внешнего Круга нахлобучивают на похмельные головы каски со змеей и весело отправляются в деревню. Постреливая в воздух, отбирают нужное количество молодых мужчин, девушек или детей. Назавтрa подходит к берегу черный транспорт или – если пост далеко от моря – садится воздушный грузовик, раскрывая ворота на хвосте. Корабли увозят пригнанных рабов, и опять – до нового приказа – в цветущих устьях рек, над теплым морским мелководьем, среди ковыльных степей у края вечных льдов дремлют армейские посты Внешнего Круга. Иногда – в последние годы довольно часто – туземцы собирают войско и нападают на посты. Их давят транспортеры и танки, в упор косят пулеметы. Порою ловким и беспощадным дикарям удастся вырезать под покровом ночи воинское соединение, поджечь дом поста, забросить факел в бензобак одной из машин… Да, нелегкие годы. Но даже если кругом спокойно, армия не отдыхает. Она занимается пересечением технической самодеятельности среди «коротконосых», то есть всех, кто не входит в священную расу. Это называется «восстановлением равновесия».

Рейды по «восстановлению равновесия», в отличие от вылазок за рабами, происходят по инициативе поста, а причиной чаще всего бывает сигнал деревенского осведомителя. При всем глубочайшем понимании Индрой задач и обязанностей Избранного, первый такой рейд произвел на него гнетущее впечатление – стажер даже ночь спал хуже, чем обычно.

С начальником поста Рудрой и солдатом-фотографом они приехали на маленьком вездеходе в дальнюю деревушку. Солдат с нескольких точек заснял наивное деревянное сооружение – колесо с черпаками, набиравшими воду из озера. Снимки отсылались в штаб сектора. Изобретатель – благостный, весь какой-то выцвевший старичок с реденькой бородкой и ребрами наподобие стиральной тары все время кланялся, сложив ладони у переносицы. Двое местных силачей, пожелтев от страха, лихорадочно крутили колесо. Вода с веселым плеском рушилась в узкий канал, разделявший зеленое ячменное поле. Больше кругом ни души – крестьяне не смеют даже выглядывать из хижин…

Фотограф кивнул начальнику поста и отошел в сторону, пряча аппарат в кожаный кофр. В то время как стажер тщательно обливал колесо бензином из канистры, Рудра, сохраняя выражение снисходительной брезгливости, поднял пистолет и методически всадил две пули в кланяющегося старика. Подойдя, третьей пулей он пробил голову упавшего – такой выстрел назывался контрольным. Затем Рудра вернулся в вездеход, – правил он самолично, – и испытывающе смотрел, как Индра щелкает зажигалкой…

– Грубеешь тут, как последняя скотина, – брюзжал Рудра на обратном пути, заметив бледность и молчание стажера. – Вот погоди, потянешь годик нашу лямку, притерпишься! Еще и рад будешь размять ручки…

…Все-таки сознание собственных привилегий было самым большим утешением для Индры в лишенном комфорта, отупляющем быте. К нему, единственному на десятки постов адепту Внутреннего Круга, – если не считать прилетавших пилотов, – даже командующий сектором относился отечески. Свои завидовали по-доброму, грубо баловали Индру. В подвыпитии любили расспрашивать о гвардейской школе. Он стремился вести себя попроще, охотно и много рассказывая. При любых привилегиях, малейшая заносчивость обрекла бы Индру на публичное одиночество до конца срока. Опухшие от пьянства, бронзовокожие, истрепанные лихорадкой служаки теснились в спальне вокруг стажера, снова и снова смакуя подробности выпускной церемонии. Юноше не хватало слов, яркость воспоминаний ослепляла.

…Какая светлая, невиданная синева царила в тот день над городом! Как славно вымытые за ночь плиты улиц, наполненных ароматом цветочных гирлянд! По сторонам каменных проходов Священного Стадиона колыхались полотнища, сплетенные из живых роз. В пышной центральной арке, под колоннами алтаря, ветер чуть колебал углы белого атласного штандарта с пурпурным крылатым диском. Под стать цветам и знаменам, сплошной круглой стеной пестрели и шевелились пышные женские платья, яркие плащи мужчин; маленькими слепящими взрывами отмечало солнце чью-то диадему, пряжку на воротнике, эфес парадной сабли. Пустовали только два сектора по сторонам Алтаря, их отделяли от публики цепи зеркальных шлемов.

Там, наверху, в тесноте, в слитном гуле тысяч голосов, вспыхивает женский смех, заливаются голоса разносчиков фруктового сока со льдом. Здесь, на пустом красно-белом шахматном поле, в безмолвии стоят под солнцем четкие квадраты выпускников Гвардейской Школы.

Левофланговый Индра мужественно терпит пот, текущий в глаза из-под каски. Все его мышцы скованы привычным, давно выработанным столбняком. Замерли также легкие движения души: с надменным оцепенением человеко-статуи сливается уверенность в том, что им любуются прекрасные зрительницы.

Но вот, словно пузырь из глубины стоячих вод, медлительно всплывает басисто-звонкий удар. Испуганно замирают беспечные трибуны – зато по рядам выпускников прокатывается дрожь, страшно шипит на кого-то офицер, и товарищ справа нервно толкает Индру локтем. Курсант сдерживает дыхание долго-долго, пока не приходит второй удар. Кажется, что тяжелый, густой звук ползет сразу со всех сторон, а вернее – рождается, как сон, в его собственной голове…

…Третий гром прикатил скорее, четвертый навалился вплотную на третий. Глуховато, чаще, громче. Сотрясалось поле, словно у самой земли появилось отчаянное, торопливое сердце, готовое задохнуться в предвестии… Чего? Гибели или головокружительного взлета?

Из высоких, как ущелья, проходов трепетно выступали, ставя одну ступню впереди другой, колонны черных священников. Они держали золотые знаки на шестах, увитых цветами. Пройдя с четырех сторон среди кожано-стальных гвардейских квадратов, священники разом преклонили одно колено; закачались, блестя, змеи, кусающие свой хвост, диски, трехглазые головы. На край шахматной пустыни вышел иерофант Внутреннего Круга в алом плаще до пят – наместник столицы. Воздел руки и лицо. Задергалась седая борода.

Тогда лихорадочный грохот сменился коротким серебряным криком храмовых труб – и, подобно целой горе, рухнула над стадионом тишина.

Чувствуя, как дрожат колени, судорога сводит пальцы, сжимающие оружие у груди, прислушивался Индра к нарастающему жужжанию моторов. Общий вздох объял чащу. Люди лицом вперед валились со скамей, накрывали головы одеждой.

Сердито треща, вынырнула из-за плоской крыши Алтаря подкова толстых черных стрекоз с золотым диском на брюхе, за ними – огромная машина, белая и пурпурная, под прозрачными зонтиками двух винтов…

Облегченно и благоговейно Индра коснулся коленями мраморной плиты; склонил голову, опершись на приклад. Слушал, как садятся рычащие стрекозы, – вихрь сбоку хлестал по лицу, – как, чихая, останавливаются винты. Снова прокричали трубы, и священники стройно спели гимн. Помедлив, заговорил, заговорил над стадионом молодой, чуть косноязычный мужской голос, растягивая гласные и спотыкаясь неожиданными паузами в середине слова. Ленивый голос человека, привыкшего к тому, что в любом случае – каждое слово его, четкое или невнятное, будут судорожно ловить, повторять, истолковывать…

«О чем он говорил?» – так и светилось в глазах солдат, когда Индра в своем рассказе доходил до этого места. Спросить не смели – вдруг непосвященным нельзя этого слышать? Действительно, кое-что в речи Диска было понятно только человеку, близкому, подобно Индре, к первым тайнам Внутреннего Круга, – но общее содержание не выходило за рамки обычной имперской пропаганды. Все благополучие и могущество Страны Избранных зиждилось на ее крайней изоляции; строжайшая монополия Ордена на знания и производственные секреты поддерживалась суровой религией. Гвардия Единого, из которой отбирался также Корпус Вестников, предназначалась для того, чтобы поддерживать неизменным статус теократии, прекращать любую утечку священных знаний, карать всех, кто посягнет на тысячелетнюю систему государства-храма…

…Вода сомкнулась над глазами, хлынула в ноздри. Захлебнувшись, Индра с кашлем перевернулся со спины на живот, саженками поплыл прочь от берега. Решив, что неутомимость Варуны равняется только его музыкальной бездарности, нырнул вглубь. А когда вернулся из теплой, как парное молоко, темноты, – гармошка уже молчала. Вместо неуклюжих визгливых нот над озером дрожал, как тонкая паутина, звук медного гонга, и фонарь мигал на радиомачте.

Мигом взлетев на берег, Индра запрыгал на одной ноге, стал натягивать на мокрое тело шорты. Слава Единому, кажется, приказ! Будучи не слишком набожным, – вернее, живя только будничными заботами, – он все же решил, что недаром вспомнил только что о встрече с живым богом. Ах, если бы Единый был милосердным до конца и позволил не только развлечься, но показать товарищам гвардейскую выучку!

В тамбуре поста дежурный солдат доложил, что принято распоряжение командующего встретить до полуночи и проводить грузовой караван Внутреннего Круга. Здесь при любой заминке могла стать значительной именно роль стажера гвардии. Приосанившись, Индра вступил в столовую.

Древесно-темный высохший Панду, слуга туземец с карими лемурьими глазами, – лучший осведомитель, – сновал, разливая вино. Офицеры, подвыпив, галдели разом – белобрысый курносый мальчуган Варуна с вечно растерянной физиономией; заросший железной щетиной угрюмый замначпоста Дэва, по прозвищу Волк, и бледный тонкогубый Матали, водитель бронетранспортера, – кожа Матали никогда не загорала. Рудра – старый, толстый, грубыми складками на лице схожий с носорогом – нетерпеливо стукнул по столу и стал распределять обязанности. (Говорили, что происки недругов лишили старика блестящей должности в метрополии). Морщились, мычали недовольно, когда Рудра послал переодеваться в парадную форму, – даже мысль о душном кожаном футляре с побрякушками в такую ночь была нестерпимой. Застегивая воротники и ремни шлемов, бранились безотносительно или поносили солдатскую жизнь. Упрекать Круг, даже молча, никому не приходило в голову. Прикидывали только, в меру фантазии, что за странный груз может везти караван в эти забытые богом земли.

…После полуночи над озером взмыли тучи орущих фламинго. Метались до рассвета, осыпая перьями и пометом воду, нахмурившийся лес, мертвые от страха деревни. Надрывный гул и свист волнами докатывался до манговых зарослей большой реки. Единственной посадочной площадки оказалось недостаточно, солдаты жгли многоверстную цепь костров. Впервые от сотворения мира прокаленная неистовым солнцем, поросшая жесткой ржавой травой равнина принимала целое стадо грузовых воздушных кораблей. Первым распахав девственную землю, почти до леса докатился пузатый заправщик, полный топлива. Раскинув черные крылья, сопя турбинами, подруливали к нему прибывающие грузовики.

Индра и Варуна, ослепнув от прожекторов, оглохнув и охрипнув, подгоняли солдат, тянущих шланги к бакам. Экипажи не открывали люки – никто не выходил, только падали с крыла, как удавы, жаждущие шланги. Грузовик, заправившись, ревел сыто и глухо, разворачивался (солдаты едва успевали отбежать из-под сопел) и уходил, покачивая боками, на взлет. Красные и белые огни, мигая, исчезали в направлении северных гор. До рассвета проводили около сотни машин.

По изрытому полю, не щурясь на бешеный мечущийся свет, бесшумным пауком бегал с кувшинами темного ледяного пива коричневый Панду.

Глава VI

Спеша через долину, люди услыхали такой оглушительный удар грома, что, пораженные упали на землю. Поднявшись, они с удивлением увидели, что гигантский эвкалипт вырван из земли и несется по воздуху… Постепенно дерево скрылось из виду, и только четыре сверкающих огненных глаза видели люди.

Австралийская легенда.

Ночью после величавой, богато обставленной церемонии посвящения с Вирайей говорил огромный, тучный старик в пурпурном плаще – тот самый, что под звуки труб и хора навесил ему цепь с золотым диском. Старик был иерофантом – членом Ложи Бессмертных, совета всемогущих, всезнающих правителей Внутреннего Круга. В ложе председательствовал сам Единый.

Беседовали, как равные, сидя в креслах, обшитых черным бархатом. Черным была задрапирована вся маленькая комната, включая пол и потолок; среди фестонов пылали два-три букета алых роз. Старик сидел, дружески улыбаясь; перед ним горел матовый светильник на низкой подставке. Вирайя жадно рассматривал залысую, шишковатую голову иерофанта, его старчески разбухший нос, изрытые щеки, свисавшие по бокам мясистого подбородка. Эти глубоко посаженные, водянистые глазки под жирной складкой бровей – неужели они чуть ли не каждый день видят живого бога? Детский суеверный трепет пронизывал Вирайю, он сидел напряженно прямо на краешке кресла, сложив руки, как прилежный школьник. Близилось разрешение загадки: почему двадцативосьмилетнему архитектору оказана неслыханная честь, которой до глубокой старости добиваются тысячи адептов Внешнего Круга, а удостаиваются лишь единицы, да и те зачастую по причинам, скрытым от смертных?..

Явно угадав мысли новичка иерофант ласково сказал:

– Мы храним немало тайн, об этом ты догадываешься.

– Да, Бессмертный.

– Так. Поэтому ты не должен удивляться, что бы ни услышал от меня. Даже если это будет превосходить всякое воображение. Вернее, привычный тебе предел воображения.

– Я готов, Бессмертный.

Вирайя готов был поклясться, что старик не сделал ни единого движения, не произнес ни звука, – и, тем не менее, черный занавес открылся, пропуская раба с подносом. Он принес два стакана с питьем, в котором плавал лед, и большой пакет из черной бумаги.

Прихлебнув напиток, иерофант стал вынимать из пакета странные фотоснимки. На них было изображено звездное небо. Среди россыпи мелких огней от снимка к снимку вырастал белый яркий диск. На последних фотографиях стала видна истинная форма небесного тела. Голый каменный шар, изрытый ужасными язвами, круглыми воронками. Вид его был чудовищен, словно в пространстве летел череп с остатками присохшей кожи. Вокруг главного камня висел рой больших и мелких глыб, отбрасывая тени на поверхность шара.

– Вот, на сегодняшний день, наша главная тайна, – бесцветно сказал старик. – Ты пей, пока лед не растаял, а то будет невкусно… Думал когда-нибудь о причинах событий во Вселенной?

– Думал, Бессмертный.

– И что же надумал?

Вирайя поежился – не новое ли испытание? – и осторожно ответил:

– Все в воле Единого.

– Так-то оно так, да воля его нам не всегда понятна… Одно мы знаем точно: Вселенная заведена изначально, как некий механизм, тут мы ничего изменить не можем. Но хорошо, что это именно так, – иначе воцарился бы хаос…

Вирайя вспотел до корней волос, понимая, что старик подбирается к главному. Но иерофант надолго умолк. Дыхание с бульканьем, словно разрывая упругие пленки, пробивалось из глубин его расплывшегося тела. Наконец, он выдавил:

– Нас всех… ждет большое испытание. Страшное. – Ткнул пальцем в фотоснимки. – Вот этот рой небесных камней… он скоро столкнется с землей. Самый маленький из них – ростом с гору. А главный камень в поперечнике не меньше, чем Восточный океан…

Иерофант рассказывал, часто переводя дыхание и останавливаясь, чем доводил Вирайю чуть не до обморока. По данным обсерватории Черного Острова, одна из планет сбилась со своего вечного круга и теперь, словно камень из пращи, догоняет Землю. Гигантское ядро должно пролететь совсем рядом, а сопровождающий рой глыб – спутников планеты – неминуемо посыплется на Землю. Встреча состоится через год с небольшим. Ее последствия нетрудно представить. Если повезет – Земля «отделается» землетрясениями, яростью вулканов, океанскими потопом, может быть – смещением оси вращения и, значит, полярной ночью над цветущими странами. Не повезет – род человеческий будет стерт, как полевые вредители, обрызганные ядохимикатами. Архипелаг Блаженных почти не имеет шансов уцелеть – под ним и так часто колеблется земля, летописи говорят о гибели многих больших островов.

Не будь старик таким дряхлым и буднично-спокойным, почти безразличным ко всему, о чем он говорил, не прихлебывай он свое питье с неаппетитным чмоканьем, – меньше бы подействовали на Вирайю жуткие откровения. Без привычных театральных эффектов Ордена, доверительно говорила с новичком сама голая правда.

– Ныне Круг озабочен строительством крепких убежищ, где можно с удобствами разместить Избранных, и припасы для них, и необходимые машины, и рабов. – Иерофант положил на колено Вирайи мягкую отечную руку, покрытую разбухшими синими сосудами. – Именем Диска, даровавшего тебе редкий талант архитектора, Орден избрал тебя для подвига. В толще гор Юго-Востока создашь главное убежище, священную твердыню.

Упираясь руками в подлокотники, старик с огромным усилием поднялся: алый плащ его, развернувшись, сверкнул волшебными крыльями. Вирайя вскочил, как на пружине: голова сладко закружилась, ноги обмякли… Выдержал, стоял, слушал.

– Завтра тебя повезут на место. Времени мало, однако тебе предназначено справиться. Имей в виду: такой ответственности, какую отныне несешь ты, не знал ни один человек со времен воплощения Диска и создания Ордена. Вся сила Черного Острова – твоя. Ты получишь право карать и миловать всех, кто будет строить. По окончании работ будешь принят в Ложу Бессмертных.

Беззвучно раздвинув драпировку, явился раболепный Вестник в черной коже и зеркальной каске. Преклонив колено, поднял над головой красно-белый жезл. Старик отмахнулся от него, не оборачиваясь, и Вестник вылетел спиной вперед. Иерофант сказал – кожа у глаз взялась дряблыми морщинками:

– Зовут, Вирайя. Ты должен присутствовать, это как раз… к нашему разговору. Скоро встретимся в горах, в своем убежище… Иди, сынок!

Но не подал руки для поцелуя, как при встрече, а слегка обнял и похлопал по спине.

На лестнице встретили два раболепных Вестника. Вирайя вспомнил, каким громовержцем явился их собрат в дом Эанны, как надменно молчали конвоиры, провожавшие к «черной стреле» и в Дом испытаний. Теперь один из Вестников зашагал впереди, высоко подняв жезл, а другой слетел вниз, распахнул бронзовые двери и чуть не сломался в поясе, пропуская…

Открыв жучиные лакированные надкрылья, распахнула сияющее белым шелком выстеганное чрево огромная машина. Машина мощно и бережно понесла Вирайю в глубине мягчайшего сидения; в ней можно было бы разместить еще двадцать человек.

За стеклом в яркой, как синее солнце, рассветной лазури, тронутый розовым сверху, уплывал дворец Ложи Бессмертных – пирамидальный город под облака, оскаленный по каждому ярусу рядами контрфорсов. Слепая ночь застоялась между опорами, медленно стекая с уступа на уступ. Ночь сползала с квадратных башен, венчавших дворец, а сверху теснил ее веселый золотисто-розовый свет. Мелькали по сторонам дороги корявые миндальные деревья, бронзовые колпаки фонарей: здания громоздились, постепенно скрывая дворец, но Вирайя, выворачивая шею, все смотрел, как черными тускнеющими языками стекают вниз остатки ночи.

…Он спрыгнул на мокрую, ровно подстриженную траву. Пала роса, а с нею – ломкий пронзительный холод. Уловив движения плеч Вирайи, водитель-гвардеец ловко накинул на них суконный плащ. От соседней машины подошел в развалку русобородый Трита, дружелюбно обнял за плечи:

– Смотри в оба, брат, – чего не поймешь, спросишь…

Трита был уже полностью понятен. Перед посвящением пришлось обедать в его покоях. Изыск и количество блюд превосходило всякое воображение, обед занял полдня, однако – удивительное дело! – не оставил ни тяжести, ни сонливости. Вино, выпитое без меры, лишь слегка взбодрило. За столом хозяин распространялся о подробностях своих отношений с женщинами и мальчиками, обнаруживая такое знание темы и обилие материала, что, очевидно, его любовный опыт длился не менее сотни лет. Время от времени Трита прерывал откровения, чтобы лукаво намекнуть на необычную миссию Вирайи, на его ослепительное будущее, а также обещал показать свое, столь же загадочное «хозяйство». Буйство плоти претило душе Вирайи, объятой мистическим трепетом, поэтому Священный заработал его подсознательную неприязнь, странно переплетенную с полным доверием: с любыми вопросами и сомнениями новичок обратился бы только к сластолюбцу и чревоугоднику Трите. Теперь, в поле, архитектор признательно кивнул и улыбнулся, но в разговор не вступил.

Грифельно-серые дороги, насыпи рельсовых путей петляли среди серой травы. От светло-стеклянного моря на восходе, из окутанной туманом многоэтажной много башенной глубины острова со всех сторон дороги сползались к одной точке, скручивались в тугой узел. Там, в середине степи, взъерошенной низовым ветром, высился чудовищный фаллический символ, круглый белый обелиск в пурпурной шапке, еще одетый строительными лесами. У подножья фаллоса копошились люди, плыли грузовики и цистерны, подобные желтым гусеницам.

Басисто фыркая, подкатывали машины Священных. Равана явился, помахивая мощным биноклем на ремне. Постепенно собралось не меньше сотни членов Круга. Стояли отдельными кучками, черные и стройные, как муравьи – все с громадными носами, все немолодые; много седых, но ни одного сутулого или обрюзгшего. Женщины смеялись уверенно, негромко, оголяя белоснежные зубы. Их одежда отличалась от мужской только чуть более кокетливым покроем, волосы были высоко взбиты и причудливо уложены. Лица – лилейно-белые, надменно-снисходительные, без морщин. Вирайя и раньше успел заметить упругую походку Священных, тихий, полный достоинства разговор, гордые белозубые улыбки, величавые жесты рук и повороты голов – но здесь, в массовом тираже, все это заставило как нельзя острее чувствовать собственное несовершенство. Несмотря на вчерашнее посвящение, на все заверения старика, на царские почести – лежала между Вирайей и этими полубогами незримая, непроницаемая граница.

Впрочем, полубоги не чуждались новичка, здоровались и заговаривали с ним, как ни в чем не бывало, – без высокомерия, без фальшивого панибратства, которое бы ранило чувствительного Вирайю сильнее, чем любое высокомерие. Именно так – незатейливо и легко – вел себя с первых минут Трита. Кто стоит столь высоко, может не обременять себя атрибутами величия.

Одна из женщин шутливо допытывалась – не устал ни Вирайя, не хочется ли ему спать. Она была вчера за обедом у Триты – высокая бледная, с волосами светлого золота, с крупным гибким телом львицы. Звали ее Савитри. Он честно ответил, что сам поражается своей бодрости. Кошмарный день последних испытаний; обед, почти непосильный для нормального человека; затем посвящение, встреча с иерофантом и, наконец, это непонятное собрание в рассветной степи – такая нагрузка в течение суток, без малейшей передышки, свалила бы с ног даже здорового негра-гладиатора, не говоря об изнеженном адепте. Савитри смеялась озорно и дружелюбно, ее сахарные зубы размочаливали травинку. Вирайю все больше смущала кожа женщин. Конечно, ни одной из них не дашь больше тридцати – но эти сияющие беломраморно-гладкие шеи, эти лбы без признаков естественных морщин, эти фарфоровые руки не могли принадлежать живым людям, даже очень молодым. Живой человек никогда не выглядит, как изделие ювелира.

Смутно, мельком почуял Вирайя, что дивная молодость Священных и его собственная необъяснимая бодрость имеют один корень. Полон волшебства Черный Остров. Может быть, Савитри действительно тридцать лет, но не исключено, что и триста.

Трита, не дождавшись вопросов, стал объяснять сам, захлебываясь многословием. Оказалось, что красно-белый обелиск – вовсе не первобытный символ плодородия, изображения которого иногда откапывали в стране, а великая летательная машина, «Копье Единого». У Копья есть глаза, уши и другие органы чувств. Долетев, оно станет кружиться вокруг мертвой планеты и сообщать Кругу все, что узнает.

Вирайя кивал, не сводя глаз с обелиска. В бледнеющей синеве лопнули по вертикали стальные леса и медленно разошлись в разные стороны. Говор и смех Священных оборвались всеобщим шиканьем, многие прильнули к биноклям. Золотом вспыхнуло море, и горизонт обозначился широкой раскаленной полосой.

Тогда вся равнина содрогнулась и загудела, точно чугунная сковородка. Вирайя знал, как ворчат и скрежещут машины, стряхивая железное оцепенение под рукой человека – но так мог вздохнуть только вулкан.

Белый плотный дым лениво выплеснулся из-под обелиска и ручьями потек снизу вверх по круглым бокам. Грязно-белое облако разбухло на перекрестке дорог и рельсов, озаряясь изнутри рыжим огнем.

Рвануло горячим ветром. В туче кто-то поперхнулся, и вдруг – словно там терзали и мучили гигантское живое чудовище – возник, нарастая до боли в ушах, долгий режущий вопль. Красная оскальпированная голова выползла из дыма; ускользая из рук мучителей, скрывавшихся в дыму, обелиск поднимался все выше. Крик звенел теперь торжеством. Закружилась клочьями, растаяла, сгинула туча. Вместе с первыми лучами солнца возносилось к зениту «Копье Единого», выбрасывая книзу ослепительный факел в фиолетовом ореоле.

Поминутно стирая слезы, следил Вирайя, пока машина не обратилась к нему четырьмя соплами из глубин бледного неба, подобно пламенному кресту. А потом крест сжался в стремительно уменьшающуюся белую звезду, и скоро он уже не мог отыскать ее в свете неба, хотя и напрягал глаза до боли.

Тогда Вирайя шагнул было к своей машине. Но все Священные стояли, словно ожидая чего-то, и Трита сделал Вирайе быстрый предостерегающий знак рукой.

Все оставались на местах, пока с отдаленного края поля не отъехала длинная красно-белая машина в сопровождении целой колонны черных. Только тогда водители включили двигатели…

Наконец он остался один. Прилег на кушетку в самой маленькой и скромной комнате отведенного ему дворца. Здесь были собраны вещи Вирайи, доставленные по воздуху из столицы. Настольная лампа матери под розовым шелковым абажуром, кресло с круглыми полированными площадками на подлокотниках – для бокалов и пепельниц, выцветшие олени и папоротники на гобеленах… Многое напоминало о детстве, о рано умерших родителях. На пороге великого житейского перелома он по-новому, пристально разглядывал милые сердцу предметы. Не эту ли почернелую серебряную лягушку, курильницу благовоний – он однажды набил порохом и поджег? Незадолго до того они всей семьей ездили к родичам в Авалон – город вечного праздника, где маленький Вирайя был ошеломлен золотыми драконами, изрыгавшими из пасти фейерверк. Вернувшись домой, он добыл немного пороху из охотничьей комнаты отца, и бедная мирная лягушка с блеском сыграла навязанную ей роль. Струя огня была выплюнута прямо на корешки книг в стеллаже. Случившийся рядом раб погасил очаг пожара руками. Вирайя выслушал строгое отцовское внушение, раба – хранителя охотничьей комнаты – отправили бить руду, прочие домашние рабы по традиции получили порцию плетей, включая того, с обожженными руками.