Текст книги "Битва богов"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Андрей Дмитрук
Битва богов

КНИГА І
Мы лишь пена морская…

«Персы, и македоняне, и гордый Рим, охвативший весь мир своими железными когтями… Спроси у истории, куда девалась их необъятная власть? А я тебе скажу, что и до них, за тысячи веков, были великие государства, более сильные, гордые и культурные… Но жизнь, которая сильнее народов и древнее памятников, смела их со своего таинственного пути, не оставив от них ни следа, ни воспоминания».

Александр Куприн

Глава І

И воззрел Господь Бог на землю, и вот, она растлена: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле.

Бытие 6, 12.

В саду своего дворца, под цветущими олеандрами, сидел на краю бассейна, свесив ноги в воду, поэт Нара. Теплый ветер, осыпавший воду темно розовыми лепестками, не мог пошевелить его седых волос, напомаженных и тщательно распределенных по лысине. Голый, с толстой ноздреватой спиной и могучей складкой на затылке, Нара внимательно следил за плаванием крошечных розовых парусов. Время от времени, не глядя, протягивал левую руку – и краснокожая рабыня, приседая, подавала стакан с ледяным питьем. Справа юная мулатка (фаворитка, холеный шелковистый зверек), стоя на коленях, держала поднос с кофейником, виноградом и наркотиком.

Два рослых негра стояли, скрестив руки на груди, по сторонам бассейна: в их обязанности входило сыпать лепестки и волновать воду, если утихнет ветер. Части хозяйского белья и костюма были доверены двум белянкам с севера, ждавшим поодаль, сидя на корточках. Прямо же за спиной Hapы красовался, перемигиваясь с рабынями, другой любимец, мальчик лет четырнадцати, порочно-красивый, подкрашенный: ювелирным веером отгонял он от господина мух, а вообще исполнял обязанности домашнего гонца.

Созерцая лепестки, Нара полностью отдавался легкой, рассеянной игре ума. Игра влекла его путаными тропами воспоминаний, расцвечивала дремлющее сознание внезапно вспыхивающими образами. Затем язычок пламени гас, и опять наступало причудливое дремотное блуждание, подобное погружению в сон. Вот уже седьмой день сидел он так над бассейном, поднимаясь только с вечерней прохладой; предыдущие вечера были заполнены диктовкой новой поэмы; нынешний, приближаясь, рождал тревогу, поскольку обещал быть пустым. Толстые прихотливые губы Нары, медленно разжавшись, прошептали лучшее из вчерашних восьмистиший. Стало холодно, словно исполнилась какая-то мера.

Распугивая грезы, поднималась со дна души ясность, и это было так же больно, как бывает, когда не дают забыться после бессонной ночи. С раздражением отвел он глаза от розовых и золотых бликов.

В полной тишине шелестели облитые солнцем, буйно цветущие кусты, уютно перешептывались над ним синие кроны пиний и бронзовые статуи, точно ящерицы, выглядывали из кружевных папоротников.

Неслышно явился на другом краю бассейна стражник в кожаных шортах, с бляхой на голой груди, и доложил, преклонив колено, о прибытии высокородного Индры.

Грузный Нара вскочил с неожиданной легкостью, даже не прибегая к помощи рабов. Уже слышались на боковой дорожке быстрые, решительные шаги племянника. Поэт едва успел всунуть ноги в сандалии, набросить пушистое покрывало – пускай его стареющее тело не омрачает взор юноши.

Индра крепко обнял дядюшку, обдав горячим, юношески чистым дыханием и запахом драгоценных благовоний. Нара с наслаждением прижался к нежной щеке, затем слегка отстранив юношу, восхищенно осмотрел с головы до ног. Синеглазый, белозубый Индра, с крупным и горбатым, как положено Избранному, носом, с губами и щеками, крепкими, как яблоко, с плечами, чуть опущенными вперед от смущения их шириной и силой, затянутый в кожаную форму Гвардейской школы, стыдливо переминался на длинных мускулистых ногах.

– Какое счастье – видеть подобных тебе! – нараспев и немного в нос, как большинство интеллектуалов, заговорил Нара. – Скажи, сколько женщин уже перерезало себе вены из-за твоего легкомыслия?

Курсант усмехнулся чуть самодовольно.

– Сегодня ты вообще исключительно кстати. Мне не хватает вдохновения для новой поэмы; нужны какие-то новые, живые, сильные впечатления…

Обхватив Индру за плечи, хозяин повел его тенистыми полянами, где среди темной хвои громоздились замшелые глыбы камня и алели над петлявшим в траве ручьем душистые султаны огромных цветов. Негры отводили перед ними ветки, один из них вовремя лег в ручей, и спина его послужила мостиком. Стайка рабынь, крадучись, шла позади, а балованный мальчишка-гонец носился кругами, сверкая темной кожей на солнце, подобно расшалившемуся молодому псу.

– О чем поэма? – спросил курсант, незаметно высвобождаясь из рук Нары.

– Единый! Разве ты спросил бы: «О чем пахнут цветы?» Мифология, героика, прославление невест или куртизанок, – все это годится разве что для выступления на стадионе… Тончайшие переливы настроений умирают в объятиях четко взятой темы, сюжет иссушает поэзию! Нет, я не обвиняю тебя в недостатке утонченности: даже к столь одаренным людям, как ты, она приходит с годами…

Индра недоуменно дернул плечами; хозяин же, зная, как болезненно реагируют юноши на всякое упоминание об их возрасте, поспешил переменить тему:

– Что нового в школе? Доволен ли тобой генерал? Ах, как часто грущу я о своей военной молодости… Ты ведь знаешь, что я был в личной гвардии Ордена на Тысяче Островов?

– Еще бы, мне мама сто раз рассказывала… – Спохватившись, что фраза прозвучала не слишком почтительно, Индра добавил:

– Это честь для всего нашего рода, дядюшка! А в школе все с ума посходили: скоро выпуск! И – знаешь – кажется, на торжестве будет… – Юноша красноречиво показал глазами вверх. – Генерал не говорит прямо, а темнит, как положено: «Возможно, что школе выпадет божественный жребий…».

– Вы счастливцы. Мне, видимо, так и не доведется услышать его – на прошлом столетнем празднике я не был, а до следующего не доживу…

Индра не ответил. Курсанта порядком раздражало общество капризного, экзальтированного дядюшки – тем более, что приходилось подчиниться материнскому приказу и проявлять величайшую любезность. Он пошел быстрее, торопясь закончить визит.

Камни, сосны и папоротники отступили, открыв большой, веселый солнечный луг с белыми шапками полевых лилий в низинах и мраморной ротондой на фоне леса. Лугом, вплотную к опушке рощи, из которой только что вышли дядя с племянником, вилась дорога, выложенная плитами ракушечника. На дороге присела, подобно кузнечику перед прыжком, изящная кремовая электромашина Индры с разнесенными на стебельках хрустальными глазами фар. Рядом ожидал раб. Узкоглазое мертвое лицо его без шеи было посажено прямо на грудь, точно медный круглый щит. Корявые цепкие руки сдерживали на коротком ремне пляшущего зверя.

Неправдоподобно длинноногий, испещренный, как ожогами, ярко-черными мазками по желто-бархатной шкуре, беззвучно танцевал гепард. Увидев идущих, заворчал и прижал уши; черные глаза под выпуклым лбом были непроницаемы, лишены выражения, будто полированные самоцветы.

Нара схватил за локоть курсанта, слабея от восторга. Негры привычно подхватили его с боков.

– Матушка надеется развлечь тебя этим подарком, – небрежно сообщил курсант. – В придачу к нему раб, искусный служитель.

– Молчи, – прошептал Нара. – Неужели все так просто? О, красота вечных категорий: молодость, жизнь, смерть… Стоит ли иссушать душу в бесплодном поиске, ради формальной новизны?

Выдержав с закрытыми глазами точную актерскую паузу, он совсем другим тоном обратился к Индре: – Кажется, такие звери выведены специально для охоты и отменно быстроноги?

– Долго бежать не может, но вмиг догоняет мою машину на полном ходу.

Поэт ласково подозвал мальчика-гонца и, взяв за руку, не дал упасть на колени.

– Смотри, Индра: это тоже машина для бега, прекрасная живая машина, которая не уступит твоей, механической!

Апельсиново-рыжий, смуглый мальчик заворожено раскрыл пухлые губы, любуясь золотой змеей на каске курсанта. Индра – сам атлет и ценитель красоты тела – обвел взглядом знатока не детски широкую, литую грудь гонца, его втянутый живот, крепкие ноги.

Мальчик, польщенный вниманием, кокетливо отвернулся. Рукой в перчатке Индра потрепал его за ухом:

– Шея чуть хрупковата, дядюшка, но это будет и бегун, и борец…

– Мальчик, беги по дороге, – весь во власти новой идеи, торопливо заговорил Нара. – Беги так быстро, как можешь… как только выдержишь! И не смей оглядываться.

Гонец горделиво повел подрисованными глазами, набрал воздуху – и вдруг сорвался с места, полетел, дробно топоча босыми пятками.

Не отрывая глаз от бегущего, Нара скупым жестом указал на ошейник зверя. Бровь курсанта презрительно вздернулась. Натасканный гепард поплыл длинными низкими прыжками, затем вдруг сжался в комок и поскакал с невообразимой скоростью, будто ураганом несло по дороге куст перекати-поле.

Мальчик нарушил приказ. Мальчик оглянулся, услышав зверя. И не успел даже испугаться.

Когда бесстрастный азиат оттащил гепарда, Нара, присев на корточки возле тела, пощупал перегрызенные шейные позвонки. Лицо его стало нежным, глаза увлажнились. Голосом, дрожащим от умиления, поэт сказал Индре:

– Ты подарил мне поэму!

– Я счастлив, дядюшка! – сказал курсант, считая, что любезностей на сегодня достаточно, коснулся края каски и ушел к машине. Замаранные кровью руки Нары избавили Индру от прощального объятия.

Глава II

Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу… И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божия осветила его…

Откровение св. Иоанна.

После целого дня, проведенного на жаркой, грохочущей строительной площадке, Вирайе предстояло еще идти на званый вечер. Больше всего хотелось вымыться горячей цветочной водой и лечь спать – как он любил, не на постели, а на руках четырех-пяти сильных рабов. Но Эанна обещал познакомить с какой-то сказочной приезжей красавицей, – и Вирайя, сцепив зубы, отправился в парильню. Как говаривал Эанна, это было единственное место, где раб мог безнаказанно намять бока господину. С болью в мышцах, с воспаленной кожей архитектор сиганул в ледяной бассейн. Потом его снова захватил в свои руки массажист и долго теребил, танцевал на спине Вирайи, втирал масла и ароматные спирты. Когда скрупулезно выбритый и празднично причесанный, с лакированными ногтями и слегка подкрашенным лицом Вирайя садился в машину, двор был уже освещен по ночному.

Спустившись по бульвару, где горели белые шары под гигантскими абажурами платанов и буков, машина круто свернула на набережную. Вирайя, любитель скорости, велел водителю выйти в крайний ряд. Теперь по левую руку широкой дугой развернулось гранитное набережное шоссе. Нижние этажи ступенчатых дворцов были освещены уличными фонарями, в глубине колоннад сверкали высокие узкие окна, но квадратные вершины рисовались силуэтами на фоне сплошного зарева центра. Справа – ветер трепал черные жесткие перья пальм. За пальмами мерно дышало море. Сквозь мощные вздохи прибоя слышались крики, смех, долетала оборванная музыкальная фраза. К морю выходили подземные галереи из центра – сплошные рестораны, роскошные термы и бордели для всех посвященных. Там развлекались; веселье выплескивалось на площадки открытых кафе у самого прибоя, на палубы сияющих в ночи плавучих «морских дворцов».

Он миновал участок шоссе, где копошились в лучах прожекторов сотни голых, блестевших от пота рабов и двигались, хищно урча, строительные машины. Это место пришлось объезжать по специально проложенным мосткам. Здесь совсем недавно часть одетого камнем берега сползла в океан, подточенная землетрясением. По счастью никто из свободных граждан не пострадал. Хуже было три года назад, когда прибрежные районы столицы захлестнул вал цунами…

Наконец машина нырнула в гулкий туннель, и над головой замелькали овальные матовые плафоны. Эта часть пути была тяжела, Вирайя почти задыхался в густых испарениях мяса и гниющих овощей. Под каменными арками открывались поперечные коридоры с рельсами и рядами ворот, окованных белой жестью. Пришлось постоять перед спущенным шлагбаумом, пропуская грузовой поезд. Стальные, глухо громыхавшие вагоны были покрыты изморозью. В других коридорах составы стояли, гофрированные стенки вагонов были подняты и собраны, как шторы; толпы рабов выгружали ящики, несли над головами туши, катили бочки. Басисто гудели провода, орали надсмотрщики, поддерживая непрерывное оглушительное эхо. Мучная пыль садилась на указательные стрелы и светящиеся надписи, стояла туманом в слепом свете подземелья.

Здесь была изнанка столицы, горизонт централизованного распределения. Отсюда транспортеры разносили продукты по районным складам, куда приходили в известный день и час лица, имевшие благословение получать разрядный паек на семью, – как правило, старшие мужчины, сопровождаемые рабами-носильщиками.

По широкому винтовому пандусу, вокруг кирпичного круглого зернохранилища, машина Вирайи взобралась к верхнему горизонту города. У контрольного поста машину проводили взглядами часовые в голубых касках – Стража Внешнего Круга, к которому относился и сам Вирайя, адепт-строитель малого посвящения. Многоэтажный муравейник распределителя был накрыт круглой зеленой горой, уступами спадавшей к заливу; каждая терраса блестела кольцом канала. Радиальные проспекты многолучевой звездой расходились от вершины, увенчанной радужным ореолом Висячих Садов, столичного центра развлечений.

Машина неслась сквозь массу цветов, лиан и листьев, уютно подсвеченную огнями скрытых вилл. Вокруг по обочинам взметывались, как волны, мраморные стены, поднимая на гребне пену рощ и розариев – это проспект, опускаясь, прорубал край очередной кольцевой террасы.

Свернули на круговую дорогу. Рядом по каналу призраками двигались прогулочные лодки. Из глубины парка, покрывавшего гору, выплыл и развернулся празднично освещенный дом Эанны.

Вирайя порадовался обилию машин перед колоннадой входа – он любил являться после всех, в разгаре застолья, когда никого уже не надо ожидать.

Ужинали в главной комнате, под звездным небом – потолок был снят. Гости привольно разлеглись на квадратном острове, в обрамлении замкнутого канала. Остров был уставлен низкими лакированными столиками с изящной посудой. Прозрачная вода, усыпанная лепестками, отражала тонкую аркаду, заменявшую стены. В глубине арок теплился красноватый полусвет: взгляд с трудом различал там белизну огромного букета, смутный блеск статуи… Все звуки сглаживались, сливаясь в единое приветливое журчание: струнная музыка и перезвон ложек, рокот разговора, смех и плеск воды, льющейся в канал.

Прислуживали похожие друг на друга белокурые северянки с исключительно нежной кожей, в высоких сандалиях и парчовых набедренных поясках, – хозяин умел подбирать рабов, пользуясь своим высоким рангом в системе распределения.

Вечера у Эанны, адепта-врачевателя среднего посвящения Внешнего Круга, намного уступали по роскоши и разгулу пиршествам в модных салонах куртизанок или художников; здесь не сходились любители кровавых развлечений. Сиживала небольшая постоянная группа друзей, мужчин и женщин, ценивших красоту и задушевность.

Сам Эанна, полный, лысеющий, смуглый, с выпуклыми темно-карими глазами под тяжелым карнизом лба и бровей, громко сказал: «O!» – и поднял руку, не вставая.

Многие повторили его жест, зашумели, заулыбались, поворачиваясь к вошедшему. Две рабыни помогли Вирайе опуститься на подушки между хозяином и незнакомой женщиной – вероятно, той самой, приезжей. Врач не обманул: ее внешность была, словно удар. Почти лишенное косметики, бледное впалое лицо с прозрачно-зелеными глазами до висков светилось, как фарфор, в раме вычурно уложенных, крупно вьющихся бронзовых волос. Сильное, царственно-рослое тело излучало странный неявный жар: женщина была слишком изысканной, чтобы опалять откровенно. Короткая узорная безрукавка со значком предварительного посвящения почти полностью оголяла грудь и живот, широкие белые брюки из плиссированной ткани раскинулись по ковру, как два лебединых крыла.

Одним уголком рта усмехнувшись восхищенному архитектору, она лениво положила руку на плечо Вирайи и коснулась его рта губами, пахнущими свежим сеном – сенной аромат входил в моду в Висячих Садах. Это было приветствие, не больше, – но двадцативосьмилетний адепт почувствовал, что волнуется непривычно и непозволительно. Эанна очень кстати вмешался, припечатав его руку своей тяжелой мокрой ладонью:

– Вирайя истинный знаток – смотри, как много заметил он в одном твоем поцелуе, Аштор!

– Посвященный Вирайя заметил мою любовь, – вяло уронила Аштор, опуская серебряные ресницы. – Если он знаток не только в теории, я рада буду увидеть его после ужина, – при согласии посвященного Вирайи, конечно.

– Завидно! – крикнул один из гостей, желчный черноволосый скульптор Хассур. – При согласии, а? Каково лицемерие! Будто ты не видишь, что он цветет, как мальчишка, ждущий лишения невинности!

– Вирайя сам талантлив и отлично чувствует чужой талант, – трезво объяснил Эанна.

– Не слушай их, мой бог, – все так же бесстрастно и вяло, по-модному проглатывая окончания слов, сказала Аштор. – Ты не талантлив, а гениален, и я люблю тебя давно. Я училась в Авалоне, в Академии Любви, выстроенной твоими руками. Твои колонны и зимние сады научили меня большему, чем все старые гетеры и отставные гимнасты. Когда живешь в таком доме, хочется быть совершенством. – Ее холодные хризолитовые глаза истерически сузились – очевидно, она никогда в жизни не знала отказа своим желаниям. – Ты бог. Ты создал меня. Сегодня я принесу себя на твой алтарь.

– Может случиться наоборот, – еле вымолвил Вирайя, польщенный в тысячу раз больше, чем похвалами всей коллегии архитекторов. Ему вдруг нестерпимо захотелось рассказать этой женщине о заветном – проекте чудо-города в старом альбоме…

– Ты ешь пока, бог, – рассудительно посоветовал Эанна, – а то потом Аштор останется недовольна тобой. Вот, между прочим, фазанье мясо, перемешанное с ветчиной под белым винным соусом. За рецептом ко мне приезжал повар иерофанта, наместника столицы…

Строго говоря, Вирайя был изрядно голоден, поскольку специально не пообедал дома, зная кулинарные склонности Эанны, – а потому смущенно улыбнулся гетере и приступил к еде. Врач сам налил ему любимого архитектором красного вина.

Жирный, одетый с безвкусной роскошью старик Ицлан – надзиратель пригородной зоны виноградников, адепт среднего посвящения, – прохрипел, оборачиваясь к Аштор, с бокалом в огромной, как подушка, лапе:

– К сожалению, дома, выстроенные посвященным Вирайей, не на всех влияют положительно… Уж как хорош летний дворец моего соседа, Нары, а вот…

Судя по скорбной мимике старца, по тяжеловесному покачиванию головы, событие было печальным. Гости, ничего не спрашивая, разом бросили веселую болтовню и возмущенно забормотали, дивясь неслыханному злодейству. Чуткий Вирайя разом уловил в этом возмущении нечто показное – как будто каждый боялся, что остальные заподозрят его в недостаточном рвении. Только Эанна молчал, набучив голову с тугими кудряшками вокруг лысины. Тогда архитектор стал оправдываться, устыдившись своей неосведомленности:

– Я живу затворником, посвященные, я, как вы, может быть, знаете, занят сейчас Дворцом коллегии Внешнего Круга (не утерпел – покосился, как реагирует Аштор)… так устаю, что даже сводку новостей не всегда читаю.

– Это не похвально! – ответил надзиратель виноградников. – Впрочем, вина твоя не велика, поскольку сообщение появилось только в нынешней сводке… Одним словом, мой сосед Нара был вчера убит собственной рабыней. Убит в летнем дворце… твоей постройки, посвященный Вирайя!

Снова общий гневный ропот. Только Эанна сказал, преспокойно отправляя в рот кусок мяса, который он до сих пор тщательно поливал несколькими соусами:

– Ты так говоришь, Ицлан, как будто Вирайя соучастник – видишь, он даже побледнел…

– Да ну тебя, – отмахнулся Вирайя. – Действительно, страшное дело, тысячу лет такого не было…

– Страшное, – серьезно ответил Эанна. – А какова причина убийства, интересуешься?

– Интересуюсь, – не подумав, сказал Вирайя. Тут же старый Ицлан воздел глаза к потолку, отвернулся и плюнул.

– Да, причина! – твердо повторил Эанна. – Хотя ты, Ицлан, считаешь кощунством говорить о чем-либо, кроме самого факта убийства, я все-таки скажу тебе и всем вам, друзья мои: достойный Нара затравил сына этой рабыни гепардом!

– Ну и что? – спросил Ицлан. – Значит, виноват был!

– Да не был он ни в чем виноват! Для развлечения своего затравил… – Врач отер пот со лба, нехорошо усмехнулся. – Нет, чтобы порадоваться, что ее отпрыск повеселил хозяина, – раскроила ему череп какой-то статуэткой!..

– Напрасно ты смеешься, – угрюмо упорствовал Ицлан. – Некстати!

– Отчего же, смеяться всегда кстати…

– Эанна! – крикнул надзиратель, багровея и приподымаясь на локте. Врач тоже приподнялся и заорал так, что рабыни испуганно замерли – кто с подносом, кто с кувшином:

– Я не смеюсь только над правом матери мстить за сына! Мстить подлецу и садисту, Ицлан!

Вирайя, хорошо знавший врача, почувствовал, что разгорается один из тех скандально-острых споров, которые так пугают и манят в доме Эанны. Какая жалость, что у Вирайи нет еще таких твердых убеждений, как у Эанны или его умных друзей-противников!..

– Назови меня недостойным имени Избранного (ты уже не раз это делал), но я считаю, что, поскольку раб может испытывать те же чувства, что и мы с тобой, надо уважать в нем человека!

Вот это опаснее всего. Эанна не признает авторитетов, глумится над общепризнанными взглядами… Сколько раз давал себе слово Вирайя не бывать здесь – и снова ехал в салон, навстречу греховной сладости вольных споров.

Насколько было известно Вирайе, «вольнодумию» врача положила начало некая юношеская любовь к столь же юной рабыне… а может быть, просто первая влюбленность, но столь необычайно светлая, такая, о которой до конца дней сладко щемит сердце. И что-то ужасное случилось с этой девчонкой… что-то, в чем вынужден принять участие сам Эанна. Он так и не женился, хотя был лаком до женщин. Потом, как говорил сам Эанна, идею человеческого равенства укрепила в нем работа медика. «Внутри-то у всех одинаково… что у последнего раба, что у иерофанта… особенно после смерти. Все болеют, все жалуются; все, если больно, на тебя по-собачьи смотрят: помоги! Какие уж там посвящения…».

… – Конечно, «коротконосые» лишены нашей утонченности, но зато чувства у них ярче и сильнее.

Ицлан побагровел так, что стало страшно за него, и не смог сказать больше ни слова. Вмешалась маленькая, подвижная женщина с обезьяньим личиком под сиреневой челкой – жена инспектора колониальных распределителей, ныне пребывавшего у Ледяного Пояса:

– Не знаю, сильнее ли у них чувства, – но за своего сына, спаси его Единый, я бы любому перегрызла горло! Но ты, Эанна, должен быть последовательным. Если уж рабы – такие же люди, как мы, то почему не отпустишь на волю своих?

– Я думал об этом, Танит. Это наивно. Во-первых, никто не включит их в систему распределения. Если не моими, то чьими-нибудь рабами они станут. Во-вторых… они все-таки не совсем такие, как мы. Слишком велика дистанция.

Подозвав жестом одну из северянок, Эанна заставил ее сесть рядом и обнял за плечи. Ловкая, прекрасно сложенная, эта крепкая курносая девчонка не слишком проигрывала даже в обществе красавицы Аштор. Пушистые ресницы были в страхе опущены, но из-под них то и дело стреляла чистейшая голубизна.

– Вот, – сказал врач. – Смотрите, какое чудо! Она родилась там, где никто не слышал о нашей стране. Зато каждый ребенок из ее племени знает, что несколько раз в год прилетает громадный дракон и уносит самых здоровых парней и девушек. Она перепугана раз и навсегда. Я долго отучал ее дрожать перед любым механизмом. Будь я проклят – она удирала от водослива в отхожем месте! Если я ее отпущу, она заблудится на Парковой горе. Раб не может покинуть пределы Метрополии – но даже если я уговорю «дракона» отвезти ее домой, она не сумеет показать, куда надо лететь. А здесь ей совсем не плохо. Во всяком случае, как бы я ни напился, я не заставлю ее драться на ножах с другой такой же девчонкой… и не буду ломать ей пальцы щипцами для орехов, как любят в Висячих Садах!

– Кто говорит о крайностях? – немного успокоившись, запыхтел Ицлан. – Пусть я не считаю раба человеком, но наслаждаться его муками я тоже не стану. Я даже животных никогда не мучил… Не думай, что я оправдываю покойника Нару. Но согласись, что раб должен знать свое место, иначе завтра он подымет руку на Избранного по меньшему поводу, а послезавтра – из-за плохого настроения…

– Ты прав, – грустно сказал Эанна. – Такая уж система. И эту рабыню надо казнить… надо, ничего не поделаешь. Но я бы установил какую-нибудь ответственность и, для Избранных… хотя бы за чрезмерную жестокость! Караем же мы отца или мать, искалечивших свое дитя. А рабы – наши дети.

Он убрал руку с плеча скорчившейся девушки, и она неслышно ускользнула.

– Но почему же это так? – заговорил Хассур, блистая впалыми глазами и назидательно подняв костлявый палец. – Почему «коротконосые», существуя на свете столько же, сколько Избранные, не создали своей культуры, городов, машин? Разве это не говорит о врожденной неполноценности «коротконосых»? О том, что сам Единый установил неравенство рас, а значит, и рабство?

Из-под бешеного лба Эанны словно выстрелы сверкнули; он окончательно сорвался и налетел на Хассура:

– У тебя достаточно высокое посвящение – читай хроники! Мы сами, сами делаем их неполноценными. Держим весь мир в невежестве и нищете – пусть плодится дешевая рабочая сила! Ни одна машина не может быть вывезена за пределы Островов Избранных – кроме вооружения постов! Ни один раб, побывавший здесь! Священная необходимость? Нет! Страх обзавестись соперниками, вот что это! – Вирайя понял, что Эанна потерял контроль над собой и теперь наговорит такого, что не годилось бы слушать людям низших посвящений – например, Аштор. А ей хоть бы что – глаза горят вниманием и любопытством…

– Читай хроники, говорю тебе! Знаешь, как возникали города и царства на великих реках, на Внутреннем Море, в Восточном океане? Воинственные, наивные, смелые… Где они теперь, а? Потомки уцелевших до сих пор бредят божьим гневом. Слыхал про Сестру Смерти? А они ее видели…

– Эанна, – предостерегающе шепнул Вирайя, погладив его плечо.

– Все это логично, – увернулся Хассур, – но ты, кажется, сомневаешься в справедливости воли Единого? Согласно ли это с учением ордена?

И наступила тишина, нарушаемая только плеском воды. Эанна, кажется, сам испугался своих резких слов, их неожиданно грозного звучания.

– Об этом ты поспоришь со священниками, – хрипло ответил врач, наливая себе объемный кубок вина. И тут Аштор гениально разрядила напряжение, грациозно подобрав ноги и протянув руку в ожидании опоры. Вирайя вскочил пунцовый, со слезами на глазах и неистово бьющимся сердцем. Все высокие материи разом вынесло из сознания. Аштор балетным движением перемахнула канал, подала руку архитектору и таким взглядом обвела гостей, словно вполне отчетливо сказала: «Советую всем заняться тем же…».

Танит с сиреневыми волосами, поймав беззвучный сигнал, засмеялась и крикнула:

– Вот кто мудрее всех нас! Браво, Аштор, – мы просто болтуны! Эанна, нет ли среди твоих полноценных рабов… красивого молодого мулата?

– Поищем, – улыбнулся, принимая игру, хозяин дома. – Ты сама проверишь его полноценность!

Ицлан добродушно похохатывал; только Хассур мрачно блестел глазами, отрывая виноградинки от грозди на блюде и бросая их обратно.

…Он догнал Аштор в самой глубине аркады, где лишь две-три свечи роняли тусклый свет на расстеленную шкуру мамонта.

Гетера стояла перед зеркалом, сбросив безрукавку и разглядывая свои круглые молочно-белые груди. Заслышав шаги Вирайи, не обернулась, только сказала:

– Надо бы загореть… Я слишком много сплю днем, – и медленно расстегнула широкий ремень, шитый золотом и бисером.

Вирайя сел на шкуру, испытывая чувство неловкости: эта победа казалась ему непропорционально большой, не соответствовавшей его усилиям… усилиям, которых не было вовсе.

Высоко подымая точеные ноги, она высвободила их из упавших брюк. Затем прилегла рядом, не прижимаясь, давая себя осмотреть. Ногтями поиграла с нагрудным знаком Вирайи:

– О чем ты думаешь? Ты какой-то грустный.

– Ты могла бы мучить раба? – спросил он; от ее ответа, как ни странно, что-то зависело в предстоящем любовном сближении. Аштор спокойно ответила:

– Не бойся, не могла бы. Я никого не могу мучить, даже если меня об этом просят.

– Просят?

– Да, есть и такие.

Она придвинулась ближе, подтянула колено к животу и обхватила его руками.

– Может быть, ты недоволен, что я увела тебя из зала?

– Что ты?

– Не знаю. Есть мужчины, которые любят все делать на виду у гостей.

– Они неполноценные, – сказал Вирайя, и оба рассмеялись, припомнив сегодняшние разговоры.

Странно, – ему не хотелось бурных ласк. Эта женщина, такая царственно-прекрасная, вдруг показалась Вирайе нуждающейся в жалости и защите. Он нежно привлек ее голову к себе на грудь. Она охотно пристроилась, вздохнула. Сказала:

– Вот ты какой, бог…

Он поднял голову, почуяв чье-то присутствие.

Под аркой, на берегу канала стоял и молча, внимательно смотрел на них человек, обтянутый черной кожей, с золотым крылатым диском на груди, в зеркальном шлеме. В левой руке у него был красно-белый полосатый жезл, на поясе висел плоский динамик с микрофоном и пистолетная кобура. Вестник Внутреннего Круга в полном облачении, торжественно-окаменелый.

Аштор, вскрикнув, отползла в угол и стала натягивать на себя край шкуры – только глаза блестели, как у загнанной кошки. Вирайя встал на ватных ногах, выпрямился.

– Именем священного Диска! Вирайя, сын Йимы, адепт малого посвящения Внешнего Круга?

– Я.

– Слава Единому, жизнь дающему, вечному.

– Слава Никем не рожденному, – ответили губы Вирайи.

– Посвященный, следуй за мной.

Гости лежали, уткнувшись лицом в ковер. Валялись надкушенные фрукты, перевернутая посуда. Архитектор, проходя, подумал, как забавно торчит кверху зад Эанны, обтянутый домашним халатом.