Текст книги "Шуя и окрестные монастыри (СИ)"

Автор книги: Андрей Рощектаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Уголок получился очень живописный. Казалось, дикая, опьянённая июльским вином природа хоть маленьким отрядом да ворвалась в самый центр города, опоясав его этими кипящими от цветов травяными буграми. Бугры застыли над рекой, которую та же всепобеждающая сила жизни зарастила кувшинками, стрелолистом и осокой. Какая-то зелёная окрошка получилась!

А поднимешься от реки назад – упрёшься в совсем другой водоём, искусственный. Остаток бывшего рва. Крепостные валы неплохо сохранились во многих древних городах. А вот рвы, до сих пор заполненные водой – чрезвычайная редкость. Второй такой (правда, гораздо больший по размерам) я видел лишь в Смоленске.

Высокие травы вымахали по берегам, а на противоположной стороне прильнули к самой воде деревянные частные дома, живописно отражаясь в тёмной, крапчатой глади. Дремотный пруд, стрекозы, июль... – кажется, это просто уголок природы где-нибудь на деревенской околице. И ничто (кроме чересчур уж правильной, вытянутой формы водоёма) не напоминает, что это древнее оборонительное сооружение.

Интересно, что ров с водой был прокопан метров на двадцать выше уровня Тезы: ров и река никак не сообщались друг с другом. Крепость не превратилась в полный искусственный остров: оставались небольшие сухопутные перемычки с двух сторон. Там как раз размещались восточные и западные ворота.

В XVII веке один из осадных дворов внутри кремля государь Михаил Фёдорович подарил князю Пожарскому. Так история города связалась не только с родом Шуйских, но и с главным героем Смутного времени.

Прошло всего несколько десятилетий, и крепость окончательно утратила своё оборонительное значение. Деревянные стены, как и во всех городах России, разобрали – остались лишь земляные "корни" былой цитадели.

Вот уже век с лишним на берегу рва стоит стилизованная под Русь XVII столетия городская управа (ныне – музей Бальмонта). Это самая красивая гражданская постройка в Шуе, и смотрится она совершенно сказочно! Высокие кровли с флюгерками над затейливым узорочьем стен создают ощущение если не царского дворца, то, по крайней мере, боярского терема, купеческих палат. Символично, что этот явившийся из Древней Руси теремок стоит в самой колыбели города – «на рву». Получилось романтичное, какое-то очень уж васнецовское местечко. Причём, навевающее ассоциацию с полотнами сразу обоих братьев: Виктора Васнецова, чья Алёнушка сидит-грустит на берегу такого же пруда, и Аполлинария, рисовавшего городские исторические пейзажи Московской Руси XVII века.

А на территории самой крепости с 1840 года стоит массивное здание градской больницы. Она была возведена в стиле классицизма на средства купца Киселёва, и потому носила имя Киселёвской. Что-то не припомню, какой ещё древний кремль России занимает больница! Вообще сейчас на улочках бывшей крепости царит необычайная тишина. Центр города превратился в периферию.

А над деревянными крышами высятся пять длинных, голубых, каплевидных куполов, держащихся на утрированно тонких, как палочки, барабанах. Это Покровская церковь 1754 г. Она была построена на месте древнейшей деревянной, которая до 1667 г. считалась соборной, то есть главной в городе! Дореволюционные краеведы пишут, что здесь находились иконы XVI века, «лучшие в Шуе». Среди них – образ Иоанна Предтечи: по преданию, дар Ивана Грозного. Сейчас никаких древностей в церкви не сохранилось. Действует она уже несколько лет, но по необычной пустоте интерьера сразу понятны масштабы советского разорения.

Над западным крыльцом церкви чуть высится колокольня 1814-16 гг. (возможно, творение того же Маричелли, который составил первый проект соборной звонницы). Когда-то её венчал такой же шпиль, как у соборной колокольни – только уменьшенный во много раз. Сейчас навершие наскоро восстановили в виде обычного куполка, отчего сооружение смотрится невыразительно, а общий силуэт церкви утратил свою устремлённость в небеса.

Вообще, старый кремль в новое время настолько утратил своё значение, что его церковь, стоящая "на соборном месте", не играет почти никакой роли в облике города. Она спряталась от всех магистралей, и увидеть её можно только вблизи. Это самое сердце Шуи, но по тишине и безлюдности переулка, по размерам домиков, окружающих скромную церковь, можно подумать, что находишься в старинном селе.

Я вновь выбрался на главную магистраль – улицу Ленина (бывшую Мещанскую), – и по ней вышел к Октябрьскому мосту через Тезу.

Перьевые облака спутались, как нерасчёсанные волосы и по-русалочьи отражались в реке рядом с космами водорослей, развевающихся от быстрого течения. Кажется, что река – это древняя дорога, а кувшинки – следы тех, кто ходил по её обочине.

Что больше всего запомнилось мне в облике Шуи (после собора и колокольни, конечно!). Наверное, это именно несчётные кувшинки. Они усеяли водный стол, как разделённые белки и желтки, а рядом в изобилии плавали зелёные блюдца. Ты, вроде бы, и в городе, и в то же время, на природе: в самом волшебном уголке природы, где запросто можно было бы экранизировать "Царевну-лягушку" или снимать крупным планом пруд черепахи Тортиллы.

В то переменчиво-облачное лето Теза, казалось, вобрала в себя с неба всю синь и всю белизну, сузив до ленты весь верхний холст. Вся прелесть небольшой, но полноводной равнинной речки оживляла городской пейзаж.

Да, Теза – довольно занятная речка. Рождаясь в каких-нибудь 12 километрах от Волги, в окрестностях Плёса, она, тем не менее, впадает не в Волгу, а в Клязьму, проделав извилистый путь в 169 км. Видимо, очень уж независимым характером отличалась эта река с глубокомысленным, философским именем. Где Теза, там и антитеза.

Казалось, это только многообещающий старт. Ведь по ширине Теза у Шуи – как Днепр в районе Смоленска или Ока у Калуги. Что помешало ей уйти далеко-далеко и стать самостоятельной великой рекой? Пожалуй, изобилие рек-конкурентов, уже расчертивших невероятно густой сеткой весь центр Руси. Не повезло! Она изначально стартовала из чересчур маленькой клеточки.

В своё время я очень удивился, когда на одной из советских карт увидел рядом с надписью "Шуя" якорь – обозначение речного порта. Оказывается, здесь действительно была пристань – кто бы мог подумать при таких-то размерах! И какие только речушки не были относительно судоходны в свои времена! Ещё при Петре I под городом возвели деревянные плотины и шлюзы, которые отчасти сохранились до наших дней (что само по себе уникально). Уровень реки от них поднялся. Мелкие плоскодонные суда даже ещё лет 30 назад ходили до ближайших сёл. Был маршрут "Шуя – Дунилово" и другие.

Самый живописный вид на Тезу открывается с горы Крутихи, на которой ещё в XIX веке был разбит замечательный городской парк "Грачевники на Крутихе". Гора там совсем невелика, но река изгибается под ней крутой лукой. Русло её так пестрит крохотными островками, а окрестные луга – такими крохотными болотцами и протоками, что на смотровой площадке просто замираешь от восхищения. Неужели настолько простенький среднерусский пейзаж может так завораживать! Здесь начинаешь как-то по-особому ощущать и тайну очарования самой Шуи. Небольшой равнинный городок на небольшой речке, с не слишком уж древним зодчеством, – а вот уезжать отсюда не хочется.

Река навеки отделила промышленную часть Шуи от парадной. Далеко не во всех исторических городах соблюдена такая чёткая граница. Можно лишь порадоваться, что в таком старопромышленном (ещё с XVIII века!) городке, историческая часть осталась "чистой". Гулять здесь одно удовольствие.

За Октябрьским мостом видны пять ярко-синих репчатых главок церкви Ильи Пророка. Они расставлены необычно далеко друг от дружки, во всю ширь крыши. По облику кажется, что это храм рубежа XVII-XVIII веков. В действительности же он... 1881 года. Да и не могли его здесь построить раньше: освоение Заречья началось как раз в XIX веке. Ещё в 1834 г. было выделено место для возведения церкви, которая изначально планировалась как главная доминанта Заречья, на подступах к главному мосту. Процесс сбора средств и самого строительства затянулся, и только через полвека... доминанта – не доминанта, а по крайней мере, просто очень красивая церковь была готова.

Оригинален её силуэт издали, но когда подходишь ближе, особенно завораживает храмовая ограда. Восточнее алтаря в неё вписано необычайное крохотное сооружение, больше всего напоминающее белоснежный Рождественский вертеп – только каменный. Восьмиконечная звезда на шпиле усиливает сходство. Подойдя ближе, даже удивляешься, что так оформлена всего лишь церковная лавка. Со стороны улицы она кажется совершенно детской, не рассчитанной на взрослого человека, но двор церкви значительно ниже мостовой, и ступеньки неожиданно увеличивают "вертеп" до нужного размера. Никогда ещё не видел такой игрушечной и с такой любовью построенной лавки-часовни! По-моему, это своего рода шедевр – радостный и незабываемый.

Храм, в котором в советское время был клуб "Безбожник", возродился относительно недавно, и внутренняя реставрация в нём ещё в полном разгаре. Но почему-то эта церквушка оставила у меня самые тёплые воспоминания. Помню, я разговорился с работницами, очень добрыми старушками. Они рассказывали, как каждый шаг приходской жизни становится маленьким праздником. Например, недавно прибыли вновь отлитые колокола. Вроде бы, небольшие – но первый после почти векового перерыва звон оказался неожиданно могучим. Одна совершенно глухая пожилая женщина из их прихода со слезами рассказывала потом, что услышала колокола.

В Шуе есть ещё несколько церквей – но остальные находятся на отдалении от центра города. На северо-западной окраине, в посёлке Мельничном, сохранился никогда не закрывавшийся Никольский храм 1836 года – любимый старожилами Шуи. Есть церковь Петра и Павла в селе Петропавловском, которое тоже давно включил в себя разросшийся город: когда-то там были погребены жертвы холеры 1831 года, а саму церковь возвели в конце XIX века.

Сохранились кое-где и домовые храмы: при бывшей мужской классической гимназии (очень величественное краснокирпичное здание прямо напротив нынешнего Главмага), при духовном училище. Уцелел крупный трапезный корпус порушенного Всехсвятского монастыря. Если бы восстановить всё, что было разорено, город выглядел бы несравненно красивее и был бы по-настоящему достоин статуса нового епархиального центра.

2. Окрестности

В составе образованной в 2012 г. Шуйской епархии числится 6 монастырей. Все они расположены в пределах 10-15 километров от Шуи, так что окружение этого города уникально.

Среди всех окрестных обителей выделяется древнейший и крупнейший в Ивановской земле Николо-Шартомский монастырь. У него просто беспримерное количество подворий! До раздела Ивановской епархии в 2012 г. их насчитывалось 22 – в Иваново, Шуе, Палехе, Юрьевце и др. Эта новая традиция напоминает положение Николо-Шартомского монастыря в древности. До реформы Екатерины II (1764 г.) он имел в своём владении сразу 9 приписных обителей в разных местах. Среди них числился даже такой известный монастырь как Богоявленский Мстёрский.

Только особо почитаемая обитель с уникальными святынями могла достигнуть такого положения! Основание её связано с обретением местной крестьянкой чудотворного образа свт. Николая у впадения крохотной речки Шартомы в Молохту. Сейчас это в 12 км к северу от Шуи, но тогда Шуи, вероятно, ещё и не было.

Много в России обителей в честь Николая Угодника – в основном, на местах чудесных явлений или его самого, или его икон: Николо-Угрешская, Николо-Бабаевская, Николо-Улейминская, Николо-Великорецкая... Шартомский монастырь стоит в этом же ряду, причём, судя по всему, он древнее всех вышеперечисленных. Если судить по первым письменным упоминаниям (1425 г.), то монастырь возник раньше самого города Шуи. Если же принять полулегендарные сведения, что он основан в конце XIII века (а это вполне правдоподобно), то выходит, что он древнее Троице-Сергиевой лавры. И вообще является одним из нескольких древнейших монастырей центра России. Не так уж много основывалось на Руси монастырей в первые, тяжелейшие десятилетия монголо-татарского ига. Видимо, Николо-Шартомский стал одним из редких исключений. И видимо, здешнее чудо, действительно, стало для людей большим и долгожданным утешением.

Уже в грамоте 1425 г. стоит подпись архимандрита Конона – а ведь этот сан носили тогда настоятели лишь самых крупных монастырей Руси. Среди богатых вкладчиков в Синодике обители числятся целые династии князей Пожарских, Хованских, Горбатых-Шуйских.

Самый известный подвижник в многовековой истории обители – преподобный Иоаким Шартомский. Он подвизался в XVII столетии. Был не только великим постником, молитвенником, затворником, но и выдающимся иконописцем своего времени. Создал множество списков только что прославившейся Казанской иконы Божией Матери. Эти списки, в свою очередь, также прославились чудесами – особенно Вязниковский, ставший известным на всю Россию (см. очерк "Вязники" в этой же книге).

В истории нашей Церкви – всего несколько иконописцев, прославленных во святых: Алипий Киево-Печерский, Андрей Рублёв, Даниил Чёрный. Иоаким Шартомский стал последним по времени из этой плеяды – он воссиял уже в XVII веке, то есть незадолго до упадка иконописи, до полного обмирщения церковного искусства. Как и об Андрее Рублёве, мы крайне мало знаем о его личной жизни.

Свой подвижнический путь преп. Иоаким начинал в Борисоглебском монастыре под Ростовом и был духовным чадом знаменитого преп. Иринарха Затворника. Затем он подвизался в затворе в Шартомской обители. Около 1625 г. сподобился здесь явления Божией Матери, повелевший ему написать Свой образ для Воскресенского храма Суздаля. В Суздале преподобный и окончил свой земной путь, там и был погребён. Точная дата его смерти неизвестна, но не ранее 1630-х гг.

В том же XVII веке здесь бывал ещё более знаменитый подвижник. Именно архивы Николо-Шартомского монастыря приоткрыли завесу над мирским периодом жизни великого святителя Митрофана Воронежского. До 40 лет он был женат, а в монашество постригся по вдовству. Белым священником служил на приходе в с. Сидоровское, в 17 км от Шуи. В 1830-е гг. о. Иоанна Субботин во время ревизии случайно обнаружил его письмо к шартомскому архимандриту Александру. Будущий святитель просил позаботиться о сыне – «сотворить к нему отеческую милость». Из этого уникального письма впервые стало известно мирское имя святого (Михаил) и его сына (Иван). Позже шуйский краевед В. А. Борисов (1809 – 1862) сделал вывод, что, овдовев, святитель и сам "имел пребывание несколько годов" в Николо-Шартомском монастыре.

Село, в котором стоит монастырь, называется Введенье – или, по-народному «Введеньё». Автобусы из Шуи ездят туда часто, и в один из дней я отправился к этой святыне. По пути виднелись порушенные, заброшенные, заросшие церкви. Так до сих пор выглядит российская глубинка! Хотя странно называть глубинкой самый центр страны. Вообще заметно на каждом шагу, что регион бедный, что советское наследство досталось ему несладкое.

Всё же многое возрождается. Уже почти на подъезде к Введенью мелькнула роскошная пара церквей соседнего села Чернцы: Ильи Пророка (ок. 1750 г.) и Николая Чудотворца (1819 г.). Видно, что они медленно, но верно восстают из руин. Особенно потрясающе смотрелась шатровая колокольня. По всем восьми граням она была украшена простенькими, но изящными картушами, характерными, скорее, для севера, чем для центра Руси.

Регион этот чрезвычайно интересен тем, что здесь в зодчестве XVIII, и даже XIX веков полностью сохранился дух допетровской Руси. В городках и сёлах всюду стоят изящные пятиглавые храмы и утончённые шатровые колокольни. Лишь по форме окон, да и то не всегда, можно определить, что возведено большинство из них уже далеко не в XVII столетии (хотя единицами уцелели и такие). Старая Московская Русь лишь отступила в глубинку, но никуда не делась. В XIX веке большие и богатые сёла своими церквами стали напоминать московские слободы времён Алексея Михайловича.

Наконец на дальнем конце широкого поля показалось издали само Введенье – буквально мерцающее от изобилия куполов. Что-то очень историческое, древнерусское сразу завораживало в его облике. По своим роскошным церквам Введенье на первый взгляд даже богаче Шуи! Над полями и низколесьем, над живописными клубочками тальника, над еле заметными домишками, ещё за пару километров виднелись сразу три букета храмов – изящных и многоцветных. Да это же просто Суздаль – лишь чуть-чуть уменьшенный! Я прекрасно помню ту ярмарочно богатую панораму знаменитого города Золотого Кольца – когда подъезжаешь к нему полями. Здесь – что-то очень похожее по духу.

Золотые, серебристые, голубые луковки и тонкие колокольни празднично преобразили всю равнину. Почаще бы встречать в своей жизни такие животворящие пейзажи! Почему они так редки?

Место это, действительно, переполнено непередаваемой благодатью. "...И жизнь, и слёзы, и любовь", – как писал Пушкин, правда, совсем по другому поводу.

Огромный Шартомский ансамбль высился подальше, а ближе к остановке нарядно выделялись купола другой обители – Введенской, от которой и произошло название посёлка. Два монастыря в одном селе – это, конечно, многовато, но для здешнего края – дело почти обычное! В соседнем Дунилово в старину было аж 3 монастыря.

Дата основания Введенской обители неизвестна. Небольшая и небогатая, она была приписана к Шартомскому монастырю, а в 1764 г. упразднена. Церкви её обращены в приходские. Недавно обитель вновь возрождена (через почти 2,5 века!) и действует как женская. Маленький, но очень нарядный ансамбль её составляют пятиглавая Введенская церковь (1807 г.) и одноглавая, тёплая Владимирская (1845 г.) – обе дошли от того периода, когда здесь был приход.

Особенно роскошно смотрелись сейчас ярко-голубые главки краснокирпичного Введенского храма – как высший идеал простой и неотразимой красоты! Цветом и формой они очень живо напомнили мне Казанскую церковь в Романово-Борисоглебске – один из самых замечательных шедевров, какие только можно увидеть в верхневолжских городах. Правда, в отличие от романовской, здешняя церквушка стояла вовсе не на обрывистом скате над Волгой, а на гладкой равнине, вдали от больших рек. Но силуэт её смотрелся просто изумительно. С пятиглавием сочеталась прекрасная, совершенных очертаний шатровая колокольня. Вся она была – из Древней Руси: как квинтэссенция всего лучшего в нашем зодчестве. А черты XIX века в её облике не просматривались вовсе.

От Введенского монастыря до Шартомского – метров триста. Асфальтовая дорога с широким мостом пересекает крохотную Молохту. Узенькая, мочалистая от ила речка без малейшего высотного обозначения берегов напоминает вьющуюся в лугах дорожку. Она то прошивает зелёные клубы ивняка, то отчаянно петляет по открытым местам – живописная, никому ничего не говорящая о смысле и конечном назначении своего странного, извилистого пути. В детстве я, пожалуй, надолго погрузился бы в размышление о том, какое колоссальное путешествие мог бы проделать по ней маленький теплоход с крохотными, как муравьи, пассажирами...

А из-за огромных зелёных облаков, сгустившихся по берегам Молохты, уже выплывала незабываемая панорама многокупольного, величественного золотисто-бело-голубого Шартомского монастыря.

Вокруг него волны мерцающего на солнце кустарника переливались, как зелёные сугробы. Весь приречный луг "замело" ими. Лесов поблизости не было, но пейзаж всё равно напоминал чащу. От блеска листьев казалось, что вся зелень здесь посеребрена: всё сверкало под стать куполам и крестам. Монастырь оставил свои блики на всём пейзаже. Ещё одна ассоциация осталась в подсознании: большая солнечная поляна и посреди неё светит не то огромный жёлтый одуванчик, не то само спустившееся к нам, как в сказке, солнышко.

Да, Шартомский монастырь – неповторимый образ неба на земле. Один из тех удивительных уголков, которыми так богата Русская равнина. Её главные украшения – монастыри: сотни точек соприкосновения природы, зодчества и молитвы. Именно XVII век подарил России такие уникальные ансамбли как Толгский, Ипатьевский, Валдайский, Унженский, Желтоводский, Шартомский... Встреча с каждым из них – настоящее открытие. Место, где Господь так близок, будто ты даже Его дыхание слышишь.

При подходе к вратам над тобой вырастает куст куполов, такой роскошный, какой не часто встретишь даже в самых больших монастырях. Главы сразу трёх храмов почти накладываются друг на друга. Территория обители обширна, но все её церкви тесно сосредоточились в западной части, со стороны входа. Здесь замкнули маленький двор Никольский собор и Казанская церковь, дошедшие от XVII века, а над вратами вздымается нарядный Преображенский храм 1813 г.

До середины XVII века монастырь оставался деревянным. В 1649 г. он в одночасье сгорел дотла от удара молнии. Но Бог и это бедствие обратил во благо. Именно "после молнии" начинается стремительное возведение каменного ансамбля. Уже в 1651 г. был освящён ныне стоящий Никольский собор. Пожалуй, это самый древний архитектурный памятник на территории Ивановской области.

Собор этот, чисто монастырский по своему аскетизму, можно назвать выдающимся памятником середины XVII века – современником почти таких же по размерам соборов Ипатьевского или Валдайского монастырей. Он такой же пятиглавый и четырёхстолпный, но на этом сходство кончается. Здешний храм – какой-то "нарочно неправильный". Однако эту неправильность замечаешь лишь обойдя его и приглядевшись. Его боковые закомары неравны: западная – самая большая, средняя меньше, восточная – ещё меньше. Такое уменьшение создаёт эффект "ускорения", бега с запада на восток.

Как ни странно, даже эта "неправильность" придавала особое очарование древнему собору. Он будто рос, а не строился. Рос сам, как дерево или отдельный лист. Что-то очень народное выразилось в облике этого собора. На первый взгляд кажется, будто его вообще на глазок строили, без всяких чертежей и математических формул, «топорно»... – а между тем, тщательно выверенные пропорции говорят об обратном. В этом плавном уменьшении виден даже принцип золотого сечения. Едва заметная асимметрия характерна для всего древнего зодчества. В ней выражался дух жизни, зримо ломались все «правильные» представления. Но здесь она не «едва заметна», а именно подчёркнута. Грубовато-простодушно, по-богатырски. Мол, прочность и мощь важнее всяких там условностей. Если бы герои разных народов оставляли постройки, максимально выражающие их характер... то сразу было бы видно, что этот собор возводил явно не Роланд и не Ланселот, а скорее, Василий Буслаев в момент покаяния.

Голубенькая Казанская церквушка, золотисто-желтый настоятельский корпус и белая громада Никольского собора своим сочетанием формируют праздничное многоцветье дворика. Небольшого, но торжественного, как Соборная площадь Московского кремля – в миниатюре. С севера его почти замыкает стоящая по диагонали к собору колокольня. Нижняя часть её также относится к XVII веку, верхняя была надстроена в XIX-м.

Казанский храм и трапезную светлыми пуговками расветили по всей длине изящные изразцы с херувимами, с райскими птицами и цветами. Видно, что они свежие, восстановлены недавно – но по образцам XVII века. Сама церковь – 1675 года. С противоположной стороны (отсюда не видно) к ней примыкает крохотный придельный храм св. Григория Акрагантийского. Ещё издали виден висящий на стене колокольчик – очевидно, для созывания на трапезу. Огромные сетчатые окна тоже относятся явно не к XVII веку, а ко времени, когда открытую арочную галерею застеклили для тепла.

Большую часть монастыря занимает яблоневый сад. Как лес, он окаймляет с трёх сторон богатырскую громаду Никольского собора и простирается от него до северных корпусов и до восточной стены. Как маленькие тигры, там и сям шныряют по нему кошки. Красивей всего сад выглядит в мае, когда превращается в сплошное, цветущее, пенное море! Каким-то образом выросла в яблоневом "лесу" и парочка громадных, дремучих елей. Их тёмные, готические башни вымахали рядом с собором – почти в один рост с ним! От соединения густых елей с куполами сразу вспоминаются церковные праздники. Правда, сейчас, в летнюю жару ассоциации возникают, скорее, не с Рождеством, а с еловыми и можжевеловыми ветками на Пасху или Вербное воскресенье. Всплывают как-то сами собой и картинки из жития Сергия Радонежского: его жизнь в лесу, первая срубленная церковка под ёлками. Не знаю почему, но все древние монастыри Центральной России, каждый в свою меру, хоть чуть-чуть напоминают мне о преподобном Сергии – даже те, что напрямую с ним не связаны.

В таких местах даже жара вдруг утрачивает своё изнуряющее свойство и становится частью чего-то радостно-летнего, умиротворяющего. А там уж и гром начинает вдали погромыхивать... ну, значит идёт скорое избавление!

Есть какая-то связь дождя и святости. Какая – не знаю, но точно есть! Приезжаешь в благодатное место и получаешь окропление с небес. Места, где купола густы, как капли, не умеют долго оставаться сухими. Именно в них чувствуешь лето сполна: "лето Господне благоприятное".

Ивы в низинных лугах вокруг монастыря клубились, как тучи, и, видимо, притягивали тучи с высоты. Да и речка соскучилась по своим же вознёсшимся каплям – как мы скучаем по когда-то поднявшимся от нас родным душам. Таинство дождя просто обязано было состояться – непременно, как конечное воссоединение миров:

"И будет Бог всё во всём".

"Хвалите Его, небеса небес и вода, яже превыше небес".

Пейзаж вдруг изменился на глазах: краски стали сочно-контрастными. Монастырь – светлый, как паникадило с многочисленными свечками куполов, а небо тёмное – такое нереальное, будто импрессионисты решили написать картину и выбрали для неё самый фантастический, иссиня-мерцающий фон...

Меня как раз пригласили на трапезу, и тут-то за окнами хлынул могучий, захлёбывающийся июльский ливень – аж крыши над всеми зданиями загрохотали!

Гостиничник о. Моисей угощал меня и попутно рассказывал. О монастыре, об удивительных случаях из жизни, о вечном, но ненавязчиво действующем промысле в судьбах людей. Во все времена, пока стоит Церковь, самой благодатной кончиной считается смерть на Пасху. За короткое время после возрождения монастыря уже 5 человек братии в разные годы отошли к Богу в Светлую седмицу. Особенно удивительна судьба иерея Александра, жившего на одном из подворий. В пасхальную ночь он отслужил заутреню, присел отдохнуть в алтаре и умер так тихо, что все сослужащие думали – задремал батюшка. На Пасху, за богослужением в алтаре!.. повернётся ли язык такую радость назвать неподходящим словом "смерть"?

Самому же о. Моисею, когда он ещё жил в миру, старушка-мать через несколько дней после смерти явилась воочию во время его молитвы на каком-то ослепительном, неземной красоты лугу: квартира "раздвинулась", время и пространство перестали существовать... Ещё неделю потом в доме чувствовалось необыкновенное благоухание, которому удивлялись все приходящие.

Другая знакомая старушка, тоже глубоко воцерковлённый человек, заранее была извещена о своей смерти. Помылась, оделась во всё чистое, написала записку: я, мол, умерла тогда-то и тогда-то, мыть и переодевать меня не надо, – и легла. Много дней спустя родственники (навещали её, увы, редко) зашли и застали как бы уснувшую старушку: ни малейших признаков тления или запаха!

Почему-то было удивительно легко и светло от рассказов этого человека. Так светло, как давно уже не бывало. А снаружи всё шумел и шумел дождь...

Простор вокруг монастыря ярко и грозно мерцал, поделённый надвое горизонтальной чертой. Гуашево-синие тучи и акварельно-зелёная трава изливали, казалось, весь мрак и весь свет, какие только возможно в нашем мире излить.

Началась вечерняя служба, и попрощавшись с о. Моисеем, я перебежал под дождём метров двадцать до Никольского собора. Уже в его портале невольно оглянулся на всю эту красоту. Мокрая мостовая монастырского двора стала голубой от Казанского храма и жёлто-золотой от Преображенского. А чтоб увидеть водопад белизны от Никольского собора, следовало бы опять перебежать на другой конец двора, к арке ворот. Всё стало необыкновенно нарядным от отражений. И дышалось так легко, будто сама красота, как озон, освежила воздух.

Я вошёл в собор. Интерьер его производил такое же "богатырское" впечатление, как и внешний вид. Жаль только, древних росписей не сохранилось – один подреставрированный в наше время XIX век. Увы, в этом регионе, где безраздельно господствовали мастера соседнего Палеха (всего вёрст 30 отсюда), всё древнее автоматически переписывалось. В собор XVII века ворвалась пёстрая живопись ремесленных артелей XIX-го. Но сами очертания четырёхстолпного интерьера сохранили благодатный дух иной эпохи.

Служба шла тихая, чинная, бесстрастная, истинно монастырская... А сзади, за открытой дверью, колыхался отвесный ливень, как тростниковая занавесь. Отделял уголок мира священного от мира обычного.

Что ещё тут мне запомнилось?

Шартомский – один из очень немногих монастырей, где свечи даются за добровольное пожертвование: кто сколько опустит в ящик. Требы – тоже за пожертвование. Никакой фиксированной цены! Из всего множества обителей, где я побывал, такая замечательная традиция соблюдается лишь в Троице-Сергиевой лавре, Псково-Печерском монастыре и Воскресенском монастыре Углича.

Именно здесь – не в Иваново, не в Шуе, а именно в Николо-Шартомском монастыре, – по-настоящему чувствуешь, что ты в духовной столице целого региона. На всём отрезке пути меж древним Суздалем и древней Костромой не найдёшь более старого, намоленного и архитектурно совершенного места! Шартомский монастырь – это подлинное духовное открытие для всякого, кто до него доберётся. Лично я в той длинной поездке побывал сначала в Дивеево и уже потом добрался сюда – но даже после Дивеево восприятие здешнего святого места нисколько не потускнело!

По силе впечатления он не уступит самым красивым и древним монастырям, в каких я только был. Чувствуется настоящая духовная твердыня, и твердыня эта прошла испытание в несколько веков.

Второе знаменитое село в окрестностях Шуи, всего километрах в пяти от Введенья, – Дунилово. Женский Успенский монастырь в нём был основан в конце XVII века. Главным ктитором, то есть благотворителем обители, был тесть Петра I боярин Фёдор Абрамович Лопухин. Именно его дочь Евдокия стала первой женой императора. Впоследствии её сослали в Суздаль и насильственно постригли в монашество.