Текст книги "Прогулка в Луну (Забытая фантастическая проза XIX века. Том III)"
Автор книги: Андрей Дмитриев
Соавторы: Семен Дьячков,Христофор Шухмин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Зарево освещения издали указало нам дом князя; длинные ряды экипажей запрудили улицу, примыкая густою массою к блестящему подъезду; в окнах горели тысячи огней и мелькали стройные четы, увлекаемые вихрем вальса, и толпы голов, состоявших не у дел; очаровательная музыка оркестра Бабицкого раздавалась из комнат, оживляя танцующих звуками штраусовского вальса.
Через мраморные ступени, уставленные цветами и унизанные сонными лакеями, мы влетели в залу, и – вот я наконец у цели, у порога опыта и нового очарования…
Люди все были, как люди земные: дамы разубраны, затянуты донельзя; некоторые милы, грациозны, прелестны, все кокетливы; мужчины с коками и без коков, в одежде разных цветов, в палевых перчатках и с палевою физиономиею, с самоуверенностью в речах и взгляде; те и другие ходили, кланялись, приветствовали друг друга по-земному; все двигалось чинно, исправно, холодно и вежливо, как во всяком порядочном салоне, с условиями, принятыми на земле и усвоенными высшим обществом. Танцующие пары стройно сходились и переплетались, скользя по паркету под меру музыки. Говор речей то возникал, то упадал, еще не связанный бесконечною занимательностью продолжительной мазурки, на которую приглашения и речи готовлены за несколько дней; празднество было еще на первой главе романа, где действующие лица выступают на сцену без видимых близких отношений, где рассказ ограничивается наружным обзором, вроде инспекторского смотра, и где чудная плетеница страстей еще кроется под наружным невниманием или равнодушием. Засмотревшись на оживленные призраки, слыша их разговоры и встречал в них на каждом шагу знакомые лица, я вовсе забыл бы о луне, если бы в то же время не чувствовал под собою помела-самолета, а обок присутствия Александры Филипьевны, хотя и с просветленным умом, но все же не бальной подруги. Призраки проходили мимо, даже сквозь нас, а между тем, я видел их в настоящих, людских образах и слышал голоса точно земные.
– Удивление неуместно после всего тобою виденного, – сказала Александра Филипьевна. – Перед тобою свет без маски: смотри, читай в сердцах и мыслях; пользуйся временем, чтобы разом узнать разрешение заветных вопросов, пока все твои друзья и знакомые в сборе и пока все они думают и говорят не во сне; я, между тем, слетаю на четверть часа по своим делам.
Что ближе к сердцу, с того и начну, подумал я и с трепетом стал искать в толпе призраков обворожительного призрака моей милой. Скоро слишком знакомый голос указал мне ее в амбразуре окна, обставленного цветами. Прелестная, как оживленная мечта, она с детскою грациозностью отдыхала в креслах, небрежно слушая и отвечая на пустословие нескольких прославленных умников, и перебрасываясь ничтожными замечаниями с двумя другими девушками, ее светскими подругами. В ее наряде, позе, ответах не было ничего изысканного; все было мило отдельно, с полною гармониею в целом.
Блеск трех грушеобразных алмазов ее фероньерки[4]4
Женское украшение в виде обруча, ленты или цепочки с драгоценным камнем или розеткой из камней, от фр. ferronnière.
[Закрыть] замирал перед блеском ее черных очей, осененных длинными ресницами; в черных кудрях, обрисовывавших ее итальянское личико, рассыпаны были цветы из жемчуга и брильянтов, а вокруг матовой шеи вилась нитка бурмицких зерен, споря в молочной белизне с белизною обворожительных плеч. Талия – прелесть: тонка, как ее шейка, гибка, как перо султана! Но какою очаровательною негою дышала ее возвышенная грудь, разграниченная по указу природы тесною межою на два равных, заветных участка, где тайна, как резвое дитя, притаилась под кружевною оборочкою и складками шелкового платья, шаловливо выглядывая на людей, маня к себе и торопливо скрываясь по прихоти своенравной воли. Неуловимы в прелести трепетного движения, как желания красавицы, перед ними волшебно топились мысли в мечты, а мечты вспыхивали безотчетным восторгом. И как символ неразрешенной девственной тайны, на божественной груди приколот был букет из нераспустившихся роз, будто ожидающих рассвета дня, чтобы под страстным поцелуем солнечного луча зацвесть полным, пышным расцветом.
В немом восторге смотрел я на прекрасный призрак; мне и на ум не пришло заглянуть в тайный смысл его дум – так свята, так непорочна казалась она! Ответы ее на замечания и вопросы доказывали, что она не принимала живого участия в разговоре, и накрахмаленная любезность двух записных франтов спасовала. Они исчезли; их тотчас заменили другие любезники, в числе которых я узнал моих приятелей Брякушкина и Веерова; с ними подошел офицер, венгерец родом, молодец собою, гусар душою, мой задушевный друг с масляничной гульбы. Его приближение видимо оживило Софью М. Незаметная улыбка самодовольствия пробежала по ее лицу – меня бросило в жар…
Разговор завязался приглашением на следующие кадрили; от приглашений перебросился к балу, убранству комнат, дошел до цветов, и тут цветисто рассыпался потоком сравнений и замечаний.
– Я не удивляюсь, что вы предпочли общество цветов нашему обществу, – заметил венгерец. – Цветы, говорят, сродни красавицам, а кто больше вас имеет право на такое родство!
– К какому же семейству цветов причислите вы нас? – спросила Софья М., уделяя подругам часть своего торжества.
– О, конечно к семейству роз – не здешних, чахлых, бесцветных роз, но тех, которые пышно цветут и благоухают под теплым небом моей родины!
– Розы недолговечны, граф…
– Да, что вечно? Однообразие вечности в прекрасном убило бы цену изящного; взор и обоняние, привыкнув к красивому цветку, утомились бы его однообразием; красота девушки не была бы предметом обожания мужчин, если бы она могла длиться целую жизнь и не менялась с каждым днем.
– Comparaison n’est pas raison, – заметил меланхолически Вееров.
– Mais n’est pas une déraison dans le cas présent[5]5
Сравнение неверное. – Но в данном случае не лишенное оснований (фр).
[Закрыть], – отвечал граф. – Зимою вы жаждете зеленых и цветущих лугов и летнего тепла под раскидистою тенью деревьев, а лето не успело прийти, и вы уже скучаете однообразием зелени и зноем солнца, мечтая о полях, запушенных снегом. Впрочем, однообразие красоты, вероятно, надоедает и женщинам – не правда ли?
– Неправда, граф. Я хотя не считаю себя в числе красавиц, однако ж не желала бы потерять, по крайней мере, красоты молодости.
– Да, молодость в вас прекрасна, но вы прекраснее молодости, и однако ж, что ни день – зачем одеваетесь вы в новую прелесть? что ни бал – зачем новыми чарами преображаете вы свою красоту?
– Мои бедные прелести меняются только от моего наряда, а остальное….
– Остальное vient de soi-mème[6]6
Само собой разумеется (фр.).
[Закрыть], – подхватил Брякушкин.
– Вы закидали нас комплиментами – сказала Софья М. – и я, право, боюсь, граф, что наконец в самом деле поверю вашей шутке о скуке однообразия в прекрасном!
– По однообразию нашего разговора, по однообразию, может быть, восхищения, с каким мы любуемся вами и которое вам надоело встречать во всех глазах и во всех приветствиях? Не скучайте хвалой света: в ней всегда есть основание правды.
– Комплимент не правда, а лесть.
– Комплимент обращается в правду, когда он относится к вам.
– Ваши правды лестны, но…
– По крайней мере, они не лесть, а выражение чистого восторга.
– И вы не скучаете однообразием его?
– Мой или, лучше, общий восторг, только однообразно обращен к одному предмету, но с каждым днем меняется и растет в объеме и форме.
Тут Александра Филипьевна подъехала ко мне и спросила:
– Что же твой опыт?
– Я не начинал его, – отвечал я. – Глаза мои видели только красоту Софьи, а уши заняты были ее разговором.
– Видно, без меня, ты как дитя без няньки. Я не хотела участвовать в разочаровании твоих задушевных тайн, не хотела служить тебе указкою в изучении азбуки сердец, предоставляя самому все видеть и поверять мысли словами. Вижу, что без меня ты ничего не узнаешь: смотри же и слушай! Взгляни в сердце твоей Софьи: видишь ли ты в источнике чувств радостное трепетание от разговора с венгерцем; взгляни на голову ее, колыбель мыслей – разве не прочитаешь ты в них разными наречиями европейскими написанное: «Граф мой; я ему нравлюсь! Он богат и знатен, прекрасен и умен! Он будет моим мужем, повезет в Вену! Там я буду жить во дворце, в знатности и богатстве». Посмотри – у ней нет ни одной мысли о тебе!
В самом деле, вслед за взглядом Александры Филипьевны легко проникнул я в глубину души и сокровенность мыслей Софьи, и с ужасом убедился в истине слов моей спутницы. Но мало того: я узнал, что сердце ее никого не любит, ни даже красивого венгерца; что оно залито эгоизмом и самолюбием. Горестно было разочарование; гнев волнами колыхал кровь и надвигал ее то к сердцу, то к голове. Я был игрушкой светской куклы; я верил взгляду, в котором была одна просьба для каждого: «Возьми меня замуж». О, Боже мой! как смешны показались мне мои мечты, моя уверенность в чистоте ее души и привязанности ко мне! Как смешон был я сам, ползая перед каменным идолом! Урок был полный, поучительный, но еще сомнение крылось в душе моей, и я невольно последовал за Софьею и ее подругами, когда они, по звуку призывного туша, встали и примкнули к рядам строившегося контраданса.
Граф танцевал с нею; я стал позади и слышал весь их разговор. Восторженный венгерец таял перед опытною кокеткою и, рассыпая перед нею чистое золото пылкого чувства, получал в обмен только позолоченную мишуру сочувствия. В его сердце я видел море счастия, в его мыслях волны цветистых дум; я узнавал себя в неопытной, но страстной речи, которая без связи вырывалась у него шепотом, под гром музыки.
– Нет, mademoiselle Sophie, вы напрасно отвергаете сочувствие душ, называя любовь чувством эфемерным, небывалым! Есть минуты восторга в жизни человека, когда он, забывая себя, родных, света, будущее, весь принадлежит любимому существу.
– Да, может быть, есть минуты, – отвечала она, – минуты летучие и скоро забытые.
– Нет! не скоро забываются минуты неземной радости; они западают в душу искрою и скоро разгораются пламенем, сожигая кровь; в них начало и конец земных мечтаний о небе, в них зерно жизни или смерти!
– Mais c’est trop pathétique pour une contredanse, monsieur le comte[7]7
Но это слишком патетично для контраданса, господин граф (фр.).
[Закрыть].
– Язык сердца не умеет разбирать времени и того или другого танца; он спешит пользоваться летучею минутою бальной встречи, дорожа мгновениями, как годами. И как не дорожить мне редким случаем беседовать с вами, когда вы вечно или в толпе подруг, или ангажированы на все возможные танцы.
– Раннее приглашение зависит от кавалеров.
– Но от вас зависит избрание.
– Женскому полу предоставлено только бессловно соглашаться.
– Et si je vous prendrai au mot[8]8
И если я поверю вам на слово (фр.).
[Закрыть] – если бы я просил вас осчастливить меня обещанием танцевать со мною мазурку?
– Я отвечала бы вам, что обещание мое уже дано два дня тому.
– И я, верно, не ошибусь, назвавши Алексея Таркова вашим кавалером? – продолжал венгерец, вспыхнувши.
Услышав мое имя, я притаил дыхание, ждал ответа, как приговора, боялся потерять одно слово, одно движение, ожидая в голосе или в выражении лица прочесть что либо для себя радостное. Быстро, но незаметно она окинула собрание и спокойно отвечала:
– Вы угадали. Тарков пригласил меня на мазурку.
Венгерец нахмурил брови и стал крутить свой черный ус; я заглянул в его сердце! Чувства кипели в нем, как вода на очаге; видно было, что права товарищеской приязни боролись с пламенною любовью, но сердце предатель, когда дело идет о соперничестве в любви – оно одержало верх. Он посмотрел на часы и сказал:
– Двенадцатый час, а Таркова еще нет. Странно! Верно, его удержало что-нибудь важное. В случае, если он не будет, позвольте мне, как доброму товарищу, заступить его место.
– Очень охотно, граф, если вы хотите, – отвечала она, – но с условием. Поступок г. Таркова непростителен, и потому я буду танцевать с вами просто, с графом, а не с представителем г. Таркова.
– Условие лестнее для меня самого обещания: как представитель Таркова, я не имел бы права говорить за Графа, но теперь Граф осмелится говорить за себя.
– Тарков никогда не может быть тенью для вас, – отвечала Софья, бросив на него взгляд очаровательно соблазнительный, от которого мурашки забегали у меня по телу.
Уже граф готовил ответ, может быть, полное признание, но в это время огромный аэролит, будто казнь небесная, разразился над предателем и изменницею – я отшатнулся, окутанный облаком серебристой пыли, поднявшейся снизу, и, оскорбленный во глубине души, поворотил своего безногого Буцефала от танцующих привидений, нисколько не встревоженных появлением воздушного камня.
Говорить ли тебе о планах мести, о разгаре негодования, о глубоком горе? Все шевелилось, кипело во мне, но, к счастью, Александра Филипьевна нашла средства развлечь и успокоить меня.
– Не горюй, Алексей Павлович, – говорила она, – ну, стоит ли сожаления кокетка, которая продает себя тому, кто больше даст или, по крайней мере, обещает? В общественном быту разве не все с торгу отдается и получается? Светская девушка знает, что красота товар линючий: надобно продать его повыгоднее и поскорее, и кто возьмет залежалый товар, когда на нем нет модных разводов, а тем более, когда внутренняя доброта его не в состоянии заменить потерянной свежести красок? Да, полно, не вы ли, молодые люди, сами виноваты, что девушки стали нестойки в своем выборе? Зачем морочите вы их надеждою на замужество, когда в мыслях ваших только желание удовлетворить самолюбие, а потом позабавиться на счет легковерия и готовности ответствовать любовью за любовь. Не обвиняй других, не обвинив себя прежде. Вот взгляни на эту девушку. – Тут Александра Филипьевна подвела меня к амбразуре окна, где уединенно сидела бледная девица. – Взгляни на нее, она чиста и непорочна, как в первый день выхода из института; она была прекрасна и даже богата; она принадлежит к хорошей фамилии, но жизнь ее завяла до расцвета, ее весна продолжалась только несколько дней, пока длилось убеждение, что ее не обманул первый голос мужчины, шепнувший ей слово любви, пока она верила надежде, что обман не кроется во влажном взоре и трепетном пожатии руки. Теперь все зовут ее старой девушкой, подруги ее чуждаются, мужчины смеются над ее годами, а в чем заключается ее вина? В том только, что, отдавши раз сердце, она не имела довольно силы возвратить его, отвергла принятое светом право платить обманом за обман, и, затаив в душе горе, превратила его не в желчь, но в слезы. И море слез выплакала она за несколько дней обманутого счастия, за то, что молодому повесе захотелось попробовать над нею силы, заглянуть в ее голубые очи и заронить в ее душу внимание к его особе. Прошли годы – она не узнала счастия быть женою и матерью; она высохла с горя: она действительно старая девушка – а кто виноват?
«Да, Александра Филипьевна, ты права, – подумал я. – Тяжелая ответственность лежит на многих из нас за шалости сердца. Конечно, минута любви неоценима; но если бы воображали мы гибельные последствия от необдуманного взгляда или от пламенного порыва речи, то, конечно, язык немел бы от ужаса, а очи пухли бы от слез». При этих мыслях совесть моя пробудилась, раскаяние заняло место негодования – мне стало легче.
Отошед от унылого создания, бывшего предметом нашего разговора, я продолжал следовать за моею путеводительницею мимо сидящих дам и кавалеров. На некоторых из них Александра Филипьевна обращала особенное внимание, сообщая мне целую жизнь одних и краткие замечания о других. Все, казалось, были ей известны как морально, так и в отношении житейском: ремесло ворожеи и дар ясновидения придавали большой вес ее рассказам. Много дивных повестей узнал я в тот вечер – они составили бы целые томы – и когда-нибудь я расскажу их тебе. Тут были имена без душ и души с изношенными именами; лица с известностью отжитою и знаменитости в будущем; плешивая юность под париком и старость в узких панталонах, с выкрашенными щеками; мелочные страсти под личиной великодушных идей, невежество, нашпигованное обрывками энциклопедических знаний, старые истины в новых платьях, идиллия Геснера[9]9
Речь идет о швейцарском поэте и художнике С. Гесснере (1730–1788).
[Закрыть] в корсете и чувство с умом на дне винного стакана. Тут безнравственность проповедовала о святости добродетели, порок прикидывался невинной овечкой, молодость, которая любит и боится в том сознаться, и старость, которая не любит, но по старой привычке волочится за любовью; больше ума, нежели сердца, больше заемных мыслей, чем ума, больше слов, чем мыслей, больше шарканья, чем слов и, наконец, больше скуки, чем действительного удовольствия. Физиогномия общества была бесконечно разнообразна, чего я прежде не замечал под влиянием действительной жизни и мелочных позывов страстей. Но тут, присутствуя в сборище, так сказать, только наглядно, отчужденный от действительного мира, видя его как будто в диораме, имея другого Diable boiteux[10]10
Хромого беса (фр.); отсылка к одноименному роману французского романиста и сатирика А.-Р. Лесажа (1668–1747).
[Закрыть] к моим услугам и собственную способность все уразумевать и провидеть, я внимательно наблюдал выражение светской физиогномии в малейших ее отношениях. Грустно было развязывать узлы моих собственных верований в прекрасное при поверке видимого прекрасного с действительностью скрытою, но, право, не менее грустно было поднимать завесу, отделяющую мир фантастический, или кажущийся, от мира существенности, и видеть лишь развалины, где являлась полная жизнь, обрывки поэмы, где казалась целая блестящая эпопея, стон уязвленной души, где видится счастие, нестройную музыку, исполненную музыкантами с завязанными ушами, прекрасную картину, закиданную грязью, талант под пятою и громкое одобрение крикливой, а тем более золотой посредственности…
– Я судия изящного! – кричал один. – Разрушайте минувшее, созидайте новые храмы, не думайте о правилах – я правило!
– Разве правило, с помощью которого изящное сядет на мель или захлебнется от пресной воды! – отвечал другой. – Не слушайте его, внимайте мне: я нашел истину-абсолют; хотите ли узнать тайну делать золото? заплатите мне миллионы! кто даст больше? Господа! сюда – кто больше?
– Я дам больше всех, – кричал кто-то из толпы, – но мне нужно убедиться в истине. Из золота делать золото не мудрено; покажи нам истину: не сули журавлей в небе, а дай хотя синицу в руки.
– Господа! всякое предприятие требует предварительно расходов, а тем более такое, где ожидают неимоверные выгоды: не 10, 25, 50 процентов обещаю я торжественно капиталистам, а сто на сто, рубль на рубль, и даже больше, только нужны предварительно деньги!
– Представьте обеспечение, налоги, а капиталы явятся, – отвечали владельцы движимых и недвижимых ценностей.
– Золото, залоги, обеспечение! – продолжал первый крикун. – Все это заключается во мне. Говорю ли я – золотом взвешивают мои слова; пишу ли я – каждый листок служит залогом действительной ценности; мои творения, прошедшие и будущие, вернейшее обеспечение в случае потери кредита или честного банкротства!
– Вздор, вздор! – шумели голоса. – Он шарлатан, он говорит о предметах, вовсе ему не знакомых, проповедует об изящном, когда в нем действительно изящны только самохвальство и непомерная самоуверенность; он указывает вам цели потому, что они ему не по силам, а достигните их, он первым предъявит права на владение и оберет кругом! Он мистифицирует и смехом, и шуткою, и слезою – это Мефистофель! Он журналист, послушаем его! Говорите, говорите!
– Господа и милостивые государыни! не оскорбляясь криками моих противников, не обращая внимания на шипящую зависть, я смело исполню мое призвание – друга истины. На крики я ответствую гордым молчанием, на оскорбления я подаю законную челобитную публике, которая так милостива, что, призывая меня на суд и даже приговаривая к молчанию, платит мне за проигранный перед судом ее иск, и платит снова, когда я, в противность законного ее решения, снова возвышаю голос и громлю противников. Публика великодушна; она любит людей, выходящих из обыкновенной колен, прорытой прилежанием; она хлопает и все знает, не заботясь о том, действительно ли знает что-либо; она приветствует мои брошюрки, где я так вежливо подаю ей указку, советуя учиться чистому языку по правилам языка, мною составленного, и надеваю на нос очки, чтобы все смотрели моими глазами. Видит Бог, господа и милостивые государыни, что я тружусь для вашей пользы, и если по временам надеваю на здравый смысл шапочку-невидимку, то для того, чтобы вы дороже ценили его внезапное появление, а между тем узнавали настоящую цену и пользу уменья прикинуться дурачком. Хотите ли знать, господа и госпожи, тайну моего искусства? – читайте мои произведения. Хотите ли узнать настоящую науку представлять истину в превратном смысле? – учитесь у меня. Хотите ли познать науку шутить всегда и при всяком случае: науку шуткою опозорить талант, шуткою убить человека? – я знаю эту тайную науку – следуйте за мною и я научу вас!
– Он оскорбляет публику, он грязью кормит нас – под суд его, под суд! Составим, господа, тесный союз против крикуна, объявим набор талантов, а для вернейшего успеха составим компанию на паях, для застрахования успеха сочинений, назначив вклады умами и деньгами, а с деньгами и умами чего не сделаешь? Успех будет верный, когда заговорит толпа; другая толпа, участвующая в компании только именами, закричит еще громче; смелость, господа, а остальное судьба устроит!
– Дело, дело! Я вкладчик! Я тоже, а я, и я! – вопила толпа молодежи.
– Первым условием, господа, – продолжал учредитель компании, – стоять дружно против общего врага, врага нашего языка и грабителя нашего достояния!
– Хорошо! Согласны! – отвечали все.
– Второе условие судить обо всем, даже чего мы не знаем: науках, искусствах, литературе современной и древней, языках русском и иностранных, хотя бы о китайском и японском, о знаниях естественных, математических, медицинских и пр., и пр., даже о домоводстве, сельском хозяйстве и промышленности вообще.
– Да, никто из нас не учился ни домоводству, ни сельскому хозяйству, ни промышленности вообще, никто и понятия не имеет о предметах?
– Вот вздор! Стоит взять энциклопедический лексикон и знания готовы; стоить переложить статьи иностранные на свой язык, и как раз прослывешь агрономом. Хотя никто из нас не видал ни одного посева, не участвовал в управлении экономией, не распоряжался домоводством, не оценивал земель и не имеет понятия о кадастре, но кто ж из нас не говорил о них в обществах, как будто о предметах, основательно нам знакомых. Ты, например, беллетрист, ты, ручаюсь, будешь первым агрономом и ученым сотрудником по отделению сельского хозяйства. А ты – ты будешь говорить о кадастре, о таксации, хотя ты не понимаешь, да и я с тобою, истинного значения этих слов. Для удобности, мы можем переводы выдавать за образцовые статьи, старые новости выделывать на новый лад, черпать из всех источников и смелостью выражений увлекать убеждение.
– Какой орегинал! – прошептала длинная, худощавая фигура, одетая в вицмундир и причесанная à l’enfant[11]11
Под ребенка, по-детски (фр.).
[Закрыть].
– Не орегинал, а оригинал, – заметил кто-то, стоявший возле него.
– Помилуйте! ужели я не знаю, что орегиналом зовут человека странного и смешного, а в оригинал препровождают только какие-нибудь отношения, рапорты и т. п. Это орегинал, говорю я вам, потому что он решается судить о разных предметах, ему неизвестных. Другое дело управлять каким-нибудь агрономическим предприятием без знания агрономии: это возможно, не правда ли? А я живой тому пример. Для того нужно только в известное время потребовать отчеты, задать программу вопросов, а из ответов делать заключения мое дело. К тому ж, мои произведения могут служить образцом ученого делового слога: не правда ли? Помилуйте! Да я перещеголяю всякого ученого, хоть не учился ни грамматике, ни логике, и не знаю ни статистики, ни географии, и уж, конечно, мои суждения об агрономии и сельском хозяйстве хоть сейчас же в печать!
«Он действительно орегинал, а не оригинал, подумал я, отходя прочь, – потому что созданное им слово странностью своею совершенно соответствует странности его суждений».
– Побегу домой и напишу поскорее шутку-водевиль под названием: «Орегинал-Агроном, или управляющий агрономическим предприятием!» – сказал молодой человек, разговаривавший с орегиналом.
Тут нечего было заглядывать в головы и сердца: мысли и чувства обнаруживались явно, подмываемые самолюбием и корыстолюбием, двумя великими деятелями мира. Я уединился в уголок, где слышался мне тихий и скромный разговор о современной литературе. Здравые и вместе скромные суждения приковали мой слух и оживили мое внимание, утомленное неблагопристойными и дерзкими выходками оставленных мною литераторов.
(Будет ли продолжение? Может быть)
