Текст книги "Осколки сердца"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

ПРО САМВЕЛА ГАСПАРОВА

Как-то увидел я по ТВ сюжет о приезде Майкла Джексона в Москву в 1993 году. С удивлением узнал, что гастролями Джексона занимался Самвел Гаспаров.

Судьба свела меня с ним, когда я ушёл из Внешторга. Я хотел попасть в кино, делать фильмы, но ничегошеньки не знал о том мире и о том, как подступиться к моей мечте. Я снимал что-то на любительском уровне, но понятия не имел, как становятся профессионалами. Это покажется странным, но лет до двадцати мне ни разу не приходила мысль о ВГИКе. Я был знаком с одним студентом, учившимся на операторском факультете, и – что гораздо важнее – с Катей Бобровской, дочкой известного режиссёра, учившейся во ВГИКе на киноведческом. Но их присутствие в моей жизни почему-то не заставило меня задуматься о поступлении во ВГИК. Институт кинематографии был словно отгорожен от моих мозгов какой-то заслонкой.

Саша Шурубурин, коллега моего отца, в то время женился второй раз. Его жену звали Тамара. Она сказала, что в их гаражный кооператив просится некий Самвел Гаспаров. «Давай я поговорю с ним, чтобы он взял тебя под своё крыло. Может, поработаешь с ним, опыта наберёшься», – предложила Тамара. Разумеется, я согласился.

Неловко признаваться, но в то время я почти не знал фамилий режиссёров. Я знал фильмы (нередко помнил их по кадрам), но в большинстве случае понятия не имел, кто их создал. Моя необразованность была катастрофической.

С Гаспаровым мы встретились на студии им. Горького. Он был довольно угрюмого вида, с тяжёлым взглядом исподлобья, типично кавказской внешности, плотный, но не толстый, уверенный в себе. Мы ходили по коридору, разговаривали. О кино Самвел Владимирович рассказывал с удовольствием. Он только что возвратился из Вьетнама, где снимал «Координаты смерти», был весь в новых планах, собирался ехать в Африку. Студия задумывала какой-то фильм совместно с ФРГ, Гаспаров хотел, чтобы в главной роли снимался Клинт Иствуд. Услышав имя Иствуда, который был моим кумиром с раннего детства, я понял, что попал не только в нужное время в нужное место, но что жизнь приготовила мне почти невозможный подарок. Гаспаров сказал, что я буду у него переводчиком.

– Мне предлагают на следующий год набирать свой курс, – рассказывал мне Самвел Владимирович. – Не во ВГИКе, а на Высших режиссёрских курсах. Если ты мне понравишься, я возьму тебя.

Я готов был из кожи лезть, чтобы понравится ему. И приезжал к Самвелу по первому его зову. Он снимал квартиру около метро Новые Черёмушки. Одна или две комнаты в «хрущёвке» – этого я не помню. Иногда я уходил от него очень поздно, троллейбусы уже не ходили, приходилось брать такси.

Однажды Гаспаров позвонил мне и спросил, разбираюсь ли я в видеомагнитофонах. Он получил постановочные за «Координаты смерти» и хотел купить видеомагнитофон. В то время они стоили, как автомобиль, и продавались только в сети валютных магазинов «Берёзка». Помню, как мы зашли в сберкассу, и Самвел достал несколько пачек денег в банковской упаковке. Я таких денег не видел раньше и впервые задался вопросом, сколько же получает кинорежиссёр (правда, спросить не осмелился). Гаспаров поймал такси и мы отправились на Сиреневый бульвар, где продавалась зарубежная техника. По дороге он рассказывал о своём последнем фильме. Ничего из его рассказов не отложилось у меня в памяти. Запомнилось только, как он возмущался насчёт невоспитанности вьетнамцев, приводя в качестве примера один случай, когда кто-то из вьетнамцев решил сходит по малой нужде и стал отливать прямо в присутствии нашей актрисы, отвернувшись, правда, в сторону. Самвел Владимирович страшно возмущался такой дикостью. И ещё он ворчал на таможенников из-за того, что во Вьетнаме ему подарили джип, а на таможне за ввоз джипа потребовали какую-то огромную пошлину, и Самвел махнул на машину рукой, хотя ему очень хотелось джип…

Возле «Берёзки» Гаспаров потратил не более пяти минут на покупку с рук «чеков» (так называлась валюта, на которую торговали в «Берёзках»), и это меня крайне удивило. Он был решителен и ничего не боялся, а ведь возле тех магазинов шныряло множество блюстителей закона в неприметной одёжке. Мы выбрали видеомагнитофон и победно вернулись домой. Начались каждодневные просмотры фильмов.

Как-то вечером я приехал к нему и привёз кассету с моим вестерном. Прекрасно понимая, что фильм, мягко выражаясь, слабенький, я решил показать Гаспарову только самые выгодные сцены. К тому моменту я уже выяснил, Гаспаров режиссировал хорошо знакомые мне фильмы «Забудьте слово смерть», «Хлеб, золото, наган», «Шестой» и понимал, что он тяготел к вестернам. Стало быть, мои перестрелки и драки он мог оценить по достоинству. Мы пили чай и смотрели мой опус. Меня била нервная дрожь. Но когда на экране грянули выстрелы и в грязном салуне, устроенном в обычной советской квартире, на куски разлетелись одна за другой несколько бутылок, Самвел Владимирович пришёл в восторг.

– Это здорово! Я тебя беру к себе на курсы! Вот такие люди и должны снимать боевики. Как вы это всё сделали?

На седьмом небе от счастья – это было слишком малая высота для описания моего состояния. Я объяснил Гаспарову, в каких условиях мы снимали, как делали пламя револьверов, как били посуду, как строили декорации и на какую камеру снимали. Он слушал, словно я рассказывал сказку: ведь я снимал кино почти в подпольных условиях, отдавая этому процессу всё свободное время (вечером, ночью, в выходные), при этом каждый день отсиживал с девяти утра до шести вечера на своей официальной работе, занимаясь контрактами на импорт медикаментов.

В тот вечер я познакомился с женой Самвела (насколько я понял, он только-только женился).

– Моя жена – Наташа Вавилова. Знаешь такую актрису? – спросил он.

Наташа Вавилова! Александра из фильма «Москва слезам не верит»! Разве был в Советском Союзе хоть один человек, который не знал её?

Она пришла домой усталая, тихая, присоединилась к нашему чаепитию. Гаспаров смотрел на неё с нескрываемой нежностью. Казалось, не было для него ничего ценнее Наташи. Он как-то спросил её при мне: «Ты же не бросишь меня, правда?» Наташа с улыбкой отвечала: «Ну что ты, Сёма». Среди своих он был просто Сёма, но я обращался к нему только по имени-отчеству. Наташа была точно такой, какой я видел её на экране, и мне казалось, что я знаком с ней много лет – такой «привычной» были её лицо, голос, глаза. Мне почему-то не мешала большая разница в их возрасте. Лишь однажды, когда в гостях у них находился Наташин отец, я осознал, что Самвел годится Наташе в отцы.

Он поделился со мной своим желанием снять Наташу в фильме по повести Айвазяна о предвоенной и военной жизни Тбилиси. Он даже дал мне почитать книгу Айвазяна. Мне показалось, что роли для Вавиловой там нет, потому что речь в повести шла о школьнице, но в сценарии можно всё сделать по-другому.

Проверяя мою пригодность для кинематографа, Самвел поручил мне однажды написать сцену погони для сценария того боевика, который должен был сниматься совместно с Германией. Я дал волю воображению, отпечатал четыре или пять машинописных листов и на следующий день принёс их Гаспарову. Самвел прочитал всё внимательно, пока я с нетерпением ждал на соседнем стуле.

– Это очень много, – вынес он свой приговор. – Тут получится целая часть.

Что такое «часть» я не знал в то время. Позже, учась во ВГИКе, я узнал, что «часть» – это десятиметровый рулон киноплёнки. Но я понял, что в целом Самвел Владимирович одобрил ход моих мыслей.

– Ты сохрани это обязательно, – сказал он.

– Зачем?

– Не выбрасывай ничего из того, что пишешь.

Но этого «сценария» я не сохранил. Какая в нём ценность, если он не нужен для конкретной работы? Будучи молодым, я легкомысленно относился к таким вещам. Сколько всего выброшено – что-то со зла, что-то от отчаянья, что-то по неаккуратности…

Забегая вперёд, скажу, что моё сотрудничество с Гаспаровым так и не состоялось. Мне жаль, потому что в то время я мечтал делать именно то, чем занимался он.

Гаспаров любил кино, любил приключения, любил работу. Поскольку он был единственный киношник среди моих знакомых, мне казалось, что он лучше всех разбирается в кино и глубже всех пронизан творческим духом. Его критиковали за то, что он формально подходит к проработке характеров, уделяя внимание исключительно действию и стремительности сюжета. Это так, конечно, однако можно ли критиковать юмориста за то, что он не выступает с грустными историями, или наоборот? Гаспаров делал замечательные боевики, выдерживая их в строгом соответствии с классическими вестернами. Повторяю: он любил кино. Как-то он сказал: «Фильмом надо заниматься, пока горишь желанием. Это как заниматься любовью с женщиной – только пока есть страсть, пока не перегорел. И кино без страсти делать нельзя». Мне показалось, что это прекрасное определение.

Высшие режиссёрские курсы, куда Самвел обещал взять меня, не состоялись. Что случилось, мне не известно доподлинно, но Гаспарову отказали по каким-то причинам в наборе слушателей. Мой выигрышный лотерейный билет оказался без выигрыша. Наши дороги разошлись. Возможно, это к лучшему, потому что понемногу я охладел к боевикам и стал тяготеть к совсем иному кинематографу, хотя вестерны я люблю по-прежнему.

Когда-то Самвел Владимирович дал мне почитал книгу Айвазяна с автографом автора. Наши пути разошлись, а книга так и осталась у меня на книжной полке. Минуло много лет с тех пор. Разбирая книги, я обнаружил томик Айвазяна и решил, что книгу надо всё-таки возвратить. Просто так я не позвонил бы Гаспарову, но тут такой повод подвернулся – книга. Через справочник Союза кинематографистов мне удалось найти его домашний телефон. Трубку взяла жена.

– Наташа? – спросил я, узнав её голос (он совсем не изменился). – Как приятно слышать Вас!

Объяснил ей, кто я, она вспомнила и сразу дала мне номер мобильника, чтобы я договорился с Самвелом о встрече… И он пригласил к себе в офис.

Мне показалось, что он ничуть не постарел и вообще остался прежний. Ощущение, что двадцати с лишним лет, прошедших с последнего нашего разговора, просто не было. Он живо рассказывал о себе, о работе, ворчал немного, делился планами о поездке в Америку и о написании своих воспоминаний. Книга Айвазяна удивила его.

– Надо же! Она ведь с автографом! А я и не помнил! Спасибо тебе…

Я подарил ему что-то из моих книг, попрощался и уехал.

Теперь нет сомнений, что больше не свидимся.

ПРО ЧЕ ГЕВАРУ

Говорят, что легендарный Че Гевара держал меня на руках. Этого я не помню, но в нашу квартиру он приходил.

Мы жили в коммуналке, в полуподвальном помещении на улице Строителей, неподалёку от станции метро Университет. Соседями по квартире были испанцы – Виктор и Хуанита, бежавшие, как и многие коммунисты, в тридцатые годы из Испании от фашистов. Виктор тяжело болел, постоянно кашлял, а на спине и груди у него виднелись жирные шрамы – следы пыток. Хуанита была одной из самых известных испанок, живших в Москве в то время. Они были забавные люди, сильно обрусевшие; разговаривали между собой только по-испански, но часто вставляли русские слова: «Victor, quieres los огурчикос?» и всё в таком роде. Ещё среди испанцев была известна Мехида, у неё учился мой отец в Академии внешней торговли. Моя преподавательница испанского языка в МГИМО – рыжеволосая, высоченная бывшая баскетболистка – тоже училась у Мехиды. Вот так тесен мир.

Когда Че Гевара приехал в Москву в 1964 году, его повезли в гости к Николаю Трапезникову, проживавшему в нашем доме. Трапезников был знаменитостью в мире медицины (уже через год он возглавил онкологический центр). Не знаю, что свело моего отца с Трапезниковым, но они дружили. Это и послужило причиной, по которой Николай Николаевич повёл кубинского революционера к нам.

Поскольку испанская речь для меня была практически родной в то время, я не удивился, когда в коридоре возник ещё один испаноговорящий мужчина. Че прошёл в нашу комнату, где посредине стоял круглый стол, а вокруг лепились к стенам кровать, шкаф, трюмо и диван. Туда же пришли Виктор и Хуанита. Было шумно и дымно, потому что все курили. Че дымил сигарой, это запомнилось, потому что отличалось от привычных папирос.

Не знаю, о чём они говорили. По-испански я понимал хорошо, поскольку с первых дней учился говорить сразу по-русски и по-испански. Но разве меня интересовали разговоры взрослых? О кубинской революции я, четырёхлетний мальчик, ничего не знал, поэтому не мог оценить, кто появился в нашей комнатёнке. Имя команданте Че ничего не значило для меня. Куда больше меня интересовала жившая этажом выше девочка Лариса, которая по просьбе мальчишек снимала с себя трусики и показывала нам кое-что.

Че Гевара подарил отцу портрет с автографом, и эта фотография хранилась в нашем доме до середины семидесятых. Такой фотографии я больше не видел, она не из числа известных: в полупрофиль, чуть пересвечена фотовспышкой, из-за которой губы Эрнесто получились неестественно тёмными, с сигарой во рту, в берете… Уже в Индии, где отец работал по линии внешней разведки, он сдружился с кубинским послом (кажется, его звали Паскуаль, но не уверен). Мы часто посещали кубинцев, и меня даже в шутку сватали за их дочку, но она не привлекала меня, поскольку была, во-первых, слишком высокой, во-вторых, чернокожей, и, в-третьих, меня интересовала Марина. Вот этим кубинцам отец и подарил потрет Че.

Отец всегда вспоминал о знакомстве с Эрнесто с большой гордостью. Я же вынужден вспоминать о встрече с величайшим революционером – просто как факт. Это было, но что с того? Впрочем, его революционный дух, наверное, заразил меня, потому что я обожал песни кубинской революции, а потом мне стала интересно всё, что связано с революционным движением в Латинской Америке. Так, я остро и болезненно реагировал на все сообщения о революции в Никарагуа, меня восхищали бородатые люди в беретах, дравшиеся против Сомосы и в конце концов победившие (история с захватом партизанами Никарагуанского парламента околдовала моё юношеское воображение). Одним из самых ярких переживаний была работа с делегацией никарагуанских детей в 1980 году (во время Олимпиады в Москве). Многие из них выросли в партизанских отрядах, многие потеряли семью, и все горели революционным огнём. Они были наивны и светлы, ненавидели фашизм во всех его проявлениях. Че Гевара был для них идеалом, хотя национальный герой Сандино был всё-таки ближе. Про Ленина они спрашивали постоянно: какой он был, как делал революцию и каким автоматом предпочитал пользоваться в бою. Попытка объяснить им, что Ленин не пользовался оружием вообще приводила их в недоумение: «Революционер не может без оружия!»… Общаться с ними было наслаждением, а прощание в Шереметьевском терминале было страшно, потому что все – они и мы – понимали, что расстаёмся навсегда.

До сих пор у меня хранятся никарагуанские журналы тех лет, от которых веет революционным духом. Несмотря на моё категорическое отрицание всех революций и любого проявления насилия, я всё-таки остаюсь верным сторонником Эрнесто Че Гевары и Августо Сандино.

ПРО ТАНЦУЮЩЕГО ЛИСА

По паспорту он был Дмитрий Сергеев, но это имя существовало как-то отдельно от него. На самом деле его звали Танцующий Лис. Вся жизнь его была воплощением танца…

Чтобы рассказать о нём, придётся начать издалека.

Индейцами я увлекался с раннего детства. Толком не зная о них ничего (видел несколько фильмов с участием Гойко Митича и прочитал несколько книг Фенимора Купера и Майн Рида), я влюбился в них безоглядно. Объяснить это невозможно. Кого-то охватывает любовь к человеку, кого-то – к музыке, а некоторые влюбляются в образ жизни. Впрочем, индейский образ жизни, полюбившийся мне, не существовал к тому времени уже лет сто, поэтому его можно считать почти фантазией. Моя страсть к индейцам вызывала у людей недоумение, а их недоумение вызывало недоумение у меня. Я был один, никто рядом со мной не поддерживал моего увлечения. Я собирал картинки, газетные и журнальные статьи, вклеивал их в специальную тетрадь, делал выписки из Большой советской энциклопедии. Понемногу взрослел, но тема индейцев не только не оставляла меня, она крепчала и приобретала новое качество: я понемногу превращался в исследователя, а исследователь решил воплотить открытую им историю в книги. Это вполне понятно, поскольку я чувствовал некую обязанность – объяснить всем, кто был далёк от этой темы, причину моей любви к американским туземцам…

Однажды, уже работая на телевидении, я случайно наткнулся на сюжет, называвшийся «Майн Рид Шоу». Невозможно объяснить, что со мной произошло, когда я увидел людей, облачённых в расшитые бисером кожаные рубахи и мокасины. Я увидел настоящие орлиные перья… Да что там перья! Я увидел людей, которые болели индейцами не меньше меня, а то и больше – ведь они материализовывали их жизнь! Они сами были индейцами!

Прошло несколько дней, и я заполучил номер телефона, связался с одним человеком, затем с другим и наконец узнал, что интересовавшие меня люди в ближайшие недели поставят индейский лагерь где-то под Питером и что это мероприятие называется Пау. Разумеется, я решил ехать.

Телекамеру мне дали только на один день, но отказаться я не мог, хотя не был уверен, что успею снять что-то, поскольку лагерь надо сначала отыскать. Ехал я туда, представляя почти художественный фильм: вот впереди появляется стойбище, я выпрыгиваю из машины, даю распоряжение помощнику снимать всё подряд, а сам иду вперёд, ожидая выхода индейцев мне навстречу, начинается обмен рукопожатиями, раскуривание трубки… Ничего такого не произошло, никто не вышел мне навстречу, потому что мы свернули не на ту дорогу, проплутали часа три по лесу и вернулись в Питер, так и не увидев Пау… На нервной почве у меня воспалился глаз, и в Москве прямо с вокзала я помчался в неотложку, где мне что-то накапали, чем-то поскребли и напугали отслоением сетчатки. Впрочем, это совсем другая история…

Осенью мне позвонила Маша Большакова. «Мне сказали, что вы хотите снимать наших ребят. Они приехали из Питера», – начала она, но я никак не мог взять в толк, о ком шла речь. А когда понял, что Маша говорила об индейцах, то у меня перехватил дыхание – они рядом! Оказывается, они приехали на съёмку программы «До шестнадцати и старше», но случилась, как это нередко происходит на ТВ, какая-то «накладка», и никто их не снял. Я немедленно позвонил в нашу редакцию… О боги, какая удача! Кто-то отказался от запланированной съёмки, и через пару дней освободившийся «Бетакам» упал мне в руки.

На съёмку я отправился на «газели». Где-то неподалёку от площади Ильича мы въехали во двор и остановились перед грязненькой башенкой. Дверь открыла Маша. По квартире бродили люди, некоторые с длинными волосами. Все незнакомые. И ни малейшего намёка на индейцев. Маша представила меня мужу: «Это Саша». Его иногда называли Лошадник, поскольку он продал квартиру и купил лошадей. История его жизни требует отдельного рассказа…

Мы познакомились. Они начали наряжаться, а я спустился вниз и устроился в «газели», предвкушая удовольствие от съёмки. Минут через тридцать они вышли. В полной красе. Приводя в состояние шока прохожих. Завораживая своим видом даже дворовых кошек. Их одежда шуршала бахромой и гремела бубенцами. Передо мной стояли индейцы! Казалось, сам воздух изменился при их появлении…

В «газель» все не вмещались. Долго втискивались, прилаживались, выгнали моего ассистента, и он отправился домой, не скрывая горького сожаления. В конце концов кое-как влезли, набились плотно, ехали стоя. Нашли какую-то поляну в Измайловском парке. Выгрузились. Ребята принялись дошлифовывать свой облик, вытащили откуда-то оперения. Я судорожно снимал, боясь упустить что-либо. Глаза мои разбегались в прямом смысле слова.

Танцующий Лис, Мато Нажин, Лёня Шериф, Танто, Дима Кроу… С ними мне предстояло встретиться ещё не раз. Они весело переговаривались, отпускали шуточки, острили. Забавно, что блондины и блондинки нацепили чёрные парики, чтобы выглядеть более «по-индейски».

Они начали петь, стуча в барабан. Начали танцевать. Руководил ими Лис. Даже не руководил, а как-то незаметно организовывал их. Он был высокий, с длинными ногами, которые двигались легко, почти порхали, едва притопывая по земле…

На обратном пути мы с ним разговорились. Он рассказывал о своём фильме «Дезертир», о своей музыке, об индейцах. Я слушал, и не мог насытиться, хотя уже был переполнен. Их песни звучали в моей голове почти неделю – настоящее наваждение.

Через некоторое время Лис прислал мне свою музыку, которую я считаю гениальной во всех отношениях. Он как никто чувствовал, что такое дух вестерна. Он прислал мне 16-мм киноплёнку со своим фильмом – жест абсолютного доверия, потому что никаких копий этого фильма не было (потеряй я её, фильм бы пропал).

Зимой меня отправили в командировку в Питер. Мы снимали милицейский рейд по наркопритонам, какое-то судебное заседание, побывали в «Крестах» (жуткое впечатление, несмываемый осадок ужаса), умудрились ночью попасть в облаву и едва не были застрелены милиционерами, которые приняли нас за бандитов, а нашу камеру – за спрятанный в автомобиле пулемёт. В один из тех вечеров, когда мы торчали в гостинице без дела, я созвонился с Лисом и, поскольку он находился дома, сорвался к нему брать интервью. То был первый, долгий, основательный разговор, в котором, на мой взгляд, Дима раскрыл себя целиком. Знаю, что многим не понравилось, как я усадил его на фоне виолончелей, а не нацепил на него перья. Но зачем перья, когда он и так говорил об индейцах! Виолончели оттеняли тему дикарей, привносили важный элемент классической культуры в разговор о традиционной культуре. Мне кажется, что вся передача держалась именно на Танцующем Лисе.

«Пророчества, которые сбываются» – так она называлась – была моим первым самостоятельным произведением на телевидении, она получилась во многом неуклюжей, кособокой, зато мне удалось сказать то, что я хотел. Объединение «Республика» выпускало экономические и социальные программы, и мне слабо верилось, что индейцев пропустят на экран, но «Пророчества» пропустили. После эфира ко мне подходили коллеги и снисходительно спрашивали: «Зачем тебе эти Дакоты? Нет, что ли, посовременнее чего-нибудь?»… Разве я мог объяснить им, далёким, холодным, пустым? Зато на следующий день мне позвонил Гриша Якутовский, в то время главный язычник Москвы, и восторженно проревел в трубку: «Ты понимаешь, что ты сделал? Ты понимаешь, о чём ты рассказал? Язычники возвращаются! Пророчества сбываются! Реинкарнация культуры!»

Потом было моё первое Пау. Мне дали командировку, но не дали камеру – смешно. Пришлось купить бытовую, и этот «Panasonic» прослужил мне верой и правдой почти пять лет. Кевин Локк, выступавший на выставке «Четыре ветра», заснят на эту камеру. И выступление ребят в Лужниках перед огромной толпой зрителей, где Танцующий Лис увлёк зрителей в индейскую пляску, – тоже мой верный «Panasonic».

Однажды мне удалось вытащить группу ребят в Москву специально на съёмку в Кратово, где находилась конюшня Саши Тереника. Там было снято несколько сюжетов, в том числе и творческий портрет Маши Большаковой. Эта конюшня превратилась в волшебные врата, которые вели в индейский мир. Вспоминается, как Лис давал мне интервью, держа на поводу красивую белую лошадь. К несчастью плёнка оказалась с браком, и пришлось вирировать ту картинку в синий цвет, пряча технические помарки. Всё очарование, весь гипнотизм изображения исчезли, но остались слова Лиса. В тот вечер многие остались отдыхать в конюшне, поставив столы под открытым небом, и лишь несколько человек (в том числе Лис и Юра Котенко), поехали в Москву. По дороге Лис сказал: «Я хочу выкурить трубку».

Когда он говорил о трубке, это всегда звучало как-то особенно, хотя он никогда не произносил слово «трубка» с каким-то нажимом, не педалировал её важность. Мы приехали к нам домой, устроились в большой комнате на полу и Лис принялся готовить табак, неторопливо скатывая его в шарики и набивая ими трубку. Он поднимал каждую щепотку табака вверх и спокойно, будто беседовал с близкими друзьями, обращался к четырём сторонам света, к небу, к земле, говоря, что в его трубке есть табак и для них. С нами, мужчинами, сидели тогда моя жена и Лена Белостоцкая. Они тоже курили. И это было серьёзно, хотя выглядело незамысловато, спокойно, без напускной серьёзности.

Мне выпала честь курить с ним трубку несколько раз – никогда на Пау, всегда это происходило в городе. Помню Мато Нажина, помню Койота, когда мы курили дома у Лиса. Опять всё выглядело просто, буднично, но вместе с дымом воздух наполнялся нашими непроизнесёнными молитвами, потому что молитвы звучали во всём, что делал Танцующий Лис.

Когда тяжело заболела моя жена, я позвонил в Питер. Вернувшись из больницу, я не знал, с кем поговорить, с кем посоветоваться, потому что никто не мог дать совета. И рука сама набрала номер Танцующего Лиса. Он понял меня с первых слов. «Молись, – сказал без тени назидания. – Не выпрашивай ничего, а молись, разговаривая. Если не знаешь, как это делать, то возьми тексты и читай их для себя. Пусть душа придёт в равновесие». И во мне открылось что-то новое, потому что с того момента я почувствовал непосредственную связь с Богом. Лис позволил мне нащупать какую-то нить…

Трудно о нём рассказывать, потому что нелегко ухватить его образ. Танцующего Лиса было много. Его энергия казалась мне всеобъемлющей. Он проникал всюду. Индейцы были, конечно, одной из главных его составляющих, они служили ему опорой. В одном из интервью он сказал, что мир делится на белых людей и на индейцев, что среди индейцев есть люди с душой белого человека и среди белых людей есть люди с душой индейцев. Это очень важные слова, они определяли его жизненную позицию. За свою любовь к индейцам – это невинное, казалось бы, увлечение – он был отправлен в психушку (то ли пытались, то ли упекли туда ненадолго), деталей не помню. Россия почему-то боится индейцев. Наверное, своим свободолюбием и независимостью они пугают наших правителей больше, чем идея социальной революции, потому что все правители имеют душу белых людей, душу поработителей, душу насильников.

Он был первым, кто принёс на Пау индейские танцы, отыскав, наверное, где-то рисунки индейского степа. Вероятно, поначалу это выглядело жалко, но важно движение: он начал, он продолжил, и в конце концов сделал пляску важнейшей составляющей Пау, а то и главным достоинством. Без танцев невозможно представить Пау. «Через танцы мы выражаем своё уважение Великому Духу», – говорил Лис.

Он мечтал снять фильм. Первая попытка вылилась в «Дезертир». Если разбирать его с точки зрения искусства, то это слабенькая работа, в которой нет ничего ценного, кроме выражения любви к вестерну и любви к индейцам. Но с точки зрения кинопроизводства – это шедевр, ибо сделано всё на пустом месте, почти из ничего, сделано со вкусом, сделано с максимальной тщательностью. Он гордился этим фильмом, хотя «Дезертир» был далёк от совершенства. Я позволяю себе такую критику, потому что сам начинал с любительского кино и теперь, оглядываясь на сделанное, вижу все слабые стороны в профессиональном смысле. Когда я пытался объяснить Лису, что требует исправления, он не слушал, сводил всё к шутке. Так, Дима Кроу неоднократно пытался заставить Лиса доработать музыку, но Лис не хотел. А если и хотел, то он просто отнекивался из какого-то упрямства, потому что не любил, когда ему указывают. Обладая гигантским потенциалом и необъятными талантами, он не старался сделать себя профессионалом в кино, не хотел шлифоваться. Он очень спешил и брал количеством, а не качеством. И при этом был довольно резок в суждениях.

Помню, как увидев на экране Питамакана (Игоря Сурова), разнёс в пух и прах его одежду (на мой взгляд, незаслуженно), обвинял Пита в дилетантизме (а уж в этом Игоря никак нельзя обвинять). Когда Танцующи Лис и несколько питерских ребят заночевали у нас дома, Лис с презрением спросил: «Что за пижонская квартира у тебя?» Его высокомерие неприятно задело меня, но я смолчал. Видно, Лис считал в то время, что стены непременно нужно разрисовывать собственной рукой, а не оклеивать хорошими обоями, и что обшарпанный паркет лучше, чем красивый ковёр, и что облупившиеся кособокие шкафы больше соответствуют свободолюбивому художнику, чем построенная на заказ полированная «стенка». Я не мог похвастать хорошим воспитанием, но с детства соприкасался с элегантными вещами, изящной обстановкой в домах богатых фабрикантов и ухоженная квартира была для меня нормой. Лис же вырос в советской серости и нападал на всё, что выходило за рамки этой серости, путая понятия и ориентиры. Он позволял себе язвить, не задумываясь над тем, как чувствует себя при этом объект его насмешек. Мы с женой как-то квартировали у него недельку, за день до отъезда купили собрание сочинений Стендаля. Лис посмотрел на гигантскую пачку книг и с откровенным непониманием спросил: «Зачем это вам?», и я не нашёлся, что ответить ему. Он жил в своём мире и, как всякий очень себялюбивый творческий человек, прятал свои комплексы за насмешками над тем, кто мог нарушить его систему ценностей.

А ценностей у него насчитывалось много: великолепный музыкант, замечательный художник, кинематографист, этнограф и прирождённый организатор. Его организаторские таланты невозможно объяснить. Ему удавалось всё. Он мог вытянуть из чиновников любые обещания, получить какие угодно разрешения. Мне трудно представить, чтобы кто-то ещё смог договориться о бесплатной съёмке бала в одном из дворцов Питера, пригнать туда карету, собрать народ в соответствующих костюмах, музыкантов. И всё на энтузиазме! Когда он рассказывал об этом, я не верил своим ушам. А потом увидел эту сцену. Всё оказалось правдой. Только снято было неинтересно – как сейчас свадьбы снимают или раньше средненькие советские фильмы делали. Размах, мощь, энергия, возможности – и всё словно в песок. Ему некогда было выстраивать кадр, поэтому он работал только с широким объективом – так проще. Ему некогда было сочинять точные тексты – импровизировали на месте. Ему некогда было думать над мизансценами – будет как будет. К сожалению, он сделал гораздо меньше, чем мог бы. Всё сделанное им можно считать только черновиком.

Он не мог иначе, потому что его поджимала судьба. Он торопился сказать хотя бы как-то, и не до изящности слога ему было, потому что изящность требует времени. А времени-то ему не хватало. Он не умел передвигаться шагом, он мчался галопом. И мчался только для себя. К сожалению, другие мало интересовали его. Когда мы приехали в Каннельярве, я хотел снять для фильма «Юхаха» крохотную сцену в стойбище. С Танцующим Лисом мы обговорили всё заранее: костёр на открытом пространстве, пляска мужчин в одних набедренниках, без пан-индеанистской мишуры. Он загорелся, согласился, однако уже там, на месте, Лис даже не шевельнулся, когда я напомнил ему о съёмке. «Потом как-нибудь», – отмахнулся он. Чужие замыслы не волновали его. Даже съёмки на конюшне в Кратове шли так, словно ребята приехали поплясать в своё удовольствие, а не для моей телепередачи, хотя я из собственного кармана оплатил всем билеты. Мои никудышные организаторские способности заставляют меня завидовать неподражаемым организаторским способностям Танцующего Лиса.