Текст книги "Улыбка Кауница"

Автор книги: Андрей Саломатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Саломатов Андрей
Улыбка Кауница

Андрей Саломатов

Улыбка Кауница

1

Нельзя сказать, что Тюрина на работе любили или хотя бы уважали. На него, скорее, не обращали внимания. Привыкли, как привыкают к предмету не очень нужному, который вроде и стоит на виду, но уже не воспринимается глазом в отдельности, а является как бы составной частью производственного интерьера. Из всего числа сослуживцев Тюрин не выделялся какими-нибудь особыми качествами. Не был заметно добрым или наоборот – злым. Не изнурял никого чрезмерным занудством или оригинальными идеями, поскольку у Тюрина их никогда не было. Случалось, у него просили денег до получки, но это происходило крайне редко, только после того, как проситель получал отказ у всех своих старых заимодавцев. Но и в этом случае Тюрин редко шел навстречу. Отчасти, потому что сам жил на 120-тирублевую зарплату, да и не было у него привычки помогать или входить в положение.

Много лет Тюрин тянул лямку рядового служащего – инспектора отдела кадров. За это время он идеально приспособился к своей небольшой зарплате и так распределял деньги, что у него не бывало даже трешки на непредвиденные расходы. Все было заранее распланированно на две недели вперед, от получки до аванса и от аванса до получки.

Работа у Тюрина была несложной, и выполнял он её совершенно автоматически. Регистрируя больничный лист, он мог, например, и слушать радиопередачу, и разговаривать с сослуживцем, и поигрывать ключами от сейфа в такт музыке.

Дома Тюрин жил значительно разнообразнее: прочитывал две центральные газеты, а раз в месяц – журнал "Юный натуралист". После работы Тюрин ужинал, поливал кактусы, смотрел телевизор и на ночь обязательно выстирывал что-нибудь из своего небогатого туалета. Свою маленькую однокомнатную квартиру гостиничного типа Тюрин содержал в образцовом порядке. Раз в год наклеивал новые обои, все время одного и того же желтого цвета. Красил двери и рамы, белил и без того идеально белый потолок. Раз в неделю Тюрин учинял генеральную уборку и каждый день проводил профилактический осмотр квартиры: то пушинку поднимет, невесть как залетевшую к нему на девятый этаж. А то газеты переберет, да и увяжет в стопку капроновым шпагатиком. В общем, порядок у Тюрина был устойчив так, что время совершенно не оседало в этом жилище. В квартире царило вечное настоящее без намеков на будущее или прошлое. Впрочем, о прошлом здесь напоминала одна вещица – большая репродукция в тяжелой раме из мореного дуба – добротная типографская копия картины Бернардо Беллотто "Дворец и парк Кауница в Вене", отпечатанная перед войной в Германии. На пожелтевшей мелованной бумаге в ослепительной канцлерской ливрее стоял человек с птичьим лицом. Каждый стежок на его роскошной одежде, каждый квадратный миллиметр золотого шитья был выписан с тщательностью обманки. Стерильное пространство, в котором обитала фигура знатного вельможи, как бы продолжало комнату. Туда хотелось войти, как хочется иногда взлететь в небо и подняться высоко в горы, чтобы подышать воздухом действительно без цвета и запаха. Сам же австрийский канцлер чувствовал себя в этой дистиллированной атмосфере, как и подобает особам его положения. Он гордо, но без всякого сановного превосходства смотрел с репродукции, и взгляд его, едва коснувшись уха зрителя, уходил куда-то поверх плеча, в некое гипотетическое будущее, которое просматривалось в сияющих зрачках в виде неясной золотистой дымки. На губах этого вельможи играла лукавая улыбка, и оттого Тюрина не оставляло ощущение, что канцлер, как и он сам, наблюдает со своей дворцовой площадки за жизнью маленькой московской квартирки.

По своим размерам и цветовой насыщенности репродукция больше напоминала окно, за которым расстилался освещенный солнцем великолепный парк с идеально подстриженными деревьями и кустарником.

Шпалеры уходили в перспективу, вились лабиринтом, и вся эта тщательновыписанная парковая геометрия с прозрачным до иллюзорности воздухом казалась Тюрину куда более реальной, чем привычный унылый пейзаж в настоящем окне.

За много лет одинокой холостяцкой жизни хозяин квартиры настолько привык к канцлеру, что тот сделался как бы членом семьи. Тюрин часто беседовал с ним, советовался, и всякий раз лукавая улыбка Кауница расшифровывалась им по-новому. В зависимости от вопроса она могла быть вежливой, мол, "спасибо, хорошо", или хитрой, если вопрос казался самому Тюрину скользким, и даже печальной, когда вопрошающий был в плохом настроении.

Пару раз Тюрину даже предлагали продать репродукцию вместе с антикварной рамой за приличную сумму, но время шло, а он так и не решился расстаться с этим фальшивым окошком в иной мир. Во-первых, потому что привык жить на зарплату, а во-вторых, не обремененный семьей, Тюрин просто-напросто боялся остаться совсем один. Родители его давно и благополучно померли своей смертью, от старости и сопутствующих болезней, братьев и сестер у него не было, а из родственников остались лишь очень дальние, как по степени родства, так и по месту жительства. Тюрин никогда ими не интересовался, они платили ему тем же, и нарушать этот установившийся порядок никто какбудто не собирался.

В общем жил Тюрин до невероятности тихо. Он давно уже привык к мысли, что человек рожден для скучной однообразной жизни, в конце которой разрешается немного побездельничать. И он терпеливо дожидался своего пенсионного совершеннолетия, не строя никаких планов, но в глубине души надеясь, что жизнь его хотя бы на самую малость станет интереснее.

Всего два с половиной года оставалось Тюрину до пенсии, когда с ним произошел этот экстраординарный случай.

Как-то вечером после работы он обнаружил, что потерял кошелек. В кармане уже изрядно поношенного пиджака образовалась большая дырка, через которую, очевидно, кошелек и вывалился. Денег там было немного – два с полтиной, – но до получки оставалось два дня, и Тюрин решил одолжить трешку у соседа, с которым частенько встречался во дворе за игрой в домино. Но сосед, как и Тюрин, в ожидании получки бедствовал и помочь сумел только советом. Он подсказал обратиться к Николаю, который жил через три квартиры от Тюрина на том же этаже. По всем канонам человеческого общежития Николай был жильцом очень странным. С виду простоватый и доступный, он никогда не принимал участия в дворовой жизни, пренебрегал квартирными знакомствами и даже пьяный, быстро, ни на кого не глядя, словно гимназистка, пересекал двор и, ни с кем не поздоровавшись, скрывался в подъезде. Никто не помнил, когда Николай поселился в этом доме. Ни один жилец никогда не слышал, чтобы за дверью его квартиры что-нибудь происходило. Создавалось впечатление, будто жила в этой квартире слепоглухонемая старушка-пенсионерка. Ни музыки, ни футбола по телевизору. Абсолютное безмолвие, как на кладбище. Он и входную дверь открывал и закрывал по-воровски аккуратно, без хлопанья, с одним негромким щелчком. Удивительным было и то, что никто из обитателей дома никогда не видел, чтобы Николая навещали женщины. Правда, он иногда неделями не появлялся дома, поэтому во дворе решили, что либо он импотент, либо предпочитает встречаться со своими зазнобами на их территории.

В общем, числился Николай среди жильцов дома вполне положительным, хотя и со странностями. Именно эти странности и рождали в умах любопытствующих соседей всякие домыслы. Одни говорили, что он служит в уголовном розыске в группе захвата. Другие на разные лады измышляли, что Николай, скорее всего жулик или, на худой конец, гомосексуалист. Кто-то даже предположил, что он трудится во внешней разведке, отсюда и железная конспирация. Была и совсем невероятная версия, будто работает Николай шофером, возит члена правительства. Этому, правда, никто не поверил, потому что квартира Николая как-то не соответствовала положению человека, вхожего на Олимп.

Другими словами, Николай был личностью конечно же таинственной, но ненастолько, чтобы сообща интересоваться в милиции о его прошлом и настоящем. Одевался он прилично, всегда модно и даже с некоторым изыском. Бороды Николай не носил, темных очков – тоже. Мерседесы к его подъезду не подкатывали, и чемоданами на глазах у соседей он ни с кем не обменивался.

Не закрывая своей квартиры на замок, Тюрин прошел по плохо освещенному, сладко смердящему коридору к двери Николая и тихонько постучал. На стук никто не откликнулся, но дверь с легким скрипом приоткрылась, и Тюрин, секунду поколебавшись, вошел в прихожую. Здесь он понял, почему Николай не услышал стука – хозяин квартиры был в ванной. Дверь в ванную комнату была приоткрыта, оттуда доносились звуки льющейся воды, а напротив валялся большой грязный мешок из-под картошки.

Хорошенько вытерев обувь о мешковину, Тюрин придал своему лицу доброжелательно-просительное выражение и заглянул к Николаю. Вначале он увидел только его широкую спину, обтянутую выцветшей футболкой, а затем обратил внимание на голого человека, которого Николай ловко ворочал, подставляя под струю воды его обезображенное чем-то острым горло. Белая поверхность ванной была покрыта алыми каплями, а сам порезанный незнакомец уже слегка пожелтел и цветом напоминал старую слоновую кость.

Здесь же, под ногами у Николая валялась и грязная одежда, очевидно, снятая с того человека, которого он так усердно полоскал. Судя по тому, как хозяин квартиры топтался на пиджаке, это облачение уже было не нужно ни хозяину, ни Николаю.

Потеряв от неожиданности дар речи, Тюрин несколько секунд стоял за спиной у Николая. В голове у него завозились страшные мысли: перерезанное горло, мешок из-под картошки – все это начисто исключало какой бы то ни было несчастный случай, и, придя к такому выводу,

Тюрин обомлел от ужаса. Дыхание у него перехватило, а сердце заработало так, будто он в свои 58 лет бегом поднялся с первого на девятый этаж.

Почувствовав смертельную опасность, Тюрин сгорбился, как бы желая уклониться от удара, и, боясь выдать свое присутствие, шатаясь, сделал два шага назад. При этом он зацепил каблуком брошенный мешок, и это случайное, легкое прикосновение отозвалось у него в мозгу микроскопическим инсультом.

Очутившись у выхода, Тюрин не сразу поймал дверную ручку, а ухватившись за нее, рванул что было мочи и, не имея больше сил на осторожность, бросился вон из квартиры. По дороге он все же успел сообразить, что может обнаружить себя, если громко хлопнет дверью. Поэтому, оказавшись в своей квартире, Тюрин быстро, но осторожно, словно сапер, прикрыл дверь, навалился на неё всем телом и щелкнул замком. Этот сухой щелчок, похожий на удар бойка в пустом стволе стоил ему ещё одного крохотного инсульта.

Всем телом мучаясь от страха, Тюрин приложился ухом к щели и услышал торопливые шаги, негромкое бормотание, а затем звук захлопнувшейся двери. Но с этим, вроде бы благополучным концом ужас не оставил его. Тюрин стоял прижавшись к крашеной фанере и сквозь одежду, кожей чувствовал её хлипкость. Впервые в жизни Тюрин осознал, что поговорка "мой дом – моя крепость" либо несет в себе какой-то другой смысл, либо справедлива только там, где её придумали. Воображение его заполнили жуткие картины собственной насильственной смерти. Он уже видел себя голого, с перерезанным горлом в ванной, забрызганной кровью, когда в коридоре снова раздались шаги. Тюрин вырвал из кармана носовой платок, прикрыл им рот, чтобы приглушить дыхание, а затем опять припал ухом к щели. Через дверь от его квартиры кто-то негромко разговаривал. Слов невозможно было разобрать, но Тюрин не сомневался, что один из говорящих – Николай.

Спустя полминуты разговор прекратился, и Тюрин снова услышал стук, но же к ближайшим соседям. Никогда не отличавшийся сообразительностью, Тюрин сразу догадался, что Николай, скорее всего, слышал его шаги или щелчок замка, и теперь обходит квартиры, выясняет, кто к нему заходил. Тюрин живо представил себя со стороны и чуть не заплакал от страха и безысходности. Сыграть перед душегубом прежнего спокойного, вежливого соседа он не сумел бы. Всю свою жизнь Тюрин старался говорить правду. Самое большее, чем ему приходилось рисковать, это трешкой или и без того не блестящей репутацией. Преступников Тюрин видел только в кинофильмах, да и те сильно смахивали на известных киноактеров. Правда, один раз он был сильно напуган необходимостью жениться на родственнице сослуживца, но тот страх не шел ни в какое сравнение с этим. Времени с тех пор прошло много, с бывшим сослуживцем и его родственницей он больше никогда не виделся, а случай этот давно уже перекочевал в разряд житейских курьезов, которых у Тюрина было не больше десятка.

В полуобморочном состоянии слушал Тюрин негромкий разговор Николая с соседом. Тот поздоровался, затем попросил спичек и отказался войти в квартиру. Через несколько секунд Николай попрощался, дверь захлопнулась, и Тюрин услышал, как он подошел к его двери. На некоторое время в коридоре воцарилась удушающая тишина. Тюрин ждал рокового стука в дверь, как смертник ожидает выстрела в затылок, и чем дальше длилась эта игра в молчанку, тем труднее ему было держаться на ногах. С каждой мучительно прожитой секундой в его воображении дверь становилась все тоньше и тоньше, пока не превратилась в лист бумаги. А Николай все чего-то тянул. Тюрин догадывался, что в этот момент он стоит, приложив ухо к дверному косяку. Он чувствовал это ухо, слышал его и даже явственно видел под прикрытыми веками. Напряжение его достигло того предела, когда любой посторонний звук или случайное прикосновение может разорвать сердце. Весь обратившись в слух, Тюрин ждал, что предпримет Николай, а тот не торопился. Один знал, что за дверью притаился убийца, другой догадывался об этом, а потому тянул время, изматывал противника, поживотному чуя, когда его можно будет брать голыми руками.

Наконец, в дверь негромко постучали, и от неожиданности Тюрин едва не закричал. Никогда ему ещё не приходилось так близко ощущать приближение собственной кончины. Мысли его беспорядочно заметались. Плохо соображая, он присел на корточки, отодвинул шторку замочной скважины и заглянул туда. Из отверстия, словно из преисподней, на Тюрина уставился черный матовый зрачок в тонком голубоватом обрамлении радужной оболочки.

– Не бойся, Макарыч, – услышал Тюрин дружелюбный шепот открой, это я, Николай Тюрин сразу выпустил из ослабевших пальцев шторку. Все тело его как-то разом пустило обильный сок, намокло и начало слабеть с катастрофической быстротой.

После небольшой паузы в дверь опять тихонько постучали, но Тюрин уже почти ничего не слышал. Он медленно и очень аккуратно сполз на пол, прислонился головой к стене, да так и забылся.

2

Очнулся Тюрин с колющей болью в сердце в кромешной темноте. От неудобного сиденья у него затекли ноги, присохшая к телу одежда не просто стесняла движенье, она словно смирительная рубашка спеленала и обездвижила его. Немного погодя Тюрин вспомнил то, что увидел в квартире Николая, но не мог понять, где он находится.

Довольно долго Тюрин разминал затекшие руки и ноги, осторожно изучал пространство вокруг себя и все это время упорно искал доказательства того, что он в плену у убийцы. Он даже не пытался включить свет, поскольку был уверен, что находится в ванной у Николая, а выключатель – по ту сторону двери. Это его убеждение крепло с каждой секундой, и вскоре ему уже стало казаться, будто он слышит крадущиеся шаги злодея. Из последних сил, холодея от ужаса, Тюрин на четвереньках пополз вдоль стены, но очень быстро ткнулся головой во что-то мягкое. Едва не потеряв сознание от страха, он по стене поднялся на ноги и ошалело ставился перед собой. Впереди, метрах в пяти он увидел самое обыкновенное окно, а за ним на безоблачном черном небе нервно подрагивали мелкие светящиеся точки.

"Звезды", – подумал Тюрин. Это открытие не принесло ему никакого облегчения, хотя он и почувствовал себя немного более свободным.

Такая свобода была ему совершенно не нужна. Тюрину достаточно было представить лицо Николая или его согнутую над ванной широкую спину, чтобы и без того слабая надежда на спасение лопнула, как мыльный пузырь.

Глядя в окно, Тюрин испытывал невыносимую муку, один на один оказавшись со страшным злом, которое, как гигантский водоворот, неумолимо засасывало его в свою ненасытную глотку. Единственным спасением от этой напасти была твердость и уверенность в собственных силах, но этого у Тюрина не было никогда. Прожив свою жизнь тихо, без катаклизмов, он был убежден, что так же спокойно уйдет в положенный срок. Собственно, сама смерть как физический факт его не страшила. Больше всего Тюрин боялся последних минут жизни. В мыслях он не раз пытался представить себе это печальное событие и иногда, увлекшись собственными фантазиями, вдруг пускал слезу умиления или жалости. По его мнению, это должно было произойти холодным осенним вечером, в его квартире, на стареньком диване, который давно уже имел посередине вмятину, соответствующую росту, комплектации и любимой позе Тюрина. Он не без удовольствия воображал, как в его незапертую квартиру входят родственники, которых он совсем не помнил, а потому и не наделял никакими конкретными чертами. За спинами представителей двух родительских фамилий Тюрин обычно помещал сослуживцев. Эти имели свои собственные лица, скорбные и заплаканные. А уже за ними, в черных ажурных платках, толпились соседские женщины.

Подолгу развлекаться подобными фантазиями было немного больно, но боль эта была какой-то щемяще-сладкой, похожей на последний всхлип после утомительных рыданий, и не имела ничего общего с тем безумным ужасом, который Тюрин испытывал сейчас, в темном помещении. Неожиданно где-то рядом раздался тихий стук. Тюрин вздрогнул всем телом и тут же вспомнил, чем закончился его поход к Николаю. Он вспомнил, как бегом вернулся домой, как закрылся, как увидел в замочной скважине черный матовый зрачок, а затем потерял сознание. Тюрин наконец сообразил, что не покидал своего дома, и этому сразу нашлось десяток подтверждений: пальто на вешалке, в которое он ткнулся головой, и его прихожая с видом кухонного окна. Догадайся Тюрин сразу, где находится, он может успел бы собраться с мыслями, отдохнуть от всего этого ужаса и, может, принять нужное решение, но сейчас он почувствовал лишь ещё большую усталость и безысходность. Как приговоренный, на ватных ногах он добрался до входной двери и налег на неё всем телом. По ту сторону кто-то ещё раз мягко постучал, затем вкрадчиво поскребся, и Тюрин услышал гипнотический шепот:

– Открой, Макарыч. Не бойся, открой. Поговорить надо.

– Нет, – одними губами пролепетал Тюрин, а Николай, словно почувствовав этот выдох, зашептал громче:

– Макарыч, ошибочка вышла. Открой, я тебе все объясню. Да не бойся ты, свои же люди.

Это напоминание о том, что убийца не какое-то абстрактное чудовище, а знакомый человек, ближайший сосед, с которым можно договориться, придало Тюрину сил. Он припал губами к щели и громко зашептал:

– Я не открою, Коля. Ну чего тебе от меня надо?! Я старый человек, живу, никого не трогаю. Иди спать, Коля.

– Открой, Макарыч, – настойчиво умолял Николай. – Я хочу тебе объяснить. Ты ничего не понял. Можешь глупостей наделать. Давай поговорим, и я от тебя отстану.

Этот почти задушевный разговор расслабил Тюрина, и он тихо-тихо заплакал от облегчения. Жуткая смерть, занесшая было над ним свой безобразный окровавленный инструмент, отступила, пространство вокруг потеплело, а дверь вновь обрела часть той прочности, которой она совсем ещё недавно обладала в полной мере. Вслед за этим Тюрин как-то разом ощутил все свое тело, измученное и обессиленное безвольныможиданием большого мясного ножа. С этим облегчением Тюрин почувствовал благодарность к Николаю за его человеческий облик и просительный шепот. Словно река после паводка, его воображение постепенно входило в свое обычное русло. Люди снова сделались людьми, жизнь – жизнью, а подсмотренный в квартире у Николая кошмар начал приобретать другой смысл. Память выталкивала его прочь, разум – ворочал, словно кубик Рубика, пытаясь поставить все на свои места. Ну, а что не вставало, объявлялось бредом, ошибкой, чудовищным фокусом.

Тюрин с надеждой прислушивался к этим мыслям, охотно поддакивал им, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Николай. Устав ждать, он ещё раз негромко постучал и уже не прошептал, а прошипел:

– Ладно, Макарыч. Смотри. Не дай бог до утра чего-нибудь наделаешь кореша в лапшу изрубят.

Последняя фраза Николая оглушила Тюрина. Он не поверил своим ушам и в наступившей вслед за этим тишине шепотом переспросил:

– Что? Что ты сказал, Коля? – Так и не дождавшись ответа, Тюрин принялся звать своего мучителя. Он встал на колени и, вывернув голову, приложился губами к замочной скважине:

– Коля! Коля! – шептал Тюрин. – Ты же умный человек, Коля. Молодой, красивый парень. Зачем тебе это надо, Коля? Я же понимаю, это недоразумение. Несчастный случай. Неужели ты думаешь, что я тебя выдам? Да провалиться мне на этом месте! Что же, я враг себе, Коля? Тюрин долго и страстно выговаривал эти бесполезные заклинания, пока, наконец, не понял, что за дверью давно никого нет. Тогда он неуклюже выругался матом, тяжело поднялся с колен и, шатаясь, прошел в свою комнату.

В комнате Тюрин, наконец, позволил себе включить свет. То, что он увидел, не представляло собой ничего особенного. Это была его комната, в которой стояла его же мебель, но если несколько часов назад все находящееся здесь имущество объединяла одна единственная и естественная цель – служить хозяину, то сейчас Тюрин увидел нечто иное: в одночасье постаревшие вещи стояли на своих местах словно набычившись, с напряженными фасадами. Между ними больше не было ничего общего. Исчезло главное – полюбовный союз стен и вещей, который и давал ощущение живого дома. Стулья сторонились стола, диван отвратительно съежился, как будто ему ненавистно было соседство платяного шкафа, изъеденного жучком, старый комод сделался ниже, а глубокие тени лишь подчеркивали отчуждение между этими предметами. Пораженный этим зрелищем, Тюрин ощутил глубочайшую тоску, словно его предал единственный человек, которому он безраздельно доверял. Растерянно взирая на свое имущество, Тюрин искал в нем хотя бы намек на прежние отношения. От этих вещей, среди которых он прожил большую часть жизни, от своего жилища, который они представляли, он ждал сострадания и помощи. Только здесь он мог рассчитывать на настоящее понимание, но дом распадался на отдельные предметы, на безучастное, мертвое барахло, на котором можно было лишь спать, есть и не более того.

"Бежать, – подумал Тюрин, – в милицию. Рассказать все и остаться там до тех пор, пока не арестуют этого изувера. Да ведь он же услышит, – сам себе возразил Тюрин. – Он же сидит у себя в прихожей, прилипнув ухом к двери. Даст мне выйти из дома и кокнет под аркой или в переулке". Тюрин сомнамбулически бродил по предавшему его жилищу и безрезультатно пытался заставить себя изобрести хоть какой-нибудь выход. Он старался ступать как можно тише, постоянно выглядывал из комнаты и иногда надолго застывал напротив репродукции. Но австрийский канцлер все также смотрел поверх тюринского плеча и лукаво улыбался, словно вся эта жуткая история развлекала его. "Да нельзя ведь в милицию!" – пошатнувшись от подступившей дурноты, подумал Тюрин. Он вспомнил слова Николая: "кореша в лапшу изрубят", – и тихо простонал:

– Только бежать, только бежать. Куда угодно. Да ведь не выйдешь жеотсюда. Караулит, сволочь! – Тюрин быстро прошел в прихожую и приложился ухом к двери. В коридоре было по-ночному тихо, и это подлое безмолвие только подтвердило опасение Тюрина. "Не спит, – подумал он, – я ведь единственный свидетель. Не может он спать, пока я живой. Он же не успокоится теперь, тварь, трус. Будет караулить". В голове у него каруселью закружились финки, отмычки, чемоданы с деньгами и соблазнительные сообщницы. Из всего этого хоровода преступной атрибутики Тюрин выбрал наиболее подходящее для его случая – отмычки. "У бандита не может не быть отмычек, – подумал он, – значит этот гад может в любое время войти сюда. Дождется, когда я усну, и войдет". От этой мысли сердце Тюрина ненадолго остановилось, а затем принялось выстукивать что-то вроде азбуки

Морзе, с большими леденящими паузами и бесконечными многоточиями.

– Только не спать, – прошептал Тюрин. – Нельзя спать!

Он вдруг сорвался с места и вскоре вернулся в прихожую, волоча за собой прикроватную тумбочку. К тумбочке он притащил стул, тяжело повалился на него и схватился за сердце, словно ладонью можно было унять этот пугливый и такой уязвимый орган.

Просидел Тюрин недолго. Всполошившись, он сбегал в комнату и вернулся оттуда с настольной ламой и удлинителем. Лампу он установил на тумбочке, а плафон приспособил так, чтобы свет бил прямо в глаза.

После этого Тюрин снова сел и с каким-то злорадным удовлетворением подумал: "Вот теперь жди, когда я усну, мразь!"

Эта маленькая победа взбодрила Тюрина. Не отрываясь, он смотрел на раскалившуюся добела шестидесятиваттную спиральку словно слепой – не щурясь. Вначале свет лишь слепил Тюрина. Ему казалось, будто он видит собственные мозги, освещенные двумя тончайшими лучами. Но затем лучи начали распадаться на разноцветные нити и пятна. Из глаз потекли слезы, резкая боль заставила Тюрина зажмуриться, и он обрадовался этой боли. Пока Тюрин ощущал её, ему не грозил никакой сон, а значит он был в безопасности.

К утру Тюрин страшно ослаб. Невыносимо яркий свет и бессонная ночь доконали его, глаза щипало, слово туда плеснули кислотой, веки набухли, а в голове тяжелым варевом лениво бродили неясные жуткие образы: огнедышащие пасти, вселенские пожары и океан кипящей магмы. Тюрин слышал, как в коридоре захлопали двери – соседи один за другим уходили на службу. От каждого такого стука Тюрин нервно вздрагивал, болезненно поеживался и на несколько секунд приходил в себя от тяжелой сонной одури.

Неожиданно, в каком-то полусне-полуяви ему пришла в голову вполне трезвая мысль, что, мол, не станет Николай в это людное время ломиться к нему в квартиру. Струсит. Вслед за этим Тюрин подумал о побеге, о том, что такой случай может больше не представиться. Надо лишь дождаться, когда из квартиры выйдет кто-нибудь из соседей, и вместе с ним выскочить на улицу, а там уж что бог пошлет.

Долго мысль о бегстве вызревала в утомленной голове Тюрина. Но именно из-за чрезмерной усталости чувство опасности притупилось. Кроме того, от долгого ночного бдения у Тюрина сильно болела спина, хотелось лечь и уснуть, укрывшись одеялом по самую макушку.

Наконец, Тюрин покинул свой пост. Бесцельно пошатавшись по квартире, он опустился на краешек дивана, немного посидел и как куль повалился на бок. Старый диван охотно принял хозяина в свои объятия, и, сладострастно причмокивая, Тюрин вполз на середину и заполнил собой удобную мягкую выемку.

В голове у него словно выключили свет, он начал стремительно погружаться в темную спасительную бездну и вскоре уснул так крепко, как могут спать только вконец измученные люди.

Проснулся Тюрин от того, что кто-то не сильно, но настойчиво тряс его за плечо. Он так и не успел удивиться, сообразить, что в запертой квартире будить его некому, когда услышал над собой знакомый и почему-то страшный голос:

– Вставай, Макарыч. Хватит дрыхнуть. Поговорить надо.

После этих слов Тюрин мгновенно восстановил в памяти все, что с нимпроизошло прошлым вечером, вспомнил, кому принадлежит этот голос и чего можно ожидать от разбудившего его человека.

Не открывая глаз, Тюрин съежился до размеров ребенка, подтянул колени к подбородку, загородил сморщенное от страха лицо руками и тихонько заскулил:

– Не надо, Коля. Я ничего не видел. Я случайно. Три рубля взаймы...

Коля!

– Да не буду я тебя трогать, – услышал Тюрин. – Если бы хотел, сонного сделал. – Николай похлопал Тюрина по плечу и деловито добавил: – Что я, зверь что ли, своих-то? Соседи все-таки.

Последние слова подействовали на Тюрина как магическое заклинание. Он понял, что его срок ещё не вышел, и судьба в виде страшного убийцы милостиво подарила ему жизнь. Осознав это, Тюрин почувствовал какойто истерический восторг от того, что Николай оказался соседом, а не просто случайным душегубом. Он радовался и за себя, и за Николая, который несмотря на дьявольскую профессию сохранил в себе уважение к общечеловеческим традициям. Тюрин ликовал от того, что он "свой", и это жизнетворящее слово карамелькой каталось в его сознании. Ему вдруг открылся весь широчайший диапазон этого замечательного определения, его звучная мягкость и красота внутреннего смысла. Все то, что до сих пор Тюрин считал своим, все, чем он владел – материальное и не материальное, не шло ни в какое сравнение с этим железным, дарящим жизнь, метафизическим тавром.

Еще некоторое время Тюрин не смел взглянуть на Николая. С закрытыми глазами как-то легче было верить в благополучный исход. Он боялся, что увидит над собой занесенный топор или колбасный тесак, страшился лица убийцы, а Николаю, видимо, надоело ждать или лицезреть окоченевшего от страха соседа. Во всяком случае, он нервничал, и Тюрин, как только открыл глаза, заметил это.

– Сядь-ка, Макарыч, – сказал Николай, – дело такое, а ты как баба... Тюрин сразу ожил, засуетился, опустил ноги на пол и изобразил на своем лице живейший интерес, а Николай уселся верхом на стул в метре от дивана. Лицо у него было усталое, бледнее обычного, а покрасневшие, набрякшие веки говорили о том, что он, как и Тюрин, провел бессонную ночь.

– Не суетись, Макарыч. Лучше слушай и запоминай: ТЫ НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ, и все будет о'кей. Зачем тебе башку под топор ложить? Сам понимаешь. И мне лишняя кровь не нужна. Вот где она у меня. – Николай небрежно чиркнул ребром ладони по горлу, делано улыбнулся и потрепал Тюрина по щеке. – Ты хороший мужик, Макарыч. А этот, – он кивнул на стену, очевидно имея в виду свою жертву, – случайно. Я не мокрушник, Макарыч. Сам, придурок, полез... Николай запнулся. – Все-то я рассказывать не буду. Тебе ни к чему. Только ты запомни, Макарыч, если что... – Николай внушительно помотал головой. – В общем, сам понимаешь. Не маленький.

– Да-да-да, – Тюрин отчаянно закивал, а Николай встал и перебил:

– Да ты не кивай и не поддакивай. Лучше мотай на ус. – Он молча прогулялся по комнате, подошел к репродукции и щелкнул по ней пальцем. Хорошая картинка. Где взял?

– Это давно, – забормотал Тюрин. – Трофейное, наверное...