Текст книги "Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина"

Автор книги: Андрей Мягков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Юрий Николаевич, я сутки всего был в Париже…

– Не пойму, зачем лететь в Париж, когда надо прошустрить Петропавловск-Камчатский? Если не ошибаюсь – это разные направления.

– Но… Юрий Николаевич… Я не понимаю…

– Анатолий Борисович, – полковник перешел на примирительный тон, – простачок из вас никудышный: все вы прекрасно понимаете – и на Камчатке, и в том же Хабаровске у нас опытные сотрудники, пообщайтесь с ними, поговорите о погоде, о женщинах, о чем хотите. Сутки на все про все. В среду в это же время жду подробного доклада по вашему направлению. Что-нибудь не ясно?

– Ясно, Юрий Николаевич.

– Ну вот видите, как хорошо. Теперь я вас слушаю, Ярослав Ягударович.

Яшин подпрыгнул на стуле, намного переплюнув Мерина в интенсивности лицевого побагровения: он даже предположить не мог, что начальнику известно его непростое отчество.

– Юрий Николаевич, в университете на Моховой о Каликине Игоре Николаевиче все отзываются очень хорошо…

– «Все» – это кто?

– Кого я опросил…

– Так и говорите. А то можно подумать, что вы себя перегрузили работой. Скольких человек вы опросили?

– Декана факультета, двух товарищей Каликина, девушку… – Он замолчал.

Последовавшая за этим докладом пауза тянулась угрожающе долго.

Наконец Скоробогатов поднялся и быстрым шагом вышел из кабинета.

На какое-то время в комнате повисла кладбищенская тишина.

Первым очнулся Яшин.

– Как это понимать?

– Руки, наверное, пошел помыть, – явно рассчитывая на похвалу, попытался сострить Иван Каждый.

Три обращенные в его сторону взгляда в криминальных романах часто называют испепеляющими.

Больше до возвращения хозяина кабинета никто не проронил ни слова.

… – Все соседи в доме на Красной Пресне, все студенты курса, особо подчеркиваю слово «все», все педагоги, все его увлечения, занятия, кроме учебы, круг знакомых, помимо института, материальное положение семьи и так далее, включая вашу собственную инициативу, если таковая проявится – в среду в восемь ноль-ноль, – все это полковник произнес неторопливым, спокойным голосом и повернулся к Ивану Каждому: – Слушаю вас, Иван Иванович.

Этот сотрудник в отделе Скоробогатого появился относительно недавно, до этого ему доверяли лишь охрану помещений МУРа, он тяготился таким своим положением, рвался в «бой» и теперь в благодарность за доверие при любой возможности «рыл носом землю». Поэтому, когда очередь полковничьих вопросов дошла до него, он вскочил и бодро отчеканил:

– Ни в одной из комисок указанные в описи пропавшие предметы не появлялись, товарищ полковник!

– Да вы садитесь, садитесь, – нахмурился Скоробогатов, и когда показушный порыв подчиненного поугас, спросил доверительно, – «комисок» – это что за зверь?

– Комисок? – Иван снисходительно улыбнулся. – Это эти… комиссионные магазины.

– Ну так и говорите – магазины, а то ведь у слова «комиссия» несколько значений: это еще и хлопотное дело, и поручение… Вот я часто обращаюсь к вам с комиссией, а вы нередко только ушами хлопаете. В каких комиссионных магазинах вы побывали?

– Ну в этих, в ювелирных…

– А еще?

– В никаких, товарищ полковник!

– Зря, товарищ лейтенант. А ведь пропали и шубы, и компьютеры, и электроника… Вы все это в ювелирных комиссионных магазинах собираетесь обнаружить? В среду в восемь и очень подробно. Слушаю вас, Всеволод Игоревич.

Мерин ненавидел себя за столь неудачное расположение кровеносных сосудов, старался бороться с этим недугом, но природа всегда выходила победительницей: при малейшем волнении лицо его покрывала красная пелена и попробуй после этого кому-то доказать, что ты не верблюд. Краснеешь – значит рыло в пуху, неправ и будь любезен повиниться. Вот и сейчас он почувствовал, как кто-то из ведра поливает его голову краской.

– Я разбираюсь с семейством Твеленевых, их очень много…

– С женой Заботкина говорили?

– Аркадия Семеновича? Нет еще, но…

– Не надо никаких «но». В среду в восемь. Все свободны. – Скоробогатов повернулся к заскрипевшему донесением телетайпу.

Все поднялись, молча направились к выходу, и тут Мерин повел себя так, что даже видавший виды Трусс ошарашенно вскинул на него глаза: он подошел к столу начальника и громким от отчаяния голосом сказал:

– Юрий Николаевич, прежде чем встречаться с Надеждой Антоновной, мне нужно заключение графологов.

– Что вам нужно? – не сразу сообразил полковник.

– Заключение графологов. – Он достал из кармана и положил перед ним перевязанный черной лентой конверт. Скоробогатов долго вчитывался в текст, спросил недовольно.

– Где вы это взяли?

– В комнате Заботкиной.

– Кто это писал?

– Думаю, что Ксения Никитична. Это жена композитора и мать Марата Твеленева и Надежды Заботкиной. Она покончила с собой шестнадцать лет назад, в 1992 году, когда родилась внучка Антонина. Мне там нужно одно слово понять, вот в самом конце, – он ткнул пальцем в бумагу, – «Марат все «СКАЕЛ».

– А все остальные не надо.

– Не обязательно.

Скоробогатов нажал кнопку селектора.

– Валентина Сидоровна, соедините меня, пожалуйста, с Гараниным. Михаил Исаевич, Скоробогатов беспокоит. Да-а? Ну значит богатым буду. Миш, выручай: к тебе сейчас зайдет мой оперативник, Мерин Всеволод, слезно прошу – помоги ему, очень срочное дело. Да я не сомневаюсь, что сможешь. Спасибо, дорогой, остаюсь должником. Привет Наталье. – Он положил трубку, вернул конверт Мерину. – Хороший мужик, поможет. Когда расшифрует – зайди ко мне. Давай.

Он кивком указал на дверь и зачем-то неумело подмигнул Мерину.

Этого было достаточно, чтобы тому в очередной раз окунуть свою физиономию в ведро с краской.

Тошка встретила Мерина как старого знакомого: расцеловала, повисла на шее и долго не отлеплялась. Сева неумело держал ее на руках, она что-то выкрикивала ему в ухо, но что именно, разобрать не представлялось возможным, ибо не каждый день ему кидались в объятия хорошенькие, на радость окружающим не без успеха заканчивающие свое физиологическое развитие шестнадцатилетние девушки. Он и краснел – чего ему именно в этот момент больше всего не хотелось – и бледнел и под конец чуть не выронил содержимое рук своих на песчаную дорожку, чем вызвал нешуточный всплеск восторга Антонины Заботкиной.

– Ну что же ты?! Ха-ха-ха! А еще уголовник! Девушку удержать не может. Держи, пока сама не сойду! Неси до дома – это конечная остановка, я там обычно выхожу. Ха-ха-ха…

– Тоша, пожалуйста, я звонил, я… я вас… вас очень прошу, я к вашей маме, она дома?

Она легко соскочила на траву.

– А меня вам мало, да? Говори – да?! Мало?? Ладно. Прощай, несносное созданье Печальной юности моей! Я не назначу вам свиданье Под сенью липовых аллей. Не посвящу я вам сонеты, Заплаканья не выдам глаз. Для вас меня отныне нету. Я жду вас здесь же. Через час!

Она скрылась в тени сада так проворно, как если бы это была четвероногая косуля.

Мерину особенно понравилось выражение «заплаканье глаз». «Тоже мне, Ахмадулина!» Он неожиданно для себя взглянул на часы: одиннадцать тридцать пять. «Через час будет половина первого. И что? Зачем он это сделал? Идиот».

Решительно недовольный собой (руки немножко дрожали, голову немножко кружило – еще не хватало так реагировать на каждую короткую юбку), он проследовал на уже знакомую ему веранду, огляделся. Из своего угла поднялся Ху, подошел, вильнул обрывком хвоста, ткнул горячим носом ему в руку, но, когда пришелец сделал попытку подняться на второй этаж, пес ему этого не позволил. Не зарычал, не залаял, зубов не оскалил, просто всем своим не собачьим размером встал перед лестницей и тем самым недвусмысленно дал понять, что какие бы то ни было разговоры на эту тему бесполезны: выше хода нет. Мерин не стал спорить.

Он отошел подальше от лестницы и негромко позвал: «Надежда Антоновна». Никто не отозвался, но наверху послышались шаги. Он позвал еще раз: «Надежда Антоновна, это Мерин из МУРа, я вам звонил полчаса назад». Ответа не последовало, но шаги прекратились.

От графолога он вышел в 10.40 и сразу же позвонил в Переделкино.

Ему долго не отвечали. Наконец трубку сняла сама Надежда Антоновна Заботкина.

Она плохо себя чувствовала, была совершенно разбита, не готова ни к каким беседам: «Нет, нет, пожалуйста, не сегодня, сегодня никак – сердце, знаете ли».

Сева долго ее увещевал, настаивал, приводил убедительные, как ему казалось, доводы. «Нет!»

Пришлось пуститься на хитрость.

– Надежда Антоновна, у меня к вам дело, которое может пролить свет на вашу коллекцию японских божков.

Пауза грозила вечностью, так что Мерину пришлось прервать ее.

– Надежда Антоновна…

– Я слышу. Вы… Вы нашли их?

– Нет еще, но есть надежда…

– Приезжайте.

Скоробогатов выслушал план его действий, дал добро, и он помчался на дачу Твеленевых.

А теперь выходило, что в доме никого нет, кроме этой вертихвостки и верного оруженосца Ху. Непонятно.

Он вышел в сад. Обошел дом вокруг. Со стороны, противоположной главному, был еще один вход, но дверь туда оказалась запертой. Попытался заглянуть во все окна. Никого. Но ведь кто-то же ходил наверху.

Дачный поселок тем временем жил своей «любопытной» жизнью: около твеленевского забора толпились несколько участников Великой Октябрьской революции. Некоторые из них производили впечатление людей, готовых на штурм калитки. Мерин вышел на улицу.

– Вы кто? – обратились к нему сразу несколько человек.

Сева вытащил удостоверение, отчитался.

– Это вы на днях затеяли здесь драку?

– Нет, я ее не затевал. Но участвовал.

– Зачем?

За него ответила интеллигентного вида старушка.

– Он как раз хотел разнять, Алексей Павлович, помочь нашему Антону…

– А вы помолчите, вы свое уже сказали – варенье, варенье. Хватит уже, – в повышенном тоне отреагировал тот.

– Почему вы так кричите, она все-таки женщина, – вступилась за подругу розовощекая кудрявая «девушка».

– И что? И какая разница?

– Напомнить какая?

– Вы меня не оскорбляйте!

Чтобы не дать разгореться февральским событиям, Мерин постарался перехватить инициативу.

– Вот созвонился с Надеждой Антоновной, договорились о встрече, а ее вроде и дома нет.

– Так уехала она.

– Как уехала?

– Только что. «Волга» приехала, и она уехала.

– И дома никого?

– Почему никого? Тошка дома. Из школы пришла недавно. Почему-то рано сегодня. Да вы ее еще на руках держали. И эта, как ее… напротив живет с той стороны… как ее?..

– Лерик. – Подсказал Алексей Павлович.

– Во-во, Лерик, Лерик. Мать Антона.

– Да какая она ему мать? Так, вроде…

Мерин вдруг приобнял интеллигентную старушку, обратился ко всей компании.

– А вот я вам сейчас тест предложу на наблюдательность. Ну-ка, интересно, кто у вас самый наблюдательный? Какого цвета была «Волга»? А?

– Темная, черная, грязная, синяя, – заголосили, перебивая друг друга, революционеры.

– Ну а номер? А? Номерной знак кто запомнил? А? Что, неужели никто? Да быть этого не может.

По сконфуженным лицам переделкинцев пробежала тревога.

– А что, разве разбой какой?

Мерин захохотал, поспешил успокоить взволнованных стариков.

– Да какой там разбой, господь с вами, я даже фамилию шофера знаю – это друг семьи. А номер вот какой: А-082-ВР, – он назвал первые слетевшие с языка цифры.

– Точно. 082. Я и хотел сказать: 082. – Алексей Павлович выглядел расстроенным.

Мерин вернулся в дом, предпринял еще одну попытку подняться на второй этаж. На этот раз Ху выразил недовольство вслух – не выходя из своего угла, он негромко зарычал, что могло означать только одно: «Я же тебе сказал – туда нельзя. Зачем настаивать?»

Настаивать действительно было глупо: размеры собаки не оставляли сомнений, на чьей стороне будет виктория в случае меринского неповиновения.

Он достал мобильный телефон, набрал московский номер. Трубка отозвалась глухим трезвым голосом Марата Антоновича: «Вас слушают».

– Марат Антонович, здравствуйте, вас беспокоит Мерин, мне очень нужно вас повидать…

– Кто, вы говорите, меня беспокоит?

– Мерин, Сева… Всеволод Мерин, я вчера был у вас, следователь, я занимаюсь кражей…

– А-а-а-а, здравствуйте, мой юный друг, – радость Твеленева была неподдельной, – куда же вы пропали? Жду-с, жду-с и с нетерпением. У вас деньги есть?

Денег на «Корвуазье» у Севы не было.

– Есть, есть, что-нибудь придумаем…

– Ничего не надо думать: ноль семь завода «Кристалл», это лучше всяких «Абсолютов»: водка – русское изобретение, а не шведов порхатых и уж никак не финнов. Нам есть чем гордиться! Ноль семь и больше ничего – вы, я помню, на работе ни-ни, правильно?

– Правильно.

– Это правильно, – он весело рассмеялся, – я, когда работал, тоже себе не позволял. Но это было давно. А не на работе, если не секрет?

– Не секрет: как все.

– Ну-у-у, все по-разному. Ладно, жду-с, не задерживайтесь.

Он повесил трубку.

Но не задержаться Севе не удалось: Тошка, подкравшись неслышно, как учат в лучших разведшколах мира, обхватила его сзади за плечи.

– Кто это тут…

Мерин развернул корпус так, что она, завопив благим матом, отлетела метра на четыре. Он подошел, помог подняться.

– Антонина, никогда больше этого не делайте: я ведь мог вас ударить.

– Ударить? Женщину?!

– Вы меня напугали.

– Нервный какой. – Она поправила на себе одежду. – Просите прощения.

– Простите.

– Не так. Обнимите и поцелуйте. Ну!

– Антонина…

– И не называйте меня Антониной! Ну, я жду. – И, поскольку Мерин не двигался с места, повелела: – Уходите.

– Анто… Тоня… – залепетал следователь.

– Тоша! – приказным тоном заявила девушка.

– Тошечка, – Мерин с разбегу плюхнулся в воду.

– Ну вот молодец. Ведь можешь, когда захочешь. Я тебя прощаю. – И она проделала то, что требовала от Мерина: обняла и поцеловала его в губы. – И перестань краснеть по каждому поводу – смотреть противно. Представляю, что с тобой будет в постели.

Сева окончательно растерялся.

– Вы со всеми так?

– Как? – казалось, совершенно искренне удивилась Тошка.

– Вот так.

– Милый мой, ты напрасно обольщаешься, пока это все только теория: в постель я тебя не зову, не заслужил еще, а поцелуи, как говорит мой придурковатый братец Антошка, кстати, наивно уверенный, что я в него по уши влюблена и всем об этом рассказывает, признайся – и тебе доложил, да?

– Нет, – соврал Мерин.

– Странно, ну значит еще все впереди, так вот, как выражается Антон, поцелуи – всего лишь невинное соприкосновение двух губ с легким причмокиванием: ни к чему не обязывают. И я с ним абсолютно согласна: ни уму, ни сердцу, ни прочим местам. Так что от свадебного обряда после них я тебя освобождаю – целуйся без опаски. Пойдем я тебя провожу, тебе надо подумать.

За время этой ее хорохористости Мерин успел прийти в себя.

– Тоша…

– Тошечка! – не сдавалась Антонина.

– Хорошо, Тошечка. Так вот, Тошечка, на темы, тебя столь волнующие, мы обязательно побеседуем с наступлением твоего совершеннолетия. Обещаю, если подождешь пару годков. Договорились? А теперь лучше проводи меня не домой, я туда сам дорогу найду, а на второй этаж, так как ваш Ху меня туда не пускает.

Выпускница средней школы понимала, что до той поры удачно исполняемая роль вампвумен от нее ускользает – ошарашенный поначалу зритель, увы, догадался, что все происходящее лишь сценический адекват реальной жизни – но продолжала цепляться за призрачную инициативу.

– Зачем тебе второй этаж? Моя спальня на первом, по коридору направо, окнами в сад.

– Тошечка, крошечка, если вы настаиваете – пойдемте «по коридору направо», но перед тем я должен сделать необходимое в таких случаях признание: как это принято теперь говорить – я человек совсем другой ориентации.

Мерин сам от себя не ожидал подобной прыти и только что вроде с успехом побежденная им ненавистная краска с новой силой вцепилась ему в лицо.

Антонина напротив – сильно поубавилась в своей прекрасной розовощекости. Несколько секунд она выдерживала насмешливый меринский взгляд, затем развернулась и стала подниматься по лестнице.

Мерин последовал за ней.

Ху даже не повел глазом.

Второй этаж представлял собой уменьшенную копию первого: коридор и двери от него в разные стороны. Их Сева насчитал восемь. Все они были закрыты.

– Скажите, Тоша…

– Тошечка, – настойчиво потребовала девушка.

И это означало, что она не поверила ни одному слову из откровений следователя отдела МУРа по особо важным делам. А двоюродный брат еще утверждал, что она верит всему, что видит и слышит. Дурак. Мерин расхохотался: ему вдруг ужасно захотелось ее обнять.

– Конечно, Тошечка. Скажите, Тошечка…

– А это правда, что у вас жена и трое детей?

– Нет, неправда, у меня только один ребенок. Скажите, Тошечка, сейчас кроме нас с вами, ну и Ху, разумеется, есть кто-нибудь в доме?

Она ответила не сразу, словно бы вопрос предназначался не ей.

– Нет.

– А до моего прихода?

– Был.

– Кто?

– Мама.

– И все?

– Нет.

– А кто еще?

– Тетка.

– Лерик?

– Да.

– А кто увез Надежду Антоновну?

– Не знаю.

– Не видели?

– Нет.

– Она вам не говорила, что я звонил и мы договорились о встрече?

– Нет.

– Скажите, дверь второго входа запирается на ключ?

– Да.

– У вас он есть?

– Да.

– А у Валерии Модестовны есть в доме своя комната?

– Нет.

– Но раньше была?

– Да.

– Мы с вами сейчас можем осмотреть дверь другого входа?

– Да.

Пока они гуськом спускались на первый этаж, Мерин успел задать один вопрос «не по теме»: «Я вас чем-то обидел?», но ответом его не удостоили. Бесцельно потоптавшись с двух сторон черного входа, они вернулись на веранду.

– Скажите, Тоша… – он сделал паузу в ожидании, что его поправят: «Не Тоша – Тошечка!», но девушка только прикрылась ресницами, – Скажите, Тоша, когда вы вошли из сада в дом, дверь второго входа вы открыли ключом?

– Нет.

– Она была открыта?

– Да.

– Вы это точно помните?

– Да.

– Мо… – Ему захотелось ее похвалить за наблюдательность, мол, молодец, умница, но язык в нужную сторону почему-то не поворачивался. В результате пришлось выкручиваться. – Мо… могу я задать вам еще несколько вопросов?

– Да.

Лаконичность ответов девушки была настолько демонстративна, что не обвинить в происходящем себя Мерин не мог. Только вот хорошо бы еще понять, в чем же его очередной прокол. На всякий случай он глубокомысленно помолчал, по-Скоробогатовски походил вокруг стола.

– Скажите, Тошечка…

– Антонина Аркадьевна.

Севу поразило не ЧТО, а КАК она это сказала: без вызова, без обиды в голосе, без сарказма – очень просто, безынтонационно, как ставит на место добрая учительница зарвавшегося ученика: не забывайся, маленький. Он нашелся не сразу.

– Почему?

– Что?

– По отчеству.

Девушка не ответила, только пожала плечами.

– Скажите, Тоша, – Мерин предложил «средний вариант», она упорствовать не стала, – Валерия Модестовна часто бывает в вашем доме?

– Нет.

– Давно они разошлись с вашим дядей?

– Не знаю.

– А почему? Почему разошлись?

– Не знаю.

– А сегодня она почему пришла к Надежде Антоновне?

– Не знаю.

– Вы ее видели сегодня?

– Нет.

Мерин понял, что напрасно теряет время: капризная девчонка на что-то обиделась и как может мстит ему. Он поднялся.

– Ну что ж, я так понимаю, вы не хотите помочь мне. Жаль. Всего доброго.

Он направился к выходу.

– Хочу.

– Что?

– Помочь. Хочу. Пойдемте.

Горная серна позавидовала бы ее полету вверх по лестнице.

Мерин, безнадежно отставая, пустился следом.

Ху проводил их вялым взглядом: ребятки, мне бы ваши проблемы, и вернул свою мудрую голову на огромные старые лапы.

На втором этаже одна из дверей в коридоре была распахнута, оттуда доносились рыдания. Мерин, ворвавшись в комнату, застал такую картину: из-под старинной оттоманки торчали две половинки стройных Тошкиных ног, сама же она, скрытая от посторонних глаз, приблизительно, на три четверти, заглушая всхлипами плохо выговариваемые слова, повторяла: «Этого не может быть, не может быть, не может быть, этого не может быть…» Сева оказался в затруднении: тянуть за ноги – не больно учтиво после обструкции, по непонятному поводу устроенной ему композиторской внучкой; лезть же за ней под диван представлялось еще более неуместным. Ситуацию разрешила сама Антонина Аркадьевна Заботкина: она вылезла наконец из своего укрытия, упала ничком на расстеленные на полу собственные ладошки и замолчала. Мерину ничего не оставалось как присесть рядом на четвереньки, по возможности утешить и попытаться хоть что-то все-таки понять. Но первое же прикосновение к ее растрепанной головке обернулось новым всплеском эмоций: она переместилась на его грудь, обхватила за шею и вновь зарыдала.

…Скоро сказка сказывается, да не скоро… Через, как показалось Мерину, вечность некрасивая девочка с красным носом и распухшими от слез глазами, попеременно вытирая рукавами мокрые щеки, частично успокоилась и появилась возможность наладить человеческий диалог. И вот что выяснилось.

… – Она, Юрий Николаевич, поклялась, что засунула их туда собственными руками – не верить ей нельзя, врать она категорически не умеет – три коробки из-под обуви завернутые в белые тряпки. Накануне она случайно обнаружила их под оттоманкой в комнате матери и, когда осталась одна, не преминула полюбопытствовать: коллекция этих самых японских уродцев – нэцтеков, якобы пропавших после кражи. И запихнула обратно. А сегодня их там не оказалось. Я осмотрел всю комнату – ничего. Значит уроды эти с самого начала не были украдены, а Надежда Антоновна больше всего убивалась именно из-за пропажи этих статуэток. Как это прикажете понимать? – Мерин вошел в такой раж, что не заметил, как превратил начальника в подследственного. – Как понимать?!

– Если ты меня спрашиваешь, – еле заметно улыбнулся полковник, – то у меня есть кое-какие предположения: или твоя малолетняя красавица все-таки подвирает – возраст способствует буйному фантазированию; или Надежда Заботкина каким-то образом связана с кражей в собственном доме; или коробки эти ей подбросили; или Аркадий Семенович подготовил их для своего делового братца с целью выгодной продажи… – он сделал пометку в настольном календаре… – не знаешь, как они ценятся на международных аукционах?

– Нет, Юрий Николаевич.

– Ладно, узнаем, не переживай. Так вот – или Антон подсуетился по чьему-то заказу, ты правильно сделал, что сам его не допрашиваешь, ваша «дружба» нам еще очень пригодится, я Труссу поручил, пусть потрудится, а то его опять в Парижи тянет; или Каликин Игорь навел, свою долю спрятал так, что никто бы никогда не догадался не будь твоей любознательной нимфы – ну, действительно, кому придет в голову искать украденное в доме потерпевших, а потом его как лишнего свидетеля убрали; или Герард этот таинственный, сдается мне, не последняя спица в колеснице – наследственность должна же как-то сказываться: сын жулика, приемный сын алкоголика, внук цековских вассалов. Кстати, он с ними общается, с дедушкой с бабушкой, не знаешь?

– Узнаю, Юрий Николаевич.

– Да уж, пожалуйста, сделай одолжение, это очень важно. Что это за Модест такой в наш родной ЦК затесался, что-то я не припомню, прямо Мусоргский какой-то. Как ты говоришь фамилия жены его? Неделина?

– Неделина, Юрий Николаевич, это ее девичья фамилия.

– Может быть, и девичья. А может, по первому мужу. Или по второму. А? Не знаешь?

– Не знаю, Юрий Николаевич.

– Ну не страшно, узнаешь. А что это ты все «Юрий Николаевич» да «Юрий Николаевич»? Давай без этого, а? Разрешаю за одну беседу два раза меня по отчеству назвать: здрасьте, Ю. Н., и до свидания, Ю. Н. Все! А в середине – ни-ни! Договорились?

– Договорились, Юрий… – Мерин запнулся, залился краской. Скоробогатов расхохотался.

– Ну если хочешь – давай по именам, я не возражаю. – Он прошелся по кабинету, постоял у окна, вернулся за стол. – Так вот, с Герардом этим надо бы поподробней, как тебе кажется?

И какие у него отношения с композитором. Он ведь один из прямых наследников, этого никак нельзя со счетов сбрасывать; или мать его любвеобильная: при живом муже живет с другим человеком, а развода не хочет – тоже небось на музыкантские денежки виды имеет. Как, ты говоришь, сожителя ее..?

– Колчев Аммос Федорович, Юрий…

Скоробогатов преувеличенно рассердился, даже ладонью по столу шлепнул.

– Да что же это у них имена у всех какие: Модест, Аммос… Спасибо, что не Партос. Аммосом Федоровичем, помнится, судью одного, взяточника, звали.

– Какого судью, Юрий…

– А Ляпкина-Тяпкина, – хитро улыбнулся полковник и, поняв, что сидящий напротив него вареный рак не готов соответствовать шутливому тону, посерьезнел. – Ну да бог с ними, с судьями. А Аммосом этим я бы на твоем месте тоже поинтересовался: его с девяносто первого никто не издает, восемнадцать лет уже, а ведь есть и пить надо, любовницу содержать… Из Парижа недавно вернулся… Ну и конечно окружение этой связанной родственными узами троицы: Антона, Игоря и Герарда. И как можно шире.

Скоробогатов замолчал. Было понятно, что подчиненный несколько подавлен количеством неучтенных им направлений в расследовании, расстроен, даже растерян. Необходимо было как-то приободрить парня, тем более что сделал он действительно немало.

– А что касается Марата Антоновича, – он включил стоящий на столе миниатюрный транзистор, подождал начала музыки, увеличил громкость, – ты молодец, Сева. Говорить тебе этого я не имею права, я и не говорю, но почему-то верю, что твоя, будем справедливы, несколько экстравагантная работа с фигурантом даст всходы. Ведь о том, что Страдивари все эти годы находилась у известного нам теперь человека по известному нам адресу – уже грандиозное открытие и знаем об этом только ты да я, ну еще Самуил Какц, но это все равно, что сфинкс мраморный: бей, ломай – можно только разбить, слова не вымолвит. Так что готов войти в долю с «Корвуазье», хотя ты утверждаешь, что перешли на водку?

– Это по его просьбе, Юрий… ой, простите, это по его просьбе, я с ним не выпиваю, а он и не предлагает. – От похвалы полковника у Мерина заслезились глаза.

– А теперь вот что, Сева: ты мне изложил все факты посещения этой барышни, а теперь давай-ка еще раз со всеми нюансами какие помнишь, со всеми ее фокусами и вывертами – ведь без них наверняка не обошлось, так? Авось что подцепим. Давай. У тебя, я слышал, память стенографическая, чуть ли не Мессинг. Поехали.

Он откинулся в кресле и закрыл глаза.

… – а она рыдала по-настоящему, слезы во все стороны – жуткое зрелище, думал – никогда это не кончится. Но потом затихла и давай меня уверять, что вчера еще коробки были на месте.

«На каком месте-то? Под оттоманкой, что ли?» – «Да, да, вот здесь, я их сама вытащила, а потом опять засунула. Вот здесь они лежали, вчера еще..!»

Она опять по-пластунски кинулась под этот диван. Я схватил ее за ноги, выволок наружу, она сопротивлялась, хохотала – только что ревмя ревела, а теперь в голос смеялась, набросилась на меня, я упал… – Мерин на какое-то время замолчал, сказал негромко:

– Юрий Николаевич, вы сказали подробно.

– Да, да, именно, и как можно подробнее: ты упал… и что?

– Нет, ничего такого, я же сильнее. Я ей говорю: «Подожди, Тоша, то, что ты говоришь, очень важно. Ты даже не представляешь, насколько это важно». А она: «Если важно – благодари».

Как, черт возьми!? Ну я не сказал «черт», конечно, но говорю: «Как прикажете вас благодарить?» А она: «Обними и поцелуй». Совсем с ума сошла. Я говорю: «Подожди, Тоша!»

Резко так говорю. А она: «У тебя правда есть сын?» Я говорю: «Какой сын? Ты что, спятила?» А она: «Сам сказал. Врун, врун, врун…» И как давай меня кулаками молотить – по-настоящему, сильно, я еле успеваю отбиваться. Я и забыл, что сказал про сына. В общем, разобрались.

– Просьбу-то ее выполнил? – не открывая глаз, очень серьезно спросил Скоробогатов.

– Какую просьбу?

– Ну как? Обнять и поцеловать.

– Пришлось.

Мерин замолчал. Полковник выдержал паузу.

– Ну-ну, я слушаю.

– Да. Короче, я ей говорю…

– Нет, нет, Сева, не надо «короче». Все очень подробно. Будем вместе выискивать булавки в стогу: дело непростое. А если эта девочка заодно с кем-нибудь? И сеточки расставляет? Уж больно все у нее обаятельно-наивно для шестнадцати-то лет получается. Не кажется? Сейчас в этом возрасте давно уже бандами руководят и вдоль дорог стоят с предложением себя за бесценок в любой форме.

Скоробогатов заметил меринскую бледность, его вмиг воспалившиеся глаза, продолжил примирительно:

– Ты прости меня, старого циника, но у меня с доверительностью к людям с детства дела обстоят неважно. Сильно меня, видимо, в детстве обманом по башке шарахнуло, если до сих пор даже себе иногда не верю. Я ведь только через десять лет узнал, что родителей моих убили. Верил нашей пропаганде: остались на Западе, предали Родину, бросили сына, меня то есть. А когда узнал… Веру из меня каленым железом вырвали… Причем всякую, не только в людей – и в Бога, и в Дьявола… Жить с этим нелегко. С тех пор вот пытаюсь оправдать себя, что, мол, профессия обязывает, но это так, детский лепет, для бедных. – Он достал носовой платок, вытер вспотевшее лицо. Улыбнулся. – Ну, что пригорюнился? «Не принимай близко», как говорит наш общий товарищ Трусс, я это к тому сказал, что излишняя доверчивость в нашем деле действительно не помощница: доверяй, но проверяй. Поехали дальше: ты ее обнял, поцеловал…

– Юрий Николаевич, – взмолился Мерин.

– Нет, нет, я вполне серьезно, иногда ведь приходится такое (!) выделывать ради одного единого нужного словечка. Помнишь у Маяковского: «…Тысячи тонн словесной руды единого слова ради.» Гениально. Кстати, как целовались, в губы? – И заметив неприличный окрас меринской физиономии, продолжил: – Сева, ну что ты как маленький, честное слово? Двадцать лет человеку, а он при одном только слове «поцелуй» краснеет. Да пойми ты, что у большинства людей цель оправдывает средства: если ей нужно было от тебя чего-то добиться – завлечь, влюбить, заманить, подставить, лишить здравомыслия, наконец – она и отдаться могла тут же, благо диванов много и никого рядом, лишь бы задачку поставленную решить. А наша с тобой задача – распознать цель и не позволить средствам ее достичь, коли она против нашей воли. О, я с тобой уже стихами заговорил: «Коли-воли». Ну так как?

– Как целовались?

– Да, как целовались.

– Я ее поцеловал, а потом она меня. В губы.

– Ох, как с тобой трудно. – Полковник глубоко вздохнул и опять закрыл глаза. – Ладно, поехали дальше.

– Дальше я говорю: «Тоша, то, что ты сказала, очень важно, пойми». А она не дает мне говорить.

– Как это?

– Рот затыкает.

– Чем?

– Руками.

– Но ты ведь сильней.

– И губами.

– Что «губами»?

– Затыкает.

– С ума с вами сойдешь. И что?

– И все. Руку положила.

– Куда?

– На грудь.

– На твою?

– На свою.

– А рука чья?

– Моя.

Скоробогатов выпрямился в кресле, долгим взглядом измерил подчиненного, процитировал не к месту: «И сказал тут Балда с укоризной: «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной». Подошел к стеллажу.