Текст книги "Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина"

Автор книги: Андрей Мягков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Ну наконец-то, Севка, сто лет прошло, а тебя шаром покати. Мне здесь надоело, старик. Телевизора нет, шампанским не обносят – скучно. Телефон отобрали, шнурки, ремень, деньги, сигареты – все, суки, отобрали. И как жить дальше? Я им говорю – за что, мать вашу так?! Молчат, рыбы вонючие. В воронок головой вперед и к себе в конуру заблеванную. Теперь вот к вам перевезли, слава богу, здесь хоть поссать можно, а то просто беда. Тебе Тошка-кошка дозвонилась?

– Дозвонилась.

– Тогда что долго так? Мне заточение противопоказано, у меня клаустрофобия…

– Тебя допрашивали?

– У вас – нет. А в районной ментовке мудрец какой-то, вроде вчерашних муровцев, соучастие приклеивал: подпиши да подпиши повинную. Я говорю – ты что, с ума съехал, дядя, какую повинную, ты о чем? Хотел – будто я навел Игоря. Я говорю, ты сначала найди кто Игоря убил, а потом мне дело шей, говно в тряпочке. Игорь, между прочим, мой лучший друг, почти родственник…

– Каким боком?

– Средним, «каким». Он сын Николая Семеновича Заботкина от первого брака, а брат его Аркадий Семенович – муж моей тетки Надежды, отец Тошки. А Тошка мне двоюродная сестра, сечешь? Значит, кем мне приходится Игорь Каликин?

– Не знаю, – честно признался Мерин.

– Я и сам не знаю, но какой-то родственник, это точно, согласен?

– Скажи, Антон, кто такой Герард Твеленев?

– Ты выпустишь меня отсюда или я объявлю голодовку, сообщу в международку по правам человека и тебя вместо меня посадят…

– Где ты находился во время убийства?

Антон на какое-то мгновение осекся, замолчал, вопрос явно застал его врасплох.

– Во время убийства Игоря?

– Нет. Старухи-процентщицы.

– Какой старухи? А-а-а, ничего, остроумно. – Он скроил презрительную физиономию.

– Я вопрос задал.

– Это допрос?

– Конечно.

– Ты меня допрашиваешь?

– Да, я тебя допрашиваю.

– Выжрал мой коньяк и допрашиваешь?

Мерин усилием воли сдержал улыбку, сказал спокойно:

– Выжрал и допрашиваю.

– Подонок.

– Так где?

– Что?

– Слушай, перестань кривляться, а. Думаешь, мне легко тут с тобой лясы точить? Не хочешь со мной – пришлю кого-нибудь, по-другому заговоришь. Речь идет не о ваших поганых брошках – тогда бы и выеживался на здоровье – тут человека убили. Понимаешь: убили чело…

Предположить, что Антон поведет себя подобным образом, было практически невозможно: он наскочил на не готового к подобному повороту событий Мерина, вцепился ему в грудки, вдавил в стену, зашипел. Перекошенное злобной гримасой лицо оказалось так близко, что Сева без труда мог пересчитать пузырьки возникшей в углах его рта пены.

– Ты кого тут из себя корчишь, гуманоид дерьмовый?! Что ты мне человеколюбием-то своим трясешь – «челове-е-ка уби-и-ли»?! – Он передразнил меринскую интонацию. – Ты про любовь к человеку в книжках небось вычитал, ментура гребаная, а теперь меня научить решил? А ты знаешь, что у меня ближе Игоря никого нет… не было, а? И не будет никогда! Это ты знаешь?! Отвечай! Знаешь?! Вот и вали отсюда вместе со своим гуманизмом сраным, пока я тебя не прибил, будь что будет, зато тебя истреблю, коптилка вонючая…

К этому моменту Мерину удалось освоиться в ситуации: он не без труда отцепил от себя напавшего, спихнул его на металлическую сетку кровати, носовым платком вытер забрызганное слюной лицо.

– Посиди чуток. – Он по-скоробогатовски заходил по камере.

Антон уткнулся в колени, обхватил голову руками – его трясло – и зарыдал в голос.

– Я найду его, обещаю. – Мерин подсел на край кровати, и когда Твеленев затих, спросил:

– Он один был?

– Кто?

– Убийца.

– Не знаю. Лифт был битком, все прижались, как кильки, на Игоре зеленый пиджак был, я еще спросил: «Ты себя зеленым горошком в банке не ощущаешь?» – он засмеялся, хотел что-то ответить, а потом смотрит как-то странно и начинает опускаться, я говорю: «Устал, хочешь прилечь?», а он смотрит на меня и опускается. Лифт остановился, все к выходу ломанулись, он упал и кровь на полу под ним. Я его вытащил, он говорит – позвони в «скорую», меня, кажется, убили. Так и сказал: «кажется». Кто-то начал звонить, а он глаза закрыл и больше не открывал… – Антон опять затрясся, рыдания его походили на кашель.

– Мне кто-то позвонил из автомата, сказал, что он жив, я у матери его был. Зачем, как ты думаешь?

Антон мотнул головой, вытер лицо ладонями.

– Не знаю. Ты зачем к Клаве ходил?

– Районную ментовку тоже из телефона-автомата вызвали, не с мобильника…

– Зачем к Клаве ходил?

– У него на пальце перстень был, который в списке украденного…

– Мой подарок. Мне его Лерик на день рождения в прошлом году подарила, а я – ему.

– Лерик – это кто?

– Лерик? Мать моя, ее все так называют. Так зачем?

– Перстень вернуть.

– Вернул?

– Да.

Антон коротко мазнул опухшими глазами по лицу Мерина, затылком ударил в стену.

– Ты, Сева, врешь очень неумело. Для твоей профессии это большой недостаток. Ты ходил к Клаве Каликиной, потому что подозреваешь Игоря в краже. Так? Так. Теперь слушай меня: даже если бы ты нашел у них в квартире все украденное барахло, знай – ни Игорь, ни Клава к этому непричастны.

– Почему ты называешь ее Клавой?

– Ее так зовут. А-а-а, почему без отчества? Ей всего тридцать девять, она родила в шестнадцать.

– У него есть девушка?

– У Игоря? Есть. Была.

– Кто?

– Мать.

– Понятно.

Они помолчали. Антон перестал всхлипывать и затих. Мерин подсел поближе к нему.

– Кто такой Герард?

– Мой незаконнорожденный брат по матери. Доотцовый любовник Лерика. Между прочим – брат Игоря по отцу.

– Заботкин?! – Сева искренне изумился.

– Николай Семенович, он самый. Лерик мне рассказывала – ходок, каких поискать: всех ее подруг перетрахал, как только какая забеременеет – исчезал. Многие родили, так что, возможно, у меня еще братья-сестры отыщутся. Я фотографию видел – помесь носорога с крокодилицей, но женщины без ума.

– А почему Твеленев?

– Отец усыновил. Лерик, говорят, умолила, она у меня сообразительная: не захотела наследство терять. Вот теперь небось локотки покусывает: уплыли бриллиантики.

При упоминании «бриллиантиков» Мерин вздрогнул, кто-то с силой ударил его в виски – кому понадобилось звонить из автомата о том, что Игорь Каликин жив? И главное – зачем такая чудовищная ложь?

Он схватил мобильный телефон.

– Василий, вы еще на Пресне? Нет?! Она одна осталась?! – Буркнув на ходу: «Потерпи еще, я скоро», он выскочил из помещения и чуть не сбив с ног отскочившего охранника помчался по коридору.

На улице остановил первую же попавшуюся машину.

Показал удостоверение: «Прошу, как можно быстрее».

Через семь минут взбегал по лестнице дома № 24 по улице Красная Пресня.

Дверь была закрыта, но не заперта.

Он дернул на себя ручку, ворвался в комнату.

Клавдия Григорьевна лежала на полу в луже крови с перерезанным горлом.

«Дюша» Заботкина в свои 55 лет выглядела конечно же не на тридцать, как бы ей этого хотелось, но десятку с паспортного возраста можно было сбрасывать смело. Что к ее удовольствию и делали все сохранившиеся еще с молодости многочисленные поклонники: они, словно сговорившись, при каждой встрече настойчиво вспоминали про «бабу – ягодку опять», намекая тем самым, что больше сорока с небольшим тут и не пахнет. А самые льстивые, рассчитывающие на особое к себе расположение, те прямо заявляли: «Потрясающе выглядишь! И почему говорят: сорок лет – бабий век?»

Справедливости ради можно сказать, что для своих лет выглядела она, действительно, неплохо: стройная, почти моложавая фигура, гладкое без видимых морщин лицо, тонкая шея, красивые, всегда многоухоженные волосы… Но главной гордостью, и, пожалуй, не только ее, но и всего семейства Твеленевых, были ноги. Лет в тринадцать, когда ей благополучно удалось перейти Рубикон полового созревания, они (ноги) неожиданно превратились в эдакие магнитики, притягивающие невольное внимание мужского окружения, а с последующим приближением к более оформленному возрасту и особенно со входом в российскую моду пугающих все возрастное население страны мини-юбок, прикрывающих разве что самые до поры строго охраняемые девичьи интимности, внимание это стало чуть ли не маниакальным. Редкому уважающему себя существу мужеского пола удавалось пройти мимо, не вывернув голову и не заострив на удаляющихся ногах своих восхищенно-завистливых взглядов.

Да и почему было не отказать на время очевидным признакам неизбежной старости, если ужасы Отечественной войны, не говоря о Гражданской, Надежду Антоновну коснуться не успели, если гениальный радетель лагерной жизни к моменту ее появления на свет уже год, как благополучно отправился усовершенствовать жизнь загробную, а материальная обеспеченность обласканного властью отца-композитора позволяла не интересоваться не чем иным, кроме собственного удовольствия? Слышала она о каком-то якобы раздавленном сталинскими репрессиями и пропавшем затем без вести родственнике, но в семье говорили о нем так редко, что и это, казалось бы, трагическое для подавляющего большинства российских людей событие не отразилось на ее характере – легком, жизнелюбивом, свободном и своевольном.

Ее все любили, носили на руках, потакали любому даже намеку на желание: чего-нибудь пожелать она никогда не успевала – «утром в газете – через час в куплете», как говорил брат Марат. Однажды исполняемость отцом ее прихотей выросла до пугающих воображение размеров и с тех пор осталась в семье эдакой притчей во языцех – на любые трудновыполнимые просьбы долгое время следовал ответ: «Луна у подъезда». В 1968 году, восьмого марта, в день своего четырнадцатилетия восьмиклассница Дюша за праздничным столом поделилась со сверстниками мечтой: «Ах, как хотелось бы покататься по Москве на гоночном <кадиллаке>, на что один из мальчиков, слывший признанным авторитетом в вопросах практической жизни, заметил: «А на Луне полетать нет желания?» Все рассмеялись – шутка возымела успех. И то правда: кататься по Москве в открытой иностранной машине (отечественные средства передвижения можно было считать «открытыми» только в случае, когда у них отваливались дверцы), в далеком застойном 1968 году кататься по столице в таком автомобиле можно было исключительно в сладком предутреннем сновидении.

И каково же было потрясение всех собравшихся на следующее утро за чайным столом домочадцев, когда вошедший в комнату Антон Игоревич торжественно объявил: «Надежда Антоновна, Луна у подъезда!»

Прильнувшие к окнам, не поверившие ушам своим твеленевцы были посрамлены: внизу, прямо напротив их подъезда, веером вокруг себя отражая роскошным розовым телом робкие солнечные лучики стоял неестественной красоты двухместный БМВ с открытым верхом.

После окончания школы Дюша осваивала в ГИТИСе премудрости актерской профессии в несколько приемов – бесконечные романы с долгими периодами отбывания к местам службы избранников трижды приостанавливали желательную непрерывность цепи познаний. Искомого семейного благополучия тем не менее не случалось, и каждый раз после того, как совершенная ею на личном фронте ошибка становилось очевидностью, отцу-композитору приходилось тратить немало усилий, чтобы восстановить любимое чадо в прежнем студенческом статусе. Не без определенных усилий ему это удавалось, учение продолжалось восемь лет, но так и не дойдя до своей завершающей стадии, оборвалось случайным знакомством и последующей безумной любовью с болгарским актером, не на шутку увлекшимся, помимо стройности ее ног, еще, по-видимому, и великолепием ее дорогого транспортного средства, и тестем-композитором, пообещавшим молодым в качестве приданого загородную виллу где-нибудь на берегу Черного моря в районе Варны.

Пять лет после этого жена Благоя Благоева без особого успеха изучала болгарский язык, как умела воспитывала двух очаровательных детишек от двух предыдущих браков своего оказавшегося весьма любвеобильным супруга, хозяйствовала, принимала в роскошном варнинском доме (композитор сдержал слово) многолюдные компании, с головой уходила в романы, благо Благой Благоев почитал за благо не часто утомлять красавицу-жену своими супружескими домогательствами – он с утра до ночи самозабвенно оттачивал актерское мастерство в Софийском драмтеатре – и сама принимала участие в нередких столичных раутах так называемой болгарской интеллигенции.

Однако шло время, и однообразное существование всеми желанной вдовушки при живом муже-артисте стало ее тяготить. На дворе властвовал 84-й год, как ни крути, а тридцать – не семнадцать, на нее уже недвусмысленно поглядывали мужики, над сединами которых она совсем еще недавно только посмеивалась. Ни нормальной семьи, ни детей, ни Москвы, по которой, как оказалось, она успела сильно истосковаться. Да и что это за жизнь без ее родной Ксеночки (так она за глаза называла Ксению Никитичну), без отца и его утомительной во всем безотказности, без любимого дурачка Маратки, которому уже – с ума сойти – сорок (!), а он до сих пор бобыль бобылем…

Встреча с Лериком произошла случайно и оказалась весьма кстати.

Они познакомились в Софии в дорогом женском бутике на улице Димитрова: Дюша примеряла купальник, и какая-то незнакомая молодая женщина, сидевшая в кресле с чашечкой кофе в руках, позволила предложить себя в качестве опытного стилиста.

– Вам, простите что вмешиваюсь, больше пойдет раздельный: вашу грудь скрывать преступление.

Дюша хотела не обратить внимания – прозвучавшая фраза показалась несколько фривольной в устах незнакомой женщины, но неожиданно для себя довольно грубо, улыбнувшись, ответила:

– Непривычно слышать такую незаслуженную лесть из уст женщины.

– Ну, во-первых, не лесть, это вы напрасно, а во-вторых, вы неправильно меня поняли: я не по этой части, мне бы с мужиками разобраться.

Твеленева мельком оглядела женщину: не более двадцати пяти, невысокая, с неброскими, правильными чертами лица, ухоженная, дорого, весьма откровенно одетая брюнетка. Ее, без сомнения, повышенный интерес к противоположному полу выдавали лукавые, ищущие, готовые к приключениям голубые глаза.

– Не удается?

– Что? С мужиками-то? Не всегда. – Она обнажила голливудские зубки. – К ним нужна опытная дрессура. Но надежды не теряю: в поиске. Ева, – она обратилась к продавщице, – покажи, пожалуйста, англию, вам вчера привезли. – И пока девушка выполняла просьбу, она достала тонкую сигаретку, щелкнула зажигалкой. – Еще раз простите за вторжение, взгляните, – незнакомка поворошила на прилавке принесенные купальники, – последние модели. Вот это, например, по-моему специально для вас, скажи, Ева.

Та в силу национальных традиций отрицательно замотала головой в разные стороны: «Да, мадам, безусловно это ваше».

– Примерьте, примерьте, – настаивала поклонница раздельных купальников, – сами убедитесь.

Дюша с детства не терпела насилия, чужое мнение, от кого бы оно ни исходило, всегда поверяла своим желанием, прислушивалась исключительно к собственному вкусу, но тут почему-то безропотно согласилась.

Английский, в меру яркий, в меру закрытый и в то же время выгодно не скрывающий несомненных достоинств Дюшиной стати купальник действительно был великолепен. Она оплатила покупку, и женщины вместе вышли на улицу.

– Ну что ж, я ваша должница, не люблю быть в долгу. Как вы относитесь к шампанскому с мороженым? – По непонятной причине возникшее чувство зависимости от этой молодой женщины ее несколько уязвило. – Давайте знакомиться: Надежда Благоева-Твеленева.

Та вскинула ресницы.

– Твеленева? Вы дочь композитора Твеленева? Дочь?!

– Да, дочь. А вы подумали – мать? Или внучка?

– Того самого – Антона Твеленева?! – не уняла удивления женщина. – Песенника?!

– Ну он не только песни – до войны симфонии писал. Потом, правда…

– Господи, ну надо же, в нашей семье его обожают, отец всегда поет… Меня Валерией зовут, в просторечии – Лерик, никто по-другому не называет: Лерик и Лерик. С детства привязалось.

К шампанскому с мороженым Лерик отнеслась с повышенным интересом, так что в тот день они, обе не отягощенные никакими неотложными заботами, сначала засиделись в кафе, затем отобедали в ресторане, а ближе к заходу солнца Дюша пригласила новую знакомую в свою многоярусную обитель – повечерять. Общались легко, без напряга, в обоюдное удовольствие, выпито было с немалым лихом, так что женские языки узелками не завязывались. Поначалу Твеленеву несколько покоробливало Лерикино свободное обращение с сексуально-ненормативной лексикой, но ближе к рассвету она притерпелась и даже стала находить в этом нечто самобытное, наивное и даже женственное.

За эти незаметно летящие часы выяснилось, что Надежда Благоева в своем болгарском заточении счастливой судьбой похвастать не может; что от бесконечных влюбленностей и романов она устала, как устают от хорошей пищи и дорогих напитков – хочется самогону-первача с частиком в томате; что муж Благой ей давно надоел и детей от него она давно не хочет, а детей давно уже хочет, уже давно пора, если не давно уже поздно: «Мне ведь тридцать уже, тебе врать не буду». – «Тридцать?!!! – ужасалась подруга Лерик. – Не ври!» – «Не вру, сама не верю».

– А почему не уйдешь?

– Не знаю. Лень. Жалко.

– А он как работает?

– Он артист, – не поняла вопроса Твеленева-Благоева.

– Нет, я имею – в постели как?

– В постели? Нормально.

– Ну другие лучше или хуже? Или также?

– Не знаю… Как-то это обсуждать… как-то…

– А почему не обсудить? – очень искренне удивилась Лерик. – Мы с тобой, чай, одного поля ягоды, с кем еще поделиться? Ведь по-разному бывает, правда? Бывает хорошо, бывает плохо. Бывает вообще никак. Тут совместимость самое главное. Без совместимости никакие узы не помогут. Как тебе с ним?

– Не помню.

– Ну-у-у, это уж совсем ни в какие ворота: ни в щель, ни в рот, ни в наоборот. – Лерик налила в свой бокал шампанское, выпила залпом. – Не помнит она! Так зачем тянешь? Давно надо вильнуть мальчику попкой на прощание и искать, искать, искать… хоть пол страны переискать. Это не простое дело, хоть многим и кажется, что блядство. Нет, это не блядство, блядство, когда за деньги, вот это блядство, а это называется трудоемким поиском залога счастливой супружеской жизни. – От переполнявших ее чувств она заходила по комнате. – Чем он тебя, если не прибором, приклеил. Красотой, что ли?

Дюша кивнула на висевший на стене большой масляный портрет Благоя в роли Александра Баттенбергского, но та даже не удостоила его взглядом.

– Так красивых за версту обходить надо! Красивых и высоких. Это же аксиома: у одних секс на морде только, а у других его вообще нету – все в рост ушло. Коренастый урод – вот мужик! Его природа многим обделила, зато о болванке позаботилась: крепкая, что твой черенок от лопаты.

… За эти часы выяснилось, что фамилию свою Лерик обнародовать не может, секрет, а то узнают – убьют, чего доброго: отец в ЦК работает. «Вон, видишь, под окнами качок плосконосый ходит – охрана, будь она неладна, его тоже на совместимость проверяла – нет, не моей постели посетитель. Живу пока под маминой фамилией – Неделина. Но скоро эта подпольщина закончится, и я из нее вылезу: советской власти вот-вот писец придет…»

– Ты что говоришь, – испугалась Надежда, – что значит «писец»?

– А писец – это то же, что хана – литературный заменитель названия нашего с тобой детородного органа, когда материться неохота, а крепко высказаться надо. Писец Советам скоро придет, как пить дать писец. Во заживем! – Она торжествующе задрала кверху большой пальчик. – Папаня уже пару заводиков купил мне в приданое…

– Как купил?! – Дочь композитора не была готова к подобным откровениям на политико-экономические темы.

– А как покупают? Как все теперь. Как Форд в свое время. Или там Морган-хуерган. Главное – не опоздать…

… За эти часы выяснилось, что год тому назад Лерик благополучно родила, припозднившись с абортом, от отцовского протеже Заботкина Николая Семеновича, обоюдная совместимость с которым оказалась настолько безукоризненной, что у нее и мысли не возникало о его возможном исчезновении в самый, что называется, решающий момент. «Вот уж у кого щенячий рост и не для дневных свиданий внешность компенсировались отменной работоспособностью. Но – не судьба, подлецом оказался: как узрел мои двадцать недель – слинял, как и не было. Сейчас вот маленько нервишки поправлю и в Москву, в Москву, в Москву, как говаривали сестренки Прозоровы, на новые поисковые подвиги: девятнадцать уже – не шутка – нужен богатый костыль с дальней перспективой и половыми достоинствами. Вот что, Надюха, – Лерик Неделина фамильярно обняла свою новую подругу, – у меня от путевки три дня осталось. Собирай монатки, билет я тебе через посольство достану, и пусть твой… как его… Баттенбергский… пусть он клизмочку свою теперь соотечественницам вставляет, а то увез русскую красавицу и думает – осчастливил?! – От негодования она раскраснелась и заплакала. – Поедем, Надь – встретишь, русского, а хоть бы и еврея, зато в Москве-е-е, не в этой сраной Болгарии, родишь, вместе встретим, и я рожу, если хочешь… Поедем…

Она громко и безутешно рыдала.

Самое смешное во всей этой истории, что через три дня Надежда Антоновна Твеленева сидела за круглым столом в огромной гостиной на улице Тверская, 18, квартира 6 и рассказывала счастливо хохочущим домочадцам некоторые наиболее безобидные эпизоды своей болгарской эпопеи.

Лерик позвонила на следующей же неделе. Расфуфыренная, в какой-то дикой ажитации она заявилась с высоким недурной наружности импозантным гражданином, отвела подругу в ванную комнату и громко зашептала: «Надюха, приглядись, по-моему, то, что надо – шесть лет до полтинника, не женат, не беден, детей в паспорте нет – проверяла, квартира на Полянке – центр, интеллигент в пятом колене – закончил институт марксизма-ленинизма, сейчас преподает историю искусств, не курит, выпивает умеренно. Упускать – грех, на дороге не валяется». – «А сама что же?» – «Я —пас, мне фамилия его – кость в горле». Дюша удивленно подняла брови, засмеялась: «С ума сошла? При чем здесь это?» – «А при том: его фамилия – Заботкин». – «Однофамилец?» – «Если бы – брат старший, но полная противоположность: антипод». (… Аркадий Семенович Заботкин действительно быстро завоевал симпатии Дюшиных родственников, а старший Твеленев так чуть ли души в нем не начал чаять – Аркашенька да Аркашенька, всем в пример ставил, в отличие от Ксении Никитичны все в зяте принимал-оправдывал, даже долгое непоявление потомства. А уж когда семь с лишним лет спустя после свадьбы его далеко не юная уже доченька наконец-то отяжелела, да еще, как позже выяснилось, внучкой – композитор совсем растаял и перевел ей на книжку бешеное по тем временам количество рублей, умно убереженное им от недавнего дефолта.)

Лерик, в свою очередь, зачастила в дом к своей болгарской подруге и еще через неделю, по ее словам, по уши заинтересовалась ее братом Маратом Антоновичем. Тут уж и папа-заводчик с «цековской» фамилией вступился, и мудрая мама советами не обделила, и благодарная подруга не оставила без помоги: сообща скрутили задержавшегося холостяка и, не откладывая в долгий ящик, родили композитору внука.

… Смерть мамы-Ксеночки надолго выключила Надежду Заботкину из жизни.

В переделкинском саду – она месяц уже, как вернулась из роддома, постепенно приходила в себя: роды случились трудно – к ней подошла средних лет женщина, заглянула в коляску, похвалила младенца.

– Мальчик?

– Девочка.

– Случаем, не Антониной зовут?

– Антониной. – Она пристальней вгляделась в женщину, лицо ее показалось Надежде Антоновне знакомым. – Мы с вами встречались? Вы кто?

– А вы Надежда?

– Кто вы?

– Я письмо вам принесла, – женщина достала из кармана конверт, перевязанный черной ленточкой, – вот, возьмите.

– От кого это?

– А Марат Антонович где, не подскажете?

– В Москве. – Она неуверенно взяла странный конверт. – Спасибо. У меня кошелек в доме, подождите…

– Нет, нет, ни боже мой, мне хорошо заплатили.

При этом она, как показалось Надежде Антоновне, невпопад, горько улыбнулась, еще раз взглянула на готовую было зареветь сморщенную куклу, сказала шепотом: «Не надо плакать, маленькая, все будет хорошо, до свидания». Повернулась и, не сказав больше ни слова, побрела к калитке.

Надежда Антоновна, как ни старалась – не вспомнила, где они могли видеться.

Через час, примерно, ей позвонил отец: «Приезжай немедленно – в доме несчастье. Тошу оставь с Нюрой». Она успела спросить: «Что случилось?», но Антон Игоревич повесил трубку.

… После похорон Ксении Никитичны у Надежды пропало молоко.

Несколько месяцев она почти не выходила из своей комнаты, не интересовалась дочерью, мужем, отцом – никем и ничем, кроме Ваганьковского кладбища.

Аркадий Семенович страдал, пытался вмешаться, время от времени приглашал медицинских светил, но те всякий раз благодарно пряча в карманах пухлые конверты только разводили руками: «Ничего нельзя понять: практически здорова».

31 декабря, в день рождения Ксении Никитичны, Надежда Антоновна ближе к вечеру вышла из дома, пешком добралась до кладбища, встретила у могилки новый 1993 год, а вернувшись, завела любимую мамину Эдит Пиаф и всю ночь слушала ее надрывные душераздирающие исповеди.

С тех пор, до дня этой самой злополучной кражи, мало что напоминало в ней убитую горем женщину: постепенно она вернулась к себе прежней – стала чаще улыбаться, вникать в нужды близких…

А тут, после пропажи японских статуэток, слегла.

Полковник Скоробогатов вызвал подчиненных, как обычно, к восьми утра, на следующий же день после возвращения «дела композитора» в его отдел.

– Прошу как можно подробнее и как можно короче: дел невпроворот. Вы когда вернулись из Парижа, Анатолий Борисович?

В рядах четырех сидящих напротив послушников наметилось волнение: по имени-отчеству к своим «угрозкам» полковник обращался крайне редко и означало это всегда только одно: их высочество серчают. Трусс знал за собой «кляксу» – Валентина в приемной успела шепнуть, что полковник накануне ждал его в кабинете до часу ночи, – но рассчитывал выкрутиться.

– Вчера вечером, Юрий Николаевич.

– Никогда не знал, что шестнадцать ноль пять – глубокий вечер.

– Самолет опоздал, Юрий…

– На сколько?

– На сколько опоздал? – доли секунды Труссу хватило, чтобы оценить скоробогатовскую осведомленность. Выгоднее было признаться. Он так и поступил. – Минут на сорок.

Полковник бросил на него короткий взгляд, сказал примирительно:

– В следующий раз обойдемся без клякс, договорились?

– Так точно, Юрий Николаевич.

– Ну слушаю.

– Заботкин Николай Семенович живет в Париже девять лет – с 1999 года, снимает апартаменты на рю Ройяль, продает и покупает все, приоритеты отсутствуют.

– И все-таки?

– Картины, иконы, золото, оружие, черную икру, камни. В 95-м продал девять списанных реактивных самолетов, в 2006-м – танк.

– Где побирается-то?

– В основном в России.

– А не в основном?

– Не установлено.

– Ну девять-то самолетов..?

– ТУ-104. Владивосток, Хабаровск, Петропавловск-Камчатский.

– Понятно. – Скоробогатов записал что-то на листе бумаги. – Дальше.

– Встреча проходила в кафе гостиницы «Кастильон». Вот неполная запись беседы. – Он протянул полковнику миниатюрную магнитофонную кассетку.

– Как понимать «неполная»?

– Официанту не сразу удалось наладить прослушку.

Полковник открыл ящик стола, достал «спичечный коробок», сунул в него кассету. Слышимость была не стопроцентная, но достаточная, чтобы разобрать слова.

«– Будем кривляться? У меня самолет завтра утром.

– Как самолет? Какой самолет? Завтра? Почему? Аркаша, ты говорил – неделю. Что случилось? Аркаша? Аркадий, что случилось?

– Игоря убили.

– Кто? Кто?

– Какая теперь разница? Я тебя предупреждал – Игорь не годится, он на игле.

– Кто, я спрашиваю?!

– Ты его не знаешь».

Собеседники долго молчали, прослушивалась лишь отдаленная иностранная речь, иногда прерываемая всполохами женского смеха. Наконец беседа возобновилась.

«– Когда?

– Вчера.

– Что известно?

– Пока ничего.

– Это плохо.

– Да уж чего хорошего.

– Предмет где? Где предмет?! У тебя?

– Нет.

– Как нет? А у кого? Почему ты молчишь? У кого?!

– Не ори, идиот! Ты думаешь, я зачем прилетел? Любоваться красотами твоего сраного Парижа? Бывшая запросила за вторую триста пятьдесят. Вот остаток. Я вышел из игры.

– Убери карту. Убери, говорю! Наложил в штанишки? Мне твой остаток по хрен. Ты знаешь сколько на кону? Пол-апельсина! У него пятьдесят два капитал, для него это сопли – пятьсот лимонов. На, убери поглубже, девочкам своим конфетки купишь… Тебе что здесь надо, маленький, – он обратился к кому-то по-французски, – что, плохо слышно? Извини, мы будем говорить погромче. На, не шарь сдачу и вали отсюда. Пойдем, Аркаша, этот француз сильно на твоего соотечественника смахивает, не находишь?»

Фонограмма заскрежетала отодвигаемыми стульями.

Скоробогатов перекрутил запись на начало, прослушал еще раз. Обратился к Труссу.

– Вам все понятно?

– Вроде.

– Мне нет. Апельсин – это что? Миллиард, что ли?

– Наверное.

– Первый раз слышу, – признался полковник.

– Некоторые его еще просто «фруктом» называют, – подал голос Ярослав Яшин, – сам слышал, один у другого спрашивает: «Как думаешь, у него сколько фруктов в саду?» А тот отвечает: «Вряд ли, я думаю, там дело лимонами ограничивается».

– Хороший диалог. Так, к «бывшим», надо понимать, могут относиться Клавдия Каликина, Валерия Твеленева и еще с десяток не менее милых барышень, так? – за подтверждением он повернулся к Мерину. Тот очень серьезно отчеканил:

– Я тоже так думаю, товарищ полковник.

Скоробогатов нахмурил брови.

– Это хорошо, что мы одинаково думаем. Это вдохновляет. Тогда пойдем дальше: Какц мне доложил ситуацию со скрипкой – прелюбопытная ситуация. Теперь нам предстоит не только найти украденное сокровище, но и выяснить, как оно появилось у старого композитора и действительно ли он так состарился, что не может отличить зерно от плевел. Значит, «бывшая» взялась найти мастера подделки за триста пятьдесят тысяч долларов, а состояние заказчика приравнивается к пятидесяти двум миллиардам, из которых половину одного из них он решил презентовать за нашего итальянца, и у него останется всего пятьдесят один с половиной апельсин. Ну что – жить можно? Любопытный заказчик. Такие водятся разве что в Арабских Эмиратах. Все эти предположения, конечно, имеют право на существование, если поверить товарищу Заботкину-младшему. Как вы думаете? – он опять обратил вопрос Мерину.

На этот раз Сева промолчал, за него ответил Трусс.

– Он тоже так думает, товарищ полковник.

Мерин покраснел, Яшин заиграл желваками, Трусс держал серьез. Скоробогатов продолжил после паузы:

– Хорошо. Теперь, Анатолий Борисович, меня интересуют такие подробности: первое – круг парижского общения Заботкина-младшего; второе – когда он последний раз был в России, круг отечественного знакомства; третье – какие регионы им освоены? Вы три города назвали, а камни, золото, икру черную, наконец, иконы – все те же Владивосток с Хабаровском? Слушаю вас.