Текст книги "Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом"

Автор книги: Андрей Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Правда, были и другие отзывы. Высоко ценил способности великого князя министр финансов, а позже – премьер-министр граф С. Ю. Витте, преподававший Михаилу политэкономию. Самым лучшим образом отзывался о Михаиле Александровиче и германский кайзер Вильгельм II, познакомившийся с ним в 1902 году.

Известие от отречении Николая II произвело на Михаила чрезвычайно тяжелое впечатление. H.H. Иванов, проведший в те дни много времени вместе с Михаилом Александровичем, вспоминал: «Нежелание брать верховную власть… было основным его, так сказать, желанием. Он говорил, что никогда не хотел престола, не готовился и не готов к нему. Он примет на себя власть царя, если все ему скажут, что отказом он берет на себя тяжелую ответственность, что иначе вся страна пойдет к гибели. Он переживал сильные колебания и волнение. Ходил из одной комнаты в другую… Он осунулся за эти часы. Мысли его метались. Он спрашивал и забывал, что спросил.

– Боже мой, какая тяжесть – трон. Бедный брат! – На несколько часов он замолчал. Можно было много раз подряд спрашивать – вопросы не доходили до него…

– Что вы решили? – спросил я его коротко до отречения.

– Ах! – Провел рукой по лбу с несвойственной ему открытостью. – Один я не решу. Я решу вместе с этими господами.

Он имел в виду представителей новой власти».

«Представители новой власти» появились в квартире на Миллионной утром 3 марта. Там собрались М. В. Родзянко, П. Н. Милюков, Н. В. Некрасов, А. Ф. Керенский, В. Д. Набоков, А. И. Гучков, В. В. Шульгин, А. И. Шингарев, барон Б. Э. Нольде. Родзянко занял председательское место и обратился к Михаилу с призывом последовать примеру брага. Его горячо поддержал Керенский. Только сейчас Милюков с Гучковым осознали, к краю какой пропасти они подвели Россию. Милюков, не спавший несколько ночей, доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть и что она может быть такой именно тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Одно Временное правительство, без опоры на этот символ, просто не доживёт до Учредительного собрания. Увы, эти пророческие и запоздалые слова не были услышаны.

Великому князю предлагали тут же уехать в Москву, где гарнизон сохранял спокойствие, и оттуда обратиться к населению с манифестом. Однако под давлением Керенского, пугавшего: «Я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол…

Я не ручаюсь за жизнь Вашего Высочества» и Родзянко. Михаил в конце концов подписал акт, в котором отказался от занятия престола вплоть до решения Учредительного собрания. Текст отречения за Михаила составил В. Д. Набоков, отец знаменитого писателя. Решение Михаила повергло Милюкова в полное отчаяние. Керенский, напротив, был в восторге. Экзальтированным голосом он провозгласил: «Ваше Высочество, вы – благороднейший из людей! Вы великодушно доверили нам священный сосуд вашей власти. Я клянусь, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни капли». Подписав акт об отречении, Михаил Александрович сказал В. В. Шульгину: «Мне очень тяжело… Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими… Ведь брат отрекся за себя… Я, я, выходит так, отрекаюсь за всех…»

Приведем полностью текст данного документа: «Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне Императорский Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнений народных.

Одушевленный единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решение в том лишь случае воспринять Верховную власть, если такова будет воля народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые Основные законы Государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основании всеобщего, равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа. Михаил».

Как мы видим из текста документа, Михаил вовсе не отрекался от своих прав на престол, он просто откладывал решение вопроса о государственном устройстве России до созыва Учредительного собрания. Только оно должно было определить, быть России монархией или республикой. Однако, не дожидаясь созыва Учредительного собрания, Директория под председательством А. Ф. Керенского, сменившая Временное правительство, 1 сентября 1914 года провозгласила Россию республикой.

Современный историк Евгений Пчелов, автор подробнейшего исследования «Романовы. История династии», пишет, что «с юридической точки зрения это, конечно, был акт незаконный. Что же касается Учредительного собрания, то оно начало заседать, когда уже у власти находились большевики. Выборы его не соответствовали тем критериям, которые указал в акте Михаил Александрович… Буквально на второй день большевики собрание разогнали, хотя оно и успело принять кое-какие законодательные акты, в частности признать Россию республикой. Поэтому вплоть до января 1918 года Михаил Александрович формально оставался российским императором. В своей телеграмме брату, посланной сразу же после отречения, Николай II назвал его императором Михаилом II. Так что династия Романовых началась Михаилом Федоровичем, Михаилом же и закончилась». Правда, другой российский историк, А. Н. Боханов, автор множества работ, посвященных истории русской монархии, считает, что, «поскольку Михаил царскую клятву не давал, то правителем не был ни одного часа, хотя иногда его называют таковым под именем Михаила И».

Известие об отказе брата потрясло Николая до глубины души. В своем дневнике он сделает запись: «3 марта. Пятница… Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четерххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать эту гадость». На следующий день двоюродный брат Николая II, великий князь Андрей Владимирович, даст волю чувствам, записывая в дневник: «Как громом обдало нас известие об отречении государя за себя и Алексея в пользу Михаила Александровича. Второе отречение – великого князя Михаила – от престола еще того ужаснее… В один день все прошлое величие России рухнуло! И рухнуло бесповоротно, но куда мы пойдем! Призыв Михаила к всеобщим выборам ужаснее всего. Что может быть создано, да еще в такое время! О, Боже, за что так наказал нашу Родину! Враг на нашей территории, а у нас что творится. Нет, нельзя выразить все, что переживаешь, слишком все это давит, до боли давит».

После отказа Михаила воспринять верховную власть Николаю II становится ясно, что, отрекшись за сына, он совершил ошибку, роковую для всей династии. И тут начинается самое интересное. Еще раз предоставим слово автору романа «Хоровод», замечательному историку и писателю Анатолию Уткину: «Император пытается отыграть обратно. Во время прощального приезда Николая в Ставку произошел чрезвычайно любопытный случай, записанный генералом А. И. Деникиным со слов генерала Алексеева. В Могилеве при свидании с Алексеевым император, «глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: «Я передумал. Я прошу вас послать эту телеграмму в Петроград». На листке бумаги отчетливым почерком государь написал собственноручно о своём согласии на вступление на престол сына своего Алексея. Алексеев унёс телеграмму и… не послал. Было слишком поздно: в стране и армии объявили уже два манифеста. Телеграмму эту Алексеев, чтобы не смущать умы, никому не показывал, держал в своём бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя Верховное командование». Этот интересный для биографов Николая документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части в Ставке. Неотправленная телеграмма последнего императора никогда и нигде опубликована не была, и местонахождение её по сей день неизвестно. Это породило сомнение в достоверности рассказа Деникина. Однако в архиве Колумбийского университета в США хранятся рукописные воспоминания полковника Д. Н. Тихобразова, случайно оказавшегося свидетелем этого происшествия. Тихобразов, служивший тогда помощником начальника оперативного отдела Ставки, не только подробно описывает разговор Николая с Алексеевым, но и определённо указывает, что это было 4 марта, то есть уже после первого отречения, а главное, после приезда туда матери Николая II, вдовствующей императрицы Марии Федоровны».

Подписав свой отказ, Михаил удалился в Гатчину, где жил вместе с семьей, ведя образ жизни простого гражданина. Еще раз встретиться двум братьям – Николаю и Михаилу – довелось лишь однажды – 31 июля 1917 года. Сама встреча продолжалась всего лишь 10 минут в присутствии А. Ф. Керенского, самого могущественного человека новой «свободной России». Николай записал в своем дневнике: «31 июля… Около 10¹/₂ милый Миша вошел в сопровождении Керенского и караульного начальника. Очень приятно было встретиться, но разговаривать при посторонних было неудобно…» На просьбу Михаила повидать своих племянника и племянниц, детей Николая II, Керенский ответил отказом. Из комнаты, где состоялось свидание, Михаил вышел со слезами на глазах. На следующий день Николая вместе с семьей выслали в Тобольск. Мария Федоровна писала о встрече своих сыновей: «Как подло и гнусно они действуют, и каким образом они «разрешили» двум братьям проститься! Только десять минут. И не секунды наедине, да еще в присутствии двух свидетелей. Они даже не могли поговорить, а только увиделись. Можно только удивляться, какими бессердечными могут быть люди».

20 июля 1917 года все Романовы были лишены избирательных прав в Учредительное собрание. Еще через месяц, 21 августа, бывший эсер-боевик, а ныне управляющий военным министерством Б. В. Савинков отдает приказ об аресте Михаила Романова и его супруги Н. С. Брасовой – правительство было напугано корниловским выступлением. Времена наступали воистину лихие – права на тихую частную жизнь у гражданина Михаила Александровича Романова отныне не было.

Немногим позже Василий Васильевич Розанов напишет страшные слова: «С лязгом и скрипом опускается над Русскою Историею железный занавес.

– Представление окончилось.

Публика встала.

– Пора надевать шубы и возвращаться домой.

Оглянулись.

Но ни шуб, ни домов не оказалось».

А еще Розанов запишет: «Никогда не думал, что государь так нужен для меня: но вот его нет – и для меня как нет России. Совершенно нет, и для меня в мечте не нужно всей моей литературной деятельности. Просто я не хочу, чтобы она была. Я не хочу ее для республики, а для царя, царицы, царевича, царевен. Никогда я не думал, что «без царя был нужен и народ», но вот для меня вполне не нужен и народ. Без царя я не могу жить.

Посему я думаю, что царь непременно вернется, что без царя не выживет Россия, задохнется. И даже – не нужно, чтобы она была без царя.

Это моя мысль 23–28 сентября (не помню числа), да будет она истинною и священной».

Глава 7
Революция. Распад

События с февраля по октябрь 1917 года можно рассматривать как единый революционный процесс. Непосредственно февраль был только началом революции, разгонявшей свой разрушительный бег по России. Был ли этот процесс фатально необратимым? Для того чтобы остановить расползание революционной чумы, необходимо было наличие некоторого числа энергичных и деятельных людей, готовых действовать в пользу монархии. Для тех, кто составлял «Россию верных», отречение государя стало настоящей личной трагедией, жизненной катастрофой. На многих словно нашло какое-то отупение, оцепенение. Необходимы были люди, способные к активному действию, но таковых оказывались считаные единицы. Настроения тех дней, тот страшный душевный морок, охвативший большинство русских людей, довольно хорошо передают позднейшие записи митрополита Вениамина (Федченкова), вспоминавшего свои чувства весной 1917 года: «С удалением царя… у меня получилось такое впечатление, будто бы из-под моих ног вынули пол и мне не на что было опереться. Еще я ясно узрел, что дальше грозят ужасные последствия. И, наконец, я почувствовал, что теперь поражение нашей армии неизбежно. И не стоит даже напрасно молиться о победе… Да и о ком молиться, если уже нет царя? Теперь все погибло…»

Чувство, что «теперь все погибло», у действительно лучших людей русского общества оказалось преобладающим. Действовать пытались единицы. Но о них – ниже. А пока – несколько слов о великосветской дряни и простонародной сволочи.

… Красный цвет преобладал на столичных улицах теперь уже бывшей Российской империи. Самое удивительное заключалось в том, что красными бантами украшали себя не только солдаты, матросы, рабочие, студенты, курсистки и извозчики, то есть движущая сила, своеобразное «пушечное мясо» революции. Красные ленты развевались на элегантных экипажах лучших людей аристократического Петербурга – Петрограда. Многие офицеры и генералы – завсегдатаи петербургских салонов – не побрезговали украсить свои форменные шинели модным революционным цветом. Красный бант нацепил на свой мундир морского офицера даже двоюродный брат свергнутого императора – Кирилл Владимирович. 9 марта 1917 года он совершенно добровольно, не подвергаясь никакому давлению, откажется от прав на российский престол и присоединится к акту великого князя Михаила Александровича: «Относительно прав наших, и в частности моего, на престолонаследие, горячо любя свою Родину, я всецело присоединяюсь к тем мыслям, которые выражены в акте отказа великого князя Михаила Александровича».

Примеру «революционного великого князя», как называла Кирилла Владимировича вся левая и демократическая печать тех дней, последовали многие высшие армейские чины. Барон Врангель, прибывший в середине марта с фронта в Петроград, позже с ужасом вспоминал об увиденном: «… я встретил одного из лиц свиты государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться: «Что поделать, я только одет по форме – это новая форма одежды…» Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались…

Эта трусливость и раболепие русского общества ярко сказались в первые дни смуты, и не только солдаты, младшие офицеры и мелкие чиновники, но и ближайшие к государю лица, и сами члены Императорской фамилии были тому примером. С первых же часов опасности государь был оставлен всеми. В ужасные часы, пережитые императрицей и царскими детьми в Царском, никто из близких к царской семье лиц не поспешил к ним на помощь».

Положение в Уссурийской конной дивизии, где нес воинскую службу барон Р. Ф. Унгерн, было отражением всех тех противоречий, что раздирали личный состав воюющей армии после февральских событий 1917 года. В конце 1916 года дивизия была отведена с фронта и расквартирована в Бессарабии. На нее возлагалась задача по охране железнодорожных узлов и сооружений, а также по поимке дезертиров, бежавших с фронта. Штаб дивизии располагался в окрестностях Кишинева. Обстановку среди личного состава дивизии, сложившуюся после отречений государя и великого князя Михаила Александровича, замечательно передает в своих «Записках» барон П. Н. Врангель, принявший к тому времени командование 1 – й бригадой Уссурийской конной дивизии: «Первые впечатления можно охарактеризовать одним словом: недоумение. Неожиданность ошеломила всех. Офицеры и солдаты были озадачены и подавлены. Первые дни даже разговоров было сравнительно мало, люди притихли, старались понять и разобраться в самих себе. Лишь в некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции… ликовали. Персонал передовой летучки, в которой, между прочим, находилась моя жена, в день объявления манифеста устроил на радостях ужин; жена, отказавшаяся в нем участвовать, невольно через перегородку слышала большую часть ночи смех, возбужденные речи и пение».

Командир Уссурийской дивизии, отличный боевой генерал А. М. Крымов, ранее входивший в круг высших офицеров и «общественных деятелей», готовивших дворцовый переворот, в первые революционные дни относился к происходящему с нескрываемым одобрением: «Было бы хуже, – говорил Крымов Врангелю, – если бы все произошло после войны, а особенно во время демобилизации… Тогда армия бы разбежалась с оружием в руках и стала бы сама наводить порядки…» Ввязавшийся в политические интриги Крымов не осознавал, что, когда из здания Российской империи с треском выломана главная скрепа, его обрушения уже не остановят никакие подпорки из самоуверенных генералов и облеченных «народным доверием» политиков. Не пришлось долго ждать ни «наведения новых революционных порядков» в армии, ни «разбегания» – дезертирства с фронта сотен тысяч солдат.

Огромную роль в разложении армии и превращении ее в революционный сброд сыграл знаменитый Приказ № 1, принятый Петроградским советом 1 марта 1917 года. Действие этого пресловутого приказа было распространено на все части русской армии. Приказ № 1 фактически ликвидировал в армейских частях единоначалие и поставил офицерский корпус в унизительное и уязвимое положение. Все решения командиров, в том числе и чисто военного характера, подлежали утверждению солдатскими комитетами; личное оружие должно было находиться под контролем этих комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам. Приказ провозглашал равенство солдат и офицеров вне службы и строя, отменял обращения к офицерам и генералам «Ваше благородие» и «Ваше превосходительство». Более безумного приказа для воюющей армии трудно себе представить. Плоды «революционного творчества масс» явились незамедлительно: армия, и в особенности ее ядро – армейская пехота, – стали немедленно разлагаться.

Кавалерийские и казачьи части в силу своего традиционно более высокого корпоративного духа поддавались революционному влиянию гораздо меньше остальных частей. Авторитет офицера среди рядовых казаков и кавалеристов был более высоким, нежели в пехоте, и это до какого-то времени удерживало казачество и кавалерию от всеобщего разложения и распада. Будущий белый атаман А. Г. Шкуро, воевавший во время Первой мировой войны в тех же местах, что и барон Унгерн, вспоминал позже об усилиях верных долгу и присяге казачьих офицеров сохранить хотя бы какую-нибудь видимость порядка: «По улицам Кишинева ходили толпы разнузданных солдат, останавливавших и оскорблявших офицеров. Желая оберечь своих казаков от заразы, мы, офицеры, стали проводить все наши досуги среди них, стараясь привить им критическое отношение к крайним лозунгам, проповедовавшимся неизвестно откуда налетевшими агитаторами, а также внушить необходимость доведения борьбы до победного конца.

Казаки держались крепко, но я чувствовал, что дальнейшее пребывание тут небезопасно, ибо брожение в пехоте приняло такой масштаб, что она производила впечатление совершенно небоеспособной. С другой стороны, отношения между пехотой и казаками, получившими прозвище «контрреволюционеров», приняли столь напряженный характер, что можно было ежеминутно опасаться вспышки вооруженной междоусобицы».

В фондах Российского государственного архива социальной и политической истории хранится копия аттестации есаула Романа Унгерназа 1917 год. Данная аттестация была обнаружена в делах Революционного трибунала, судившего Унгерна в сентябре 1921 года, и опубликована в сборнике «Барон Унгерн в документах и мемуарах». Документов, проливающих свет на все изгибы личной и военной биографии барона Унгерна, сохранилось не слишком много, и все они для историка – поистине на вес золота. Однако эта аттестация скорее не отвечает на вопросы исследователей, а, наоборот, ставит их. Мы приведем здесь фрагмент аттестации и попытаемся разобраться в нем.

«Какой части войск: 1-го Нерчинского Его Императорского Величества Наследника Цесаревича полка Забайкальского казачьего войска.

Секретно. Аттестация за 1917 год. Чин, имя и фамилия: есаул Роман барон Унгерн-Штернберг. <… > Офицер в боевом отношении выдающийся, беззаветно храбр, отлично ориентируется в обстановке, энергичный, знающий психологию подчиненных и умеющий на них влиять. Здоровья выдающегося. В нравственном отношении его порок – постоянное пьянство, причем в состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира. За пьянство отчислен в резерв чинов по несоответствию, согласно постановлению старших офицеров полка, мною утвержденному.

^{Командир полка флигель-адъютант полковник барон Врангель (дальше документ заклеен).}

^{Верно: Вр. и.д. полкового адъютанта сотник (неразборчиво)».}

Итак: точная дата составления аттестации не проставлена, указан только год – 1917. Аттестация подписана командиром полка флигель-адъютантом бароном Врангелем. Однако в 1917 году П. Н. Врангель уже не командовал 1-м Нерчинским казачьим полком: 24 декабря 1916 года полковник Врангель назначается командиром 2-й бригады Уссурийской конной дивизии (в нее и входил Нерчинский казачий полк), а 19 января 1917 года – командиром 1 – й бригады. В январе 1917 года «за боевые отличия» барон П. Н. Врангель был произведен в генерал-майоры. Подписывать аттестацию Унгерна за 1917 год в качестве командира Нерчинского полка барон Врангель никак не мог. В своих «Записках» П. Н. Врангель посвятил Унгерну несколько страниц, но никак не упомянул об отчислении Романа Федоровича «за пьянство в резерв чинов». Однако необходимо отметить еще следующее. Пьянство, конечно, порок и не украшает никого, в том числе и боевого офицера. Тем не менее для человека, постоянно, изо дня в день находящегося на передовой и ежесекундно рискующего жизнью, водка порой является единственным средством для снятия стресса и получения столь необходимого чувства расслабления. История любой войны и любой армии может дать сотни, если не тысячи, примеров различных правонарушений, совершенных «по пьяному делу» самыми замечательными солдатами и офицерами. Даже весьма пуританское советское искусство, выполнявшее прежде всего пропагандистские и воспитательные функции, отдавало должное «правде жизни»: вспомним хотя бы эпизод из киноэпопеи «Освобождение», когда посланные на разведку советский и польский солдаты случайно натыкаются в разрушенном Берлине на цистерны со спиртом… Более чем странным представляется решение отчислить в резерв чинов одного из лучших офицеров дивизии, тем более в то время, когда дефицит подобных Унгерну профессионалов войны становился все более ощутимым.

Историк Е. А. Белов был первым, кто обнаружил фальсификацию, предпринятую советской историографией над делом по избиению Унгерном полкового адъютанта в Черновцах. В советской литературе этот эпизод описывался следующим образом: за избиение нижестоящего по званию Унгерн получил три года тюрьмы, но наказания не отбывал в связи с революцией 1917 года. Е. А. Белов совершенно справедливо объяснил подобные толкования советских историков пропагандистскими целями. Возникает вопрос: не является ли и копия аттестации Унгерна фальшивкой, состряпанной чекистами для процесса 1921 года? Тем более что оригинала, с которого делалась данная копия, обнаружить так и не удалось. Заметим также, что с первых месяцев правления большевики строили свою деятельность на откровенной и беззастенчивой лжи. Подтасовывались факты, фальсифицировались документы (например, так называемые «Дневники» Анны Вырубовой). На основании сфабрикованных чекистами документов устраивались «открытые суды»: суд над колчаковскими министрами, процесс социалистов-революционеров, «дело церковников». До сих пор историки не могут отделить правду от лжи, изготовленной красными фальсификаторами. Не случайно, что слова: «Мир никогда не узнает об этом», сказанные одним из участников убийства царской фамилии об обстоятельствах расстрела 18 июля 1918 года в екатеринбургском доме Ипатьева, могут стать своеобразным трагическим эпиграфом ко всему коммунистическому правлению. Мы действительно очень многого не знаем о преступлениях большевиков против народов России и, очевидно, всего не узнаем никогда.

Заметим, что в 1917 году многих офицеров действительно увольняли с воинской службы «в резерв чинов», правда, не за пьянство или иные проступки, а с совсем другими формулировками: за «контрреволюцию» и «монархизм». Немедленно увольнялись офицеры, отказавшиеся, подобно графу А. Ф. Келлеру, присягать Временному правительству. После того как улеглась первая волна послереволюционного террора, в ходе которой были зверски убиты сотни боевых офицеров русской армии и флота (особенно свирепствовали матросы Балтийского флота – эти «краса и гордость революции» запятнали себя кровавыми и изощренными расправами над офицерами и адмиралами; по данным, приводимым С. В. Волковым, только на Балтийском флоте было убито более 100 человек), по отношению к военнослужащим-монархистам начал применяться настоящий моральный террор. Многим офицерам приходилось оставлять действующую армию из-за выраженного им политического недоверия и угроз физической расправы. Тот же С. В. Волков приводит в своем исследовании «Трагедия русского офицерства» следующие цифры: перед самым началом наступления на Западном фронте были вынуждены покинуть войска 60 начальников – от командира корпуса до полка. Причем уходили как раз наиболее лучшие офицеры, не поддавшиеся разложению, сохранившие верность присяге, не потерявшие боевого духа и стремившиеся хоть как-то приостановить развал армии.

К сожалению, большая часть русского офицерского корпуса оказалась сломленной, растерянной и подавленной. «А на верхах, в особенности среди Генерального штаба, появился уже новый тип оппортуниста… демагога, старавшегося угождением инстинктам толпы стать ей близким, нужным и на фоне революционного безвременья открыть себе неограниченные возможности военно-общественной карьеры», – писал об этих днях генерал А. И. Деникин в «Очерках русской смуты». Аналогичную картину наблюдал в городе Урмия, где были расквартированы части 2-го Кавказского корпуса, молодой есаул Г. М. Семенов:«… отвратительное впечатление произвел на всех нас устроенный в Урмии… праздник революции, в котором сам корпусной командир принял непосредственное и очень деятельное участие». Подобное преступное поведение высших армейских чинов не только дискредитировало весь офицерский корпус в целом, но деморализовало младший командный состав: окончательно стало понятно, что помощи ждать неоткуда. «… Подобные выступления старших начальников в корне парализовали попытки младших офицеров сохранить хоть какой-нибудь порядок в частях», – вспоминал те дни Г. М. Семенов.

Русское офицерство, казавшееся прежде монолитным, старавшееся соблюдать правила корпоративной этики, оказалось расколотым по линии политического противостояния. Значительную роль в расколе офицерского корпуса сыграли проболыыевицки настроенные офицеры, впрямую подстрекавшие солдат к неповиновению. Офицерство оказалось лишенным не только воинских, командных прав, но и прав гражданских – например свободы слова. Барон К.-Г. Маннергейм вспоминал, как один из военнослужащих его части высказал в офицерском собрании свои монархические взгляды. Об этом тут же стало известно Совету солдатских депутатов. Офицер-монархист был немедленно разоружен и арестован. Освобожден он был только после личного вмешательства барона Маннергейма. Однако показателен тот факт, что данный арест не мог никак случиться без доноса, подготовленного одним из членов офицерского собрания. Чтобы офицер доносил о политических воззрениях своего собрата, непосредственно апеллируя к подчиненным ему солдатам, – подобного не бывало не только в русской армии, но и ни в одной армии мира.

Широко распространившаяся практика выборности командиров еще более ухудшила положение. Демагоги и провокаторы, заигрывая с размышляющей на уровне первобытных инстинктов солдатской массой, попадали в комитеты, выбирались на командные должности, попутно предавая своих товарищей, сея рознь между солдатами и офицерами в своекорыстных целях. Поразительная беспомощность офицерского корпуса, практически полностью отдавшегося на волю революционной стихии, потерявшего чувство корпоративной солидарности, воинского товарищества и почти не пытавшегося даже защитить себя, позже приводила в изумление даже самих участников событий весны 1917 года. А. И. Деникин вспоминал: «Непротивление было всеобщее. Тяжело было видеть офицерские делегации Ставки во главе с несколькими генералами, плетущиеся в колонне манифестантов, праздновавших 1 Мая, – в колонне, среди которой реяли и большевистские знамена и из которой временами раздавались звуки Интернационала… Зачем? Во имя спасения Родины или живота своего?.. Начало съезжаться также множество рядового офицерства, изгоняемого товарищами-солдатами из частей. Они приносили с собой подлинное горе, беспросветную и жуткую картину страданий, на которые народ обрек своих детей, безумно расточая кровь и распыляя силы тех, кто охранял его благополучие».

Насколько была деморализована значительная часть русского офицерства, утратившая все представления о долге, чести и элементарной человеческой порядочности, показывает случай, произошедший с находившейся под арестом в Александровском дворце царской семьей. 8 июня 1917 года солдаты охраны отобрали у цесаревича Алексея детское духовое ружье монтекристо. Проявлявший в заключении исключительную волю и самообладание и никогда не жаловавшийся на обиды и притеснения со стороны своих тюремщиков, Николай II запишет в своем дневнике следующие слова: «Хороши офицеры, которые не осмелились отказать нижним чинам».

Примеров подобного малодушного поведения «господ офицеров» 1917 год породил множество. Это был трагический кризис, бесславный конец целого сословия, которое веками скрепляло Российскую империю. Воистину Божие наказание было ниспослано тем, кто не захотел, не решился выступить на защиту своего монарха, хотя, согласно клятве, был обязан защищать государя и его наследника до последней капли крови. Известно о крайне суровом и жестоком отношении барона Унгерна во время Гражданской войны к офицерам не только чужих частей, но и своей дивизии. И истоки подобного отношения лежали, безусловно, в событиях весны 1917 года. С. Е. Хитун, воевавший в Гражданскую войну в Оренбургской армии генерала Бакича, в 1921 году оказался в Монголии, был мобилизован в Азиатскую конную дивизию, где служил шофером у генерал-лейтенанта Унгерна. В своих воспоминаниях он отобразил специфические взгляды начальника Азиатской конной дивизии на трагедию русского офицерства. Приведем один небольшой, но чрезвычайно показательный фрагмент из его рассказа.