Текст книги "Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом"

Автор книги: Андрей Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Подойдя к ближайшей от станции Даурия горке, вся группа остановилась. Семь казаков отделились и отошли от «помощника морского министра»…

– Пли! – и треск ружейных выстрелов слился с криками о пощаде. Все было кончено…»

История с расстрелом бароном Унгерном помощника советского морского министра получила довольно широкий резонанс. Большевики стали бояться Даурии как огня. Месяц спустя барон А. П. Будберг, ехавший из Петрограда в Харбин все тем же Сибирским экспрессом, запишет в своем дневнике: «Узнал, что для комиссаров проезд на Харбин закрыт, так как в районе Читы сидят казаки какого-то есаула Семенова, которые расстреляли попавшегося им в поезде «товарища морского министра», а его спутникам-матросам всыпали по 150 нагаек и вернули их обратно в Иркутск.

Отпуск выпоротых «товарищей» обратно не особенно умен, так как они начнут мстить, отчего будут страдать те офицеры, которые с большими опасностями и лишениями пробираются на Дальний Восток, пытаясь там найти убежище от комиссародержавия. На них уже и сейчас идет ожесточенная охота, в эшелонах осматривают руки, и всех с белыми нерабочими руками сажают на гауптвахты».

В своей дневниковой записи барон Будберг проявляет никогда вроде бы не присущую ему решительность и суровость. «Отпуск выпоротых «товарищей» обратно не особенно умен…» Что же должен был сделать, по мнению Будберга, Унгерн со спутниками морского министра? Арестовать? Судить? Приговорить к тюремному заключению или каторжным работам? Но мы прекрасно понимаем, что во время Гражданской войны и в условиях маленькой станции Даурия никакого длительного тюремного заключения или каторжных работ применить в принципе невозможно. Вопрос стоял: или отпустить (после порки или без оной) или расстрелять. Думается, что как человек военный генерал А. П. Будберг представлял себе альтернативы.

Сожалея об отпуске выпоротых «товарищей», барон Будберг стыдливо не смог произнести рокового слова «расстрелять», но оно вполне подразумевается. Причина подобной «виртуальной жестокости» чрезвычайно проста: сам Будберг едет в поезде по занятой большевиками территории, и те будут мстить за расстрелянного помощника министра и выпоротых товарищей. Когда дело касается его личной безопасности, то генерал Будберг готов (хотя бы только на бумаге) проявить жесткость и желание суровых репрессий. Однако проходит всего несколько дней, и поезд оказывается на территории, контролируемой семеновцами. Будберг ощущает полную безопасность, и тон его дневниковых записей резко меняется: «Проехали станцию Маньчжурия, новоявленную штаб-квартиру антибольшевистской организации есаула Семенова. На вокзале большой порядок, ходят офицерские патрули. Произвели проверку документов и багажа очень вежливо, предупредительно; почувствовал себя опять человеком, а не бесправной пешкой, доступной произволу всякого штыкократа.

… С нашего поезда сняли двух матросов с «Андрея Первозванного», причем тут же их избили. Хотя вид у них самый углубительный, но это не может оправдать их избиения; нам нельзя опускаться до тех приемов, коими отличается большевистская сволочь, надо сохранить порядочность и законность. Можно расстреливать по суду сотни, но нельзя тронуть пальцем ни одного виновного, как бы ни горьки и ужасны были прошлые переживания».

Оказавшись в личной безопасности, Будберг вдруг вспоминает о законности, о том, что без суда «пальцем нельзя тронуть ни одного виновного»… О том, что несколькими днями ранее он сам сожалел о выпуске с семеновской территории выпоротых большевиков, Будберг теперь даже не вспоминает…

Впоследствии барон Будберг проявил себя как непримиримый противник «атаманщины» и «белого большевизма», воплощением которых для него являлись атаман Семенов, барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг, уссурийский атаман Калмыков и ряд других видных деятелей Белого движения. Сам термин «атаманщина» был введен в оборот умеренными социалистами (эсерами, меньшевиками и т. п.), в той или иной степени выступавшими против большевизма и до известных пределов сотрудничавшими с Белым движением. Подразумевали под этими терминами военный произвол, нарушавший законопорядок и гражданские права, отказ от подчинения отдельных военных вождей Белого движения верховной власти, их действительное или мнимое самоуправство и автономность действий. Термин «атаманщина» особенно приглянулся советским историкам Гражданской войны и широко использовался ими в уничижительноиздевательском тоне – «семеновщина», «калмыковщина».

Однако к теме так называемого белого большевизма (или атаманщины) нам еще придется возвращаться ниже, а пока обратимся к маньчжурским впечатлениям барона А. П. Будберга. Вообще-то его дневниковые записи могут служить неплохим материалом для психоаналитика. Едва прибыв в Харбин, Будберг понимает, что никто и ничто вокруг ему решительно не нравится. Все всё делают не так. Особенное раздражение Будберга вызывает наличие «неустоявшейся, больной переживаниями и революцией молодежи», рвущейся «спасать Россию» и не желающей слушать советов умудренных жизнью и опытом генералов вроде самого Будберга. «Надо всю эту молодежь собрать и засадить в самые тяжелые условия службы и работы и настоящей духовной дисциплины, – поучает Будберг. – Тогда через год из них может получиться нечто надежное и устойчивое». Однако времени ждать год, пока получится нечто «надежное и устойчивое», не было. Воевать с большевицкой заразой необходимо было здесь и сейчас. Сам же барон Будберг, и подобные ему, не спешили вступать в добровольческие отряды, создававшиеся для вооруженной борьбы с большевиками, предпочитая осуждать эксцессы «атаманщины», зондировать почву у союзников, давать «ценные» советы по военному искусству из глубокого тыла – словом, заниматься всем чем угодно, только не прямыми обязанностями военнослужащего.

По поводу боевых столкновений между отрядом атамана Семенова и красными войсками, начавшихся в феврале 1918 года, Будберг делает следующую запись: «Получено известие, что из Иркутска идут эшелоны красных войск, двинутые комиссарами для ликвидации Семенова… Я не вижу оснований, чтобы оптимистически смотреть на исход возможных столкновений Семенова с красными. Если бы даже у Семенова и было достаточно сил, то, не имея ни артиллерии, ни обозов, ни обеспеченного интендантского и артиллерийского подвоза, базируясь на точку – станция Маньчжурия – и будучи привязан к железнодорожной линии, проходящей очень невыгодно… он не в состоянии ни держаться в Даурском районе, ни двигаться вперед». В конце концов ученый барон высокомудро замечает: «Общие законы войны непреложны, а малая война, да еще в условиях Гражданской войны, – вещь очень деликатная». Однако обучить деликатным вещам ничего не разумеющих семеновских офицеров Будберг отнюдь не спешит. Вместо того чтобы претворить свои знания в жизнь на передовой, он предпочитает отправиться в Японию, дабы рассказать японским союзникам об истинном положении дел в захваченной большевиками России.

Разумеется, генерал А. П. Будберг никогда бы не рискнул разоружить полуторатысячный гарнизон, состоящий из окончательно разложившихся солдат, готовых на все под влиянием большевицкой пропаганды, силами всего семи человек, как это сделали с гарнизоном станции Маньчжурия Семенов и Унгерн. По воспоминаниям атамана Г. М. Семенова, Унгерн вместе с еще одним (!) казаком взял на себя разоружение железнодорожной роты и команды конского запаса. Начальник местной милиции, капитан Степанов, был чрезвычайно изумлен, когда увидел, как Унгерн намеревается произвести разоружение нескольких сотен озлобленных и распропагандированных солдат. Он посчитал действия Унгерна авантюрой, обреченной на полный провал, и решил отстраниться от участия в ней. Поэтому он категорически отказался вести барона и сопровождавшего его казака к казармам железнодорожной роты и попытался уехать домой. Как вспоминал Семенов, барону Унгерну пришлось применить по отношению к начальнику милиции экстраординарные меры: «отшлепать почтенного капитана ножнами шашки по мягким местам тела, чтобы заставить его проводить себя до места». Интересно, что бы записал в свой дневник по этому поводу генерал А. П. Будберг?

Однако разоружение прошло быстро и легко, безо всяких инцидентов. Обезоруженные солдаты были построены в колонну по двое и отведены к железнодорожному вокзалу, где их уже ожидал подготовленный к погрузке эшелон. Помимо всего прочего, на станции были арестованы все большевицкие лидеры, которых также отконвоировали на вокзал и поместили в отдельную теплушку, которую Семенов приказал запломбировать, попутно заметив большевикам, что они «должны быть горды въехать в Россию в запломбированном вагоне, подобно их вождю Ленину».

Через несколько недель, в середине января 1918 года, Семенов назначает барона Унгерна комендантом города Хайлар, находившегося в полосе отчуждения КВЖД. В Хайларе были расквартированы части железнодорожной бригады и конные подразделения корпуса Пограничной стражи общей численностью около 800 человек. Не только солдаты, но и большинство офицеров этих частей были совершенно разложены большевизмом, причем именно офицеры оказались наиболее активными пропагандистами и сторонниками новой власти – большевицкого Совета народных комиссаров. Назначение барона Унгерна комендантом города вызвало полное неприятие со стороны обольшевиченных офицеров. Оказалось, что из нескольких десятков гарнизонных офицеров Унгерн мог рассчитывать только на штаб-ротмистра Межака, который со своими солдатами добровольно подчинился барону и предоставил себя в полное его распоряжение. Однако медлить было нельзя: Унгерн получил сообщение, что гарнизонный комитет Хайлара, полностью контролируемый большевиками, готовит провокации. Разоружение солдат было назначено на 11 часов вечера, в день, когда гарнизонный комитет собрался на свое очередное заседание. Акция была проведена бароном Унгерном настолько быстро и безболезненно, что заседавшие большевики даже и не подозревали о случившемся. На следующий день все разоруженные солдаты были отправлены через станцию Маньчжурия в глубь большевистской России.

Активные действия Семенова и Унгерна в полосе отчуждения КВЖД были чрезвычайно болезненно восприняты китайцами, которые смотрели уже на железную дорогу как на свою собственность. При проведении аналогичной акции на станции Бухэду Унгерн был арестован китайцами, причем арестован с чисто китайским вероломством. Начальник китайского гарнизона пригласил прибывшего в Бухэду Унгерна к себе на обед, в ходе которого барона и арестовали.

Семенов, получивший извещение об аресте Унгерна, принимает решение немедленно выступить для освобождения барона. Однако свободных сил у него в наличии не было. Тогда, как вспоминал позже сам атаман, он решил применить «хитрость и психологическое воздействие». Семенов отправился против китайцев, взяв с собой два пустых товарных вагона и железнодорожную платформу, на которую установил скат колес с осью от казенной обозной двуколки, положив на него длинное бревно, приблизительно соответствующее размеру орудия. Это сооружение было накрыто брезентом и имитировало «броневик». Выдвинув поезд с платформой и командой монголов к станции Бухэду, Семенов отправил туда телеграмму, в которой пригрозил китайцам разгромить всю станцию из орудия, если его офицер и солдаты не будут немедленно освобождены. Спустя два часа Семенов получил сообщение, что его офицер и солдаты на свободе, оружие им возвращено, а начальник китайского гарнизона приносит свои сожаления в связи с произошедшим инцидентом и просит забыть это недоразумение. На другой день Унгерн со своим отрядом вернулся в Хайлар.

Сам атаман Г. М. Семенов чрезвычайно высоко оценивал роль барона Унгерна в становлении антибольшевистского сопротивления в Забайкалье и Маньчжурии. Он был награжден орденом Святого великомученика Георгия 4-й степени Особого Маньчжурского отряда за то, «что, командуя взводом в январе 1918 года, разоружил Хайларский гарнизон в составе батальона». Этот орден был установлен Г. М. Семеновым для чинов своего отряда и отличался от аналогичных наград императорской России не только изображением рисунка св. Георгия, но и наличием литер «ОМО» или «Особый Маньчжурский отряд», изображением сияющего солнца на аверсе и датой «1918» на реверсе. Орден же представлял собой Георгиевский крест, покрытый белым лаком.

Гораздо позже, в конце 1930-х годов, Г. М. Семенов в своих мемуарах оценит свое сотрудничество с бароном Унгерном следующим образом: «Успех самых фантастических наших выступлений в первые дни моей деятельности был возможен лишь при той взаимной вере друг в друга и тесной спайке в идеологическом отношении, которые соединяли меня с бароном Унгерном. Доблесть Романа Федоровича была из ряда вон выходящей… В области своей военноадминистративной деятельности барон зачастую пользовался методами, которые часто осуждаются. Надо, однако, иметь в виду, что ненормальность условий, в которых протекала наша деятельность, вызывала в некоторых случаях неизбежность мероприятий, в нормальных условиях совершенно невозможных. К тому же все странности барона всегда имели в основе своей глубокий психологический смысл и стремление к правде и справедливости».

В первом наступлении на советскую Читу, которое предприняли в январе – марте 1918 года семеновские отряды, барон Унгерн непосредственного участия не принимал. Он занимался организационной работой или тем, что сам Семенов определял как «военно-административную деятельность». Деятельность эта была не менее важна и значительна, чем участие в боевых операциях. При формировании своих частей Семенов столкнулся с катастрофической нехваткой всего: людей, снаряжения, боеприпасов, артиллерии, транспорта. Известно, что все проблемы весьма легкоразрешимы, когда в наличии имеются денежные средства. Однако сибирские промышленники и купцы, бежавшие в Маньчжурию от прелестей новой власти и обосновавшиеся в Харбине, не спешили жертвовать свои кровные на спасение России, предпочитая прожигать деньги в харбинских злачных заведениях. Себялюбие и недальновидность русской буржуазии поистине не знали никаких границ. По воспоминаниям современников, цены в Харбине подскочили за несколько месяцев в десятки раз. Наш старый знакомец барон Будберг сокрушался по этому поводу: «Нам приходится уходить с квартиры, за которую брат жены платил 80 рублей в месяц, а прибывший из Иркутска богач еврей дал хозяину сразу 600 рублей в месяц и плату за год вперед». По сведениям, приводимым современным российским историком А. Б. Езеевым, оклады, установленные для чинов Особого Маньчжурского отряда атамана Семенова колебались в пределах от 60 (рядовой) до 160 (атаман ОМО) рублей в месяц. Красноармейцы Даурского фронта, воевавшие против Семенова, получали 600 рублей в месяц, а офицеры-военспецы (тогда они именовались военными инструкторами) – 2000 рублей в месяц. Для того чтобы в таких условиях формировать воинские части и заставлять их сражаться, необходимо было обладать не только полной идейной убежденностью в правоте своего дела, но и выдающимися административными способностями и определенной политической изворотливостью. Последняя составляющая была особенно важной, поскольку дело приходилось иметь с различными азиатскими народностями – монгольскими племенами, китайцами, японцами, которые к тому же испытывали друг к другу весьма противоречивые чувства.

Судя по переписке, которую ведет Унгерн в это время с атаманом Г. М. Семеновым, с отставным русским генералом П. П. Малиновским, бывшим до революции военным советником монгольского Богдо-гэгэна, барон неплохо разбирался не только в местных особенностях межнациональных отношений, но и проявлял интерес к вопросам мировой политики, пытаясь использовать любую возможность для пропаганды Белого движения.

«Вообще мое частное мнение, чтобы китайские войска на твоей службе воевали с большевиками, а маньчжуры и харачины и торгоуты – с Китаем. Комбинация эта должна быть выгодна и для Японии. Завтра дам определенную телеграмму, где и когда можно видеть маньчжурских и харачинских уполномоченных», – пишет Унгерн Г. М. Семенову в июне 1918 года. Блюстители «чистоты моральных риз» вполне могут обвинить барона Унгерна в неприкрытом цинизме, в желании стравить между собой местные народности, «втемную» использовав их для своих целей. Но для барона Унгерна главной целью была победа над терзавшим Россию большевизмом, который, по признаниям его собственных вождей, отнюдь не собирался останавливаться в пределах бывшей Российской империи. Для достижения этой цели Унгерн считал себя вправе использовать все возможные средства, казавшиеся ему необходимыми. Точно так же поступали во время Кавказских войн русские генералы, играя на застарелой вражде и противоречиях многочисленных горских племен, находя себе подчас самых неожиданных союзников. Менялись политические военные расклады, менялись тактические задачи – менялись и союзники, вчерашние враги становились друзьями и наоборот. «Восток – дело тонкое», – говорил персонаж из известного советского кинофильма «Белое солнце пустыни». Недаром в русский язык вошло идиоматическое выражение «азиатское коварство». Без учета этой важной нематериальной составляющей ни одно уравнение на Востоке не могло быть должным образом решено.

Необходимо учитывать также и сильно изменившуюся геополитическую ситуацию: прежде прочное положение России в Забайкалье и на Дальнем Востоке, подкрепленное штыками Императорской армии, ныне было сильно поколеблено. Республиканский Китай, пользуясь российской смутой, примеривался не только к КВЖД. Аппетиты китайцев распространялись на русские территории в Приморье, Уссурийском крае, Забайкалье. Отдельные китайские воинские отряды переходили русско-китайскую границу, на Амур были введены китайские канонерки. Роль китайского фактора в разгоравшейся Гражданской войне могла быть чрезвычайно высокой, особенно учитывая то, что десятки тысяч китайцев служили в Красной армии. Не считаться с этим ни Унгерн, ни Семенов не могли. Унгерну представлялось гораздо более выгодным и полезным для Белого движения, чтобы китайцы погрязли в разборках с монгольскими племенами, населявшими северо-восточные провинции Срединной империи, нежели вмешивались бы в русские дела. Так что с точки зрения геополитических интересов России политика, известная со времен Римской империи под лозунгом «Разделяй и властвуй» и предлагаемая Унгерном Семенову, была вполне оправдана и целесообразна: хоть в какой-то мере она должна была стать препятствием на пути китайской экспансии.[23]23
  В контексте противостояния китайской экспансии необходимо рассматривать и тесное сотрудничество Г. М. Семенова с японскими военными кругами. Япония отнюдь не желала, чтобы Китай, воспользовавшись русской революцией и распадом Российской империи, резко усилил свое влияние в Азии. Кроме того, в японских правительственных кругах было достаточно последовательных и принципиальных противников большевизма, считавших, что японская армия должна поддержать Белое движение хотя бы из чувства самосохранения – дабы не допустить распространения большевизма в Азии, в том числе и на острова Японского архипелага.


[Закрыть]

Кстати, данный постулат прекрасно понимали англичане – признанные мастера политической интриги, исключительно поднаторевшие в восточных делах. Вместе с тем у Унгерна начисто отсутствует высокомерное, покровительственное и снисходительное отношение к местным, или, как тогда говорили, «туземным» народностям. Барон не только сам пытался изучить и понять менталитет населявших край монгольских племен, но и «погрузить» в туземную среду офицеров своих частей, для большинства из которых Монголия, Китай, Маньчжурия были самой настоящей terra incognita. Одним из первых приказов Унгерна по вверенной ему Инородческой конной дивизии (позже переименованной в Азиатскую конную дивизию), которую он начинает формировать зимой 1918 года, был приказ об изучении чинами дивизии монгольского языка. К занятиям сам Унгерн относился чрезвычайно серьезно. В своем приказе по дивизии № 12 он отмечал: «… Уроки по изучению монгольского языка гг. офицерами посещаются неаккуратно. 15 января на уроке было всего лишь два офицера. Предписываю обучающему, зауряд-есаулу Солдатову, вести дневник, отмечая отсутствующих на уроке. Предупреждаю, что за непосещение уроков буду наказывать как за уклонение от службы. 15 февраля произведу проверку знаний по монгольскому языку…»

Основу Инородческой дивизии Унгерна составляли бурятские и монгольские всадники. В январе 1918 года в состав дивизии влилась большая группа харачин – воинственного монгольского племени, длительное время воевавшего против китайцев. Несколько сот харачин образовали 3-й Хамарский полк, который летом 1918 года принял участие в боях с большевиками вдоль линии Забайкальской железной дороги и продемонстрировал, по отзывам очевидцев, «замечательные боевые качества». При формировании дивизии Унгерн придерживался принципа, уже испытанного во время Великой войны в таких инородческих формированиях, как так называемая «Дикая дивизия»: рядовой состав полностью состоял из туземцев, управление же осуществляли русские офицеры, или же представители знатных инородческих семейств, уже зарекомендовавшие себя верной службой белому царю. Именно верность царю, преданность своему непосредственному начальнику (так же как и внутри своего племени – верность вождю, главе рода или клана) была тем стержнем, на котором держались подобные формирования. Как правило, простые туземцы, будь то кавказские горцы, среднеазиатские текинцы или монголы, о самой России ничего не знали, абсолютно ее себе не представляли и, соответственно, и не любили. Да и за что, собственно говоря, им было ее любить? Слово «отечество» в том смысле, которое вкладывал в него русский человек, было для них не более чем пустым звуком. В системах, подобных Дикой дивизии или Инородческой дивизии Унгерна, абсолютно все держалось на личном авторитете своего непосредственного командира, затем на авторитете командира части и, наконец, на харизме верховного вождя – русского белого царя, на верность которому присягали горцы. После падения монархии главная составляющая часть данной конструкции оказалась утраченной. До некоторой степени детей степей и гор сдерживал личный авторитет непосредственных командиров: вспомним о преданности туркмен-текинцев лично генералу Корнилову, о той любви, которой пользовался у горцев великий князь Михаил Александрович, об их готовности не рассуждая сражаться вместе с генералом Крымовым… Однако после того, как исчезала эта последняя скрепа в лице русского командира, ранее боеспособная и дисциплинированная часть превращалась в неуправляемую банду абреков, хунхузов, басмачей… Во время суда в Новониколаевске, отвечая на вопрос о боеспособности монгольских частей, Унгерн подчеркивал: «Все зависит от начальника. Если начальник впереди, они впереди. А у русских начальник может сам оставаться позади, только должен указывать».

В таких частях вся система взаимоотношений по линии «командир – подчиненный» была принципиально отличной от системы, сложившейся в традиционных частях русской армии. Помимо личной храбрости, военного таланта, заботы о своих солдатах от командира также требовалось умение «навести страх». Справедливость, гуманность, вежливое обращение, добродушие воспринимались горцами и степняками как признак слабости командующего, его неуверенности в себе. Уважение к своему командиру обязательно должно соседствовать со страхом – именно подобная комбинация обеспечивала успешность действий подобных формирований. В полном соответствии с этими принципами строил свою дивизию и барон Унгерн. Сам он называл себя сторонником «палочной дисциплины» и подчеркивал, что своим идеалом считает дисциплину времен Фридриха Великого, Павла I и Николая I.

Станция Даурия стала опорным пунктом между Читой и Китаем. Военный городок, расположенный у самой станции, представлял собой несколько трехэтажных кирпичных казарм, отдельные здания, в которых в мирное время размещались офицерские квартиры, церковь, артиллерийские мастерские, конюшни, хозяйственные помещения. Дивизия занимала весь городок. Четыре казармы, расположенные по углам военного городка, были превращены в укрепленные форты: окна и двери замурованы, на верхних этажах и крышах установлены пулеметы. Основной задачей Азиатской дивизии являлась охрана железной дороги на участке между станциями Оловянная и Маньчжурия. В состав дивизии входили: комендантский эскадрон, 3 конных полка, отдельный Бурятский конный полк, 2 конные батареи и Корейский пеший батальон. Даже недоброжелатели Унгерна единодушно признавали, что дивизия прекрасно дисциплинирована, одета и обута строго по форме (защитные рубахи и синие шаровары), офицеры, всадники и конский состав обеспечены всем необходимым: питанием, обмундированием, фуражом. Все военнослужащие получали фиксированное жалованье, выплачиваемое в золотых рублях и всегда в срок. Семьям военнослужащих выдавались денежные пособия. На это Унгерн обращал особое внимание. «… K удовлетворению семейств денежным и пищевым довольствием он был особенно внимателен», – вспоминал современник. На плечи барона Унгерна также легла обязанность платить рабочим и служащим КВЖД, оказавшимся в его зоне ответственности.

Их заработок также выплачивался в золотой монете. Всем взрослым служащим мужского пола, а также офицерам и казакам ежедневно выдавалось по пачке папирос и коробку спичек. (Заметим, что спички в условиях тотального дефицита, вызванного Гражданской войной, ценились ничуть не меньше золота.) Никаких производственных конфликтов – задержки жалованья, забастовок, случаев саботажа, сотрясавших тылы белых армий на Восточном фронте, у Унгерна не наблюдалось.

H.H. Князев писал в своих заметках-воспоминаниях о генерале Унгерне, публиковавшихся в 1930-х годах на страницах эмигрантского журнала «Луч Азии»: «Благодаря неусыпным заботам своего начальника Азиатская конная дивизия стояла на значительной высоте в смысле дисциплины и выучки. Боевые же качества этой части были вне критики. Основным недостатком дивизии был низкий культурный уровень и разношерстность ее офицерского состава. Правда, все офицеры имели большой боевой опыт и личную храбрость, но интеллектуальное развитие типичного для дивизии офицера было чрезвычайно низко. Этим недостатком особенно страдал старший командный состав, выдвинутый самим бароном из нижних чинов. Считая таких людей всецело ему обязанными, Роман Федорович вполне на них полагался и верил только им». Известен случай, когда вполне подготовленный и храбрый офицер был назначен заместителем Унгерна генералом Резухиным исполнять должность командира полка. Однако это назначение было отменено Унгерном, лаконически пояснившим свое решение: «Больно грамотен».

В недоверии, которое испытывал Унгерн к «интеллигентам» и интеллигентскому сословию вообще, не было ничего иррационального, как не было и скрытого ощущения собственной неполноценности. Подобное отношение барона к офицерам «интеллигентного типа» имело свои глубокие причины: основы подобной неприязни объяснялись социально-психологическими и идейно-мировоззренческими причинами, идеологическим расколом Белого движения на многочисленное «левое», республиканско-либеральное, политически гибкое крыло и на «правое», идейно-монархическое, к которому принадлежал и сам Роман Федорович. Позже Унгерн одной из причин своего ухода в Монголию объяснял «несходством взглядов» с большинством колчаковских генералов, которые, по словам самого барона, «начали розоветь». «Это мне не по пути», – говорил Унгерн.

В конце Гражданской войны идейное противостояние внутри белых армий нередко перерастало в вооруженные столкновения между представителями различных политических лагерей. Примером подобного противостояния на Дальнем Востоке стал раскол белой армии на семеновцев и каппелевцев. После трагической смерти В. О. Каппеля, человека кристально чистого, монархически настроенного, обладавшего непререкаемым авторитетом, в войсках, которыми он руководил до своей гибели, возобладали все те же демократические, либеральные настроения. «Состав армии в политическом отношении пестр до крайности… В армии тесно переплелись между собой элементы крестьянский, рабочий и интеллигентный. В среде их встречаются представители всех политических течений, до коммунистов включительно, не приемлющих беззастенчивого жульничества большевиков», – писал о каппелевской армии современник. У семеновцев подобное и представить себе невозможно. Сам Г. М. Семенов, как мы уже говорили, если и был монархистом, то глубоко в душе, внешне же подобных симпатий не проявлял. Он более склонялся к национально ориентированной военной диктатуре, социалистов (меньшевиков, эсеров) и либералов не любил, справедливо считая их пособниками большевиков. В результате многих столкновений, разборок и склок общего языка семеновцы и каппелевцы найти так и не смогли, что стало одной из причин (но весьма существенной) поражения белого дела на Дальнем Востоке.

Приведем лишь один пример, хорошо иллюстрирующий, насколько напряженными были отношения. 4 января 1920 года указом адмирала A.B. Колчака Г. М. Семенов был назначен Главнокомандующим вооруженными силами Российской Восточной окраины. В состав каппелевской армии была включена Азиатская конная дивизия барона Р. Ф. Унгерна. Среди каппелевских офицеров Унгерна именовали не иначе как «сумасшедший барон». Спустя некоторое время командующий Дальневосточной армией генерал-лейтенант H.A. Лохвицкий в ультимативной форме потребовал от Семенова убрать из армии барона Унгерна. «Или я, или он», – по слухам, поставил вопрос Лохвицкий. Причиной столь резкой постановки вопроса были многочисленные, как говорили каппелевцы, «чудачества» барона. В результате из армии ушел Лохвицкий. Тем не менее даже каппелевские офицеры отдавали Унгерну должное. Ротмистр В. Зиновьев в 1927 году так вспоминал о бароне: «… Несмотря на все темные стороны даурской контрразведки… невзирая на все чудачества Унгерна, вроде тех, когда он приказывал привязывать в конский станок офицера, проворовавшегося на фураже… у него нельзя не отметить… идейность и необыкновенную волевую энергию, что значительно выделяло его среди всех руководителей Белого движения в Забайкалье и вообще на востоке».

В офицерах-интеллигентах, из которых преимущественно и состояла каппелевская армия, Унгерна раздражало определенное высокомерие, их самоуверенность и всезнайство, желание руководить, быть всюду на первых ролях, высокомерное отношение к «кадровым». Отметим также, что вышеперечисленные качества вообще являются специфически характерными чертами сословия, именуемого «русской интеллигенцией». Однажды в лагерь Унгерна прибыл бежавший от большевиков статский советник Голубев, человек с большим самомнением и весьма высокомерный. «Унгерн принял его вежливо, беседовал с ним, – рассказывает очевидец этой встречи есаул Макеев, – чем Голубев, не знавший бароновского характера, решил воспользоваться и стал давать советы политического и иного характера. Барон долго крепился, потом приказал Голубева выпороть: «Выпороть Голубева. Он из интендантства, а следовательно, мошенник». Голубева повели на истязание. Жена, взволнованная и возмущенная, влетела к Унгерну в палатку, и… ее барон приказал также выпороть. Выпороли. Несчастную женщину после этого направили в обоз, а мужа назначили рядовым в полк». Можно, конечно, осудить Унгерна за издевательство над незадачливым статским советником и его женой. Но сколько было таких интеллигентов-«о5разованцев», «проговоривших» монархию, власть, саму Россию и в результате ничего не понявших, ничему не научившихся? Бегая от большевиков, они никак не могут успокоиться, не ощущают никакой своей вины в происшедшем, но продолжают считать себя «солью земли», давать многомудрые «ценные» советы… Какие чувства могли вызвать подобные люди у боевого офицера, ведущего реальную, а не словесную борьбу с большевизмом? Вопрос риторический…