Текст книги "Избранные произведения. Том 1"

Автор книги: Андрей Красильников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Андрей Николаевич Красильников
Избранные произведения. Том 1

© А.Н. Красильников, 2013

Вступление

Издание избранных произведений Андрея Николаевича Красильникова осуществляется в связи с шестидесятилетием со дня рождения писателя.

В первый том включены отдельные рассказы из сборников «Запах мяты» и «Путешествие по Некрополю». Оба составлены на рубеже веков. Самый ранний из публикуемых рассказов «Одинокий лыжник» датирован февралём 1969 года, когда автору было всего пятнадцать лет.

Часть первого тома и второй том занимает роман «Старинное древо», созданный под впечатлением от поездки на родину отца в город Льгов Курской области и село Ширково (в романе – Троицкое), где находилось родовое имение матери отца Зинаиды Александровны Красильниковой (урождённой Щербаковой). Все персонажи, действующие в главах, описывающих эту поездку, реальные люди, выведенные под вымышленными именами. Эти имена в комментариях не раскрываются.

Роман содержит большое количество прямых и скрытых цитат из «Истории России с древнейших времён» С.М. Соловьёва и документов разных эпох. Комментирование этого массива и указание на источники также не входит в задачи издательства. Цитаты не подвергались научному редактированию и даются в авторской редакции.

Третий том включает пьесы, написанные автором за последние пятнадцать лет. За одну из них («В ту же реку») Андрей Красильников в 2002 году стал лауреатом Всероссийского конкурса драматургов «Долг. Честь. Достоинство», проведённого под эгидой Министерства культуры Российской Федерации, Федеральной службы безопасности Российской Федерации, редакции журнала «Современная драматургия» и Фонда развития и поощрения драматургии.

Предлагаемое издание содержит лишь часть произведений, созданных известным русским писателем и общественным деятелем Андреем Николаевичем Красильниковым. Он родился 2 мая 1953 года в Москве в семье потомственных русских интеллигентов. В числе предков по отцовской линии встречаются и литераторы, включённые в «Словари русских писателей». В частности, прапрапрадед отца Иван Васильевич Коростовцев (1745–1814) прославился своими сочинениями ещё в XVIII веке. Его дочь Людмила (1794–1883) стала одной из первых русских поэтесс и была принята в Вольное общество любителей российской словесности, где за всю его историю числились всего четыре женщины. Входил в эту организацию и муж Людмилы Ивановны Пётр Иванович Рикорд (1776–1855), знаменитый русский адмирал, мореплаватель, дипломат, литератор, государственный и общественный деятель. Рикорды являлись единственной супружеской парой в составе ВОЛРС.

Андрей Красильников – профессиональный литератор с всеохватной палитрой. В 1982 году он окончил Литературный институт им. А.М. Горького, где занимался в семинаре драматургии Виктора Сергеевича Розова. В 1983 году вступил в Профессиональный союз писателей России (тогда – Профессиональный комитет московских драматургов). С 1992 года А.Н. Красильников возглавляет эту организацию. В качестве её представителя был участником Конституционного совещания (1993) и Общественной палаты при Президенте Российской Федерации (1994–96). Редактировал журнал «Отечественные записки» (1992–97).

Ещё на студенческой скамье драматург сочинил стихотворную трагедию «Гений и Смерть» о судьбе великого итальянского поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо (1544–95) – первую пьесу на русском языке, написанную октавами.

Дух новаторства не оставлял его и в дальнейшем. Андрей Красильников – один из основателей политического театра на советском телевидении. Их совместный с Георгием Зубковым спектакль «Почему убили Улофа Пальме?» (1987) стал первым драматургическим произведением в жанре вербатим, текст которого состоит из документальных монологов и диалогов реальных людей, перепроизносимых актёрами.

Уже в новом веке Андрей Красильников написал вызвавшую немало споров «Терпеливую историю» (2008) в новом для отечественной прозе стиле «кондитионального романа», где события развиваются по логике, заданной историей, но с некоторым отклонением от её магистральной дороги, пройденной человечеством. До него из именитых русских авторов на такое отваживался только Василий Аксёнов в «Острове Крым».

Первый роман писателя «Отпуск» (2002) не включён в настоящее собрание сочинений и вышел в издательстве «Нобелистика» отдельным изданием. Не попали в число «Избранных произведений» также пьесы, написанные в 70–80-е годы, сценарии, большинство произведений малой прозы, лирика, а также литературоведческие работы, труды по истории литературы, публицистика, дневниковые записи, мемуары и эпистолярий. Всё это требует более тщательной и кропотливой подготовки, а также необходимых комментариев и является задачей будущего.

Одинокий лыжник

Последний раз Алёша наведывался в лес в первых числах января, когда удивительно чистый белый покров распускался, как сахар на раскалённой сковороде, под лучами на редкость разъярённого для такой поры солнца, игравшего бликами в зеркальном жёлобе лыжни, жадно метавшего огненный взгляд то на дорогу, то на верхушки деревьев.

Уже в сочельник на этом месте было сплошное болото.

Но природа, рабыня времени, не способна на продолжительный бунт: с далёкого севера потянуло холодом, и наступил конец её упрямству.

Поначалу изморозь сковала крыши ледяным панцирем, затвердели лужи, затем тяжёлые хлопья спустились на землю и завладели ею. Да так засыпали, что только успевай отгребать! Протоптали тропинки, поработали лопатами, накидав высокие холмы, и только тогда ворчливые старухи провозгласили приход настоящей зимы.

За окном февраль. Месяц короткий, но тянется дольше других собратьев и непременно успевает выполнить все свои обязанности: каждую щель снегом укроет, извергнет из ледяных уст самый морозный поцелуй, обязательно сравняет сугробы с низиной и пройдётся по ним быстрой позёмкой. То солнышком ясным улыбнётся, то суровой теменью нахмурится. Он – верный сын матушки-зимы, никогда не набедокурит ни дождём, ни оттепелью. Одним февраль люб за такое постоянство, другие поругивают его за излишнюю услужливость, только сам он не унывает, веселится: разузорит стёкла, нарумянит щёки, накормит блинами и – на покой, до следующего года.

Стелется по поседевшей просеке фигура одинокого лыжника, стремглав летит он по целине. Нет-нет да остановится, поднимет голову, замрёт на минуту-другую и поклонится величию леса, ибо иных богов не признаёт, а в этого верит с детской наивностью, несёт в возвышенный над миром храм сжимающуюся от тревог душу свою и верит, что найдёт там успокоение.

Бежит Алёша по скрипучей дорожке, открывая в ставшем по-человечески родным пейзаже прелести новой окраски.

Сосёнки одеты небрежно: на одной ветке целый ком, а другая – как летом. Это вина чумазых ворон, с утра до вечера прыгающих по деревьям. Зато в ямочках, этаких ладошках, откуда расходятся в три стороны пальцы сосны, белым-бело. Заледенели ладошки. Жаль только, что темновато, а то картина была бы просто дивной. Ели тоже едва покрыты, но удивительно стройны. Растёт молодняк как попало, ни разу его не прорежали. Встречаются среди зелени и берёзки. На одну совсем жалко смотреть: стоит голенькая, тоненькая, хрупкие ручонки не могут удерживать зимние дары. Оцепенела вся бедняжка! За ней ухаживает широкая ёлочка, укрывает от непогоды. Алёша почему-то вспомнил тициановскую Данаю, благо на свежем воздухе фантазия у него работала на удивление отточено.

Замелькали последние деревца нового, посаженного лет тридцать назад леса. Летом они одинакового цвета, сейчас же ели кажутся тёмно-зелёными, а у сосен мутноватые иголочки, и есть в них что-то серое. Но и они позади.

Перед взором Алексея целый полк глазастых солдат – так выглядят стволы великанов-старожилов. Ветвей не видать – высоко гордые ветви. Сбросили они снежные преподношения, раскачиваются на ветру, шумят, никто не знает о чём. Стволы хранят белизну в зияющих ранах от срубленных лап, а поскольку такие места чаще всего находятся рядом, чудится, будто пара глаз смотрит на тебя. Аж страшновато становится!

Февральское небо имеет два лика. В ясную погоду на нём ни облачка, и по-летнему ярко светит солнце. В хмурый день кажется, что набросили мрачное покрывало на унылую голубизну, а само покрывало – из такой тонкой материи, что вот-вот расползётся. Расползается, расползается, но не выдаёт наружу контуры светила, а лишь пропускает сияние его. И сейчас проступает через насупившийся свод молочная лужица.

Дальше и дальше уходит от глазастых чудовищ Алёша. Вот берёзовая роща полуостровком вдаётся в хвойные владения. Не нравится юному мечтателю скопление берёз даже летом. Белёсые они какие-то, просвечивают на сотни метров, не чувствуется в них мощи, мудрости – одно бесшабашное веселье: ласки, заигрывания и нежный лепет. Нет, не для того создан лес. Несколько таких деревьев – красиво, но целая роща – неудачная выдумка природы.

Ритмично хлопают по снегу лыжи, летят на всех парусах. Мелькают важные пни, не желающие снимать перед путником белые папахи, поваленные наземь стволы, обломанные ветки. Не видит их одинокий лыжник, спешит вперёд, к неведанному ещё чуду.

А вот и оно. Алексей аж замер от восторга.

Ему открылся дряхлый бор. Зима лишь припудрила игольник да приукрасила ели: под пышные их турнюры и кринолины она забраться не смогла. Теперь то не просто зелень, а тёмный лоснящийся бархат, поросший ледышками, тяжеленный-претяжеленный, свисает пышными ветвями. До них и не достать, а как хочется пощупать, должно быть, очень мягкие. Какая красота, какое богатство!

Наконец прорвался наружу матовый диск и мигом согнал с небес все облака. Алёша в это время уже мчался по коридору из дикорастущих сосёнок – последней лесной улочке на пути к величавому простору.

Толчок руками, и лыжи сами выносят его на слегка освещённое место, где уже заметна собственная причудливая тень. Ещё толчок…

Запорошенные сосны, бархатные ели, обнажённые берёзы остались позади. Их шелест и дрожь, смех и скорбь не волновали боле нашего героя, не нашёптывали советов, не обдавали смолистым ароматом. Теперь он наедине с обширным пространством, сияющим желтизной выступающих из-под снега несозревших хлебов и придорожной куриной слепоты. Нет, то мираж: не пробиться сквозь гнетущую толщу ни одному росточку. То задиристые лучи ласкают не тронутое с осени, укрытое и убаюканное метелью поле. Оно невинно чистое – ни следа недоброго прикосновения.

Даже боязно нарушать эту стыдливую девственность, выставленную напоказ. Однако решено…

Ноги по щиколотку погружены в снег, но плывут и тащат за собой лыжи. Вот прочерчена длинная полоса, ещё такая же, но будто отражённая в зеркале. И перекладинка между ними – А. Теперь то же, но без перекладинки – АЛ. Рядом – высокий ствол и три ветки: побольше, поменьше и снова побольше – АЛЕ. До сих пор Алексей шагал уверенно, до сих пор он ставил автограф – любопытному прохожему и невдомёк, что это не так. Но следующая буква выдаст его намерения с головой. Алёша осмотрелся. Никого нет. Ну, с Богом! Лихо промчался он по целине, добавив новый след – АЛЕН. Сейчас нужно обернуться ещё быстрее, и в лес. Вдруг кто-нибудь заметит! Нет, никто не должен это видеть.

А идти тяжело, ноги заплетаются, проваливаются, в горле со страху пересохло…

Кажется, готово.

Ворвавшись в зелёный коридор, он остановился, оглянулся и полюбовался собственной выдумкой, воплощённой в реальность. Такое бывает не часто.

На сахарно-белом поле пять замкнутых борозд открывали всему миру имя его любимой. Ни одному рыцарю на земле не удавалось ещё написать имя дамы сердца такими громадными буквами, ни одному.

Алёша постоял с минутку, пососал припасённый лимон – лучшее средство от жажды в лыжном путешествии – и ринулся в обратный путь, увозя с собой радость исполненного замысла и грусть неразделённого свидания.

«Чего ты боишься? – шептали ему шелудивые сосёнки. – Своей любви? Ты должен кричать о ней громко-громко, а не воздвигать анонимные памятники. Это не преступление – это любовь».

Над головой раздался гул самолёта. Маленький «кукурузник» шёл прямо над полем, и лётчик наверняка всё видел из окна. Как жаль, что там, в кабине, нет Алёны! Как жаль!

– Ты должен пойти к ней. Слышишь, ты обязан. Чужой человек знает отныне больше, чем она. Для кого ты старался? Для себя? Для зевак? Сколько можно класть тяжести на сердце? Этой оно не выдержит. Освободи душу от камня. Сделай так, как я говорю. Тебе будет легче.

– А если она засмеётся, лес?

– Лучше знать об этом сразу.

– Я не переживу.

– Тогда можешь смело умереть. Ступай.

– Хорошо, лес. Спасибо, лес. Я обязательно выполню твой наказ. В воскресенье, в клубе, на танцах. Обязательно. Клянусь тебе.

И он помчался непривычно быстро, словно навстречу воскресенью.

февраль 1969

Запах мяты

1.

Он проснулся, когда летнее солнце почти взобралось на свой полуденный трон и не только разбудило весь остальной мир, но уже успело влить в него истому жаркого июльского дня. Пронизанный зноем сад щедро расточал ароматы. Ещё сквозь сон он почувствовал, как через закрытое окно вторгается в его спальню удивительно сильный, навязчивый и очень приятный запах, который и заставил открыть глаза: на миг почудилось, будто провалился в далёкое-далёкое детство и беспомощно барахтается в одном из заколдованных уголков его далей.

Но стоило ему только коснуться взором своей старой доброй детской, как память тотчас же расплела клубок несуразицы сновидений. Одно лишь никак не вспоминалось: сладкий запах давних лет. Точнее, помнить он его помнил, но забыл название источника: ведь мышление в юные годы не поспевает за чувствами, и мы гораздо больше запечатлеваем глазами, ушами, подушечками пальцев, носом, чем серое вещество успевает преобразить в персонажи толстой книги, именуемой энциклопедическим словарём. С возрастом всё наоборот: чувства безнадёжно отстают от мысли, и даже интимные ощущения становятся объектом интеллектуального осмысления.

Последний раз он почивал здесь пятнадцать лет назад, двенадцатилетним подростком. Значит, большая часть его и без того короткой жизни протекала в других стенах.

Сильный запах потянул к окну. Он распахнул его и увидел сидящего в шезлонге отца с раскрытой свежей газетой.

– Ну и горазд ты, братец, дрыхнуть, – произнёс тот без всякой укоризны, скорее с восхищением. – Сразу чувствуется стиль городского лентяя с его привычкой экономить на воскресном завтраке, а то и обеде.

Сентенции родителя не стоило давать развиться. Поэтому он прервал её вполне естественным вопросом:

– А который сейчас час?

– Начало двенадцатого. Раньше у нас почту не приносят. Давно пора завтракать садиться. Мы с Эммой Леопольдовной уже изголодались.

Традиции дома не позволяли начинать трапезу, пока последний член семьи не изволит осчастливить своим появлением за столом. Так покойная бабушка отучала маленького Севу от привычки долго умываться, одеваться и застилать постель. Взрослые сидят перед пустыми тарелками и чашками и ожидают, пока заберётся на стульчик юное чадо. А тому должно быть стыдно заставлять всех ждать.

– Мог бы и сам меня разбудить.

– Жалко стало. Пусть, думаю, он почувствует себя в старых апартаментах прежним мальчишкой, покой которого можно нарушить лишь с первым скрипом кроватки.

– По-моему, всё обстояло не так: меня безбожно поднимали ни свет ни заря, – возразил Всеволод.

– Это тебе только казалось. Сладкий младенческий сон свято охранялся в нашем доме. Будили, когда ты уже начинал ворочаться. Думали, сон страшный снится. Ты же рос очень впечатлительным ребёнком.

Тревожных снов в детстве он практически не видел: жизнь текла ровно и безмятежно. А вот явь оказалась страшнее.

Когда пошёл в шестой класс и впервые ощутил прилив неведомых прежде живительных соков, родители разошлись. Отец покинул их скромную двухкомнатную квартирку в блочной пятиэтажке, и они с тех пор практически не виделись. Во всех бедах мать винила безвольного мужа, чем якобы воспользовалась какая-то Эмма с берегов Балтийского моря, где Ильин-старший частенько бывал в командировках на важном военном объекте. Сама же мать вскоре вышла замуж за морского офицера и увезла Севу против его желания в небольшой южный городишко, где он скучал по своему классу, по Москве, которую в разлуке возлюбил всем своим мальчишеским сердцем. Потом они очутились на Дальнем Востоке, и школу ему пришлось кончать именно там, на каком-то острове, который в одних атласах был закрашен синим японским цветом, а в других – красным советским. Конечно, внушать двенадцатилетнему ребёнку, что у него теперь другой папа, никто не стал, но образ отца постепенно вытравился из сознания, жадно стремившегося к освоению такой непростой действительности. Ушла в прошлое и бабушка, покинувшая земную юдоль как раз в годы скитаний внука по окраинам великой морской державы.

Отчим понимал, что для укрепления семьи ему нужно снискать расположение пасынка. И он методично добивался этого с упорством офицера. В его поведении всегда ощущалась твёрдая и уверенная рука морского командира, ведущего семейное судно сквозь шквалы и штормы. Чувства свои он расточал расчётливо, по принципу разумной достаточности, и на долю Севы приходилось ровно столько, сколько нужно для стирания в памяти знаков внимания родного отца, выражавшихся в поздравительных открытках с изображением скульптурных памятников Москвы (живя вместе, они любили ездить их смотреть) и однообразных подарках в виде книг, увлекательных и пахнувших родным домом. Любовь отчима была искусственной, ничтожно малой по сравнению с отцовской, но ласки не передаются на расстояние, не посылаются по почте, не вмещаются в заказную бандероль. Постепенно новый муж матери возвысился до идеала мужчины, а отец стал ассоциироваться с плюгавеньким старичком-почтальоном, заставлявшим размашисто расписываться при вручении очередной ценной корреспонденции из столицы.

Самое ужасное, что теперь он стал удивительно похож на того самого книгоношу.

2.

Завтракали в саду, под двумя старыми яблонями. Их Всеволод помнил ещё невысокими саженцами, давшими первые нежданные завязи к большой радости матери, боявшейся засорения участка бесплодными деревьями.

Видела бы она, какими красавицами стали они теперь! Ветви сплелись на уровне человеческого роста, образовав причудливую арку, и в ней отец устроил убежище от нещадного солнца. Даже неплохая крыша от моросящего дождика получилась.

Сейчас ни того, ни другого, но сидеть под сросшимися кронами всё равно приятно.

Эмма Леопольдовна принесла на широком расписном подносе тоненькие тостики, ровно нарезанный сыр, три розетки с джемом и три яйца, сваренных всмятку. Потом к ним добавился сок в высоких стаканчиках и аппетитно дымившийся кофе. Для желающих (им оказался только хозяин дома) в середине стола рядом с сахарницей соседствовал молочник.

Всеволод поймал себя на мысли, что давно за ним никто утром не ухаживал, а с такой изысканностью – вообще никогда. Он даже немного позавидовал отцу.

Ритуал принятия пищи происходил, как и всегда водилось в их семье, ещё при бабушке, в полной тишине. Лишь когда последний бутерброд исчез с тарелки, Эмма Леопольдовна нарушила молчание:

– Сева, могу я попросить вас поправить забор? Соседский кобель умудрился выбить одну доску, и они с нашей Альбой валяются теперь на заднем дворе, прямо в мяте. Последствий я не боюсь: наша девочка надёжно защищена современной ветеринарной наукой. Но, право, не очень приятно наблюдать такие сцены, хотя сад после них благоухает.

Так вот это что! Мята. Удивительное травянистое растение, издающее едкий приятный запах, если её как следует помять. Ну как он мог забыть такое!

– Хорошо, я заколочу доску прямо сейчас, пока не вылетело из головы, – ответил Всеволод мачехе.

– Сделайте одолжение, – не стала возражать она. – Я принесу вам инструменты.

Чередуя попадание по шляпке с ударом в деревяшку, а то и пустоту, Сева вогнал для надёжности целых два гвоздя в тонкую штакетину. Но перестарался зря: доска не выдержала, треснула – хоть новую бери.

Однако он не стал признаваться в своей оплошности: внешне незаметно, разве что недюжинная мощь соседского кобеля, усиленная зовом природы, со временем обнажит допущенную неаккуратность.

Попытка вернуть Эмме Леопольдовне молоток натолкнулась на протестующее покачивание головой:

– Нет-нет, мы сделаем не так: я покажу вам, где он должен находиться, и вы сами положите его на место. У рук есть своя память, и она в нужную минуту подскажет вам направление поиска.

В многословии мачехи сплетались и возрастная любовь к назидательным длиннотам и национальная черта маленького балтийского народа, с которым она хоть и оборвала все нити, переселившись в Россию, но испытывала глубинную внутреннюю связь, обнаруживавшуюся в самых разных проявлениях.

Когда они оказались вдвоём в сарае, казавшемся маленькому Севе гигантским, а на самом деле тесном и заваленном до потолка разным ненужным барахлом, Эмма Леопольдовна взяла его за руку, подчёркивая нетривиальность момента, и негромким голосом, хотя подслушать их никто не мог, заговорила в своей неизменной дидактической манере:

– Простите, что заставила вас выполнять работу, вполне ещё для меня посильную. Но полагаю, вам пора входить в роль хозяина. Вынуждена сказать страшную вещь: Павла Николаевича к следующему лету уже не будет. Единственное, в чём безупречно точна наша медицина, так это в пессимистических прогнозах. Если мне доведётся пережить его, я отсюда уеду. Дача достанется вам, даже при отсутствии необходимых распоряжений с его стороны. Конечно, вы вправе её продать, но я не советую совершать такой опрометчивый поступок. Вам лучше начать обживать этот дом. Он ещё пригодится для следующих поколений. Надеюсь, рано или поздно вы обзаведётесь потомством. Детей в городе растить трудно, без дачи никак не обойтись. Особенно летом. Поэтому ваш теперешний визит разумно использовать не только для отдыха, но и для знакомства с проблемными вопросами будущего хозяйства. Так получилось, что я сегодня знаю их лучше Павла Николаевича. Считаю своим долгом во все посвятить и вас. Вы, наверное, заметили ветхое состояние забора?

Рассказчица, произносившая монолог на едином дыхании, без логических пауз при переходах с одной темы на другую, здесь решила перевести дух, рассчитывая на реакцию собеседника. Но тот не сумел оценить степень износа изгороди и не стал высказываться на сей счёт.

Эмме Леопольдовне пришлось продолжить:

– Его пора менять. По здешним обычаям, это должен делать хозяин южного участка, то есть наша семья. Сейчас сосед не торопит, щадя здоровье Павла Николаевича. Но вам непременно предложит поставить новый. Человек он добрый, сговорчивый, трудолюбивый. Можете попробовать договориться с ним на паритетных условиях: ваш материал – его работа. Он очень любит мастерить и, думаю, согласится. Тем более что заниматься ему на пенсии абсолютно нечем. Штакетник, при желании, пусть набивает с нашей стороны. Если за труды вознаградите его бутылкой коньяка – считайте, дружба на все времена.

– Как с Китаем, – вспомнилось присловье из раннего детства.

– Нет, скорее, как с Финляндией, – поправила обстоятельная Эмма Леопольдовна, едва ли слышавшая лозунг двадцатилетней давности в своей тогда ещё наполовину буржуазной республике.

Затем последовал такой же нудный рассказ о других узких местах хлопотного хозяйства: расширительном бачке отопительной системы, требующем периодического долива воды и особого глаза в сильные морозы, колодце для нечистот, наполняющемся доверху раз в три года, разных вентилях и кранах, имеющих обыкновение подкапывать, особенностях крыши, протекающей по весне, если не счистить вовремя образовавшуюся за зиму наледь на шифере, отдушинах под домом и террасой, то раскрываемых в начале лета, то затыкаемых перед началом морозов.

– Эмма Леопольдовна, – взмолился уже забывший большую часть сказанного Всеволод, – это невозможно запомнить на слух.

– Хорошо, – согласилась та. – Я вам составлю письменную памятку. А сейчас идёмте в дом. Павел Николаевич может заподозрить что-нибудь неладное.

3.

Отец встретил их на террасе, на ногах, в радостном возбуждении. В руках он держал старые любительские фотографии, расплывчатые и белёсые, словно их вымочили в молоке.

– Хочешь посмотреть на себя маленького?

У матери его ранних снимков почему-то не сохранилось. В и без того ущербном детстве Севы это было ещё одним болезненным изъяном. Во всяком случае, сам он довольно остро переживал невозможность восполнить естественные пробелы младенческой памяти целлулоидными картинками, с несомненной подлинностью запечатлевшими первые этапы его жизни. Возможно, и здесь постарался предусмотрительный отчим.

Риторический вопрос отца остался, разумеется, без ответа, по принципу: молчание – знак согласия. Мужчины удалились в кабинет, где Павел Николаевич развязал дрожащими руками бантик на ленточке, крест-накрест охватывавшей семейные реликвии, и начал перекладывать стопку, сопровождая необходимым комментарием, иногда явно избыточным:

– Здесь ты ещё не держишь головку.

– Тут уже сидишь.

– А вот и встал в манежике.

На Всеволода смотрело совершенно незнакомое дитя. К тому же и интерьеры ничего ему не говорили. С таким же успехом отец мог выдать изображения за свои. Но, по мере появления на лике ребёнка первых следов интеллекта, он начал узнавать в малоулыбчивом карапузе себя и даже припоминать отдельные детали: комбинезон в полоску, шапочку, послужившую не один сезон, любимую мягкую игрушку, изображавшую персонажа сказки Шарля Перро.

Постепенно интерес стали вызывать окружавшие люди. Некоторых он помнил хорошо, как, например, бабушку, строгую, но очень его любившую, других смутно, третьих лишь по именам, четвёртых вообще никак. Такая неосведомлённость о ближайших родственниках сильно удручала отца:

– Разве можно забыть тётю Лёлю?! Да на неё вся Москва засматривалась, когда она шла по улице. Это же одна из последних учениц Вахтангова. Она даже в «Принцессе Турандот» небольшую роль играла.

Или:

– Неужели ты не знаешь дядю Володю?

– А кто он?

– Мой двоюродный брат. Между прочим, лауреат Государственной премии.

– В какой области?

– Владимир Владимирович – известный инженер. Работал в сфере оборудования для строительной индустрии. Усовершенствовал технологию изготовления шифера.

– Почему же тот весной позволяет воде течь вспять, снизу вверх, и протекать на потолки, – вспомнив рассказ Эммы Леопольдовны, решил проявить осведомлённость Сева.

– Кто тебе сказал? – насторожился отец.

– Да все жалуются. Приходится ездить зимой на дачу и сбрасывать с крыши снег.

Отец на мгновенье призадумался:

– Конечно, это не самый лучший материал. Но очень экономичный.

– Очень канцерогенный. Самый дешёвый способ…

Произнеся фразу до середины, когда мысль, ещё не высказанная, легко угадывалась даже слабоумным, Всеволод внезапно почувствовал, что говорит чудовищную бестактность. Он запнулся, покраснел и после предательской паузы, выдавшей охватившее его чувство неловкости, виртуозно закончил эвфемизмом:

– …создать лишние проблемы.

Отец заметил его заминку, но виду не подал. Более того, самокритично добавил:

– Да, я тоже зря собирал дождевую воду с крыши для мытья посуды и поливки огорода. Но, сам знаешь, какая у нас ржавчина льётся из водопровода. Зато теперь берём из своей скважины. Чистую и вкусную.

Исправить взаимное смущение мог только неожиданный сюжетный поворот. Сева беглым взором охватил разложенные веером снимки и ткнул пальцем в показавшееся ему знакомым лицо:

– А этого я, кажется, знаю.

– Ещё бы, – усмехнулся отец, – наверное, гораздо лучше меня.

Реплика прозвучала двусмысленно. Пытаясь разгадать её подтекст, Всеволод понял, что допустил новую оплошность: между мамой и папой, державшим его, четырёхлетнего, на шее, стоял широко улыбающийся отчим, более молодой, чем в момент переезда в их старую московскую квартиру.

– Неужели Василий Никанорович? – непроизвольно вырвалось у него.

– Увы, в Шерлоки Холмсы ты не годишься, – покачал головой отец. – И в Штирлицы тоже. Это действительно Вася Тимофеев, мой старинный приятель. Снято на этой самой даче в день, резко изменивший жизнь нашей семьи.

Так вот оно что! Значит, мать обманывала мужа без малого лет десять. А он терпел, видимо, из-за него, своего единственного отпрыска. Да, случись родителям разойтись уже тогда, он бы сейчас и отца родного на фотографии не признал. И любящую бабушку не отличил бы от служанки принцессы Турандот.

Догадавшись, что мысли сына устремлены в другом направлении, Павел Николаевич сказал:

– Вряд ли ты сумеешь всё запомнить. Давай-ка я лучше напишу карандашом на оборотной стороне год, место и имена изображённых. И вставлю снимки в альбом. А ты уж, пожалуйста, его храни.

4.

Наутро Всеволод встал пораньше и украдкой от Эммы Леопольдовны пошёл проверить, не отвалилась ли неумело прибитая им штакетина.

Мятой больше не пахло, но угроза вторжения чужого пса сохранялась, стоило ему своим собачьим чутьём заметить держащуюся на честном слове доску.

К счастью, кобелиный дух пока дремал. Убедившись в этом, Сева хотел было вернуться в дом, но, уворачиваясь от ветвей росшей рядом вишни, сделал шаг не влево, а вправо и очутился лицом к другому забору, обозначавшему границу с тыловыми соседями, чей участок выходит на другую улицу. Интересно, а кто отвечает за эту изгородь? Ведь по фасаду каждый ставит сам, а сзади, очевидно, приходится делать это пополам. Почему же Эмма Леопольдовна ничего ему не сказала?

Он решил проверить состояние ограды.

Едва приблизился к ней, как в памяти всплыл эпизод его последнего года на даче. В ту весну мальчишки-одноклассники посвятили его, отсталого незнайку, в тайну различия полов. Конечно, он и раньше замечал, что мужчины и женщины устроены немного по-разному, но не придавал значения отдельным несовпадавшим деталям. Оказывается, они потому и разные, чтобы иногда с о в п а д а т ь, доставляя друг другу массу удовольствия. Якобы от таких совпаданий и рождаются дети. Насчёт удовольствия Сева усомнился – очень уж противной показалась ему описанная похабными словами процедура: от неё, скорее, вытошнит. А в единственную причину детопроизводства и вовсе не поверил. Тогда, получается, столь мерзким делом должны были заниматься и его родители. Нет, они же интеллигентные люди, они на подобную гадость не способны! И потом: детей имели и Пушкин, и Толстой, и даже Пётр Первый. Неужели великие личности могли позволить себе грязное и постыдное занятие? Рассказанная версия способа продления рода означала для него крах веры в человеческую чистоту и порядочность, и он не мог её принять. Но интерес к противоположному полу она всё же разожгла. Оказавшись как-то наедине с восьмилетней Таней, жившей напротив, он по-дружески попросил её, гулявшую в одних трусиках, их снять, пообещав взамен сам сделать то же. Таня категорически отказалась, заявив, что обязательно пожалуется родителям на обнаглевшего мальчишку. Сева не понял причины её гнева, но ещё сильнее захотел увидеть голенькую девочку.