Текст книги "Ангел Спартака"

Автор книги: Андрей Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Тунику все-таки набросила. Возле порога хотела оглянуться, еще раз посмотреть на моего бога. Не решилась. Если что, если навсегда – я запомнила.

Не забуду!

За дверью, на ступенях старого крыльца – лунный огонь. Зажмурилась, перевела дух… Холодно!

Усмехнулась, сама того не желая. Холодно, Папия Муцила? Это еще не холод, настоящий холод впереди.

– Что, обезьянка, испугалась?

В Его голосе – тоже усмешка. Лица по-прежнему не увидеть, несмотря на плещущийся лунный огонь.

– Испугалась, Учитель! – выдохнула. – Я только человек. Даже не так – я просто женщина. Знаешь, когда с тобой рядом любимый…

– Угу.

Осеклась. Именно что «угу», Папия Муцила. Пастушок пришел к своей пастушке, поиграл ей на свирели, потом они поужинали, потом…

– Пойдем.

Наконец-то лунный луч решился коснуться Его лица. Всего на миг, но мне хватило. Страх исчез, оставшись там, на ступенях. Ты – не пастушка, Папия. И поздно дрожать!

Пустая улица, темные окна, черные кроны спящих пиний. Куда мы? Если как тогда, в Капуе, то кладбище совсем в другой стороне, оно чуть ниже, а мы идем…

Впрочем, разницы нет. Сейчас у Него на ладони вспыхнет огонек.

– Погоди!

Остановился, взял меня за плечи.

– Сегодня умирать не придется, моя обезьянка. Не бойся!

Кажется, Он улыбнулся. Или мне просто захотелось увидеть Его улыбку?

– Река с кувшинками, Папия, вспомни. Река с кувшинками, текущая от истоков к устью.

– Помню, – кивнула. – Сейчас ты сорвал кувшинку, Учитель.

– Нет! Просто твой стебелек стал очень длинным. Мы не покинем реку, мы просто проплывем немного вниз. Иди – и не удивляйся. Пойдем!

Пошли. Приказ ясен – не удивляться. Не удивляться – и не бояться тоже. Хотя бояться пока что и нечего – сонная улица, сонные дома, лунный огонь со всех сторон.

* * *

Учитель шагает быстро, очень быстро, но я почему-то успеваю. На миг показалось, что земля ушла из-под ног, что мои босые ноги упираются в пустоту…

Сказано же – не удивляться!

– Объясню, обезьянка. Ты ведь все-таки Ученица!

Смеется. И мне уже все равно, пусть улица стала какой-то другой, и пинии исчезли, и даже Луна.

– Ты зажгла маяк, помнишь? Там, в заброшенном храме. Теперь вокруг много маяков, и Мне легко найти дорогу. Мы не поднимаемся вверх, просто скользим по реке.

Пиний нет, улица стала шире, под ногами – не пыль, а камень. Нет, не камень – ровное что-то, шероховатое. Серое.

– Сейчас будет разговор. Еще не знаю, важный ли, но кое-что будет касаться и тебя, Папия Муцила.

– Угу!

Кажется, успокоилась. Итак, вокруг дома – многоэтажные, как в Риме, улица уже не пуста, вместо пиний – что-то совсем другое, не разглядеть пока.

– Особо не волнуйся. Представь, что вновь ведешь переговоры с Серторием.

Легко сказать! А что это там, впереди? Эти… автобусы? Нет, но похожи.

– Ой!..

Еще бы не «ой»! Чуть не упала. Была босая, а теперь…

– Еще не привыкла?

Привыкнешь тут! Вместо туники – что непонятное, короткое, еле до колен. На ногах сандалии, странные такие, на голове вроде бы шляпа, только маленькая. А в руке – что-то тяжелое. Сумка? Нет, сумочка, тоже маленькая. Чуть не уронила.

И зеркала нет, вот незадача!

– Постой!

Отступил на шаг, прищурился.

– Брат умрет от зависти. Ты сегодня очень красива, моя обезьянка!

И вот тут-то мне стало стыдно. То есть, не стыдно даже, а как-то… Он понял.

– Не обижайся, Папия Муцила! Мы, Сыновья Отца, еще не успели постареть. И если приходится встречаться здесь, на Земле, как не похвастаться?

– Чья обезьянка лучше? – не выдержала я.

– Чья обезьянка лучше. В сумочке – косметика, но она тебе ни к чему в эту ночь. Ты сама сказала: когда рядом с тобой любимый…

Не выдержала – зажмурилась. Эномай… Может, он видит меня во сне, говорят, я умею навевать сны. Пастушка бросила пастушка.

– Сигарету выдать?

Антифон.

Потом, когда все вспоминалось… Не сразу: вначале обрывками, клочьями, затем – осыпавшейся фреской в старом храме, странным сном, видением. Удивляло одно – как быстро я переставала удивляться. И новым словам, и новым мирам. Наверно, слова Учителя – не просто слова. Не удивляться – и не бояться тоже.

Но чего бояться? Обычная летняя таберна… Нет, обычное летнее кафе, обычная летняя ночь. Шум автомобилей, горящие огни реклам, высокая темная бутылка на столе…

* * *

– Твой брат опаздывает?

– Нет, это мы пришли чуть раньше. Тебе надо… адаптироваться, Папия Муцила. Что такое «адаптация» понятно?

Отхлебнула из рюмки (вино, кажется, называется «шампань»), задумалась.

Учитель не торопил. Его рюмка так и осталась стоять на скатерти, в сильных пальцах – дымящаяся сигарета, третья подряд.

– Адаптация… Понимаю, но… Через «а» – или через «о»? Привыкание к незнакомому – это через «а». Но если через «о»…

Рюмка дрогнула, чуть не выскользнув из руки. Адоптация! Тухулка, этрусский бог…

– Ты и об этом узнала, моя обезьянка?

– Угу.

На Его губах мелькнула улыбка. Быстрая – как удар ножа.

– Разобралась? Или помочь?

Еще бы год назад… Нет, и тогда я бы, скорее всего, отказалась. Теперь же… Теперь я успела повзрослеть.

– Не разобралась, Учитель. Но помогать не надо. Это не Твоя тайна, правда? И не Твоя власть?

Это я тоже успела понять. Тухулка, подземные демоны, странные святилища в гладиаторских школах. Что-то иное, совсем иное!

– Умная обезьянка!

Я ждала, что Он улыбнется. Не дождалась.

Антифон.

Мы поговорили об этом позже, много позже, когда мне уже было все равно. «Я бы тебе ничем не помог, Папия Муцила, – развел руками Он. – И никто не помог бы. Даже Отец».

Я не спросила, почему. Уже знала.

* * *

Зеленая бутылка прикоснулась горлышком к моему бокалу.

– Не надо, – поморщилась я. – Потом… Когда придет Твой брат. Как я понимаю, это не тот брат?

Кто именно, уточнять не стала, однако Он понял. Широкая ладонь на миг сжалась в кулак… разжалась.

– Конечно, не тот, Моя обезьянка! Просто один из Моих братьев. Он… Да ты сама увидишь. И узнаешь. Как только заметишь в толпе женщину… Такую… Самую.

– Самую – что? Самую красивую? – поинтересовалась я, разглядывая публику. Пока – ничего особенного. На женщинах такие же платья и шляпки, как у меня, мужчины – в брюках и куртках, что твои галлы. Такие куртки тут называются… пиджаки, да, конечно.

Ночь, музыка, звон бокалов. Кто-то уже танцует, парочка за соседним столом вот-вот в поцелуе сольется. Вот уж не думала, что привыкать к чужому миру так легко!

– Не красивая. Просто – Самая. Когда мы с братьями встречаемся на Земле…

– Угу!

Не выдержала – отвернулась. Боги ничем не лучше людей. Чем не пир у совершеннейшей Юлии Либертины? Каждый хвастается своей обезьянкой.

– Нет, Папия Муцила!

Я дернула плечом. Еще и мысли подслушивает. Богу все можно, как же!

– Да, Учитель! Наверное, и танцевать перед Твоим братом придется? Кто кого: я или эта… Самая? А танцевать как – голой? Или тут такое не принято?

Танцевали здесь и вправду странно. Не голыми, конечно, зато друг к другу прижимаясь. У нас подобного в самом последнем лупанарии не увидишь!

– Прикажу – станцуешь.

Тихим был Его голос, не голос – шепот почти. Но я услышала, услышала – замерла.

– Прикажу – умрешь. Посмотри на меня!

Его глаза…

– Да, Учитель, – еле слышно выговорила я. – Прикажешь – умру.

– Открой сумочку!

Щелкнул маленький смешной замочек – и я зажмурилась от невыносимого блеска.

– Надевай. Это – на шею, там еще есть кольцо.

– Боги!..

Таких камней я никогда еще не видела, даже в хозяйском доме, даже в Риме. Непослушные пальцы никак не могли справиться с застежкой.

– Вот так! – Его рука на миг коснулась моей кожи, отдернулась. – Кольцо на правую руку, на безымянный палец. Ты ведь замужем. Здесь так принято.

И такие кольца носить принято? Белый огонек рядом с зеленым, маленькая змейка… Эномаю бы показать!

– Эта мишура не нужна ни мне, ни тебе, Папия Муцила. Но считай, что… Самую мы уже почти победили. В этом мире соединения углерода в чести. Смешно, конечно!

Про углерод спрашивать не стала, не ко времени. Но вот мир…

– Странный мир, – понял Он (или вновь мои мысли услышал?). – Недавно была война. Большая война, страшная. В этой стране, там, где мы сейчас, погибло более миллиона молодых здоровых мужчин.

Миллион? Тысяча тысяч? Я невольно оглянулась. Кто же остался?

– А скоро будет еще война, на которой погибнет куда больше. А они…

– Танцуют, – поняла я.

– И готовят новую войну. Все одно к одному – недаром Мой брат предложил встретиться здесь.

Хотела спросить, почему. Не успела. Ее увидела – Самую. Увидела, замерла.

Антифон.

Потом… Потом, когда я узнала о ней куда больше, поняла: она действительно была Самой. Наши судьбы чем-то похожи, обоим пришлось прожить долго, очень долго. Прожить, пережить всех и все. И теперь, когда я давно старуха, мне очень хочется поговорить с ней, тоже старой. Сесть у огня, вспомнить былое. Учитель сказал, что она плохо умирала. Хорошо, что Он не рассказал, как буду умирать я.

А тогда… Нет, не тогда – немного позже.

* * *

– Ревнуешь, обезьянка?

– Ревну… Учитель! Я не… не…

– Назови сама.

– Ну… Просто… Не понимаю! Она же некрасивая, разве что ноги… Не смейся, Учитель! Я понимаю, что человек это не ноги и не руки, а женщина – тем более. И даже не лицо, так у нее и лицо…

– Если тебя так задело, что чувствуют мужчины, представляешь? Мой брат знал, кого выбрать. Но Я тоже не ошибся, хотя по сравнению с ней ты – сельская девчонка, не знающая даже, что делать с собственным телом. Как она двигается, а? Только… Ты Моя ученица, она – просто рабыня. Очень дорогая рабыня. Ты тоже поняла это, Папия Муцила?

* * *

– Давно ждешь, Хэмфри?

– Ты точен, как Биг-Бен, Майкл! Падай, я заказал торт «Галуа».

– Лучше бы «Онтроме». Любою фрукты.

Их губы шевелились, произнося пустые слова, но почти не слушала. Губы лгали – не лгали глаза. Настоящий разговор шел неслышно.

А сразу видно, что братья! И лица похожи, и плечи широкие ткань темную рвут. Только глаза у Майкла не зеленые – голубые, как утреннее небо.

Не только глаза, конечно. Совсем другой он, Майкл, брат Учителя. Похож – но другой. Учитель совсем не изменился, чужая одежда на Нем столь же обычна, как и темный плащ. А вот Его брат… Так и кажется, что под темным пиджаком – сияющая золотом мантия. Царевич. Майкл Великолепный.

Та, что была с ним, присела рядом, молча протянула пустой бокал, улыбнулась…

Нас не представили. Разве обезьянок представляют друг другу?

– Мы только что с премьеры. «Матушка Кураж» Брехта. Не видел, Хэмфри?

…А на каком языке они говорят? Не на латыни, не на оскском, понятно. Или тут заклятие тоже отменили? То самое – Вавилонское?

– «Матушка Кураж»? Еще увижу, лет этак… через десять. В Восточном Берлине.

– Восточный Берлин? Ну, знаешь! Социалистическое искусство, конечно, самое передовое в мире…

Решилась – поглядела на нее, на Самую. Неужели она ничего не понимает?

Заметила! Тонкие губы еле заметно дернулись, опустились веки… Понимает! И, кажется, куда больше, чем я. Пустой разговор – просто пристрелка. Лучники и пращники дают первый залп…

– Ах, да! Я же вас не познакомил! Прошу любить и жаловать – Марлен. Объяснять подробнее, думаю, не надо?

Майкл Великолепный соизволил, наконец, вспомнить о своей обезьянке. В этот миг мне почему-то не захотелось быть на ее месте.

Самая оставалась Самой. Привстала, протянула руку в тонкой белой перчатке. Учитель поспешил встать.

– Очень приятно. Кажется… Вы, кажется, в рекламе духов снимались?

Ее рука дрогнула.

– Папия Муцила! – не выдержала я, вскакивая. – В рекламе духов не снималась. А вы… Если хотите секретничать, можете отойти в сторону. Или мы с Марлен отойдем!

– Ого! – Майкл Великолепный удовлетворенно хмыкнул. – С какой войны ты привез эту валькирию, Хэмфри?

– С той самой, брат. С той самой…

Пристрелка кончилась.

* * *

– Меня прислали братья, Первенец. Прислали именно меня, потому, что других ты не станешь слушать, даже Самаэля. Видим дела твои, видим – но не смеем судить, ибо подобное не в нашей воле. Но мы говорим: «Да воспретит тебе наш Отец!» Что ты делаешь, брат? Губишь все, сотворенное Им, след руки твоей – след черной сажи. Разве не ведом тебе великий замысел Его? Разве не долг твой повиноваться? Да, люди слабы, их легко искусить, особенно если искушаешь их ты! Никто из нас, сотворенных из огня, не любит их, но они – образ и подобие Отца, они – Его наместники на Земле. Пусть мы считаем, что это несправедливо, что Отец отдал обезьянам то, что принадлежало нам, пусть! Наш долг – служение, брат! Те несчастные, которых ты заставил поклоняться Медному Змию… Что ты хотел доказать? Что каждый человек может нарушить Закон? Они нарушили – но кто был совратителем? А те, кого ты уговорил восстать против Отца? Что ты доказал? Что половина из нас предатели, а остальные – трусы? Даже Габриэль, даже Рахаб? Только не надо говорить, что верные все же нашлись. Думаешь, мне не было страшно, когда мы скрестили с тобой мечи у ступеней Престола? Всем было страшно, брат. Совершенства нет, совершенен лишь Отец, а мы… А ты!.. Тебя уже сейчас называют Супостатом, Врагом Рода Человеческого – и нашим врагом тоже. Теперь же… Хочешь искусить римлян? Хочешь доказать Отцу, что и они способны изменить, что Им задуманное – тщетно? Никто не совершенен, Первенец! Что ты делаешь?

– Защищаю Закон, брат Мой Микаэль Архистратиг. Но ты пришел говорить не об этом, правда?

Антифон.

– Микаэль Тебя ненавидит? – спросила я Учителя. – Ведь он тот, с кем Ты скрестил меч!

– Нет! – улыбнулся Он. – Микаэль – единственный, любящий меня в сердце своем. Ненавидят другие – те, что клялись в верности Отцу, а потом струсили и не вышли на бой.

* * *

– Ты ему дорого обходишься?

Вначале не поняла, не услыхала даже. Не до того было. Ясно стало – только сейчас главное началось. Вначале пристрелка, затем упреки Майкла Великолепного – вроде приступа пробного. А вот теперь, когда бой разгорелся, не услыхать ничего. Отошли братья подальше к дальней стойке, спросили по рюмке чего-то желтого…

Не чего-то. Коньяка, понятно. Быстро вспоминается!

А мы с Самой Марлен за столиком остались. Не извинились даже братья, не снизошли.

– Дорого? – спохватилась я. – Наверно.

– Это только аванс?

Длинная сигареты указывала на то, что белым огнем горело на моей шее. Пустым был ее голос, насмешливым даже, только научилась я уже слушать. «Самую мы уже почти победили». Да не «почти», Учитель!

– А, углерод! – усмехнулась я, за сверкающее чудо дергая (хлипкой застежка оказалась!). – Это даже не аванс, разве так с женщинами расплачиваются?

Мелькнул белый огонек да и скрылся – прямо под ногами ближайшей парочки. Наступила подошва прямиком на углерод.

…Спокойно говорят братья, неспешно. Зрителей нет, незачем голос повышать. Обидно! О чем бы там речь не шла, о главном – для меня главном! – обязательно обмолвиться должны. Недаром Майкл Великолепный сразу же войну помянул!

– Кидаться бриллиантами? – черная сигарета еле заметно качнулась. – Или ты не голодала, девочка – или голодала слишком много. Так чем он тебе заплатил?

Поглядела я в ее глаза…

– Войной, Марлен. Моей войной!

Кивнула, задумалась.

– Каждому свое. Кому красивые тряпки, авто, гора фишек в казино. Кому – война… Я запросила больше, Папия Муцила: право быть с ним – пока я жива. Красивая женщина может продать свое тело за миллионы, может даже стать королевой – но кто на Земле сможет сравняться с подругой… такого, как Майкл?

Не стала спорить – и расспрашивать не стала. У каждого своя цена. Только вот мало попросила она. «Пока я жива…» Темноволосая Лилит получила Вечность.

Лилит… Лили… Стой!

– Тебя зовут Марлен? А я была знакомая с… одной женщиной. Ее звали Лили, она пела песню…

– Это моя песня! – Самая, наконец, улыбнулась. – «Лили Марлен». Написала ее не я, но… Теперь уже никто не станет спорить. А ты где ее слышала?

Солгать? Отмолчаться? А зачем?

– Там, где каждое утро ждут автобусы, Марлен. Где похлебка бесплатная, а за выпивку платят собственным телом. Там, где к столику Хэмфри подходят лишь по приглашению. Там, где ничему не удивляешься и ничего не помнишь.

Поймет?

– Загробный Дахау? Значит, ты уже там была, девочка?

Поняла – она поняла. А я? Да что тут понимать?

– Дахау? Это у вас? Место, куда людей привозят, чтобы убить, да? Там, где я слыхала твою песню, Марлен, тоже убивают – тех, кто уже убит.

– И там тоже…

Отвернулась, затушила недокуренную сигарету.

– Знаешь, я не жалею, Папия Муцила. Все мои друзья скажут, что я продала душу, что попаду в ад. Смешно, да? Стать женщиной Майкла – и попасть в ад? Но они правы, нам, смертным тварям, не все позволено. Я переступила запрет, значит, грешна, понимаю. А уж что скажут враги! Впрочем, они и так говорят, им рты не заткнешь, они даже на похороны придут, чтобы на могилу плюнуть. Пусть говорят, все равно. Женщина проклята, Папия Муцила. Не потому, что рожает детей, не потому что глупее мужчины – или умнее. Она просто проклята. Для мужчины, даже самого близкого, она – прежде всего кусок мяса. Меня знают многие, девочка, сотни тысяч людей, может, даже миллионы. Вначале было очень приятно, голову кружило, я была счастлива, очень счастлива. А потом поняла… То есть, мне объяснили. У меня красивые ноги… Даже не так, красивые они у многих – мои ноги возбуждают мужчин. А еще их возбуждает мой голос – и как я раздеваюсь. Меня снимают в кино. Знаешь, что это? Не важно, представь, что меня показывают на сцене – раз, другой, пятый, миллионный. Я пытаюсь сказать что-то важное, докричаться до людей, сделать их лучше. А они смотрят на мои ноги – смотрят, пускают слюни, представляют, как я буду им отдаваться. Те, кто побогаче, не только представляют – платят. Не за меня, Папия Муцила, с этим еще можно согласиться, а всего лишь за мое тело, за ноги, будь они прокляты. Для Майкла я игрушка, красивая игрушка, но это лучше, чем кусок мяса. Игрушки все-таки любят…

Братья все еще говорят. Нет, говорит Майкл, Майкл Великолепный, Микаэль Архистратиг. Учитель только слушает.

– Я просила бессмертия, но Майкл показал мне, что это такое – на самом деле. Я просила силу – его силу, но он тоже… показал. Люди должны оставаться людьми. Красивая женщина продается богатому мужчине – богатому, могущественному. Назвать это можно как угодно, девочка, но слова лишь скроют правду.

Ее голос звучал хрипло – немного, чуть-чуть. Наверное, именно таким голосом мужчин сводят с ума. Только…

– Только ты ошибаешься. Я не девочка. Я – ангел. Ангелам незачем продаваться, Марлен!

– Вы тут не скучаете? Извините, что мы вас покинули, но бизнес, бизнес!..

Майкл Великолепный был уже рядом. Улыбался, щурил голубые глаза. Учитель стоял рядом с ним. Молчал.

– Извините, мадам, это в-ваше?

Растерянный мальчишка в белом пиджаке. В дрожащих руках – поднос, на подносе – белый огонь. В этом мире соединения углерода в чести.

Антифон.

– Не понимаю, Учитель!

– Обезьянка, обезьянка… Куда ты лезешь? Тебя интересует твой Рим?

– Он не мой!

– Продали твой Рим – с потрохами. Весь этот плач о замыслах Отца… Ну, ты сама видела.

– Видела, Учитель. И слышала. И даже догадалась. Братья упрекают Тебя в нарушении воли Отца только для того, чтобы Ты им помог.

– Угу.

– Без Тебя они не могут, потому что… Потому что половина из них – предатели, а остальные – трусы!

– Знаешь, Папия Муцила, ты Мне надоела. Мы квиты – ты сделала то, о чем Я просил, остальное уже Мое дело. А ты живи, как хочешь. Сокрушай Рим, разводи волков на Капитолии. Все, считай, учение закончилось!

– Нет, Учитель. Сказавши «алеф», следует говорить «бейта». Я останусь с Тобой. И если это… искушение, так кажется? – то Тебе придется придумать что-нибудь получше.

– Получше… Хорошо! Ты уйдешь со своим парнем в мир, где даже не слыхали о Римской Волчице. Ты станешь царицей – или даже богиней, у тебя будет двадцать здоровых детей, ты проживешь сто лет, ничем не болея.

– Как доктор Андрюс Виеншаукис? Теряешь квалификацию, Хэмфри!

– А если… Если бы Я тебя сейчас убил, Папия Муцила?

– А сколько раз умирала Лилит?

* * *

Эномай улыбался во сне. Стараясь не шуметь, я сбросила тунику, отшвырнула в угол пачку сигарет (не исчезли, видать, потому что в руке держала!). Сейчас я обниму его – и забуду, все забуду, не хочу помнить такое! Забыть, забыть, забыть!..

А это что?

Кольцо на безымянном пальце – огонек белый, огонек зеленый. Не сняла, забыла. Оставить? Или тоже – в угол?

Холодное золото впилось в кожу – не оторвать.

Антифон.

Это кольцо до сих пор на моем пальце. Те же огоньки – белый, зеленый. Только иногда сквозь них просвечивает что-то красное, неровное, словно отсвет далекого пламени.

* * *

Говорит Ганник-вождь:

– Уже год мы проливаем кровь за нашу Италию. Много крови, целые реки! Вчера зарезали трех овец, позавчера – еще двух. И козу – два дня назад. Мы по уши в крови, правда, Крикс? Это ты обещал, собирая нас на Везувии? Ах, да, забыл, мы еще режем кур. И даже героически их похищаем у проклятых римлян. Отважное воинство курокрадов! Это и есть твоя борьба, Первый Консул Крикс?

Ганник… С ним я познакомилась уже здесь, на Везувии. Не из гладиаторов, не из рабов. Инсубр, воевал где-то на севере за Падусом, от сенатской амнистии отказался, пришел к нам с небольшим отрядом. Помощник Крикса.

Говорит Ганник-вождь:

– Каждая украденная курица – удар по Римской Волчице, подрыв всей хозяйственной жизни Республики. Сулланские ветераны трепещут от страха, Сенат запирает двери Гостилиевой курии, Капитолий в трауре. Слава Италии!.. Что молчишь, Первый Консул Крикс?

Он не верит никому, Гай Ганник. В темных глазах – гнев и презрение. Не верит – и не молчит. За него многие, из гладиаторов, из рабов, из свободных. Устали – надоело ждать.

Говорит Ганник-вождь:

– Хороша борьба за Италию – сидячая да лежачая! Пролежни косят нас, скука сбивает с ног. Скоро вообще впадем в спячку, как галльские медведи. Я вижу, ты уже заснул, Первый Консул Крикс, тогда пусть ответит мне Эномай, герой Эномай, отважный мститель. Кажется, вчера ты одержал победу, перед которой Канны – легкая прогулка? Сколько окороков твои парни приволокли в лагерь? Целую дюжину? Неужели больше? Надеюсь, ты уже воздвиг трофей?

С ним трудно спорить, с Гаем Ганником. Его слова – наши мысли, его гнев – наш гнев, его нетерпение – тоже наше.

Говорит Ганник-вождь:

– Почему бы тебе не взять Капую, Эномай? Что мешает? Может, та девочка, что тешит тебя каждую ночь? Извини, Папия Муцила, если обидел. Ты тоже – отважный боец Италии, правда? Увидев тебя, легионеры падают без чувств, остается только подбирать щиты да гладисы. Говорят, ты героически проплыла на корабле до Испании и назад? Может, ты успела заехать и в Рим, к своим дружкам – поделиться новостями? Сколько среди нас героев!

Мы на Везувии год, почти уже целый год. Собираем людей, собираем оружие. Но разве такой войны мы хотели? Разве мы – разбойничья шайка?

Говорит Ганник-вождь:

– Так почему мы прячемся? Чего мы ждем? Скажи мне Крикс! Ты, Эномай, скажи! Вы же наши вожди, наша надежда, мы выбирали вас, голоса считали, словно в Сенате каком-нибудь. Только почему так получилось, что нами правят гладиаторы? Самые доблестные, скажете? Самые опытные? А, может, самые набожные? Что за алтарь вы там выстроили, за лесом? Кого ты собираешь у алтаря, Крикс? Только не говори, что ты – потомственный жрец. Разве ты и твои предки поклонялись этрусскому Тухулке? Болтают, будто он вас всех усыновил?

Не отвечают, в сторону смотрят. И Крикс смотрит, и Эномай, и все их друзья. И я не отвечаю – нечего. Прав горячий Ганник – почти все старшие у нас из гладиаторов, да только не из простых, не из «ячменников». А-доп-та-ци-я? Дети Тухулки?

Говорит Ганник-вождь:

– Молчите? Молчите и дальше, я уже слыхал ваши ответы. Так приказал Спартак! Ну конечно! Великий полководец Спартак, наш Ганнибал, наш Пирр Эпирский. Легко и удобно ссылаться на приказы. Спи и дальше, Крикс, Первый Консул! Воруй окорока, герой Эномай! Предавай нас и впредь, Папия Муцила! Падайте на колени перед своим Тухулкой, заменившем вам отчих богов. Да живет вечно Государство Италия!

Говорит Ганник-вождь. Мы молчим.

* * *

– Ты ответишь, Крикс?

– Спартак уже ответил: «Ждать!»

Антифон.

Теперь много-много лет спустя, когда о нас уже пишут книги… Агриппа, с которым мы говорили обо всем, и о Везувии тоже, даже не дослушал, руками всплеснул: «А как иначе, Папия? Войну, настоящую войну, следует начинать не с набега, не с сожженной виллы, а с громкой победы. Настоящей, чтобы у врагов кровь застыла в жилах. Твой Спартак поступал абсолютно верно. Правило боя: жди, когда твое преимущество возрастет максимально, а силы врага столь же уменьшаться. Мы с Цезарем Младшим три года ждали, пока Антоний и его египтянка утратят задор, закиснут на Ниле. А горячих голов всегда хватает, на то и война. Твой Спартак – действительно великий полководец!»

Верно, удивляться нечему. Ни словам Ганника, ни тяжелому молчанию Крикса, ни ропоту бойцов, уставших ждать. Впрочем, нет, можно и удивиться. Ворчали, ругались, скрипели зубами – но все-таки слушались. Слушались Спартака – моего Спартака.

Я пыталась узнать, бывает ли вождь у загадочного алтаря на лесной опушке. Не смогла. Меня туда тоже не пускали.

* * *

– Нет, Спартак, не уговаривай. Вчера погибли трое, молодые ребята, в отряде и десяти дней не пробыли. В первой же вылазке. И сегодня кто-то погибнет, и завтра. Мой Эномай со своими парнями каждый день в бою. Мы воюем, мой Спартак, что бы там Ганник не болтал. Я не стану отсиживаться возле кашеваров. А корабли от Сертория сможет и другой кто встретить. Невелика забота – груз принять, гостей на Везувий провести, письма отдать. К тому же корабли киликийские, пиратские. Ну их, не хочу! Я пойду с нашими ребятами в бой – и не уговаривай меня, Спартак. Не уговаривай!

* * *

 
– Струг бил в струг, полосуя гладь Форкиады;
Ноги обув в зубы копий,
Взбычив лоб,
Рвались они смять сосновые руки весел…
 

– Что это, моя Папия? О чем?

– Стихи, мой Эномай. Об одной давней битве, когда греки и персы между собой воевали. Один хороший римлянин перевел.

– Разве бывают хорошие римляне, Папия? Разве ты видела хорошего волка?

– Не знаю, мой Эномай. Раньше думала – нет. Потом встретила двоих хороших ребят…

– Сегодня, как стемнеет, я уйду убивать этих хороших ребят – за компанию с плохими. А если какие-нибудь еще встретятся, то и с ними тоже.

– Ты прав, Эномай. Ты пойдешь убивать. И я пойду убивать.

Антифон.

 
И заворотило его за волосы горлом вверх, –
Он обвил молящей рукою сгиб нависших ног,
Он заплел язык азийский эллинским,
Он сломал чекан печати на устах своих,
След следя ионийских слов:
«Я меня тебя как? Какое дело?
Никогда обратно:
Вести сюда мой;
Больше отче, нет, нет,
Никогда воевать сюда!..»
 

* * *

Уходим в ночь.

– Калиги… Калиги не жмут? Это же первое дело, госпожа Папия!

– Не жмут, Аякс. Не волнуйся.

Одноглазый прав: обувь – самое важное в походе. Особенно когда идешь не по дороге, даже не по тропе.

– Ох, госпожа Папия, это ты чего, из-за Ганника-болтуна? Героиней стать решила? Они и без того должны статую посреди лагеря поставить.

– Рано еще статуи ставить, Аякс.

Уходим в ночь. Позади – белые виллы на склоне, капуанская дорога, знакомый милевой камень возле поворота. Вокруг – тихий ночной лес. Нас много, но идем тихо, почти неслышно. Успели привыкнуть – не первый поход, и не второй.

– Запомни, Папия, сейчас ты – не внучка консула. Ты – обычный боец. Приказы не обсуждать, а выполнять!

– Есть выполнять, мой Каст!

Каст – старший. Его я совсем не знаю. Не из гладиаторов, ветеран, в войске Италии воевал еще мальчишкой. Говорят, из семьи жрецов, как и Крикс. Немолодой, молчаливый, суровый. Куда идем – знает ли он. Наше дело – выполнять приказы.

Уходим в ночь.

Вождь Ганник не прав – не совсем прав. Война идет, на этой войне уже гибнут. Незнакомые, знакомые… Из трех братьев Ресов младшего уже похоронили, средний ранен. Каждую ночь отряды расходятся по горным тропам. А после эхо приносит вести – о сожженных виллах, о добыче, взятой в маленьких городках. Не всегда – порой возвращаются так же тихо, как уходили, и только вожди знают, успешен ли был поход.

А иногда – не возвращаются вовсе.

Уходим.

Я напросилась в поход просто из злости. Прав одноглазый Аякс – задели меня слова Ганника, полоснули плетью, до сих пор рубцы ноют. Женщин в нашем лагере, а особенно по виллам, где мы поселились, не так и мало, не одна я за своим парнем на Везувий поспешила. Их не посылают в бой – и не попрекают этим. У женщин и так много дел на войне. И если бы Ганник упрекнул меня в том, что я бездельничаю днем и обнимаю моего Эномая по ночам, смолчала бы. Но измена? Ганник знает, зачем я была в Испании, и про сенатора Прима знает, должен знать!

Когда я сказала, что пойду с Кастом, Ганник только скривился. Скривился, дернул щекой. Не верит!

А вообще-то, странно получается, ох, странно! Сколько лет я мечтала об этом, сколько лет думала, во сне видела. Восставшая Италия, Бык на красном вексиллиуме, перекошенные от ужаса рожи ненавистных римлян. Этим и жила, ради этого и на волю рвалась. И что теперь? Если бы не Ганник, не злые его слова…

К Эномаю даже не стала проситься. Еще не хватало, чтобы он в бою не о победе думал, а о том, как бы жена под меч не попала! Он меня тоже отговаривать пытался, мой белокурый, но я и слушать не стала. Предательница? Девочка, что тешит Эномая-вождя по ночам? Словами отвечать не стану, на слова мы все богаты!

Ветка легко коснулась лица, и я заставила себе все забыть. Потом, все потом! Идти еще долго, я недаром подобрала себе удобные калиги.

Уходим в ночь.

* * *

– Внимание! Слушай боевой приказ! Сейчас мы подойдем к вилле Септимия Коса. Он – сулланец, убивал наших братьев. Сулла подарил ему землю и рабов. Эти рабы и откроют нам ворота. Грабить запрещаю. Поджигать запрещаю. Убивать лишь тех, кто поднимет меч. Септимия Коса и его семью взять в плен. Судить их будут рабы – те, кого эти римляне считают не людьми, а дикими зверями. Пусть молят своего Юпитера, чтобы это было не так! Мы – лишь свидетели. Все ясно? Тогда – вперед. Да живет вечно наша Италия!

Антифон.

Понимала уже тогда, но лишь сейчас могу признаться – хотя бы себе самой. Я пошла с Кастом, именно с ним, мне совсем незнакомым, потому что знала – бывший жрец не приносит жертву на тайном алтаре. Ни он, ни Ганник – не слуги Тухулки. С ними – даже с Ганником – мне будет спокойнее.

А как же Крикс? А как же мой Эномай?

Оставалось одно – забыть, не думать. Ты же хотела воевать с Римом, Папия Муцила? С проклятым Римом, с ненавистным Римом?

Вот он, твой Рим! Сулланец Септимий Кос, враг твоей Италии. Твой враг!

* * *

Приказы не обсуждаются. Но и выполнить их не всегда удается, во всяком случае, полностью.

– Ну, наворотила братва! Почитай, в самой Капуе видно. Как думаешь, госпожа Папия?