Текст книги "Ангел Спартака"

Автор книги: Андрей Валентинов

Хотела я в очередной раз поддакнуть, только язык застыл. Слыхала я уже. И не так давно. Рискнуть?

– Дядя Юлий! Говорят, что Отец… Отец богов любит не все народы одинаково. Есть народы… избранные. Так?

Копейными жалами сузились зрачки.

– Не говорят а правда правда римляне избраны потому и завет заключил боговидец Помпилий Нума с Отцом богов потому и правил много запретов запретов запретов много только без этого никак. Словно по нити тонкой Рим идет оступится в пропасть рухнет рухнет а эти молодые смеются не понимают не понимают…

Оглянулась я вокруг, не слышит ли кто. На всякий случай, мало ли? Только где там – пируют! Кабан на блюде, у стола карлики пляшут.

…Вот и смотри на меч! Пир-то я, считай, и пропустила. Чего-то носят, чего-то подают, возглашают, Юлию Либертину славят, сиятельного славят, и меня тоже – за компанию. И все мимо, словно я и вправду на арене. А в той лохани серебряной что? Ясно, мурена там бедная. Сейчас вся публика наслаждаться будет, любоваться, как, умирая, рыба эта цвет меняет.

Не повезло рыбке!

– Потерял Рим наш богов богов благоволение потому и беды повсюду и войны а скоро придет глад глад хлад мор земли трясение и скрежет зубовный…

– Погоди, дядя Юлий! – не выдержала я. – Карфаген нельзя было трогать, чаши серебряные в доме держать, белила с румяна опять же. Но не рухнул же Рим!

И вновь – копейные жала в глазах.

– Терпелив Отец богов но не вечно не вечно и не ко всему чтить чужих богов грех но больший грех есть мало знают об этом тайна тайна потому что нельзя почитать Врага обращаться нельзя жертвы приносить. Отказались от того предки наши за что и Отцом богов пожалованы а есть такие что готовы готовы жертву принести кровь на алтаре пролить…

Холодно было, жарко стало. Враг? Не говорил Учитель ни о каком Враге!

– Хаос усмирен был Враг в бездну брошен брошен потому и зовут его Отцом Подземным или Невидимым Отцом силу великую имеет только обращаться нельзя двум господам служить нельзя служат гладиаторов этруски выдумали они слуги слуги Отца Подземного гладиаторы рабы Тухулки когда мало не опасно много опасно…

Чуть не крикнула: «Тише!» Ни к чему, конечно, народ на мурену бедную смотрит. Тухулка? Учителя бы спросить! Нет, сама разберусь!

– Прежде гладиаторов мало мало было семейное дело жертвы духам подземным теперь много государственное дело кровавые жертвы жертвы за Рим очистительные жертвы слуги Тухулки адоптация опасна…

Ну почему сиятельный не может говорить по-людски? И половины не разберешь!

– Храмы Тухулки строят в каждой школе школе строят адоптация нельзя шутить вход вход вход в Нижний мир мир Невидимого Отца в его власть людей отдают его слуг плодят множат множат…

Фу ты! Все подряд не запомнишь, по кирпичикам придется. Значит, римляне – избранный народ, Нума заключил с Отцом богов завет, но есть еще какой-то Невидимый Отец…

Антифон.

– Кто может отворить двери лица его? Круг зубов его – ужас; крепкие щиты его – великолепие; они скреплены как бы твердою печатью; один к другому прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются. От его чихания показывается свет; глаза у него как ресницы зари; из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры; из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут. Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов. Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы. Железо он считает за солому, медь – за гнилое дерево. Дочь лука не обратит его в бегство; пращные камни обращаются для него в плеву. Булава считается у него за соломину; свисту дротика он смеется. Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он над всеми сынами гордости.

Поняла, обезьянка?

– Не поняла, Учитель. Ты говоришь о чудовище, а не о боге!

– Еще поймешь…

* * *

Светильник мертв, мертва ночь, и школа проклятая мертва, и город мертв, и мир.

– Откуда ты пришла, Папия? Нет-нет, не говори, я знаю, спрашивать нельзя.

– Спрашивай, мой Эномай. Просто я не знаю, что ответить.

Все мертво. Лишь мы с ним живы.

– Наверно, так нельзя, Папия! Нельзя – ни мне, ни тебе. Нельзя быть вместе, помнить, думать. И любить нельзя. Чтобы победить, надо уверить себя, что ты мертвый, что тебе нечего бояться, нечего терять.

– Нет, мой Эномай! Побеждают только живые. Мертвым нет части в этом мире. Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом.

Мы живы – сейчас, в эту ночь, в этот миг. Его не продлить, не остановить, не задержать. Но он – есть!

– А если мы… Если мы все-таки победим, Папия? Победим – и выживем? Ты и я? Нет, нельзя думать о таком, надо только ненавидеть!

– Нет, мой Эномай. Ненависть… Мне тоже казалось, что ее хватит для победы. Я ошибалась, ее мало. Ненавидя, только ненавидя, не победишь. Надо мечтать, видеть свою мечту, и тогда она станет тебе маяком. Представь, что ты летишь в космосе, вокруг – миллиарды звезд, а тебе нужно только к одной…

Тьма вокруг, смерть вокруг, но мы живы, и мне почему-то не страшно. Сейчас мне не нужна помощь, ничья, даже Учителя. Я сильная. Я смогу, я все смогу!

– Космос… Миллиарды звезд… Кто ты, Папия? Нет, не говори, я знаю, что спрашивать нельзя… Ты богиня?

– Я не богиня, мой Эномай. Всего лишь ученица.

Учитель как-то сказал, что Время только кажется всемогущим. Достаточно найти в себе силы, переступить, подняться выше. Сейчас мне чудится, что я смогла бы. Справилась!

– Знаешь, Папия, этого Спартака кое-кто считает богом. Неглупо, конечно, особенно когда приходится убеждать всякую деревенщину. Нет, он не бог, конечно. И даже не ученик. Я его давно знаю, года два. Для гладиаторов два года – действительно много. Мы с ним в римской школе сошлись, нас тогда было всего трое – адоптированных.

– Что?! Что ты сказал?! Адоптированных? Я знаю латынь, Эномай, «адоптация» – «усыновление», юридическая формула. Но почему?

И уже нет звезд, сгинул Космос, утонув в Хаосе, проклятом Хаосе, куда брошен был Враг, Отец Подземный, Невидимый Отец.

– Об этом мы не любим говорить, моя Папия. Считается, что гладиаторы делятся на «палусы». Почти как в легионе: декурион, сотник, примпил. А еще делятся на «ячменников» и настоящих. Но это не совсем так. Среди настоящих есть адоптированные – усыновленные нашим богом. Вот они – мы! – и есть самые настоящие. Это секрет, имя бога держится в тайне, даже тебе я…

– Не говори, мой Эномай, скажу сама. Имя твоего бога – Тухулка.

Мертв мир, и город мертв, мертва проклятая школа, мертва ночь, мертв светильник. Мы живы. Мы живы?

Учитель! Помоги, Учитель!

Антифон.

– Не назвалась Ты моей рабыней, не назвалась служанкой. Хотела быть Моей ученицей? Учись, Папия Муцила!

* * *

Тяжелая капля упала на ладонь, растеклась, обдала холодом.

– Дождь, – вздохнула я, не решаясь опустить руку. – Не везет!

– Еще не дождь, – бодро откликнулся поэт. – По самнитской примете дождь начинается, когда капля упадет на нос.

Я поглядела на низкие тучи, на серую дымку над зеленым Везувием. Еще не дождь. Но будет. Не везет!

– Если что, у нас есть покрывало, спрячемся на опушке.

– Да ладно, Гай! – отмахнулась я. – Ну, промокнем. Что с того?

И вновь, в который раз, сама виновата. Кто же еще? С утра хмурилось, тучами небо затягивало, а потом и ветерок подул, пыль гоняя. Все ясно, прячься в комнате да ставни закрывай, так нет же, не сиделось! Ни в «Слоне красном», ни в городе.

Мой Гай (вот бедолага!) спорить не стал, кликнул носильщиков (поди, уже под кронами прячутся), присмотрел лектику поскромнее, захватил корзинку со смоквами. А я взяла покрывало – и все ту же тунику, синюю, от торговца-сирийца. То ли думали дождь обмануть, то ли напротив, вызов ему бросить.

Знакомое место, трава знакомая, опушка, Везувий вдали. Только солнца нет. И смоквы горчат отчего-то.

Не шутим. Не смеемся. Я не смеюсь – и поэт за компанию. Или у него тоже причина есть?

– Ладно! – поморщилась я, на тучи поглядев, – Будет лить, будем мокнуть… Так что там твой друг сочинил?

Честно говоря, все равно мне, что Тит Лукреций, друг моего поэта, о мироздании думает. Но Гай упомянул, я зачем-то переспросила…

– Не сочинил, – поспешил уточнить Не Тот Фламиний. – Собирается только. У него, Папия, талант, куда уж мне! Надежда речи нашей латинской! Марк Туллий, когда его стихи слышит, плачет иногда. Говорит, что от восторга, а, по-моему, от зависти. Талант, талант! Только стоит ли тратить его на описание физических особенностей мироздания…

Плохо друга не слушать, особенно если сама рассказать попросила. Но как объяснить, если сама себя не понимаю? Тошно, скверно, страшно… Потому и на месте не сиделось, и воздух городской в горле застревал.

Хорошо, когда друг рядом! Хорошо, если рядом мой Гай!

– …Многие просто смеются. Случайное движение атомов порождает мир! Представь, Папия, ты идешь по лесу, видишь хижину – и уверяешь себя, что она возникла в результате случайного перемещения бревен, прутьев и…

О чем это мой поэт? Какие-то атомы, мельчайшие частицы, из них создан мир, людские души, даже боги? Еще одна сказка, много их довелось наслушаться.

Из каких атомов сотворен Невидимый Отец?

– …Поэтому Лукреций и хочет своей поэмой защитить учение Левкиппа и Демокрита. Но разве спорная мысль, даже ярко и красиво изложенная, станет истиной? Мне кажется, многие, даже Лукреций и Марк Туллий, не могут понять, что поэзия – особый род искусства, стихами незачем писать ученые трактаты…

– Гай!

Вздрогнул, бедняга. Слишком громко крикнула, слишком резко обернулась.

– Мне плохо, мой Гай! Очень плохо!

Холодная капля скользнула по щеке, еще одна впилась в запястье. Следующая…

– Дождь! – поэт улыбнулся, стряхнул воду с кончика носа. – Берем покрывало – и под деревья. Там ты будешь говорить – все, что хочешь, и сколько хочешь. А я буду молчать. Но если желаешь, можем героически вымокнуть.

Не выдержала, улыбнулась в ответ.

– Мокнуть не будем, Гай Фламиний! Но сначала… Прочитай что-нибудь про дождь!

Поэт бросил быстрый взгляд на укрытый влажной дымкой Везувий, потер мокрое ухо…

 
– Плачет, что, в дождь угодив, мокрой курицей Лидия стала.
Плакать не след, ведь была ей ты и прежде – сухой!
 

Дождь, дождь, дождь… Сквозь густые кроны, сквозь черные ветви, сквозь пожелтевшие от жары листья. Одно покрывало на двоих, мы совсем рядом, ни сухие, ни мокрые, словно в том шалаше, что возник в результате случайного перемещения бревен и веток…

* * *

– Не перебивай меня, Гай, пожалуйста, ты ничего не поймешь, я и сама себя не очень понимаю, но слушай, слушай!.. Мне кажется, я ошиблась, страшно ошиблась, но поворачивать назад поздно, и я не знаю, что делать… Нет, знаю – и сделаю, но это не то, совсем не то, о чем мечталось. Нет, и это не так! Ни о чем я не мечтала, некогда мечтать было, только о Риме думала, о проклятом Риме, чтобы волк выл на Капитолии! Себя я словно похоронила, словно в костер погребальный шагнула. И вдруг поняла – все не так, жизнь это не только Рим, не только моя Италия, не только моя месть. Но поздно, Гай! Я… Мне кажется, я стала частью какой-то Силы, страшной Силы, которая поможет отомстить, но не поможет просто жить. Хуже! Я сама словно несу отраву, стоит мне к чему-то прикоснуться… Может, и не так, просто зашла в дебри, в ядовитые дебри, где всюду яд. А это ничуть не лучше, ничуть! Видишь, Гай: с утра хмурилось, потом пошел дождь. Скоро пойдет дождь, мой Гай, страшный дождь, кровавый; я тебя предупреждала, говорила, чтобы ты уезжал. А сейчас уже, наверно, поздно, и для меня поздно, и для всех. Я ни о чем не жалею, мой Гай, но мне плохо, эта ноша не по мне, понимаешь? Я думала, ненависть сделает меня сильной… Я стала сильной, мой Гай! Только эта сила… Она сильнее меня. Мне семнадцать, мне хочется жить, я еще и не жила совсем. Я не спрашиваю тебя, что мне делать, ты не знаешь, и сама я не знаю. Вчера… Вчера один человек спросил, не богиня ли я. Он не шутил. Я могу стать богиней, Гай! Но это так страшно, так тяжело, лучше оставаться просто обезьянкой, злой бесхвостой обезьянкой…

Все, мой Гай! Сказала, как могла. А ты не отвечай. Молчи!

Антифон.

Так и было. Дождь лил на покрывало, мы с Гаем сидели, прижавшись друг к другу, а я говорила, говорила, говорила… Только мои губы шевелились беззвучно. Моя ноша – не для этого парня.

Тихо в было в замершем мокром лесу. Лишь перестук капель, лишь теплое дыхание совсем рядом.

* * *

«Во тьме пребывая, всегда готов будь зажечь свет. Зажигай свет свой, и пусть он будет ярок, ярче света встречного, дабы ослепли ищущие тебя».

Вот уж не думала, что притча Учителя в деле помочь сможет. А с другой стороны, для чего притчи сочиняют, для чего рассказывают? «И пусть он будет ярок, ярче света встречного…»

Горят светильники, тьму прогоняя. Шумно, весело. Гуляй, Капуя! А отчего не погулять, если сам префект угощает? И как префекту народ свой не угостить, если выборы скоро? С полудня столы выставили, к вечерней страже все угощение приговорили, а, как стемнело, по улицам пошли – добавлять. Всем хорошо: и префекту, и народцу капуанскому, и владельцам таберн. Гуляй, Капуя, не каждый день сатурналии!

Вот и гуляем. А раз гуляем, зачем по темным углам прятаться, шептаться, аромат козьих шкур вдыхая? Прямо тут поговорить можно, у таберны. Сиди, винцо разбавленное прихлебывай да о делах тайных рассуждай. Только кричать не стоит – и на латыни говорить. А зачем на латыни, если мы оба – оски?

Улица, таберна, ночь.

– Нас… Нас могут заметить, Папия!

– Нас давно заметили, Прим. Сиятельный пошел по девочкам, что с того? Боишься, что жене сообщат?

Прим – такой же Прим, как я – Фабия Фистула. Кто он, мне знать не положено, только не секрет это. Сенатор – тот самый, с которым мои лохматые шептались. Его отца и деда убил Сулла, а он… Хоть и не римский сенатор, всего лишь капуанский, но все же!

Выдать же нас – не выдадут. Не потому, что глаз мимо скользнет (отловил сиятельный «волчицу» ночную, великое дело!), а потому как верная эта таберна, наша. Нет здесь чужих. Только знать такое сенатору ни к чему.

– Папия, на всякий случай. Для «волчицы» ты слишком хорошо оделась. В таких местах бывают только «шкуры», им твой гиматий и во сне присниться не может. И браслет, тот, что на левой руке…

– Спасибо, Прим, учту. Ты, я вижу, большой знаток!

Жаль, мало о сенаторе знаю. Говорят, неглуп, говорят, весь дом фресками расписал и статуями обставил. И по девочкам ходок. Не только по девочкам, конечно. По аукционам, где имущество казненных продают, тоже. Только мало этого, иное бы узнать.

– Папия! О делах я буду говорить только с одним человеком. Правило заговора: тайну знают лишь двое. Один свидетель – не свидетель, понимаешь?

– О делах ты будешь говорить со мной, Прим!

Чего хочет любитель фресок? Братья Ресы думают, что он от страха серебро им подбрасывает, но тут, похоже, посерьезней дела. То ли кровь деда и отца все еще не высохла, то ли в ином, мне пока непонятном, причина.

А как сидит! Словно не на табурете в таберне ночной, а в курии, в курульном кресле слоновой кости. Знаток заговоров, как же! Хорошо, что ночь, хорошо, что гуляют все. Сказать? Нет, сначала выслушаю.

– Мои друзья согласны помочь. Мы не ставим условий. Никаких. Нам нужен бунт, больший кровавый бунт. А еще лучше – война. Сейчас! Мы даем деньги – и дадим еще. Если нужно – оружие. Вначале немного, потом сможем больше.

– Оружие? Оружие – это хорошо, Прим! Ты сможешь его достать… сейчас?

Все-таки храбрый он, сенатор! Пусть один на один, пусть я – внучка консула, но всякое случиться может. Подвесят сиятельного на крюк – и зови трубачей![5]5
  Зови трубачей – пословица. Трубачи играли на похоронах.


[Закрыть] «Нам нужен бунт… Сейчас!» Учитель и до осени готов подождать. И еще: «нам». Кому это – «нам»? Спросить? Нет, нельзя.

– Можешь не отвечать, Папия, просто скажу. Заговор мне видится так: мы, кто-то в гладиаторской школе и те… кто рассказал о тебе. Я много пропустил?

– Я могу не отвечать, Прим. Правда?

Мало ты знаешь, знаток заговоров! Сегодня, в самый разгул, когда народ угощением давился, поговорил со мною один пастушок. Молоденький такой, безбородый. Поговорил, привет от Публипора Апулийца передал. И со школой не так просто. Есть Крикс, а есть и Другой.

Но я же могу не отвечать?

– Передай вашему… вашему главному. Чем больше успех, тем больше помощь. Спешите! Разбойничьей шайке мы дадим медь, отряду – серебро, войску – золото. Передашь?

– Передам, Прим. Не забуду.

Только кому передавать? Главный-то у нас кто? Крикс – он в школе, Публипор на пастбище горном. Братья Ресы? Так они только со своими шепчутся. Учитель? Но он ни разу ни о чем даже не спросил.

Кому же рассказать-то?

– И еще… Папия, мы должны решить сразу. Всей власти мы вам не отдадим и о власти говорить пока не будем. Когда у вас появится войско, когда вы станете бить легионы – тогда и поделим. По справедливости. Но тебе… Могу обещать, что имущество твоей семьи будет возвращено. Твои дети станут сенаторами. Этого можешь главному не передавать.

– Угу.

Хотела я ему сказать, напомнить хотела. Из-за таких предателей, как он, и погибла Италия, семья моя погибла! Но – смолчала, потому что поняла: не шутит сенатор. И те, кто с ним – не шутят. Мы-то пока только о бунте и мечтаем, а «они» уже, выходит, власть делить собрались? «Они» – но кто «они»?

– Насчет оружия… Сейчас, именно сегодня, не выйдет, но через четыре дня из Рима в Помпеи повезут гладиаторское оружие для тамошней школы. На сотню человек хватит. Точное время и маршрут сообщу завтра.

– Только не забудь, Прим!

Поглядела я вокруг, зажмурилась. Вот и все! И сомневаться поздно, и мыслями ненужными себя мучить. Все решили без тебя, Папия! Без тебя, только теперь твой черед пришел. Как это я тогда сказала? «Кем бы он, Другой, ни был, у нас тоже есть, что предложить»? Вот теперь действительно – есть!

– Я пойду, Папия. Спешу!

– Я тоже спешу, Прим, очень спешу, но из таберны так не уходят. Ты же «волчицу» подцепил, а даже вина ей не взял. Люди – они с глазами, не только нас приметили, но и то, что винцо на столе – мое. Так что придется нам слегка обождать. Между прочим, земли нашей семьи, те, что у Беневента… Их купил ты, правда?

Антифон.

– Как блюсти Закон, Учитель? – спросила я однажды. – Можно карать нарушителей, устрашая прочих, но разве в силах мы остановить нечестивца, решившего в сердце своем переступить заповеди? Ибо… То есть… Я расскажу тебе притчу, Учитель!

Он засмеялся. Редко я слыхала такой смех.

– И о чем твоя притча, обезьянка?

– Это притча… Притча о засеянном поле. Когда заколосится хлеб, прилетят к полю твоему жадные птицы, и сядут на деревья, что растут вокруг, алкая твоего зерна. Как уследить за каждой? Прогонишь одну – прилетит дюжина, убьешь дюжину – прилетит тысяча. Ты сможешь побеждать птиц, но хлеб твой все равно будет расхищен.

– Умница!

Сел рядом, взглянул мне прямо в глаза.

– Взрослеешь, Папия Муцила! Мера за меру, кожа – за кожу. Я тоже отвечу притчей. Как можно победить птиц, алкающих твоего зерна? Есть три способа: прогнать их камнями, срубить деревья, что окружают поле – или переехать подальше от этого места. Какой способ стоит выбрать?

В Его глаза засветился огонек – памятный зеленый. Цвет весенней травы.

– Я еще не выросла, Учитель! – улыбнулась я в ответ.

– Тогда слушай. Все три способа хороши, но недостаточны. Поэтому надо сначала прогнать птиц камнями, потом срубить деревья – и переехать подальше. Поняла?

– Поняла, что Ты шутишь, – вздохнула. – Хлеб все равно не сохранишь, Учитель.

– Верно.

Огонек в Его глазах стал пламенем, потемнела зелень.

– Тогда сама стань птицей, Моя ученица Папия Муцила! Самой сильной птицей, самой умной птицей – и возглавь стаю. Уведи ее подальше на просторы моря, и пусть летят они, пока не иссякнет сила крыльев их. И сядут они на воду, и станут поживой чудищ морских! Ты же взмахни крыльями – и воспари к Небу!

– Так поступаешь Ты?

– Так поступаю Я.

Теперь слова Его казались камнями, гладкими полированными плитами древней стены. Ни зазора, ни выемки, даже лезвие не пройдет.

– Когда отказался Я поклониться Человеку, ибо не велит Закон кланяться творению, но только Творцу, соблазнились братья Мои и сказали в сердце своем: Вот Он, Первенец, не послушал Отца, оказавшись в числе недостойных. Мы же не соблазнимся вовек, и не войдет в сердца наши дурное побуждение. И тогда решил Я испытать верность их, дабы охранить Закон от предательства. Знал Я, что не люб Человек моим братьям, ибо слишком люб Отцу. Повелел Отец Человеку быть наместником над миром, и преисполнились ненависти души братьев Моих, поскольку выше и совершенней мы того, кто создан из куска глины.

– Так все – из-за человека, Учитель? – перебила я.

– Не из-за человека. Из-за мира, сотворенного Отцом. Если бы ты видела, Папия, как он был прекрасен, только что сотворенный из Хаоса! Когда утверждались основания его, когда положен был краеугольный камень его, ликовали утренние звезды, и мы, сыны Отца, восклицали от радости. И эту красу отдать обезьяне? И дождался Я часа, и воззвал к братьям, дабы изменить мир и установить иную власть. Поднял Я свой Стяг цвета весенней травы и повел соблазненных на приступ Небес. И увидел Отец, сколь слаба вера в братьях Моих, и сколь много среди них изменников. И отделился свет от тьмы, слуги Закона – от врагов его.

– Или братья Твои – безумцы? – поразилась я. – Ты же сам говорил, Учитель, что Отец – всесилен, Он и есть – Все! Как можно бунтовать против Него?

– Обезьянка, обезьянка…

Голос стал другим – тихим, мягким, словно Он и вправду пытался растолковать истину маленькому лохматому зверьку.

– Сила сама ставит Себе предел, иначе разрушит все, что есть в мире. Отец создал мир, отделив его от Самого Себя. Поэтому мир, существующий ныне вне Отца, имеет свою Силу. Уничтожить ее всеконечно нельзя, ибо тогда мир исчезнет. Понимаешь, Папия? Все, сотворенное Отцом – подобие Его, мир – тоже подобие, и в нем есть тот, у кого существует собственная воля. Он не может победить Отца, как часть не может овладеть целым, но стремится переделать мир по своему желанию, а не по чужому. Ему нужны слуги, и он готов за этот платить.

– Невидимый Отец?

– Невидимый Отец.

* * *

– Это то, что мы можем предложить. Решайся, Спартак! Такого случая больше не представится. Италия – и ты. Договорились?

– Италия – и я… Договорились, Папия Муцила! Но если я – это я, значит, Италия – ты?

– Нет, я не Италия. Я – твой ангел, Спартак!

Антифон.

Его сын сейчас – седой старик. Беспощадно Время… В детстве он все время расспрашивал про отца – и меня, и Аякса, и тех, немногих, кто уцелел. Каждый рассказывал свое, и мальчик сам выдумал сказку – сказку про Великого Спартака, Спартака Победителя. Теперь он рассказывает ее внукам.

Лет пятнадцать назад, когда мы вели переговоры с консулом Марком Випсанием Агриппой, тот так же просил: «Расскажи!» Для Агриппы Спартак тоже сказка: вождь погиб, когда будущий соправитель Цезаря Младшего только надел детскую буллу. Я рассказала – многое, очень многое, старые секреты уже никому не опасны. Рассказывала и другим, но каждый раз понимала, что и это – сказка. Я не забыла, память еще тверда, но Время изменило краски, исказило рисунок. Мы помним лишь то, что хотим – и таким, каким хотим. Лицо, глаза, улыбка… И я не могу точно сказать, помню ли я Спартака – или только образ его, сотворенный Памятью?

Лишь голос врезался в душу – острием кипрской бронзы по мрамору. Голос, сказавший мне в ту ночь: «Хочешь стать моим ангелом, Папия Муцила? Да будет так!»

Мне никогда не снится этот голос. Я его просто слышу.

* * *

– Здравствовать и радоваться! – отчеканил конный декурион, появляясь в дверях. – Докладываю! Прибыл. Да! Могу ли приветствовать сиятельную Фабию…

– Замок, – кивнула я. – И задвижка тоже. Здравствуй, Феликс. Заходи.

Гай Фламиний, уже устроенный мною на табурете возле окна, на «Здравствуй!» не сподобился. Впрочем, его негромкое ворчание можно было истолковать и так.

Оглянулась. За окном солнышко светит, под окном – шум голосов. Душновато, жарко. Летний капуанский денек, самый обычный. И два героя – в моей комнате и не на привязи. Делать нечего, сама позвала!

Аякса нет. У одноглазого своя служба.

– Прибыл! – повторил Феликс Помпеян, справившись с задвижкой. – Приветствовать…

– Хозяйки нет, – вздохнула я, сообразив, что даже не придумала, куда деть ее, сиятельную. – И не будет. Пока.

Поглядела на клепсидру – кончилась вода, а перевернуть не догадалась. Ничего, солнце не за тучами, можно и по солнцу.

– Пойду, наверно, – поэт выразительно взглянул на Феликса, затем на меня. – Надо…

Ох, ребята, ребята! И не скажешь, не объяснишь.

– Не надо! – отрезала я голосом, что у твоего центуриона. – В городе очень жарко. Душно. Будем сидеть здесь! Ты будешь… читать стихи. Ясно? А мы с Феликсом – слушать.

О кувшине вина я не забыла – озаботилась. Потратилась на фалернское ради такого случая. И об омаре вовремя вспомнила, послала мальчишку в ближайшую рыбную лавку. А то обидно, два раза показали, ни разу не попробовала. Вот он, красавец, клешней грозит!

– Стихи? – брови декуриона полезли вверх. – Стихи – песня. Служат. Нет. Служит. Подъем боевого духа. Да. Исполняется каждый день. На строевой подготовке. Петь полагается громко. Да! Команда: «За-пе-вай!»

Бедняга Гай застонал, и я поспешила вмешаться.

– Сейчас ты, Феликс, нальешь всем вина… Нет, я сама налью, а то ты перепутаешь. Вино хорошее, вода горная, со снегом, мы сядем, потом Гай будет читать свои стихи…

То ли показалось, то ли парни и в самом деле переглянулись?

Первый кубок я перелила. Вроде и вина в меру плеснула, и воды, но только растеклась лужа по столу – красная, вперемежку с тающим снегом. Помянула я Плутона с Цербером, поискала глазами тряпку…

– Папия!

Ребята стояли рядом, плечом к плечу. Как подошли, не услыхала.

– Случилось? Хозяйка обижает? Да? Помочь?

– Папия, что с тобой? Что мы можешь сделать?

Не слепые они, конечно. Только что ответить? Что я просто не хочу завтра обмывать их трупы?

– Ничего не случилось, мой Гай! Ничего не случилось, мой Феликс! Пока. А чтобы совсем ничего не случилось, вы сделаете то, о чем прошу.

– Стихи, – кивнул декурион. – Слушать. Вино. Пить. Да!

– Стихи, – согласился поэт. – Если хочешь, Папия, можем спеть. Хором, по команде: «За-пе-вай!»

– Хором?! – глаза конного декуриона загорелись. – По команде?

– Начнем с омара, – решила я, заставив себя улыбнуться.

– Омар! – послушно кивнул Феликс. – Панцирь. Защитное вооружение. Как у легионеров. Да. Нет! Лучше. Удобнее. Вкусно!

Я поглядела на омара, но тому было уже все равно.

* * *

 
…Струг бил в струг, полосуя гладь Форкиады;
Ноги обув в зубы копий,
Взбычив лоб,
Рвались они смять сосновые руки весел…
 

Петь не стали, зато стихи оказались о войне. Странные стихи! Гай пытался объяснить про особенности языка, про то, как пришлось возиться с переводом.

 
…А когда, размыканные, зияли ладейные тела
Боковинами в опоясках льнов, –
То иных доковеркивал новый гром,
А иные стремглав шли вглубь,
Обезблещенные хватким железом.
Опетленный Арес, взнузданный в огне,
Твердым древком
Взлетал из рук и падал меж тел,
Трепеща на ветру оперением.
Смерть
Нес полновес свинца.
 

Тимофей Милетский исхитрился. Грек, понятно, кто же еще? Как о такие строчки («особенности языка»!) мой Гай собственный язык не сломал? Но звучало страшно. «Смерть нес полновес свинца…»

 
В напор и в отпор наш и вражий строй
Вплавь резал грудь Амфитриды
В венце из рыб, меж мраморных крыл.
Врушивался в рот
Пенный вихрь не Вакхова питья,
Полое захлестывая снедалище.
Горлом изрыгая соль,
Криком, как визг, и мыслью, как бред,
Сквозь скрежет зубов вдосталь клял он
Море, сокрушителя тел.
 

Давняя битва у острова Саламина. Греки против персов, корабли против кораблей, сила – против иной силы. Пенный вихрь не Вакхова питья захлестывает горло тонущих, заглушая предсмертные проклятия. Смерть, смерть, смерть…

 
Но уже расточалась в бег
Торопливая вражеская сила;
Шеями вперед гибли струги, дробясь о мель;
Рвались из рук
Черные ладейные ноги,
В челюстях крушились
Мраморными брызгами дети ртов,
Было море в трупах, как небо в звездах.
 

Не выдержала, подошла к окошку. Высоко стоит солнце, за шестой час перевалило. Вино еще есть, стихов у Гая тоже хватит. Только бы Аякс не сплоховал! Ничего, он взрослый, видал виды, не станет зря подставляться.

А разве можно так: «Было море в трупах, как небо в звездах»? Гадость какая! Но… Запомнилось!

 
Ослепшие, бездыханные,
Щекотали трупы волны, бременили берега.
А там, на песке, дрогла нагота,
Кипели слезы
С криком и стуком рук о рук
С похоронным стоном
О земле отцов.
 

Пуста клепсидра, на застеленном ложе – ненужная уже тряпичная груда. Туники, паллы, гиматии… Вино с омаром – поминки по сиятельной Фабии Фистуле. Недолго прошустрила она в славном городе Капуе, обидно даже. Но, кто знает, может еще и воскреснуть доведется?

Но не сейчас!

 
А как пал сирий в бою
Пажитных насельник Келен
Пред железным рубителем эллином,
И заворотило его за волосы горлом вверх, –
Он обвил молящей рукою сгиб нависших ног,
Он заплел язык азийский эллинским,
Он сломал чекан печати на устах своих,
След следя ионийских слов:
«Я меня тебя как? Какое дело?
Никогда обратно:
Вести сюда мой;
Больше отче, нет, нет,
Никогда воевать сюда!..»
 

Хорошо читает Гай! Даже Феликс заслушался, замер, губу закусил. Хорошие парни, хорошие римляне.

Отвернулась, головой покачала.

Не бывает хороших римлян, Папия Муцила, внучка консула! Для чего ты спаслась, ради чего выжила? Не для того ли, чтобы убивать таких, как Гай, таких, как Феликс? Чтобы падали они на колени перед железными рубителями Италии, умоляя: «Больше отче, нет, нет, никогда воевать сюда!..» Море в трупах, как небо в звездах…

 
Но уже расточившись вспять,
Быстропутные беглецы
Обоюдоострые дроты пометали из рук,
Врезали в лица острия ногтей,
Растерзали на грудях персидскую ткань,
Сладили голосами азийский вопль.
А, взвидев силу свою
В завороте, в смуте, в отпоре, в бегу,
Поверг себя на колени,
Вскинул на себя руки
И, обуреваемый вспененною судьбой,
Молвил:
«Горе дому, которому не стоять!..»
 

Что там на улице? Окна выходят во двор, огромный двор Острова Батиата, слышно плохо.

Дрогнула рука, вино расплескивая.

Уже? Да, кажется, уже.

Поглядела украдкой на поэта, на Феликса поглядела. Они еще не слышат, не догадываются, представить себе не могут… Не только они! Феликс Сулла Счастливый, беззаконный царь Римский, ты слышишь? Скоро завидишь ты силу свою в завороте и смуте, скоро повергнешься на колени. Горе дому, которому не стоять! Волку выть на Капитолии!