Текст книги "Ангел Спартака"

Автор книги: Андрей Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

И тут постучали в дверь. Громко, очень громко.

Антифон.

Я еще ни знала – никто из нас не знал! – что Сулла Феликс, Сулла Счастливый, Сулла Кровавый, самый страшный враг моей Италии, умер именно в этот день, жаркий летний день месяца квинитилия, что случился в консульство Луция Лициния Лукулла и Марка Аврелия Котты. Сулла и вправду оказался счастливым – не увидел и не узнал. У богов – ватные ноги. Мы, жаждавшие его гнилой крови, опоздали.

Мы – опоздали. Рим же остался без вождя.

«Знамение!», – сказал потом Крикс, и все с ним согласились, даже Спартак. Учитель же только развел руками: «О чем ты, обезьянка? Умер – и умер себе. Совпадение!»

Я Ему не поверила.

* * *

На пороге – Аякс. Единственный глаз смотрит странно. Наконец…

– А ведь бежали!

– Кто?! – Гай с декурионом в один голос.

Я молчу. Уже поняла.

– Братва-ячменники! – зубастый рот радостно скалится. – Заваруха в школе Батиата! Всех режут, всех давят! Уже и на улицу вырвались, к воротам идут, всю стражу передушили. Ну, все, зови, Рим, трубачей! Видишь, госпожа Папия, и без семи моих способов обошлось. А главным там какой-то Спартак…

Антифон.

Свиток со стихами грека Тимофея – теми, что читал тем жарким днем Гай Фламиний, лежит передо мной. Незнакомый почерк, чужая рука. Копия с копии.

 
«Горе дому, которому не стоять!
О, палящие струги эллинов,
Извели вы юных лет многолюдный цвет:
Не увидеть ему ладей на обратной тропе,
Ибо их сгрызет
Пышущая пасть безъяремного огня.
Да восстонет скорбь по всей Персиде!..
 

Переписчик не ошибся: не «восстанет» – «восстонет». «Да восстонет скорбь по всей Персиде…»

Дальше Гай перевести не успел.

* * *

Первые трупы мы увидели в самом начале тропы, за невысокой оградой маленькой брошенной виллы. Пологий подъем заканчивался, дорога исчезала, превращаясь в узкую просеку, карабкающуюся вверх, к серой вершине Везувия.

Около часа мы ехали, ни встретив никого. И вот…

Четверо – трое молодых безбородых парней и старик. Все голые, только на лице у одного окровавленная тряпка. Кровь всюду: на телах, на затоптанной траве, на отброшенных в сторону легионерских калигах.

Я невольно оглянулась. Не зря опустели склоны Везувия! Быстро бегают владельцы здешних вилл!

Капуанское ополчение погибло прошлой ночью. Об этом нам крикнули с повозки, перегруженной наскоро собранным скарбом. Несчастные мулы еле перебирали копытами, подгоняемые бичом. Подальше, подальше – от Везувия, от голых трупов, от смерти!

Пустые дорога, пустые дома.

Трупы.

Мы с Аяксом молчали – беседовать было не о чем. Все утро одноглазый пытался уговорить меня подождать. Если разбили, если режут и добивают, легко попасть под горячую руку, под случайный меч, залитый свежей кровью.

Не уговорил – я слишком спешила. Спешила, сама точно не зная почему. Конечно, в Капуе оставаться опасно, но никто не мешал задержаться где-нибудь у подножия, в одной из брошенных вилл.

…Снова трупы, теперь уже семеро. Нет, больше, еще двое – за ближайшим деревом. Такие же голые, окровавленные.

Я заставляла себя смотреть. Не потому, что следовало привыкнуть и к такому. Привыкну еще, успею! С ополчением ушел Феликс Помпеян. Пыталась не пустить, да где там! Конный декурион и слушать ничего не хотел. Как только запели на Форуме трубы, как только стали читать воззвание префекта…

Гай, к счастью, остался. Хватило ума у парня.

Город теперь не узнать. Опустели шумные улицы, наглухо закрыты ставни. Тихо, лишь порою доносится чей-то плач. Убитых еще не хоронили – тех, кто погиб в Капуе. Павших здесь, на Везувии, хоронить некому.

С префектом ушло три сотни, дорогой мы так никого и не встретили. Неужели Феликс…

Поворот тропинки – и снова тела. Много, даже не стала считать. Рядом громко вздохнул Аякс.

– Жалеешь? – не выдержала я. – Это же римляне, враги, они тебя на арену бросили!

Не ответил одноглазый, отвернулся. А мне и самой не по себе стало. Не то сказать хотела, не так. И не права я: откуда тут римляне? Почти вся Капуя – кампанцы с самнитами. И еще оски – мой народ.

– Госпожа Папия! – Аякс поглядел вокруг, поморщился. – Оно вроде бы и не к месту и не ко времени. Только я доложиться не успел. Помнишь, ты велела узнать, чего это в школе Батиата выстроили? Ну, там где раньше ледник был. Для мертвяков?

Я тоже оглянулась. Отчего же не к месту? Самое место для таких разговоров. Подходящее. И время тоже.

– Храм там. Небольшой такой храмик, сейчас их в каждой школе гладиаторской строят. Храм наш, а бог этрусский, значит. А зовут его непонятно как-то. Вроде бы Ту…

– Тухулка, Аякс. Спасибо.

И снова – трупы.

Гаю Фламинию я так ничего и не сказала, не попрощалась даже. И что было говорить? Наверняка понял все парень, давно уже понял. Теперь эти трупы – на его совести тоже. Приглянулась смазливая беглая рабыня, закрыл глаза, не пошел к префекту. «Разве просто человек не может помочь другому – просто человеку?» Нет, мой Гай, не может, разве что в твоем Солнечном Царстве.

Тухулка? Что делаешь ты гладиаторской школе, этрусский бог?

Трупы…

* * *

– А ну стойте, такие хорошие, стойте – да не двигайтесь! Видал, какие молодцы – сами пожаловали! А ну!..

– Чего нукаешь? Это же Аякс, парни! Ослепли, что ли?

– Ого, одноглазый, где такую девчонку оторвал?

– Госпожа Папия! Госпожа Папия!

– …К Спартаку, молнией! Одно копыто здесь…

Антифон.

Меня никто не звал на Везувий, где разбили свой первый лагерь беглецы из школы Батиата. Я нужна была им в Капуе, в Риме, в Испании, но что делать девчонке на войне? Обуза – и только. Но я поехала. Сказавши «алеф», должно говорить «бейта».

Не горжусь. Но и не жалею.

* * *

– Папия! Папия! Папия!

Сильные руки оторвали от земли, небо стало ближе, глаза ослепли от бешеного летнего солнца.

– Папия! Мы свободны, понимаешь? Мы с тобой свободны!

– Эномай…

* * *

– Ты все-таки богиня, моя Папия! Столько лет… Что там лет! Всю жизнь мечтать, сходить с ума от ненависти, от тоски, каждый день умирать на потеху всякой сволочи… И тут появляешься ты. Появляешься – и мы свободны, свободны, свободны! Я все еще не верю, кажется, что это сон, я лежу на соломенном тюфяке в своей проклятой тюрьме, ты только что ушла, а завтра снова арена. И мне снится свобода. Свобода – и ты! Скажи, что это не сон, скажи!..

Мне снова захотелось жить.

Антифон.

Сейчас, из своего страшного далека, из пропасти седого Сатурна я вновь вижу залитый солнцем горный склон, невысокие пинии вокруг – и девчонку в мятой синей тунике, встретившую, наконец, своего бога. В этот миг ей не думается ни о чем – ни о войне, ни о мести, ни о том, что сказано лишь «алеф», а букв еще много, очень много.

Бог обнимает, бог шепчет ласковые слова, гладит растрепанные волосы, пытается обвязать их лентой, девчонка смеется, вытирает слезы…

Цветная мозаика на старом надгробии. Это было. Этого не отнимет даже смерть. Но сейчас я вижу и другое, то, что не могла заметить тогда, далеким летним днем. Учитель! Он стоит рядом – неслышный, невидимый, неотступный. Не спешит. Не мешает. Не торопит.

Не уходит.

Ему незачем вмешиваться. Его Ученица, Его бесхвостая обезьянка, вновь захотевшая жить, никуда не денется.

* * *

– Здравствуй, Спартак!

– Здравствуй, ангел!

Книга вторая
Везувий

Антифон.

– Тогда расскажи притчу, Учитель!

– Угу.

– Но если я не могу понять? Если я глупая?

– Люди вообще не слишком умны, Папия Муцила. Но дело не только в уме. Смогла бы ты объяснить молодой девушке, как сделать парня счастливым в их первую ночь? Не шевели ушами, обезьянка, я не шучу. Смогла бы, думаю. А вот, допустим, хламиномонада…

– Хламино… Учитель!

– Хла-ми-но-мо-на-да. Мелкая такая тварь, глазами не увидишь. Живет в воде, а размножается делением. Раз – и пополам, была одна, две стало. Объяснишь хламиномонаде, как осчастливить ее парня, которого вообще нет и быть не может?

– Я тебя уже спрашивала, Учитель. О людях. Ты и Твои братья нас не любите, завидуете нам, презираете, хотите отобрать у нас Землю. И все-таки приходите к нам, бесхвостым обезьянам. И Ты пришел!

– Объясню. Потом, если сама не поймешь. Права ты в одном: ум не только в понимании, но и в умении объяснить необъяснимое.

– Даже хламино… хламиномонаде?

– Даже ей. Итак, представь, что ты – кувшинка на реке. Зеленые листья, белый цветок… Представила?

– Угу.

– Твоя жизнь – посреди реки, вода обтекает тебя, уходит куда-то вдаль. А ты видишь одно и тоже – берег, близкий лес, небо в белых облаках. Что ты знаешь об этой реке? О том, что дальше – вверх и вниз по течению? Что ты знаешь о зиме, до нее ты просто не доживешь? Ты можешь придумать себе сказку, можешь расспрашивать проплывающих мимо рыб, но много ли знают они? А главное, что ты можешь изменить? Разве что сорваться со стебля – и погибнуть.

– Река – Время? Люди – кувшинки? А рыбы? Всякие… демоны, божки, духи, которым мы поклоняемся и пытаемся позвать на помощь? Но они тоже живут в реке и не знают берега? Могут проплыть немного вперед и назад – и все.

– А Я смотрю на вас всех сверху, с облака. Я вижу исток реки, ее устье, все притоки и старицы, вижу лес и поле за лесом. Не только вижу – могу спуститься вниз, и… Скажем, запрудить реку, отвести воду – или даже испарить ее, пустить белым дымом в Небеса. Но облака высоко, я не могу разглядеть каждую травинку.

– И чтобы спуститься вниз, в нужное тебе место, требуется храм Неведомого бога – и маяк?

– Умная обезьянка. Только спустившись вниз, Я перестаю видеть всю реку. Здесь – я немногим выше кувшинки. Разве что могу ее сорвать.

– Река – Время, люди – кувшинки… Речная долина – весь наш мир от начала и до конца? Значит, вся жизнь людей для Тебя, для Твоих братьев, для Отца – уже состоялась? То, что для нас, людей, Сегодня, для вас – одна из песчаных отмелей?

– Это и трудно понять кувшинке. История людей для нас и закончилась – и продолжается вечно. Есть исток реки, есть начало. Поэтому мы и приходим к людям.

– Строить запруды, отводить воду, пускать реку паром в Небеса? Или просто срывать кувшинки?

– Папия Муцила! Из-за таких любопытных, как ты, людей изгнали из Эдена! Иди к Моему младшему брату, он таких привечает!.. Впрочем, нет. Он слишком нетерпелив. Когда его не понимают, сразу же начинает сетовать на род людской, обещать всем геенну огненную со скрежетом зубовным. Сам виноват! Умные ему не по нутру, собирает вокруг себя полуграмотных недоумков, которые только и умеют, что повторять: «Да, равви! Сколь ты мудр, равви! Возьми меня в свое Царство, равви!» «Блаженны нищие духом»! Царствие Небесное для идиотов!..

– Когда Ты сердишься, Учитель, Ты всегда вспоминаешь Своего младшего брата. Вспоминаешь – но не желаешь говорить о нем. Почему?

* * *

Пальцы вцепились в жесткую холодную доску, до боли, до хруста, до онемения. Толчок, еще толчок. Комок, кляпом затыкающий горло, потяжелел, раздался вширь. Ни вздохнуть, ни глотнуть воды. Темно, холодно, душно.

Душно? Если бы только! Вонь такая, что носом лучше не дышать. Вот ты и на киликийской триере, девочка! Думала, лучше будет?

– Диктатура… Пятый думает, что сейчас времена Гая Гракха. Нельзя жить прошлым! Диктатуры боятся, само это слово после Суллы стало ненавистным.

А вот сенатору Приму, кажется, все равно: качка, сырая корабельная утроба, доски настила вместо ложа. Не о том его мысли. Что поделаешь, политик!

– Но придется согласиться, другого вождя у нас нет, и пока не будет. Как думаешь, Папия?

Когда я узнала, что плыть придется на киликийском корабле, чуть не завопила от ужаса. Как во сне, в ночном кошмаре, Гекатой насланном, когда самое страшное выступает из тьмы, надвигается неслышно, щерит клыки. Так и виделось: черноволосые здоровяки в набедренных повязках, жадные взгляды, жадные усмешки. Сама, мол, пришла, девочка? А мы заждались, давно пора на Делос плыть!

Разве я одна пиратов боюсь? Говорят, недавно они римского претора вместе с ликторами из самой Остии вывезли. Привязали к мачте – и курс на все тот же Делос. Сколько там на аукционе за претора римского дают?

Так все и вышло. То есть, почти все. И парни в повязках набедренных скалились, и от взглядов их кожа чесалась («Какая красивая, вай, вай!»), разве что не продали пока. В одном деле мы с ними. Почти однополчане.

– Папия?

– Слышу, – вздохнула я, ком из горла вытолкнуть пытаясь. – Прим, ты что, только о таком и можешь говорить?

– А о чем еще? Отвлекает!

Даже не удивилась, успела уже сенатора капуанского изучить. Пока в Иберию плыли, пока горными тропинками пробирались. Туда, обратно…

Только не прав он, сенатор. Не отвлекают его такие разговоры. Поняла я уже: фрески да девочки его отвлекают. И аукционы тоже. А политика – и есть он сам, Прим, знаток заговоров. Рассказывал он, что в детстве хотел моряком стать, к землям неведомым плавать, как аргонавты когда-то. Потом понял – не его. А вот политика – в самый раз.

Даже… обидно? Не обидно, но все-таки! Когда приставать начинают, глазам и рукам волю дают, злишься, ясное дело. А если наоборот, если для мужчины ты не девушка, а какая-то хламиномонода? Мелкая тварь, что живет в реке по имени Политика? Не старый он, Прим, чтобы сквозь такую, как я, смотреть!

Или это она и есть, гордыня? И у него – и у меня.

А что такое политика, Прим мне и разъяснил. Греческое слово, оказывается. Еще одна синекдоха.

– Твои друзья согласятся на то, что предлагает Пятый?

Зажмурилась даже. Ладно, представим, что мы не в трюме, что не море штормовое под нами и не киликийцы по палубе топают. Сидим мы с сенатором у входа в таберну, винцо кислое прихлебываем. И о политике говорим, по-оскски, понятно. Потому и «Пятый». Зачем вслух имя «Квинт» лишний раз повторять?

– Если его диктатура – только на три года, а потом будут избраны консулы…

– От Рима и от Италии? Тогда вы согласитесь?

Мудреное дело – политика, хуже синекдохи. Я же как представляла? Поле, а на поле два войска: Рим – и мы, Италия. Поет труба, жужжат первые стрелы, бьют в землю тяжелые калиги. А над всем этим два вексиллиума золотым шитьем светят. Бык – против Волчицы.

Два войска, как же! Оказалось не два и не войска. Собралась дюжина шаек и давай меж собой шушукаться. Шушукаться, цену предлагать – и о цене спрашивать. С кем выгодней, с тем и в бой пойдут. А, может, и не пойдут, повременят еще.

«Они»: сенаторы-сулланцы, сенаторы-марианцы, потом еще какие-то популяры, а еще всадники, а еще… Всех и не припомнишь.

«Мы»: недобитые самниты, оски и кампанцы, рабы-пастухи с гор, Крикс и его товарищи, Прим, сенатор капуанский, Пятый, который хочет стать диктатором. А еще – Спартак. То есть, не еще, в первую очередь.

* * *

– А Спартак? Он согласится?

Толчок, еще один. Разыгралось море в эту ночь, гневен, видать, Нептун, Морской Отец! Хорошо, если завтра уже берег. Обещали киликийцы, богами своими киликийскими клялись. Не позже, мол, как к вечерней страже.

– Папия?

– Да слышу! – поморщилась. – Спартак – не знаю. И никто не знает. Только без него ничего не выйдет, Прим, даже не думай.

– И откуда он взялся, этот Спартак?

Действительно, откуда? Все у сенатора исчислено было, все взвешено и разделено. И не у него одного. Мы людей даем, они – деньги, Крикс в бой ведет, киликийцы-пираты на море помогают, а Пятый, когда победим, всех в одну державу соберет и порядок обеспечит. Власть поровну, два консула, как при Марии, возвращение имущества, земель, гражданских прав…

И тут – Спартак. Выходит, без хозяина считали?

– Правда, что Спартак обещает освободить всех рабов?

Тоже вопрос!

Антифон.

Через год после нашего разговора с Випсанием Агриппой я получила письмо. В наших краях письмо, да еще из Рима – событие, почище набега сармат. Из Рима! Через четыре моря, через три реки…

Письмо я ждала. Гай Юлий Цезарь Август должен был утвердить то, о чем мы договорились с Агриппой. Делать нечего, клыки Волчицы уже вцепились в наши берега.

Цезарь Август утвердил договор, но писал не об этом. В Риме сейчас составляют историю, большую историю из многих книг. Государственное дело, как без этого? Но что написать о Спартаке, не знают. Кто, откуда, а главное, чего хотел?

Не знают. А знаю ли я?

Впрочем, что Спартак! Вместе с письмом Цезаря Августа мне прислали отрывок из этой, пока еще ненаписанной истории. Как-то Тит Ливий, тезка друга моего Гая, расстарался. Наверно, хотел, чтобы я исправила, дополнила, уточнила. А вышло так, что я целый день смеялась. Казалось бы, над чем? Война, кровь, гибель тысяч – и виновных, и безвинных. Но я не нашла там ничего – почти ничего из того, что помнила, и что можно считать правдой. Еще одна сказка, причем не очень умная – не только в большом, но и в совсем малом. Когда я прочла, что беглые гладиаторы «подобно диким зверям» устроили себе убежище на вершине Везувия…

«Подобно диким зверям»! Интересно, бывал ли этот Ливий хоть бы раз на Везувии? Или хотя бы мимо проезжал?

* * *

Парень у ворот в длинном, не по росту, легионерском панцире узнал сразу, махнул рукой. Не улыбнулся. Улыбка на посту не полагается, но я сразу почувствовала: не так, что-то совсем не так.

Оставалось тоже махнуть рукой, но не в ответ, а сопровождающему, ехавшему рядом со мной от самой дороги. Сторожевая служба здесь неслась образцово, Феликс Помпеян и тот бы одобрил. Посты у дороги, скрытые за деревьями, еще один в угловом доме в самом начале главной улицы поселка.

Гостей встречали, званных, понятно. Об остальных – докладывали. Впрочем, таковых почти не было.

Издалека Везувий похож на обычную гору, разве что повыше прочих. Серая вершина, лысая, как голова очередного мудреца, зеленые склоны в пиниях и соснах. Но это издалека, вблизи же начинаешь понимать, что вершина и склоны – лишь колпак, похожий на тот, что киликийцы (б-р-р-р!) носят. А под колпаком – поселок, даже целый городок. Десятки вилл, побольше и поменьше, разбежались вдоль дороги, расползлись между зелеными рощами. Даже не десятки – больше. Славный город Везувий, пусть без префекта и сената.

Вот в этом городе мы и поселились. Первые дни после гибели капуанского ополчения он пустовал, но когда самым смелым, высунувшим из укрытий любопытные носы, пояснили, что грабить и резать никого не будут, зато станут за все платить, город Везувий воскрес. Вначале присматривались, затем ожил рынок, а потом добрые люди стали намекать, что незачем добычу продавать всяким забродам – и здесь цену подходящую дадут. Когда же мы вместе перезимовали, обитатели вилл вообще сделали вид, что семь десятков беглецов из Батиатовой школы жили тут изначально, от сотворения мира. Правда, к этому времени нас стало уже слегка побольше. Так что устроились мы, прямо как в городе Рупесе. Тихо, спокойно, скучновато даже.

Несколько вилл, самых богатых, так и остались пустыми. Видать, не зря. На одной из них и поселился Крикс.

Антифон.

– Жить на Везувии? Скоро это станет пословицей, – обмолвился как-то Учитель.

Интересно, что Он имел в виду?

* * *

На мое «Здравствовать и радоваться!» он даже не обернулся. Затем левая рука с браслетом дрогнула, неохотно поднялась.

– Крикс! – обиделась я. – Стоило через море плыть!

– Извини, Папия. Здравствуй!

Губы коснулись моего виска, большая твердая ладонь погладила волосы.

– Хорошо, что ты жива, храбрая девочка! А у нас…

Это я уже поняла. У нас…

– Мегалий умер. Два часа назад.

– Умер?!

Мы были на войне, хотя война пока еще только тлела, но ребята гибли – и в лихих налетах на ветеранские виллы, в стычках с излишне смелыми сторожевыми постами. Но Крикс сказал – «умер»!

Мегалия я почти и не знала. Давний приятель Крикса, седой, как и он, кажется, тоже воевал. Крепкий, широкоплечий… Таким не положено умирать на соломенной подстилке!

– А главное… Главное, что придется солгать. Всем! Скажу, что Мегалий погиб в бою, и что тело… Тело мы не нашли. Похороним его тайно, ночью. Будут только свои, даже тебя пригласить не могу. Извини! Скверно…

Я ждала, мгновения текли, бежали, уходили, но Крикс молчал. Что-то было не так, совсем не так! И дело не только в этой нежданной смерти.

– Поговори с Эномаем, если хочешь.

Не выдержала – вздрогнула. Что тут происходит?

– Плохо, моя Папия, плохо…

И все. Отвернулся, плечами дрогнул. Плохо!

А я-то думала, Носящий Браслет станет расспрашивать. Да что там расспрашивать – вытряхивать из меня все начнет. Не из Капуи же я вернулась!

Он даже не вспомнил.

Антифон.

А если бы я тогда спросила? И его, и остальных? Если бы узнала? Может, еще было не поздно?

Как-то Учитель рассказал… Нет, не притчу, просто историю. Века три назад афиняне решили захватить Сицилию. Зачем, не так и важно, главное – не вышло у них ничего. Корабли – в щепки, вояк – в каменоломни. Так один умник, про то узнав, первым в Афины приехал да и порадовал: мол, победили, мол, Сицилия наша. Те от радости праздник на всю Грецию устроили – а через два дня и правда докатилась. Взяли умника, стали на дыбу подвешивать, а он и говорит: «Чем недовольны вы, афиняне? Благодаря мне лишних два дня повеселились».

Вот и я повеселилась.

* * *

…Старые колонны, невысокие пинии у крыльца, тихий плеск мраморного фонтана.

Дом.

Никогда не думала, что мой дом – первый в жизни дом – будет именно таким. Не комнатушка в гостинице, не навес, под которым прячешься от случайного дождя. Дом.

Здесь почти всегда пусто, дверь хотя и не настежь, но на простой задвижке, очаг редко вспыхивает угольями. И добра всего ничего: сундук (старый, от прежних хозяев остался), где скучают наряды сиятельной, чтоб ей провалиться, Фабии Фистулы, серебряное зеркальце на столе (мое, не сиятельной!), серый плащ Эномая поверх ложа…

И все-таки дом. Наш дом.

Вилла эта так пустой и стояла, еще до того, как мы на Везувий пожаловали. Старому хозяину трубачей позвали, а наследнику не с руки – то в Капуе он, то в Апулии. Вроде бы скотом торгует или еще чем, не так и важно. А вилла всем хороша: и пиниями, и тишиной – и тем, что именно тут мы с моим богом первую вольную ночь провели.

Рискнула – съездила в Капую да и сняла виллу. По всем правилам, с табличками деревянными, с печатью эдила на шнурке. На десять лет сняла – чтобы не мелочиться. И мыслишка была, под сердцем шевелилась: не просто торговцу деньги за аренду плачу – десять лет счастья покупаю. Подумать – смешно даже. И Эномаю моему тут бывать не с руки, в лагере он со своим отрядом. И я заглядываю не каждый день.

А все-таки не смешно.

Дом…

Его плащ на ложе, мое зеркальце на столе. Пусто, тихо.

Осторожно прикрыла дверь.

* * *

Седло – не седло, сбруя – не сбруя…

– Не побоишься, госпожа Папия?

– Господа на Капитолии! Сколько же раз просила, ребята!..

Просила – а называют. То ли просто дразнятся – веселые они, ребята-спартаковцы. То ли о деде-консуле не забывают, только все «госпожа» и «госпожа».

Переглянулись, хмыкнули. Тот, что постарше, лишний раз ремни поправил.

– Ну, смотри, девочка. Высоко лететь!

Сама знаю – высоко, потому и вверх не смотрю. И вниз не смотрю, и по сторонам не стану. Вот сейчас зажмурюсь.

– Понеслась!..

Ой! Хорошо, что зажмурилась вовремя. Смотреть, впрочем, не на что – видела уже. Старшой трижды за веревку сигнальную, из виноградных лоз сплетенную, дернул, где-то там, на верху, у самого неба, такие же крепкие ребята взялись за ворот.

Ой!!!

До вершины Везувия локтей двести. Не от подошвы, понятно – от Конской Прихожей. Сюда, к Прихожей, я верхом доехала, а дальше, к главному лагерю, лишь тропа – между камней плутает, к небу ползет. А к чему ползти, когда сверху можно ремни скинуть, да к седлу приспособить…

Ой… Только бы глаз не открывать, открыла уже однажды. Красиво, конечно, пол-Кампании под ногами. Только плохо, что под ногами. Говорят, будто некоторые высоту любят, пьянит она их, не хуже фалернского пьянит, но только я… Нет, не открою глаза, не открою!

Хорошо хоть не трясет. Ровно ворот вертят, приспособились за год.

Подъемник этот в первый же месяц смастерили. Попался умелец – из греков, из самой Александрии. Там у них не дома, горы целые, а маяк, тот что на Фаросе-острове, всех гор, говорят, повыше. Вот и…

Ой! Кажется скоро. В животе пусто, в горле сухо, под ногами… Нет, и думать не хочу о том, что там, под ногами.

– Эй, парни, гляди, кого неводом принесло! Здравствовать и радоваться, госпожа Папия! А ну-ка, Реса, бегом, к Спартаку. Пускать не станут, скажи, что, мол, прибыла…

Камень под сандалиями. Кто-то расстегивает ремни.

Открываю глаза.

Антифон.

Про наш подъемник Тит Ливий – тот, что сейчас в Риме историю сочиняет, папирусами шелестит, тоже написал. Перепутал, понятно. Кто-то ему поведал, будто сплели мы на одну ночь веревки из виноградных лоз, в пропасть скинули.

Не полениться бы Титу Ливию, проверить. Чего, казалось, проще? На Везувий съездил бы, лоз нарезал, спуститься попробовал. Что с них взять, со сказочников этих? Как-то мы со Спартаком-младшим Аристотеля разбирали, так тот вообще учудил – написал, будто у женщин зубов во рту меньше, чем у мужчин.

Жена ему, что ли, беззубая попалась?

* * *

– Здравствуй, Спартак!

– Здравствуй, ангел!

Антифон.

Почему-то я вижу одно и тоже: он, высокий, плечистый, в золоченном панцире, ноги на ширине плеч, меч у пояса, сверкающий шлем поверх светлых волос. И я – маленькая, в мятой тунике, никакая, боящаяся даже взглянуть на одетого сталью вождя.

Вижу – и слышу. Его голос, такой же стальной, тяжелый, резкий. И свой – робкий, еле различимый.

Девочка – и царь.

Глупость, глупость! Доспехи он надевал лишь перед боем, ростом был хоть и повыше меня, но не слишком, а говорил тихо, это я шумела, голос повышала, когда убедить не могла. И не стояли мы, меня всегда усаживали на ложе, накрытое таким же серым, как у моего Эномая, плащом. Усаживали, наливали вино в чашу…

Он был очень вежлив, он умел слушать, никогда не перебивал.

Все так. Но лишь закрою глаза, и все повторяется. Блеск стали перед глазами, плечистый вождь с мечом у пояса, слушающий маленькую испуганную девчонку.

Девочка – и царь.

Спартак.

* * *

– Так что там с оленем было, Папия?

– С ланью, мой Спартак. И не было – есть. Лузитанцы, племя испанское, Серторию лань подарили. Совсем детеныша еще, молоком выкармливать пришлось. Шкура у лани этой белая, такую редко встретишь. Серторий ее, лань, вырастил, и стала она вроде собачки, всюду за ним ходила, из рук ела. А Серторий взял и объявил, что лань не простая – самой Дианой Лесной присланная. И что сообщает ему она все какие есть тайны. Ну, с тайнами просто вышло: Серторий сначала от гонцов весть узнавал, а потом выводил перед всеми лань, цветами украшенную. Перед народом ставил и говорил: зрите и слушайте, мол, испанцы, передала мне Диана, богиня наша, через посланницу свою, весть важную!..

– Ребята, ребята, не шумите, дайте Папии рассказать! Крикс, помолчи, пожалуйста. Самнитские жрецы до такого не опускаются, совершенно согласен. Продолжай, Папия.

– Да, Спартак. Потом лань стала заговоры открывать, узнавать римские военные планы, подслушивать тайные заседания Сената. В общем, цены ей, белой, не было. Только вот однажды взяла – и пропала. Испанцы с горя плакали, римляне, как узнали, Юпитеру хвалу вознесли и приготовились наступать. Совсем плохо у Сертория дела пошли. Тогда собрал он всех своих приближенных, испанцев, и римлян, воззвал у алтаря к Диане… Конечно, лань тут же и появилась – с цветами на голове. Ее еще ночью поймали, возле алтаря спрятали. Видела я ее, Серторий показал. Красивая очень, хлеб из рук берет. И действительно – белая.

– Спартак! Парни! Да что мы слушаем? Это, выходит, не лань – испанцы у Сертория из рук едят. Он что, их за дикарей держит, а они, понимаешь, терпят? Не верю! Вечно нам Папия сказки рассказывает.

– Это не сказка, Ганник. Но ты прав, одна лань, пусть и белая, ничего бы не решила. Серторий с испанцами дружит. Вооружил их войско, детей знати собрал в городе Оске, школу там создал, многих золотыми знаками наградил за храбрость и верность. Дружит – но воли не дает. Префекты всюду римские, из беглых марианцев, и в городах власть тоже римская. Серторий сказал, что не отдаст и пяди римской земли – ни Митридату, ни испанцам…

– …Ни нам, италикам. В Испании он, значит, лань завел, а нас кем дурить будет? Говорящим крокодилом? Нет, нельзя ему верить. И тем, кто с ним переговоры ведет, тоже. Да-да, Папия Муцила, внучка консула, тебе верить нельзя!..

– Ганник! Разреши напомнить, что у нас – военный совет, так что не реви… крокодилом. Еще вопросы? Спасибо, Папия, садись. Ну что, обсудим? Каст, слушаю…

Антифон.

Годы идут, идут, идут – бесконечной чередой, из Вечности в Вечность, из Ниоткуда в Никуда. Я начала забывать ваши лица, Крикс, Каст, Ганник, мои товарищи. Даже твое, мой Эномай. Даже твое! Когда поняла, морозом пробило – до боли, до изморози на пальцах.

Простите!

Тебя мне не забыть, Спартак. Даже сейчас ты смотришь на меня.

* * *

– Я не обижаюсь, мой Спартак. С Ганником мы не первый день знакомы, наслушалась. И не отправляй меня отдыхать, не хочу. Не хочу – и не могу. Отпуска нет на войне, мой Спартак. Так написано…

– В книге «Экклесиаст», слыхал. Всегда хотел спросить, откуда это узнала ты, Папия? Только не говори, что во многой мудрости…

– …Много печали, мой Спартак. Очень много печали.

– Лучше вспомни иное. «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них доброе вознаграждение в труде их…»

– «…ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его».

Антифон.

…А другого нет, который поднял бы его. Также если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него; и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.

* * *

– Папия! Папия! А я знал, что ты приедешь, мне сон был, и сегодня был, и вчера. Ты все-таки богиня, моя Папия, это ты мне сны посылала, я знаю! Я даже ребят предупредил, чтобы без меня начинали, мы сегодня собрались… Ладно, потом, потом, все потом! Правда, что нам с тобой Спартак отпуск дал? На целых три дня? Целых три…

– Эномай…

Антифон.

…И отпуска нет на войне.

* * *

– Пойдем…

Я так и знала. Чувствовала. Ждала.

…Лунный свет за окном, скомканная туника на полу у ложа, голова Эномая на моем плече. Сейчас бы уснуть, провалиться в черную безвидную пропасть, упасть на самое дно, замереть, ничего не видя, не помня.

Не спалось. Знала.

– Пойдем, Папия Муцила!

Голос Учителя спокоен, равнодушен. Лица не увидеть – черная тень вместо лица. И сам Он – сгусток тьмы, как будто Селена-Луна боится потревожить Его своим серебряным огнем.

Только почему «как будто»?

Встаю.

Встаю, успеваю взглянуть на лицо Эномая – спокойное, умиротворенное, тихое. Нет, не богиня я, мой белокурый! А если и богиня, то очень-очень маленькая. Смертная богиня, которая сейчас увидит горящий мертвым огнем шар…

Учитель ждет. Смотрит – то ли на меня, то ли сквозь меня. На миг становится стыдно, на мне – только заветный поясок, но Стыд тут же растворяется в неверных лунных лучах. Я просто – маленькая обезьянка. Маленькую обезьянку разбудили в ее клетке, она трет глаза, смешно морщит мордочку. Чего стыдиться?