Текст книги "Ты, уставший ненавидеть"

Автор книги: Андрей Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Неприятности? – Ахилло осторожно заглянул в кабинет и тихо кашлянул.

– Нет, – заставил себя улыбнуться Пустельга. – Так какая, вы говорите, премьера во МХАТе?

5. ЗЭК СО ЗНАНИЕМ ДХАРСКОГО

Шестерых увели сразу, в глухую тьму. Неровные шаги затихли вдалеке, и тишину нарушали только мерно падающие капли.

Орловский по-прежнему стоял, прижавшись спиной к холодному камню. Рядом сгрудились еще пятеро – те, кого оставили напоследок. В углу светил оставленный одним из конвоиров электрический фонарь, а в проходе, широко расставив ноги, неподвижно застыл парень в черной куртке. Короткий карабин болтался на животе, огромные руки скрещены на груди – страж явно не опасался бунта своих будущих жертв. Он был прав: страх, последний предсмертный ужас сковал тех, кому предстояло умереть через несколько минут.

– Господи… Господи… Господи… – Чей-то шепот нарушил тишину. Конвоир покосился – и голос смолк, и вновь молчание, нарушаемое лишь короткими ударами воды о камень. Кап… кап… кап…

Юрий ждал выстрелов. Вот сейчас, откуда-то издалека, а может, кто знает, совсем близко, ударит залп, затем два-три одиночных – когда будут добивать тех, кто случайно уцелел. Но темнота по-прежнему молчала, минуты шли, и страшная неизвестность становилась невыносимой. Выстрелов не было, только слабым эхом донесся далекий крик.

Надо было помолиться. Юрий вспомнил маленький молитвенник – мамин, в который он не заглядывал много лет. Наверно, там есть молитва даже для тех, кто стоит у холодной стены в ожидании смерти. Нет, он ничего не помнил… И вдруг давнее ожесточение охватило душу. Он сейчас умрет. Они все умрут – и навсегда останутся в этом черном аду. И Тот, на Которого так многие надеются, в лучшем случае вычеркнет их имена из очередного тома Книги Судеб. Он, Кому они все верили, оставил его. Оставил Свой народ, отдав этим нетопырям…

Орловский одернул себя: так нельзя. Наверно, священник прав: плохо уходить ожесточенным, полным ненависти. Слишком тяжело… Но, Господи, ты же все видишь! Почему же Ты оставил меня и всех нас?..

Вдали вновь послышался крик – и вдруг настороженный слух уловил какие-то другие звуки: топот, треск и жуткое тихое бульканье, как будто где-то лопнул водопровод. Господи, что они там делают? Что?

На мгновение страх исчез, сменившись злостью и жутким, неконтролируемым желанием: выжить, вырваться! Юрий быстро осмотрелся. Охранник был один. В конце концов, ни ему, ни остальным терять нечего. Орловский осторожно смерил расстояние до неподвижно застывшего стража – и тут их глаза встретились.

Юрий шатнулся, как от удара, сжатые кулаки безвольно опустились. Нет, это не взгляд человека! У людей не бывает таких глаз… Холод затопил тело, казалось, исчезло все, кроме все еще живого сердца. Нет, с этим бороться бессмысленно. Те, что пришли за ними, были страшнее самой смерти, и Орловский вдруг понял, что упасть под пулями – еще не худший исход. К сожалению, даже это им не дано…

Тяжелые шаги – палачи возвращались; Они шли неторопливо, вразвалку, лица красные, квадратные – довольно ухмылялись, огромные руки были в темных пятнах – грязи? – ружейного масла? Первый – очевидно, старший – хлопнул того, что стоял в проходе, по плечу, и оба весело засмеялись.

– Господи… Господи… – Вновь послышался шепот, но приклады карабинов уже привычно ткнулись в дрожащие тела, подгоняя их к темному проходу. Кто-то дернулся – и сильный удар швырнул его вперед, чуть не сбив с ног.

– Значит, так и умру – как скотина, даже не замычав? – Орловский оглянулся и понял, что именно так им всем предстоит умереть. Никто не бросится на палачей. Никто даже не закричит перед смертью им в лицо. Их гонят на убой – и хорошо, если просто на убой…

– Орловский? – Ледяная рука легла на плечо, страшные мертвые глаза приблизились к лицу. Горло внезапно пересохло, но Юрий все же выдохнул:

– Да… Я… Орловский…

– Поскучай пока… – Толчок, и Юрий упал на пол, не ощутив даже боли от удара о камень. Тут же погас свет. Фонарь выключили, и звук шагов стал медленно затихать вдали…

Орловский встал и вновь облокотился о стену. Его оставили – и это показалось почему-то самым страшным. В спасение не верилось, просто ему дольше, чем остальным, придется ждать. Ждать и умирать каждую минуту. Затем он вдруг понял, что палачи ушли, рядом никого нет, и он может броситься в темноту, забиться в какой-нибудь тупик… Но остаток рассудка тут же ответил: нет, бежать некуда. Иначе бы не ушли, а сторожили…

Вдали вновь послышались слабые крики – и снова хруст, жуткое бульканье, какая-то непонятная возня. Вокруг стояла тьма, волнами накатывал холод, и сознание медленно начинало угасать. Заклубились странные, бесформенные клочья тумана, и Юрию вдруг показалось, что по черному коридору медленно двигается вереница белых силуэтов – долгая, беззвучная, чуть колеблющаяся от порывов холодного неземного дыхания, вырывающегося из недр подземелья. Белые тени шли одна за другой, проходя в каком-то метре от застывшего, словно окаменевшего Юрия, и ему вдруг стало чудиться, что он сам превращается в такую же белую тень, готовую занять свое место в этом бесконечном строю…

В лицо ударил свет, и голос – удивленный и одновременно радостный произнес:

– Юрий Петрович? Что вы тут делаете? Чья-то ладонь легко коснулась плеча. Рука была обыкновенной – теплой. Орловский понял, что не стоит, а сидит возле стены, и тут же почувствовал что-то похожее на стыд. Все-таки свалился…

– Вставайте, Юрий Петрович! Этак и простудиться можно!

Та же рука, теплая человеческая рука, помогла встать. Светил фонарик. Рядом с Юрием стоял человек в привычной светлой гимнастерке с малиновыми петлицами. Человек улыбался:

– Я вас ищу, ищу, а вы вот где, оказывается! Ну, пойдемте…

– Куда? – Слово далось с трудом, хотя главное он уже понял: поведут не на смерть. Чаша, которую выпили его спутники, на этот раз не предназначалась ему.

– Как куда? – Человек в светлой гимнастерке был, похоже, удивлен: Отбывать, стало быть. Нагрешили перед родиной, Юрий Петрович, пора искупать.

– Так меня судили? – Вместе с жизнью возвращалось сознание. Его не убили. Наверно, и не собирались убивать. Ему лишь показали вход в преисподнюю…

– Судили, судили! – охотно, почти весело подтвердил неизвестный. – Правую руку, будьте добры, Юрий Петрович…

Орловский, не думая, протянул руку. Щелчок – запястье сжала сталь.

– Не очень давит? – Неизвестный защелкнул другой конец наручника на своем левом запястье и пояснил: – Полагается. Вдруг у вас нервы разгуляются: броситесь куда-нибудь, еще ногу подвернете… Ну, пошли…

– Сейчас…

Юрий сделал шаг вперед и чуть не упал.

– Да что это с вами? Не заболели? А ну-ка, ну-ка…

В руке у неизвестного появилась фляжка. Юрий послушно глотнул – рот опалило, по телу пробежал огонь, на мгновение перехватило дыхание.

– Лучше?

Да, ему было лучше. Спирт помог – тьма отступила, и освещенное фонариком подземное помещение уже не казалось преддверием смерти. Просто небольшой подвал, разве что излишне сырой.

– Ну, пойдемте, пойдемте… Теперь он шел назад – все по тому же проходу. Сопровождающий заботливо светил под ноги – дабы не угодить в лужу или не споткнуться о случайный камень. Шли долго, и каждый шаг удалял от страшного коридора, в котором исчезли одиннадцать его спутников. На этот раз он зря роптал на Творца – ему повезло. Впрочем, повезло ли? Он идет не на волю. Этим, в светлых ли они гимнастерках или в черных куртках, по-прежнему что-то от него нужно. Значит, еще ничего не кончено…

Во дворике стояла машина – на этот раз легковая, обыкновенная «эмка». Сопровождающий предупредительно распахнул дверцу. Юрий шагнул и остановился – наручники мешали.

~ Ах да, извините… – Через секунду рука была свободна. Юрий сел на заднее сиденье, вдохнул приятный запах кожи и прикрыл глаза. Расслабляться нельзя. Только что его вели на смерть – теперь вежливо извиняются, даже шутят. Проклятый Янус! Но – не спешить, не торопиться!..

Он почувствовал, как машина тронулась с места. Внезапно захотелось спать совсем не ко времени, очевидно, просто нервная реакция. Но все-таки что это должно значить?

– Юрий Петрович, вы, кажется, интересовались? Вот, это вам.

Перед глазами оказался конверт из плотной белой бумаги. Юрий недоуменно повертел его в руке.

– Открывайте! Не бойтесь! – Тон был такой, будто там, внутри, подарок к Первомаю или к отмененному Рождеству.

Маленький листок бумаги – плотной, мелованной. «"СССР. Особое Совещание при Народном комиссариате…» Буквы путались, неяркий свет лампочки в салоне не давал всмотреться.

– Простите, что это?

– Как что, Юрий Петрович! Вы же спрашивали про суд. Это, стало быть, приговор.

Вот оно, значит, как… Выходит, его действительно судили! Невольно проснулось любопытство, но проклятые буквы продолжали плясать.

– Вы не скажете… сколько? Я плохо вижу.

– Да сколько же еще, Юрий Петрович? Статья 58, пункты 10 и 11. Стало быть, двадцать пять-

– Двадцать пять лет!

Срок, давно ожидаемый и. в общем, не такой страшный по сравнению с тем, что чуть было с ним не случилось, внезапно предстал перед Юрием со всей ясностью… Двадцать пять лет… Ему сейчас тридцать три. Значит, он выйдет в пятьдесят восемь, и это будет год 1962-й… Бред, в «исправительно-трудовых» лагерях столько прожить невозможно! Значит, что до конца жизни?

– Двадцать пять лет! – Он повторил это вслух и вздрогнул. Вот он, обещанный «четвертак»…

– Ну да, именно двадцать пять лет, и пять лет – поражения в правах, охотно подтвердил словоохотливый энкаведист. – Говоря по-простому, «двадцать пять – по зубам и пять – по рогам». Знакомы с современным фольклором, Юрий Петрович?

Орловский не стал отвечать. «Поражение в правах» – – звучало смешно. Значит, на свободе у него имелись права? Хотя, конечно, он имел право свободно выйти из дому и даже съездить к Черному морю – в законный отпуск, само собой. Согласно Сталинской Конституции…

– Простите, как мне к вам обращаться? – Вопрос, может быть, и лишний, но все-таки этот чекист называл его не «проблядью», а «Юрием Петровичем».

– Ну, сразу видно, что вы еще человек неопытный! Обращаться надо просто «гражданин начальник»… Шучу, Юрий Петрович, зовите меня Костей.

От неожиданности Орловский не удержался и хмыкнул. «Костя» усмехнулся в ответ, и Юрий стал исподтишка разглядывать странного типа в светлой гимнастерке… Лет двадцать семь – двадцать восемь, приятное лицо, ямочки на щеках, глаза веселые… и какие-то скользкие… Костя!

– Извините… Константин… Как вас по отчеству? Я не привык…

– Так и я не привык, – развел руками «Костя». – Я, Юрий Петрович, чего к вам по имени-отчеству обращаюсь… Потому что вы, можно сказать, интеллигент, человек к подобному обращению привычный. А нас в училище так наставляли: для контакта и полного доверия надо обращаться к человеку так, чтобы ему было приятно. Ну а мой батя – столяр, я к этим отчествам и не привык. Я как слышу – так сразу чувствую, что попал к начальству на ковер. Так что уважьте.

– Хорошо… Константин, – кивнул Орловский. – Меня куда, в лагерь?

«Костя» весело засмеялся, как будто его подконвойный удачно пошутил:

– Помилуйте, Юрий Петрович! Сразу видно, что новичок вы в этих делах. В лагерь иначе направляют. Да и нечего вам там делать. Там таким, как вы, простите, плохо. С вашей статьей вам даже «придурком» не стать. Вы понимаете, о чем я?

Юрий кивнул. «Придурки» – это, кажется, лагерная обслуга. О великий дурацкий советский язык…

– Ну вот, а мы с вами совсем в другое место едем. Да вы не горюйте? Нам теперь, можно сказать, вместе срок отбывать.

– Вас-то за что? – не удержался Орловский. То, что «Костя» – не просто конвоир, он уже понял.

– Так служба такая! – рассмеялся энкаведист. – Прикажут ~ и срок отбывать буду, и лес на Печоре рубить…

Юрий решил больше ни о чем не расспрашивать. Когда будет надо – ему все скажут. Впрочем, кое-что он уже понял. Там, в Большом Доме, им почему-то заинтересовались. Самое простое – и самое страшное, что ему не поверили. Не поверили – и устроили спектакль. Дни неизвестности, потом черный подвал с упырями в кожаных куртках, неожиданное спасение… Ну а теперь, когда он, с их точки зрения, «размяк», этот разговорчивый чекист весело и ненавязчиво начнет задавать вопросы. О чем? О его книге? О Терапевте и его друзьях, о Флавии, о Марке? Или, может быть, о Нике? Нет, жернова продолжали вращаться. Он не выскользнул – и выскользнуть ему не дадут. Значит…

Юрий быстро взглянул на удобно устроившегося рядом «Костю». Тот продолжал улыбаться, как человек, вполне довольный жизнью. Да, этот будет поумнее и потолковее его прежнего следователя. Что ж, значит, придется иметь дело с этим, улыбчивым. Песчинка в жерновах… Без надежды на победу, на жизнь, но придется… Как ни краток был его взгляд, энкаведист все же успел его заметить:

– Может, вы курить хотите, Юрий Петрович? Вон, в дверце пепельница. Вы ведь «Нашу маркую курите?

Похоже, весь Большой Дом знал сорт его любимых папирос. Юрий невольно усмехнулся:

– Знаете, Константин, я бы предпочел «Казбек»…

– Так в чем проблема? – «Костя» сунул руку в лежащий на сиденье портфель и, покопавшись, достал коробку с черным всадником. – «Казбек», прошу. И я с вами – за компанию…

Орловский вдруг почувствовал себя точно так же, как тогда на улице, когда не удалось убежать от слежки. Да что они, сволочи, всевидящие? Или у этого улыбчивого в портфеле папиросы всех сортов?

– Спасибо… – Первая же затяжка ударила в голову – все-таки Орловский не курил уже несколько дней. Он вновь прикрыл глаза и вновь затянулся-на этот раз глубоко, долго. Как хорошо вдохнуть папиросный дым… Как хорошо быть живым и ехать в машине по ночной Столице – все равно куда… Да, он действительно размяк, а это плохо… Авто мчалось дальше, и Юрий уже начал подумывать, что его везут за пределы Столицы, когда шофер внезапно снизил скорость.

~ – Ага, – выглянув, заметил «Костя». – Кажется, прибыли. Ну, Юрий Петрович, вы оформляйтесь, а я к вам потом загляну. Хорошо?

– А где мы?

– Как это где? – удивился Константин. – Где и положено – в тюрьме.

Да, конечно. Куда же еще они могли ехать?..

– В Бутырке?

– Да вам не все ли равно, Юрий Петрович? Что одна тюрьма, что другая. Да не горюйте – в тюрьме тоже жить можно. Вот увидите.

Машина затормозила. В открытую дверцу заглянули типы в фуражках, последовало: «Выходи!» – и Орловский медленно, не торопясь, выбрался из «эмки»… То, что «Костя» назвал оформлением, тянулось долго – как показалось Юрию, несколько часов. Пришлось отвечать на бесконечные вопросы, раздеваться, вновь одеваться, выслушивать целую лекцию о правилах внутреннего распорядка, из которой он не запомнил ни слова. Удивили лишь два обстоятельства. С ним были вежливы. Странно, Юрий представлял себе тюремных «вертухаев» куда менее воспитанными. И второе – еще более удивительное: после всех формальностей его отправили в душ. Вот уж чего, а этого Орловский совсем не ожидал. Будь это, скажем, американская тюрьма… Вдобавок выдали все свежее – белье, рубашку, костюм. Юрий подумал было о странной филантропии, но тут же сообразил, что вещи – его собственные. Те, что оставались в его флигеле после ареста. Камера показалась неожиданно большой – наверно, после узилища в Большом Доме, где пришлось довольствоваться узкими нарами. Здесь же были откидная койка, умывальник, привинченный к полу табурет и – совершенно неожиданно – стол и даже вешалка. Надзиратель буркнул: «Если чего надо – стучи», кивнул на дверь, в которую, очевидно, и требовалось стучать, и оставил Орловского одного. Юрий первым делом подошел к столу. Он не ошибся – там лежали книги – его собственные книги, все из того же флигеля. Не все, конечно. Тот, кто отбирал их, брал почему-то лишь научные издания. История, фольклор, этнография… Уже без всякого удивления Юрий обнаружил на вешалке собственный выходной костюм, он лишь однажды надел его, когда они с Никой выбрались в Большой на «Трубадура»… – Осваиваетесь, Юрий Петрович? «Костя» появился незаметно, словно просочившись через железную дверь. – Не «Метрополь», конечно… – Я… я здесь буду один? – Вопрос возник сам собой, хотя единственная койка не давала обмануться. – Ну как же один! Днем я к вам в гости захаживать буду, не возражаете? Орловский пожал плечами. Даже если бы и возражал… Константин, похоже, понял: – Да не горюйте, мы с вами еще сойдемся. Оно понятно – я работник карательных органов, вы – заключенный, но к чему нам как кошка с собакой? Так что сработаемся! У меня характер легкий… – А у меня – тяжелый! – Это была правда. Во всяком случае, Юрий был в этом уверен. – Клевещете, клевещете на себя, Юрий Петрович! Все о вас хорошо отзываются. Коллеги ваши, соседи… Вот с супругой вашей бывшей говорил.

Даже Ермашев – следователь ваш, и то говорит, что вы человек приятный, можно сказать – обходительный… Вот оно как… Значит, всех взяли в оборот – даже Клавдию. Господи, что им надо, что!

– Книги… Можно читать?

– Ну конечно! Для того и доставлены. Я еще принесу – читайте. Там и ручка есть, а бумаги я вам завтра подкину. Рубашки меняйте, здесь стирать можно. Опять же парикмахер каждое утро. Или вы бороду желаете оставить?

– Нет, ни в коем случае… – Орловский провел рукой по заросшему подбородку и брезгливо поморщился. Вид у него, наверно, разбойничий.

~ Ну, как хотите. А вам бы пошла. Да, вот коечка… Здесь на ней только ночью лежать можно, но если хотите днем – не смущайтесь, лежите. Я товарищей попросил – они согласны.

Орловский имел слабое представление о тюремном режиме, но кое-что понял. Душ, свежие рубашки, парикмахер – тут что-то не так. Нет, «Костя» врал ~ тюрьмы бывают разные…

– Ну, не буду мешать, Юрий Петрович. Завтра увидимся. Орловский остался один. Он нерешительно прошелся по камере, словно в ожидании какого-нибудь неожиданного подвоха. Нет, если бы узнали о книге, то не стали привозить сюда. Просто надо было подержать его часок в подземелье, а затем предложить выбор: или откровенность, или шаг в темноту, в лапы этим, в черных кожаных куртках. И Бог знает, как бы он поступил. Но теперь он вновь получил передышку, и эту передышку надо использовать сполна.

Юрий лег на узкую койку, накрылся серым, пахнущим дезинфекцией одеялом и мгновенно уснул. Пришло забвение – милосердное забвение, дающее короткий, неверный покой… «Костя» появился в начале двенадцатого – об этом Орловскому сообщили его собственные часы, которые он нашел в кармане выходного костюма. Часы шли – кто-то заботливо завел их, прежде чем принести сюда.

– Ну, совсем другое дело! – Константин улыбнулся, одобрительно поглядев на Юрия. – Свежи, выбриты, порозовели даже! Завтракали? Курили?

– Завтракал. Но не курил.

– Ай-яй-яй, забыл! Держите! Из портфеля появились полдюжины пачек «Нашей марки» и три коробка спичек.

– Простите, Константин… У меня нет денег…

– – Как это нет? – удивился тот. – У вас же на книжке сберегательной была тысчонка с небольшим? Так ее на ваш счет перевели, сюда. Покупки можете делать – пятьдесят рублей в месяц. Вам же правила объясняли? Да, что-то такое ему говорили – вчера он, понятно, не обратил внимания. Интересно, что там еще в этих правилах?

– А это, – «Костя» кивнул на папиросы, – будем считать, компенсация. Вы ведь без папирос мучались, пока на следствии были… Ну это все мелочи. Вы, Юрий Петрович, как, в настроении беседовать?

Орловский усмехнулся: – В наилучшем.

– Вот и прекрасно, вот и ладненько… – Энкаведист, присев к столу, вынул из портфеля несколько листов бумаги.

Юрий сел на койку. «Побеседовать» – значит, следствие не закончено! То, чего он боялся, случилось. Да, Терапевт прав – в Большом Доме служат не только дураки и садисты. Ему не поверили. Все-таки не поверили…

– Юрий Петрович, вы русский по национальности? Вопрос был настолько неожиданным, что Орловский не сразу нашелся, что ответить. Они что, считают его японцем? Штабс-капитаном Рыбниковым?

– Д-да. Конечно, русский. Мать у меня из Малороссии, то есть, извините, с Украины, но она тоже русская… «Костя» невозмутимо водил ручкой по бумаге. – Кажется, прадед был вепсом. Это такая народность…

– Я не об этом, Юрий Петрович. Вот вы, русский, каким образом оказались в Институте народов Востока? Да еще в дхарском секторе? Ага, вот он о чем! Да, об этом его еще не спрашивали. Ну что ж, это не опасно. Во всяком случае, пока…

– Это длинная история, Константин.

– А вы расскажите. Я послушаю. Времени-то у нас – вагон, с позволения сказать… Да, история была длинной. Она началась на первом курсе. Он хотел писать курсовую по Древней Греции, но его группу закрепили за кафедрой истории народов России. Юрий вспомнил тонкий лист бумаги, ходивший по рукам – список тем курсовых работ. Первокурсники робко ставили свои фамилии напротив названий. Дело шло быстро, и, пока бумага дошла до Орловского, все самое интересное было уже разобрано. Впрочем, кое-что осталось, Юрий пропустил модные «социально-экономические» темы и внезапно заметил нечто любопытное. Конкретизировалось это так: «Русская экспансия на Севере. С. Курбский». Почему-то зеленый первокурсник решил, что машинистка ошиблась и речь идет о знаменитом Андрее Курбском, о его богатой приключениями жизни. Кто знает, может, будущий враг Ивана Грозного в молодости завоевывал не только Казань, но и Север? Юрий решился – и написал свою фамилию. Очень скоро он понял, что влип. Во-первых, машинистка не ошиблась – речь шла именно о С. Курбском – князе Семене Ивановиче, жившем лет за семьдесят до Андрея. Во-вторых, руководителем курсовой был не сотрудник кафедры, а почасовик, читавший спецкурс в университете. Звали его Родионом Геннадьевичем Соломатиным.

Несмотря на русское имя-отчество, Родион Геннадьевич работал в Институте народов Востока и руководил сектором истории и культуры дхаров. Его настоящее имя было Рох. Рох, сын Гхела, из рода Фроата племени Серых дхаров…

Курсовую он все-таки написал. Помогли упорство и пробудившийся интерес к совершенно неизвестной ему истории небольшого народа, в далеком XV веке защищавшего свою свободу от войск Покорителя Севера князя Семена Курбского, носившего у дхаров странное прозвище Владыка Молний.

Оказалось, что главным источником, кроме коротких строчек летописи, является дхарский эпос – «Гэгхэну-цорху». Вдобавок этот эпос был не только не переведен на русский, но даже и не издан. К счастью, Орловский был еще на первом курсе, в возрасте, когда такие препятствия только раззадоривают. Дхарский он, конечно, не выучил, но читать эпос со словарем он все-таки смог. Словарь был тоже рукописный, составленный лично Родионом Геннадьевичем… Курсовая была защищена блестяще. Никто из студентов-коллег не работал с неопубликованными источниками. На защите Юрий не удержался, продекламировав отрывок из эпоса о поединке Сумх-гэгхэна – князя Семена – с дхарским вождем Гхелом Храбрым. Сначала на дхарском, а потом на русском в переводе Родиона Геннадьевича. Члены комиссии лишь покачали головой и поставили «отлично»…

На втором курсе Юрий наконец-то смог заняться Древней Грецией. Правда, в Институт народов Востока он продолжал наведываться – ему приятно было встречаться с Родионом Геннадьевичем и его учениками – молодыми деревенскими ребятами, которым недоставало знаний, но зато хватало упорства и желания учиться. Они пили чай – травяной, по старинному дхарскому рецепту, и беседовали. За импровизированным столом говорили в основном по-дхарски (некоторые плохо знали русский), и понемногу Юрий смог овладеть разговорной речью. Ему было интересно. Многие его однокурсники, особенно из «бывших», знали французский или немецкий, кое-кто учил латынь и древнегреческий, но дхарский, не только на курсе, но и на факультете, знал он один.

Несмотря на юные лета, Юрий быстро понял, что работа в дхарском секторе идет медленно. Попросту не хватало людей с образованием. Дхарские школы только начинали создаваться, студенты заканчивали русские, и то, как правило, начальные. Даже сам Родион Геннадьевич, глава Дхарского культурного центра, смог в свое время проучиться лишь три года в Петербургском Императорском университете: помешал арест и многолетняя ссылка. Нужны были люди с настоящей научной подготовкой, но столичные ученые – и молодые, и постарше – мало интересовались историей и культурой маленького народа…

…Юрий уже договорился, что будет писать диплом по истории Этолийского союза, и начал всерьез читать Полибия по-древнегречески: языки давались легко. Этолийский союз – свободная федерация греков, воевавшая с всесильной Македонией, а после – с непобедимым Римом. Это было интересно, этим заниматься стоило. Юрий разбирал сложные периоды Полибия, думая о тех, кто дрался с «непобедимой и легендарной» Красной Армией, защищая свободу родной земли. «Без похорон и без слез, о прохожий, на этом кургане мы, этолийцы, лежим, три мириады бойцов…» Где-то там, в таврической степи, лежали его брат, дядя Миша, их друзья и товарищи. «Без похорон и без слез…» Третий Рим, ставший Третьим Интернационалом, не давал оплакивать героев. Но Юрий мог писать об этолийцах – также, много веков назад, защищавших свободу…

Полибия дочитать не удалось. Лето 27-го, арест – и бывший студент Орловский мог смело забыть все: и ненаписанный диплом, и древнегреческий, и возможность закончить образование. Он бродил по Столице растерянный, убитый – и как-то по привычке завернул к Родиону Геннадьевичу, в его гостеприимный кабинет на втором этаже Института…

С сентября он снова учился. Родион Геннадьевич сумел сделать невозможное оформить перевод Юрия из университета на третий курс дхарского отделения Института. Он не был единственным русским, к этому времени уже четверо любознательных ребят изучали древний, красивый и загадочный язык дхаров…

Свою первую статью о дхарах Юрий напечатал на пятом курсе. Он написал о том, чем занимался еще на первом, в университете, – о последних боях дружины Гхела Храброго с войсками «мосхотов» – так дхары по традиции называли русских. Одновременно он начал помогать Соломатину готовить к изданию «Гэгхэну-цорху»: появилась возможность напечатать его во «Всемирной литературе». Орловский умолк и с силой провел ладонью по лицу. Стоп, кажется, увлекся. Этому «Косте» незачем знать все подробности. Впрочем, Константин невозмутимо продолжал черкать перышком, на лице его по-прежнему блуждала благодушная улыбка.

– Значит, решили способствовать ленинской национальной политике, Юрий Петрович? Поднимать культуру малых народов, угнетенных царизмом? Похвально, похвально… Скажите, а почему вы в одна тысяча девятьсот тридцать первом году, а точнее одиннадцатого марта, на заседании сектора обвинили гражданина Соломатина в научном вредительстве?

– Что?! – Юрий даже отшатнулся. Он обвинил Родиона Геннадьевича? «Костя», пожав плечами, извлек из портфеля очередную бумагу:

– Ну как же, Юрий Петрович! Вот, извольте видеть, протокол. Вы тогда выступили против вредительского издания упомянутого вами эпоса, точнее его части, которая называлась… Ну да, «Ранхай-гэгхэн-цорху».

«Песнь о князе Рахае»… – вспомнил Юрий. Вот он о чем! Но при чем здесь вредительство? – Нет… Конечно, нет! Я никогда не обвинял Родиона Геннадьевича в чем-либо подобном! Я его вообще ни в чем не обвинял! Речь шла о научной проблеме… «Костя» вновь улыбнулся. Эта улыбка окончательно разозлила Орловского. Он готов был высказаться от души, но в последний момент сдержался.

– Понимаете, Константин, мы тогда готовили к изданию этот эпос. Но Родион Геннадьевич предложил издать вначале его часть – в издательстве самого института для нужд дхарских школ. Это, конечно, правильно, тем более, Юрий невесело усмехнулся, – весь эпос так и не был издан. Но возникла чисто научная проблема. Вернее, методологическая… Он помолчал, собираясь с мыслями. Да, тогда, в марте 31-го, речь шла именно об этом. – Родион Геннадьевич предложил издать не сам текст эпоса, а его пересказ – в стихах. Он вместе с… – фамилию называть не следовало, – с одним своим учеником перевел «Ранхая» стихами, на размер «Калевалы». Дело в том, что записи эпоса делались прозой, и настоящий размер только угадывался. Я считал, что этим мы исказим подлинное звучание – в подлиннике эпос куда более… ну, серьезен…

– Ну вот, я же и говорю – научное вредительство, ~ удовлетворенно кивнул энкаведист. – Вы тогда не побоялись остаться в меньшинстве. И позже, через год, и потому вы часто обвиняли гражданина Соломатина в подобном же…

– Я не обвинял! Мы спорили! Понимаете, спорили!

Да, Родиону Геннадьевичу порой просто не хватало знаний и научного опыта: годы сибирской ссылки, война и изнурительная организационная работа в дхарском центре не давали по-настоящему заняться наукой. Он часто спешил там, где требовались медленные настойчивые научные штудии. Юрий спорил. Он хотел, чтобы издания сектора были ничуть не слабее, чем в Академии наук. Нельзя было позволить, чтобы к ним относились снисходительно – как к «младшим братьям»…

– Спорили… – «Костя» недоуменно пожал плечами. – А между прочим, компетентные органы, то есть мы, регулярно получали сигналы: товарищ Орловский защищает научную линию против вредительской линии руководства Института. Которая, между прочим, и привела к тому, что гражданин Соломатин и его сотрудники оказались замешаны в феодально-байском заговоре… Юрий Петрович, а вас не удивило, что вас не арестовали вместе с ними? Два года назад?

Еще бы! Тогда он ждал ареста, но что-то спасло. То ли его национальность, то ли невидимая помощь Флавия…

– Не удивило? А ведь вопрос стоял! Стоял вопрос, Юрий Петрович! Но мы рассудили: человек вы правильный, все это время с вредительством боролись ~ открыто, не скрываясь. Ну и в заговоре не участвовали, само собой… Вот и не тронули вас тогда как человека, можно сказать, проверенного…

Неужели правда? Неужели его сочли «своим»? А может, эти проклятые протоколы использовались на следствии, когда арестовали Родиона Геннадьевича, Ваню Лукина, Андрея Крапивина… Орловскому на миг стало плохо – так плохо, как не было еще ни разу, но вдруг его словно озарило. Врет! Все врет этот сладкоголосый! Его хотят сломать! Сначала напугали смертью, теперь выжигают память об учителе и друзьях… Нет, не выйдет!

– Может быть… – произнес он как можно равнодушнее. – Я всегда защищал интересы науки… Я ведь ученый…

– Скажите, а почему вы взяли темой диссертации дхарский эпос? Ведь им все годы занимался гражданин Соломатин? Вы это сделали, чтобы отстоять научную истину. Так?

Он не хотел брать эту тему. Но Родион Геннадьевич настаивал. Когда Юрий стал возражать, учитель твердо заявил, что сам написать о «Гэгхэну-цорху» не успеет. Соломатин тогда начал работу над «Дхарской мифологией», но уже позже Юрий понял, что Родион Геннадьевич имел в виду другое. Он уже догадывался, что дни сектора сочтены. Возможно, он надеялся, что Орловский – русский по национальности – уцелеет и сможет закончить работу…