Текст книги "Нуар"
Автор книги: Андрей Валентинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Общий план. Эль-Джадира.
Февраль 1945 года.
Полицейскую машину у входа в гостиницу он заметил издалека, еще за сотню метров. Можно было потянуть время, приказав шоферу не останавливаясь ехать дальше, хоть в порт, хоть на знакомую горку. Побродить по городу еще пару часов, может быть, найти убежище на день-другой, попытаться, чем черт не шутит, уехать в Касабланку – или даже поискать сговорчивых контрабандистов. Но Ричард Грай решил не спорить с судьбой. Все равно придется встретиться лицом к лицу.
– Остановитесь здесь, – велел он таксисту. – Полицейскую машину видите? Да, именно возле нее.
Хлопнула дверца. Бывший штабс-капитан посмотрел вслед уезжающему такси, повернулся. Полицейские были уже рядом. Этих двоих он не помнил. Молодые, в новенькой форме, лица серьезные, неулыбчивые. «Ажаны» при исполнении?
– Добрый день, мсье. Разрешите взглянуть на ваши документы?
Ричард Грай достал паспорт, протянул тому, кто был слегка постарше.
– Прошу… Кстати, я гражданин Турецкой республики. Если будут вопросы, я стану отвечать только в присутствии консула. Он в Касабланке, так что придется вам потратиться на бензин.
Не ответили – листали документ. Наконец тот, кто постарше – плечистый здоровяк с огненно-рыжими усами, поглядел прямо в глаза:
– Мы знаем, кто вы, мсье Грай. И начальство знает, уж вы не сомневайтесь. У вас есть выбор, мсье. Мы можем задержать вас за нарушение визового режима и вызвать консула. Это, правда, займет не меньше трех дней. Война, знаете ли… И эти дни вам придется провести за решеткой. Или вы просто проедете с нами в комиссариат.
Ричард Грай невольно вспомнил веселого сержанта с лошадиной улыбкой. Анри Прево пришелся бы сейчас очень кстати. Но не всем достается место на корабле под названием «Текора».
– Едем, – решил он. – Паспорт верните.
Документ отдали. Тот, кто был моложе, предупредительно открыл дверцу и внезапно улыбнулся:
– Вам нечего опасаться, мсье Грай, вас приглашает сам комиссар. Вы же известный человек, я вашу фотографию в газете видел.
Рыжеусый «ажан» сделал строгое лицо, и напарник послушно замолчал. Негромко рыкнул мотор, авто тронулось с места. Служивый постарше пристроился рядом, отправив напарника к водителю. Когда гостиница осталась позади, он, внезапно наклонившись, зашептал на самое ухо.
– Комиссар велел, значит, передать… Если есть что запрещенное, мне оставьте. В целом виде будет, можете не волноваться.
Ричард Грай равнодушно пожал плечами.
– Ничего запрещенного у меня нет. Если, конечно, меня самого не запретили.
Вновь вспомнился Анри Прево. С сержантом они быстро сдружились, и уже через неделю Анри пригласил его на воскресный луковый суп, обещая угостить чем-то невероятно вкусным. Ричард Грай не был поклонником французской кухни, но обижать веселого парня не стал, приехал. И не пожалел. В детстве Прево мечтал стать шеф-поваром в каком-нибудь парижском ресторане. Не сложилось, но кулинария так и осталась его первой любовью. А еще Анри мечтал после войны перевестись во Францию, желательно в освобожденный Эльзас, поближе к родственникам жены. Не в город, а в маленькую деревню, где сержант-полицейский не мальчик на побегушках, а царь, бог и воинский начальник.
На день рождения Ричард Грай подарил своему приятелю «Большой кулинарный словарь» великого Александра Дюма.
На какой-то миг бывшему штабс-капитану почудилось, что он вновь стоит на мокрой палубе корабля-призрака. Вокруг ночь, холодный равнодушный океан, черное пустое небо. Он смотрит в темноту и видит, как из мглы неспешно, одно за другим, проступают знакомые лица. Анри Прево, Жан Марселец, Арнольд – живые, веселые, не думающие о смерти. А за ними те, о ком он уже успел забыть: московские красногвардейцы, пленные чекисты, дальневосточные пограничники, убитый в Париже связной. И еще, и еще… Он попытался напомнить себе, что все это: люди, призраки, корабль в океане, его собственная смерть – всего лишь затянувшийся сон. Никого не станут винить за то, что сделано во сне, и даже собственный суд, самый строгий и беспощадный, вынесет оправдательный вердикт. Но лиц было много, слишком много, а он не мог даже закрыть глаза. Смотрел, смотрел, смотрел…
– Приехали! Мсье, вы не заснули?
Нет, не заснул, просто глядел в окно автомобиля, ничего не видя и не слыша. Значит, приехали… И только открыв дверцу, Ричард Грай удивился. Авто остановилось не у хорошо знакомого главного входа в комиссариат, а у глухой кирпичной стены, впритык к тротуару. Он осмотрелся и все понял. Кирпичная стена – и есть комиссариат, его неприглядная тыловая часть, так сказать, задворки. Чуть дальше, кажется, поворот во двор. Здесь он тоже бывал, но всего пару раз.
– Сюда, мсье Грай. Идите за нами.
Он не стал спорить. Пусть! Кто-то явно хочет избежать излишней огласки. В иное время и в иной стране подобное путешествие могло закончиться где-нибудь в котельной, у горящей печи. Сначала – его самого, затем плащ и, напоследок, шляпу. Пепел перемешать кочергой, дверцу закрыть. Но тут нравы патриархальные, такой приказ никто просто не решится отдать. Закон есть закон! Прежний хозяин этого здания, даже узнав о начале американского вторжения, отказался уничтожить документы о сотрудничестве с немцами. А ведь каждая подпись на протоколе о депортации – верный приговор.
La loi с`est la loi! [24]24
Закон – есть закон (франц.). Для тех, кто родился после 1991-го: название замечательной комедии с Фернанделем и Тото.
[Закрыть]
Документы все равно сгорели в котельной, но только после того, как пуля из табельного пистолета разнесла излишне упрямую голову «законника». Американцы уже входили в город, поэтому бумаги жгли в страшной спешке. Белые листы с фиолетовыми печатями падали на грязный пол, Даниэль Прюдом, ругаясь на всех известных ему языках, сам ковырялся в топке, опалил руку. Невозмутимый Арнольд наложил повязку, собрал истоптанные документы, бросил в печь.
А потом вместе пили. Как-то очень по-русски, без привычного французского чванства, вровень, почти не пьянея. По крайней мере, так казалось им самим. Арнольд, и в трезвом виде немногословный, молчал, Даниэль жаловался на свою сучью службу, а он, кажется, ругал американцев, по давней привычке именуя их «пиндосами». И это всех почему-то очень веселило.
– Сюда, мсье, – усатый «ажан» указал куда-то вверх. – Извините за неудобство, но у нас – вечный ремонт, через первый этаж не пройти.
Лестница… Железные ступени, железные перила. Ричард Грай взялся рукой за холодный металл. Вновь подумалось, что тот, кто желает его видеть, чего-то сильно опасается. Таким экзотическим образом проникать в комиссариат не приходилось, даже в тот день, когда они жгли бумаги. Тогда вошли через двор, перепуганный дежурный сержант долго отпирал ворота…
Ступени слегка проседали под ногами. Бывший штабс-капитан представил, как они смотрятся со стороны. Задранная вверх железная лестница, один служивый впереди, позади другой, он сам – посередине. Значит, ведут не в камеру, а, скорее всего, на второй этаж. Торцевая часть здания, до начальственных кабинетов далеко. Проще было доставить его ночью, когда комиссариат практически пуст. Значит, дело не просто в секретности.
Лестница утыкалась в дверь, деревянную, но обитую все тем же железом. Идущий впереди «ажан», открыв замок ключом, заглянул внутрь, повернулся:
– Заходим. Мсье Грай, убедительно прошу воздержаться от всяких разговоров. Будут вопросы – не отвечать. Я сам все скажу.
Предупреждение было излишним. За дверью оказался коридор, длинный и совершенно пустой. Двери, но уже обычные, в белой краске, слева, они же справа, под потолком – тусклые, покрытые пылью лампочки.
– Заходите, мсье.
Кажется, пришли. Полицейский отпер дверь – вторую слева, если считать от начала коридора, пропустил вперед. Бывший штабс-капитан перешагнул порог, хотел снять шляпу, но, оглядевшись, передумал. Куда ни ткни – пыль в палец толщиной. Не присядешь, даже плащ не скинешь. Вероятно, тут был кабинет следователя, о чем свидетельствовали серый от пыли стол и лежавшие на полу стулья. Уцелела даже чернильница, которую ныне украшали успевшие окаменеть окурки.
– Ремонт, мсье, – виновато повторил усач. – Вы уж извините, другого ключа не было. А мы сейчас вам газетку, чтобы присесть, значит.
Он кивнул напарнику, тот засуетился, полез во внутренний карман плаща. Газета, знакомая «Matin du Sud», была мятой, да к тому же сложенной вчетверо. «Ажан», поспешив ее расправить, скользнул глазами по первой странице.
– Боши проклятые! Лезут и лезут, сколько их ни бей. Хорошо хоть русские им в загривок вцепились.
– Дайте-ка.
Ричард Грай забрал газету, поглядел на число, затем на заголовки. Арденны. 6-я Танковая армия СС наступает… Не лучшие дни для «пиндосов».
Между тем «ажаны», вздымая белесую пыль, занялись стульями. Один, колченогий, пришлось оставить в покое, второй же был поднят и со стуком водружен на законное место. Усач, не удержавшись, громко чихнул.
– Готово, мсье. Через час-полтора мы вам кофе принесем, чтоб не так скучно было. А вот выйти по нужным делам не получится, потому как у дверей не будет никого. Так что, если потребность есть, я вас сейчас отведу.
Бывший штабс-капитан молча покачал головой. Передовицу он уже проглядел и сейчас изучал вторую страницу. Знакомая фамилия сразу привлекла внимание. Он хмыкнул и, не удержавшись, прочел вслух:
– «Зачем янки пришли в Европу?».
– Охота вам, мсье, всякую гадость повторять, – немедленно откликнулся тот, что помладше. – Эту, извиняюсь, немецкую шлюху давно пора за, опять-таки извиняюсь, причинное место повесить! Как его только печатают?
Усатый «ажан» предостерегающе кашлянул, но и сам не удержался.
– Паскудник он, конечно, этот Лео Гершинин. Профессор-распрофессор, видите ли! Так ведь не уцепишь, в Испании сидит, никуда носа не кажет… Ну, мы, стало быть, пойдем, мсье Грай. Через час навестим, а там как начальство скажет.
Хлопнула дверь, в замке провернулся ключ. Раз, другой… Шаги… Ричард Грай постелил газету на стул, присел, полез в карман за папиросами. Читать очередной опус Лёвы не стал, не желая окончательно портить настроение. Все и так понятно. «Пиндосы» под видом освобождения несут Европе новое рабство. Рейх же, несмотря на очевидные ошибки, сделал для народов континента больше, чем любая из держав прошлого… Хитрый Лев, отличавшийся тонким чутьем, никогда не поминал в своих статьях Гитлера, словно того и не существовало. Испанский же кордон бывший прапорщик в последний раз пересек летом 1943-го, в самый разгар Курской битвы. Прочитал лекции в Париже и Амстердаме, презентовал свою новую книгу и юркнул обратно, под крылышко к Каудильо. Однополчане так и не встретились.
А если бы и встретились? О чем им говорить? Обсуждать великую цивилизаторскую миссию Германии?
Бывший штабс-капитан, выбросив окурки из чернильницы, покосился на забитые наглухо окна. Считай, замуровали. На какой-то миг он пожалел, что дал себя уговорить, не потребовав официального задержания по всей форме, с протоколом и камерой в подвале. В этом случае консула непременно бы известили. Турция сейчас уже не нейтрал, а союзник, одна из Объединенных Наций. Значит, вытащили бы, не дали пропасть собрату-турку.
Ричард Грай, прежде именовавшийся Родионом Гравицким, невольно поморщился. Да, теперь он турок, не казак. Не то чтобы очень противно, но и не слишком весело. Немцем быть, конечно же, еще хуже…
Крупный план. Берлин.
Июнь 1931 года.
– Липа! Липка, черт тебя побери! Кидай своего немца, айда Лёвке Гершинину, падле большевистской, морду бить!..
Пьяная физиономия под надвинутой на ухо шляпой дохнула крутым перегаром и сгинула в толпе. Людей возле входа в книжный магазин «Родина» собралось неожиданно густо, – чуть ли не с две сотни. Для Берлина 20-х – маловато, но за эти годы многие успели уехать. Кто перебрался в Париж, кто в гостеприимный Белград, а кто и за океан.
– Немец – это ты, Родион, – бесстрастно констатировал Теодор фон Липпе-Липский. – А знаешь, похож. Есть в тебе этакая прусская надменность. Еще бы пикельхаубе [25]25
Немецкий головной убор, очень любимый карикатуристами.
[Закрыть]на голову…
– Чья б мычала, – хмыкнул я. – Сам ты перец-колбаса. Дойче зольдатен унд херрен официрен даст ист команден нихт капитулирен! [26]26
Русский народный вариант немецкой солдатской песни «Wenn die Soldaten».
[Закрыть]
Липку передернуло.
– Какая идиотская песня! Колбасники тупые, мать их!.. Я, между прочим, на фронт добровольцем ушел весной 1917-го! Сказал бы кто тогда, что в «гансы» запишусь, пристрелил бы не думая.
Сегодня бывший штабс-капитан Липа был в штатском. Дорогой светлый костюм, белые туфли, розан в петлице, модная фетровая шляпа. Полный контраст со встретившим меня вчера на Hamburger Bahnhof [27]27
Гамбургский вокзал в Берлине (нем.).
[Закрыть]герром гауптманом. Пенсне – и то куда-то исчезло.
Толпа у входа колыхнулась, подалась вперед, вновь отступила. Намечался явный аншлаг.
– Придется поработать локтями, – рассудил я. – Наш Лев популярен, кто бы мог подумать!
Липка дернул плечами:
– Он – дама, приятная во всех отношениях. Кто пришел свистеть, кто аплодировать. И все будут довольны. Потому и не стал читать лекцию, стихи – оно как-то проще.
– И бьют реже, – согласился я. – Поэты – они не от мира сего, рука не поднимется.
Двери медленно отворились. Над толпой пронесся сдержанный стон. Чей-то локоть угодил мне точно в бок.
– Bei dem Angriff – Marsch! [28]28
В атаку – марш! (нем.)
[Закрыть]– рявкнул Липка. – «Штык вперед, трубят в поход, марковские роты!»
Конечно, плохо, что брат на брата,
такому, ясно, никто не рад.
И мы не против
пролетарьята.
Но разве это – пролетарьят?
По всем приметам – брехня декреты,
в речах на съезде полно воды...
Какая, мать её,
власть Советов,
когда в Советах одни жиды?
Монаху – петля, казаку – пуля,
цекисту – портфель, чекисту – квас...
А у трудяги
бурчит в каструле
заместо тюри товарищ Маркс.
Пока Юденич: «Даёшь, ребята!»,
а отстрелялись: «Заткнись, дурак!»
И продотряды —
без спросу в хаты.
Да как же это? Да как же так?
Лёва не уставал удивлять. Не тем, что сильно изменился, набрав изрядно плоти и отрастив настоящие усы, уже не тюленьи, моржовые. Все мы за эти годы не помолодели. Зато глас стал поистине трубным, впору в протопопы определять. А уж амбиции столько, что на взвод бы хватило.
И стихи стали заметно лучше. Не тот ужас, что приходилось слушать в Галлиполи.
Терпеть не станем. Всем миром встанем.
Бузе не нужно учить братву.
Ледок подтает —
и мир узнает:
«Аврора» снова вошла в Неву!
Пойдем геройски народным войском.
Куда ни глянешь – зовут давно,
от сел тамбовских
до пущ тобольских...
А на Украйне гудит Махно.
Под каждым стогом – спасибо Богу! —
обрезов много; такая жисть.
Чуть-чуть пригреет,
и нам помогут.
А ближе к маю – Москва, держись!..
Липка наклонился к самому моему уху, но я приложил палец к губам. Не хотелось мешать. В зале наконец-то настала тишина, даже самые истовые свистуны умолкли. Лев все-таки сумел овладеть аудиторией, и я мысленно ему аплодировал. Нашего тюленя не только не били, но и начали слушать. Силен, Царь Зверей!
Но туго вмята в гранит Кронштадта
картечью выбитая вода...
На льду – курсанты,
и делегаты,
и по-немецки орут со льда.
Снаряды рвутся. Форты сдаются.
Сопит держава, махнув рукой.
Страна устала
от революций
и люди хочут себе покой.
...Стреляют в спину. Но близко финны,
а лёд пока еще тверд окрест...
Прощай, Рассея.
Встречай, чужбина.
Залив не выдаст – свинья не съест!
Секунда тишины – и аплодисменты. Хлопал весь зал, даже те, что пришли сюда мордобойствовать. Задело! Кронштадцам в глубине сердца сочувствовали все, и «белые», и «красные».
– «И по-немецки орут со льда», – вздохнул фон Липпе-Липский. – Молодец Лев! Но это только начало, вот увидишь.
Липка не ошибся. Гершинин даже не успел прокашляться, готовясь читать дальше, как с заднего ряда раздался чей-то не слишком трезвый голос:
– Господин прапорщик!.. Так за кого вы?
Лев даже глазом не моргнул, но сзади не унимались:
– Вы за коммунистов или все-таки за Россию? Кронштадтские морячки – они, как ни крути, мамзели по вызову. Платить перестали, вот и подняли бузу. Ответьте!
Распорядитель – худая жердь во фраке, выскочил вперед, но грозный Лев величественно поднял десницу.
– Отвеча-аю! Без всякой симпатии к участникам событий, ра-а-азвернувшихся на военно-морской базе в Кронштадте, отмечу общеизвестное. Как ни крути, м-а-атросики все же слегка охладили восторг опасных фанта-азеров, заставив их хотя бы на какое-то время вспомнить, что мирова-а-ая революция – мировой революцией, а терпение может урваться даже у совсем уж ба-аранов. Прививка, правда, держалась недолго, так что выпа-алывать безумие с корнем пришлось другим людям, рационалам и прагма-а-атикам…
– Сталину, что ли? – хохотнули в первом ряду. – Пятилетку в три года?
Жердь во фраке вновь подалась к публике, замахала руками, но море уже взбурлило.
– А говорят, вы, сударь, про китайцев краснопузых изволили стихи сочинить? – возопил какой-то старичок, вздымая вверх тяжелую трость. – Так извольте прочесть, потешьте душу!..
Липка недоуменно моргнул белесыми тевтонскими глазами.
– Про каких еще китайцев? Родион, что за бред?
Ответить было нечего. Да, за эти годы мы все сильно изменились. Краснопузые китайцы, надо же!
– Про китайцев! Про китайцев! – катилось по залу. – Про «ходей»! Просим, просим!..
Я смотрел на Льва, пытаясь угадать, как поступит Царь Зверей. Трусом он не был, но на передовую лишний раз старался не соваться. Рационал и прагматик…
– Про кита-айцев? Извольте! – ударил густым басом Гершинин. – Хотел прочесть позже, но раз вы наста-аиваете…
Шагнул вперед, мотнул тяжелой лысой головой…
Лев принял вызов.
Узкоглазые дети предместий Пекина,
никогда никому не желавшие зла,
вас Россия ввозила рабочей скотиной,
но другая Россия вам ружья дала!
Белочешских винтовок звенящие пули
вашей крови в сраженьях отведали власть —
умирали в атаках китайские кули,
на Советской земле, за Советскую власть.
– Боже, – еле слышно прошептал штабс-капитан Липа. – Mein Gott! Oh mein lieber Gott!.. [29]29
Боже мой! Мой милостивый Боже! (нем.)
[Закрыть]
Вас начдивы считали козырною мастью,
для запаса держа, как наган в кобуре,
и бросали на карту послушные части,
как последнюю ставку в военной игре.
По ночам вы дрожащие песенки пели,
пили терпкий сянь-нянь, гиацинтовый чай...
Имя «Ленин» сказать не всегда и умели,
только знали, что Ле Нин придет и в Китай.
– Сука большевистская! – проорал кто-то над самым моим ухом. Лев набычился, сжал кулаки.
Разве можно забыть ваши желтые лица?
Как нам нужно сейчас оглянуться назад —
на китайских парней, защищавших Царицын.
Тот Царицын, который теперь...
Последнее слово утонуло в грохоте разорвавшейся… Я невольно втянул голову в плечи. Нет, пока еще только в грохоте разбившегося вдребезги цветочного горшка. Безвинная герань уронила зеленые листья прямо на левый Левин ботинок. Гершинин, еще выше вздернув голову, поглядел на люстру и брезгливо дернул моржовыми усами.
– Гуманисты, – буркнул Липка. – Я бы в голову целился.
Между тем зал всколыхнулся. Первым вскочил давешний старичок с тростью, за ним почти весь первый ряд…
– Господа, да он большевик! Чекист!..
Уши можно было смело закрывать, а еще лучше – снять пиджак и закатать рукава. Русская народная потеха mordoboy уже стояла на пороге, притоптывая от нетерпения.
– Чекист! Краснопузый! Большевизан!..
Распорядитель, вновь замахав руками, подбежал к первому ряду, но тут же отскочил и принялся резво отступать к ближайшей стене. Гершинин же не сдвинулся с места. Так и стоял, глядя на люстру, даже не стряхнув землю с ботинок. Я взялся за пиджачную пуговицу. Кажется, пора!..
– Прекратите, господа! Прекратите!..
И вновь я подумал о бомбе, но на этот раз не разрывного, а парализующего действия. Всего три слова, почти неразличимые в затопившем помещение шуме, ударили прибойной волной, заставляя умолкнуть даже самых ярых крикунов. Тишина прокатилось по залу, плеснула в окна, рухнула прямо на разгоряченные головы.
– Прекратите! Стыдно!..
Девушка… Невысокая, крепкая, в светлой юбке и белой рубашке, возле самого ворота – значок с черной свастикой. Короткая стрижка, бледные губы без следа косметики, тяжелый взгляд темных глаз. Появившись откуда-то сбоку, она решительным шагом подошла к застывшему Льву-монументу, вздернула подбородок. Ее узнавали, по рядам прокатился негромкий шум, люди вставали, переглядывались… умолкали.
– Нельзя уподобляться хамам, друзья! Мы пригласили господина Гершинина, а значит, обязаны его выслушать. Не будем устраивать здесь матросскую сходку, иначе станем ничуть не лучше красной сволочи.
Говорила она негромко, почти не повышая голоса, но люди послушно садились, вытирали пот со лба, отводили виноватые взгляды. Распорядитель, жердь во фраке, отклеился от стены, прокашлялся:
– Господа! Счастлив вам представить!.. Наша гостья из Шанхая – Марианна…
Девушка дернула рукой, и жердь предпочла прикусить язык. Гостья между тем, пройдя ближе к Гершинину, взглянула выразительно, дернула губами.
– А вы, Лев, – свинья!
Я аплодировал вместе со всеми. Царь Зверей засопел, взглянул недобро:
– Чиста-ая победа, сударыня! Я никогда не позволю себе ответить ва-ам в подобном духе.
Девушка, даже не двинув бровью, спокойно направилась к своему месту во втором ряду. Но уйти ей не дали.
– Марианна, почитайте стихи! – крикнул кто-то. И тотчас же по залу прокатилось:
– Стихи! Марианна! Пожалуйста, пожалуйста!..
Гостья остановилась, поглядела на недобитого Льва.
– Сегодня не мой вечер, друзья. Не будем лишать слова господина Гершинина. Слово – единственное, что есть у поэта.
– Просим! Просим! – дружно откликнулся зал. – Пожалуйста!
Девушка вновь посмотрела на Царя Зверей. Тот развел пухлыми ладонями:
– Если почтеннейшая публика так желает послушать фа-ашистов…
Гостья, коротко кивнув, повернулась к слушателям.
– Пользуясь столь любезным разрешением, я прочитаю стихотворение. Не мое, но мне посвященное. Автор польстил, эти строки я не заслужила… Господа! В зале сейчас находится один человек, мой хороший знакомый, русский офицер. Я не назову его, даже не посмотрю в его сторону. Это слишком опасно, и сейчас вы поймете, почему. В последний раз мы виделись с ним полгода назад, когда отряд мстителей переходил советскую границу. Прощаясь, он сказал: «В сегодняшней России нельзя жить, но там можно умереть за Россию завтрашнюю»… Я читаю эти стихи для вас, смелый человек из Завтрашней России!..
Вскинула голову, скользнув по залу холодным взглядом, а затем внезапно повернулась к Гершинину.
Сигару уткнув в недопитый «гордон»,
Вы цедите блюзы и женскую лесть.
А мне – на восток, за железный кордон,
Со мною – наган вороненный да честь.
Там – красное счастье, расстрелы куют.
Там душат ипритом, станицы горят.
А здесь – патриоты, витии снуют
И все говорят, говорят, говорят...
Так пусть ваш вечерний заплаканный звон
Приемлют Ла-Манш и Панамский канал,
А мы – будем биться в железный кордон,
Чтоб где-то, когда-то он трещину дал.
Теперь Марианна смотрела прямо в зал. Слова падали мерно, холодно, как строчки расстрельного приговора.
И мы остаемся такими везде,
Берсерки Галлиполи, кшатрии Ясс!
Ведь только и гаснуть кровавой звезде
От светлых, как лед, ненавидящих глаз.
Добро вам понять, как Россию спасать:
Дымится гавана, и в козырях туз...
А мне – провалившись в болото, стрелять
В ползущих овчарок, в зеленый картуз.
А там – ни ночей, ни рассветов, ни дней,
Доколь не дойдет Воскресения весть,
Но родина будет навеки моей:
Порукой – наган вороненный и честь!
– Женись на ней! – махнул рукой Липка. – И будет вам счастье от алтаря до самой расстрельной стенки!
Допил рюмку, поморщился, бросил в рот кусок остывшего мяса. Я, не став спорить, последовал его примеру. На закуске довелось настаивать мне. Когда мы ввалились в привокзальный ресторан, герр гауптман с ходу принялся строить перепуганных официантов. Wodka, Wodka und Wodka, ja! [30]30
Водка, водка и водка, да! (нем.)
[Закрыть]Пришлось брать командование на себя. «Смирновской» не оказалось, взяли яблочный шнапс и загадочное «жаркое мясника», дабы окончательно не окосеть. Фон Липпе-Липский в очередной раз ругнул «гансов», не брезгующих печеной человечиной.
Мой поезд отходил через час. Я спешил в Кобург, на доклад к генералу Обручеву, а потом – в Женеву, где собиралось руководство «Лиги Обера».
– Женись! – упрямо повторил Фёдор. – Я ведь сразу смекнул, о каком кшатрии эта девица вещает. А ты что, Родион, вправду о завтрашней России говорил?
Я потянулся к бутылке, но в последний миг передумал. Шнапс – не водка, много не выпьешь.
– Нет, Липка, не говорил. Марианна – поэт, она так слышит. А вот жениться… Зачем мне советский агент на соседней подушке?
Поглядел в его разом протрезвевшие глаза, усмехнулся горько:
– Всё хуже, чем кажется, Федя. Наш Лев всего лишь поступил на большевистскую службу, честно и открыто. Он даже может сказать, что работает ради России, пусть и советской. В отличие от нас с тобой. Но он никого не предавал…
– Кроме Родины, – резко перебил фон Липпе-Липский. – Нашей Родины, Родион!
Налил шнапса, поднес к самому носу, поморщился.
– Гадость! И водка у них гадкая, и бабы, и песни… Знаешь, я честно пытался стать немцем. Предки, родственники, то да сё… Ни хрена, Родя! Я – русский и русским сдохну. Только России уже нет! И не будет, ни завтрашней, ни послезавтрашней. Мы с тобой жили в Империи, где все – русские. Я – остзеец, ты – малоросс, Лёва – выкрест. Русские, понимаешь? Империя погибла. Сталин, человек неглупый, пытается ее восстановить, но у него ничего не выйдет. У меня есть целая теория на этот счет…
Поймал мой взгляд, улыбнулся. Залпом опрокинул рюмку.
– Какой немец-перец без теории, правда? Не буду, Родион, скажу о сугубой практике. Родины уже нет, но наша война не кончилась. Так?
– Так! – выдохнул я. – Не кончилась! И никогда не кончится.
– Биться в железный кордон… Хорошо сказано, да. Но это не метод. Родион, я хорошо знаю, чем ты занимаешься. Служба у меня такая, ja. Так вот, ты ошибаешься. Нельзя платить лучшими жизнями только за право умереть дома. Умирать должны большевики, и не по одиночке, а скопом. Не око за око, а тысяча, десять тысяч голов за одного нашего. И я это увижу, Родя! Я оплачу счета. За всех – расстрелянных, замученных, изгнанных. За нашу погибшую Родину! И если для этого нужно будет вызвать Дьявола – я его вызову. Понял? Родион, я тебя спрашиваю: ты понял?
Я встал, одернул пиджак.
– Нет, Липа. Не понял.
