Текст книги "Пропавшие без вести (Кодекс бесчестия)"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

IV

Мы даже представить себе не могли, где искать Калмыкова. Оставалось одно: следить за Мамаевым. Я полагал, что в его положении самое разумное засесть в изолятор временного содержание на Петровке и сидеть там, пока не даст результатов объявленный милицией план «Перехват». Тюрин со мной не согласился:

– Ему нельзя оставаться там и лишнего часа. Пронюхает пресса, и на его репутации будет поставлен крест.

Он оказался прав. В пятом часу Мамаев вышел из главной проходной Петровки в сопровождении генерала МВД. На милицейском «Форде» они доехали до ресторана «Арагви» и основательно засели в нем. Мы с Тюриным сидели в моем «Террано» и следили за входом в «Арагви». Свою темно-вишневую «Вольво», которую Мамаев хорошо знал, Тюрин оставил возле нашего офиса на Неглинке.

Мы прикидывали, куда Мамаев отправится из ресторана. Домой – вряд ли, остережется. Оставалось два варианта: на дачу в Кратово или к любовнице в Кунцево. Вероятность того, что он поедет в свой особняк на Варварке, Тюрин отверг. Охрана там, конечно, надежная, но пойдут пересуды, почему это шеф ночует не дома, а на диване в своем кабинете.

Все адреса у Тюрина были. В Кратово отправился Артист с заданием узнать у сторожа, не извещал ли Мамаев о своем приезде. В Кунцево поехал Боцман, а Муху отправили к Народному банку, где у служебного хода стоял «Мерседес» Мамаева.

Первым на связь вышел Боцман. Соседи сказали, что Людмилы нет, она еще вчера уехала куда-то на дачу. Потом позвонил Артист: в Кратово никого не ждут. Но самым неожиданным был звонок Мухи: Мамаев подъехал на такси к Народному банку и сел в свой «Мерседес».

– Как – сел?! – ахнул Тюрин.

– Спокойно сел, – ответил Муха. – И даже поехал. Еду за ним.

Тюрин выскочил из тачки и ринулся в ресторан. Через пять минут вернулся и сунул мне свой мобильник:

– Набери Боцмана!

– Ты где? – спросил он, когда Боцман ответил. – Разворачивайся, выскакивай на кольцевую и жми по Дмитровскому шоссе на Истру. Запоминай...

Тюрин продиктовал, на каком километре свернуть и где ждать.

– Мимо не проедет, другой дороги нет. Он может быть на черном шестисотом «мерсе». А может и на любой тачке.

Закончив инструктаж, объяснил мне:

– Он ушел через кухню. Ну, лис! На Истре турки построили ему дом. Там он и решил залечь. О доме не знает никто.

– Но вы знаете, – заметил я.

– Плохой бы я был начальник службы безопасности, если бы не знал.

– Калмыков может знать?

Тюрин глубоко задумался.

– В его тетрадке со схемами Истры не было. Но как раз в то время, когда Калмыков его пас, Мамаев покупал там участок. Несколько раз ездил, с менеджером, с архитектором. Может не знать. Но может и знать. У нас не из чего выбирать. Если Мамаев будет там, появится и Калмыков. Не исключаю, что он за ним сейчас следит. Так же, как мы. Командуй своим: все туда. Попробуем перехватить.

У меня были большие сомнения в том, что мы сумеем перехватить Калмыкова. У Тюрина тоже. Но выбирать действительно было не из чего.

– Не перехватим – значит, не судьба, – подвел он итог.

* * *

Боцман оказался на Истре раньше всех. Муха застрял у милицейского поста на выезде из Москвы и «мерс» Мамаева потерял. Пока я на «Террано», а Тюрин на своей «Вольво» пробивались к Дмитровке сквозь вечерние пробки, Артист был уже на полпути к поселку.

Боцман доложил:

– Вижу «мерс». Иду следом.

Через четверть часа позвонил снова:

– Он оставил «мерс» у почты, пошел пешком.

– Веди до места, – приказал я.

Через час все мы были возле особняка Мамаева и рассредоточились по периметру. Тюрин остался в «Вольво» на повороте к поселку, чтобы предупредить нас, если появится машина с Калмыковым. Во дворе не было никакого движения. Окно второго этажа было слабо освещено. Иногда на стекло падали тени: мужская и женская. Потом свет погас.

Около полуночи во дворе завелась машина. В нее села какая-то женщина, я успел увидеть ее при свете плафона в салоне. Открылись ворота, машина свернула к центру поселка.

– Белая «шестерка», – передал я Тюрину. – Двое: водитель и женщина.

Через двадцать минут пиликнул мой мобильник.

– Ничего не понимаю, – сообщил Тюрин. – В машине Люська. Сказала, что едет в Москву.

– Чего же тут непонятного?

– Она не знает, почему она едет в Москву.

– Как это не знает?

– А так. Она спала, потом вдруг проснулась. И поняла, что ей нужно ехать в Москву. Оделась, вышла и села в тачку.

– А Мамаев?

– Спит.

– Он остался один?

– Нет, там сторож.

– Какой сторож?

– Она говорит: таджик. Он работал с турками. Высокий, худой... Твою мать! – сказал Тюрин. – А ведь это и есть... Мои действия?

– Оставайтесь на месте, перезвоню.

Я набрал номер мобильника Дока.

– Ты где?

– У себя, – ответил он.

– У себя дома? Или у себя в госпитале?

– У себя в центре. Дежурство.

– Слушай внимательно. Дежурство кому-нибудь передай. Сам садись в тачку и со страшной силой жми в Москву. Адрес Галины Сомовой знаешь?

– Знаю.

– Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за постом на Дмитровке увидишь справа темно-вишневую «Вольво-940». В ней будет Тюрин. Дальше поедешь за ним.

– Я буду в Москве не раньше двух ночи. Они будут спать. Удобно ли? – усомнился Док.

– Удобно.

– Он?

– Да, – сказал я. – Здесь. Поспеши.

– Еду.

Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.

– Темно-синий «Мерседес» сто двадцать четвертой модели. Доктор Перегудов. С ним будет Галина Сомова и ее сын.

– Понял тебя, – ответил Тюрин. – Как только встречу, сразу позвоню.

Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.

* * *

Мамаеву осталось жить восемь часов.

* * *

В два тридцать Док сообщил:

– Я в Сокольниках. Дома их нет. С дочкой сидит соседка. Сказала, что они в Склифе. Еду туда.

* * *

Мамаеву осталось жить шесть часов.

* * *

Потом пять.

* * *

Потом четыре.

* * *

Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.

Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то особенно пронзительно и противно.

Муха послушал и удивленно сказал:

– Вы слышите, что она кричит?

– Что? – спросил Боцман.

– Она же кричит: «Блядь! Блядь!»

– Ну тебя в жопу! – сказал Артист. – У тебя извращенный слух!

– Нет, вы послушайте, послушайте! – настаивал Муха.

Мы послушали.

– И в самом деле, – озадаченно согласился Боцман.

И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.

* * *

Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:

– Сожалеем, но абонент временно недоступен.

Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:

– Ждите.

Док прорезался только в пять пятьдесят утра.

– Выезжаем, – сказал он.

– Почему не звонил?

– Не мог.

– Почему отключил мобильник?

– Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.

– Где ты был?

– В коридоре реанимации.

– О Господи! – сказал я. – Сомов?

– Да. Галя и Игнат со мной.

– Двести?

– Да.

* * *

«Груз двести»!

Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?

* * *

– Могу я рассказать им все? – спросил Док.

– Да.

* * *

Мамаеву осталось жить два часа.

* * *

В шесть сорок позвонил Тюрин:

– Встретил. Едем.

* * *

Час двадцать осталось Мамаеву.

Час.

Сорок минут.

* * *

Я набрал номер мобильника Тюрина.

– Вы где?

– Проскочили Шереметьевку.

* * *

Не успеют.

* * *

– Пойдемте, – сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

* * *

Мы вошли в дом.

V

Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы Синг-Синг, ожидающего казни на электрическом стуле.

И это было не так уж далеко от истины.

В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.

Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.

На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.

В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшего нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.

– Тепло-то как! Как тепло! – восхищенно проговорил он. – Я уже и забыл, что может быть так тепло!

На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.

– Здорово, Константин, – обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного. – Доброе утро, господин Мамаев.

Мамаев не шевельнулся.

– Он не отвечает на приветствия, – бесстрастно объяснил Калмыков. – Он отвечает только на прямые вопросы.

– Это удобно, – оценил Артист. – У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая! – воскликнул он, окинув взглядом стол. – Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?

– Он не будет возражать, – подтвердил Калмыков.

– Я хотел бы получить разрешение от него.

– Спроси прямо.

– Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт? – изумился Артист и обернулся к нам. – Вы только посмотрите!

В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе «лимонкой».

– Что это такое, господин Мамаев?

– Граната, – последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.

– Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?

– «Лимонка» была у него под подушкой, – ответил Калмыков.

– Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены! – радушно предложил Артист и взялся за банан, как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.

– Он отвечает на все вопросы? – спросил Боцман.

– На все, – кивнул Калмыков.

– В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?

– На такие вопросы он не отвечает.

– А на какие отвечает?

– На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.

– Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, – подумав, сообщил Боцман. – А ты? – спросил он у Артиста.

– Как ни странно, но я тоже.

– А у меня есть вопрос, – вмешался Муха. – Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?

– Слышу.

– Что это за птицы?

– Вороны.

– Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!

– Блядь, блядь.

– А вы говорите, что у меня извращенный слух! – укорил Муха. – Нормальный у меня слух!

– И долго он будет в таком состоянии? – поинтересовался Артист.

– Уже недолго, – ответил Калмыков и посмотрел на часы.

* * *

Семь тридцать.

* * *

– Ты ждешь восьми? – спросил я.

– Да.

– Ждешь, не поступит ли отмена приказа?

– Да.

– Она не поступит.

Я ожидал вопроса «Почему?», но Калмыков молчал.

– Приказ не будет отменен, потому что его некому отменить, – объяснил я. – Сегодня утром Буров был убит в своем кабинете. Через двадцать минут после того, как сбросил на твой пейджер приказ «Приступайте».

– Приказ отдан.

– Что ты будешь делать после этого?

– Не имеет значения.

– Тебя поймают. Рано или поздно.

– Не имеет значения.

– Для кого?

– Для меня.

– А для твоей жены? Для твоего сына?

Калмыков не ответил.

– Ты считаешь, что не можешь разрушить их жизнь, – сказал я. – Ты ошибаешься. Ты ее уже разрушил.

Он посмотрел на часы и встал.

– Вам лучше уйти.

– Никуда мы не уйдем! – заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то сила, как течение сильной реки, оттесняет меня к выходу. И тогда я заорал, понимая, что это последняя возможность исправить огромную, чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:

– Ты уже разрушил их жизнь! Ты уже разрушил ее! Два часа назад Юрий Сомов умер в реанимации!

Словно бы остановилась река.

– Это правда? – спросил Калмыков.

– Правда.

Он вернулся на свое место у стены, сел, но обнял руками не колени, а голову.

– У них больше никого нет. У них есть только ты, – сказал я, хотя говорить этого, возможно, было не нужно.

* * *

Восемь десять.

Мамаев жил уже лишние десять минут.

* * *

– Приехали, – сказал Муха.

Калмыков спросил:

– Они?

–Да, – сказал я. – Они.

Он встал и так и стоял с безвольно опущенными руками, с выражением растерянности на лице. Он стоял и смотрел, как вошли Тюрин и Док и расступились, пропуская Галину и Игната. Он стоял и смотрел на Галину и сына.

Она подошла к нему и положила руку на его плечо.

– Мы все знаем, Костя, – негромко сказала она. – Доктор нам все рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя. Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.

Игнат стоял у порога, и руки его были так же безвольно опущены, как у отца.

– Это твой отец, Игнат, – сказала Галина.

– Я знаю, – ответил он. – Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?

– Да, – сказал Калмыков. – Я слышал.

– Спасибо вам, ребята, – проговорила Галина. – А теперь мы пойдем.

– Я отвезу вас, – предложил Док.

– У меня есть машина, – отказался Калмыков. – Там, в поселке.

– А что будет с этим? – спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего в кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.

– Ничего. Отойдет.

– И все забудет?

– Нет.

* * *

Мы стояли у просторного, во всю стену окна и смотрели, как по туманной дороге, подсвеченной снизу осенней листвой, идут, уходят, скрываются в тумане трое.

Святая троица.

Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну.

– Смотри на них, мразь! Молись на них!

Швырнул Мамаева обратно в кресло, долго вытирал платком руки, а потом бросил платок на пол.

– Джентльмены, у меня такое ощущение, что нам здесь нечего больше делать, – сообщил Тюрин.

Мы вышли. Туман осел. Засияла последним золотом осени березка у дома. Но едва мы спустились с крыльца и сделали с десяток шагов, как звон стекла заставил нас обернуться.

В окне второго этажа двигался Мамаев и крушил креслом стекло. Его мотало из стороны в сторону, но он делал свою работу с целеустремленностью пьяного, который движется на автопилоте. При последнем ударе кресло вывалилось у него из рук, полетело вниз, а сам он повалился грудью на подоконник. Но с тем же упорством поднялся, оперся руками в остатки рамы.

– Вы! – произнес он. – Вы. Все. Тюрин. Гнида. Раздавлю. Всех. Прирежут. Всех. Никаких. Бабок. Не. Пожалею. Всех!

– Не стоило ему этого говорить, – осуждающе заметил Боцман.

– Не стоило ему этого думать, – поправил Муха.

Сверху неслось:

– Вас. Всех. Ваших. Короедов. Всех. Баб. Ваших. Всех. На хор. На хор. На хор. На хор.

– По-моему, пластинку заело, – прокомментировал Артист и обратился к Тюрину, перебрасывая из руки в руку «лимонку». – Вы уверены, что станете несчастней, если не получите полмиллиона баксов?

– Несчастней? – высокомерно переспросил Тюрин. – Я не стану богаче. А несчастней не стану. Потому что не в бабках счастье!

– Мы думаем точно так же, – с удовлетворением кивнул Артист и взялся за чеку.

– Отставить! – приказал я. – Дай сюда! Дай сюда «лимонку»!

– Пастух! Ты злоупотребляешь властью, данной тебе нашим маленьким демократическим коллективом!

– Да, злоупотребляю, – сказал я. – Власть для того и существует, чтобы ею злоупотреблять. А иначе на кой черт она нужна?

А сверху все неслось:

– На хор! На хор! На хор! На хор!

Я выдернул чеку, выждал полторы секунды и отправил «лимонку» туда, вверх, в обшитый светлым деревом зал.

Где ей и было самое место.

* * *

Долго-долго кричали вороны, поднятые с сосен взрывом, а особенно надрывалась матершинница.

Долго-долго кружились в воздухе листья березы.

* * *

Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень.

Он богат уже, скоро зима.

* * *

Это я, это я, Господи!

Имя мое – Сергей Пастухов.

Дело мое на земле – воин.

Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?..