Текст книги "Волк в ее голове. Книги I–III"

Автор книги: Андрей Терехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Сон четвёртый. Молчание

Вам попадались фотографии зала, где выставлена Джоконда? Заметьте, я не спрашиваю, посещали вы Лувр или нет, – ибо, как говорит батя, за рубеж ездят лишь мошенники, депутаты и дегенераты, а у меня нет желания относить вас ни к одной из этих категорий. Я прошу: представьте туристический час пик. Получилось? Теперь поштучно замените избранников народа гимназистами, а деву эпохи Возрождения – снимками 10 «В».

Бинго! Вы видите ровно то же, что и я.

Снимки появились в коридоре благодаря Веронике Игоревне. Это она собрала фотографии, это она написала о каждом ученике в стиле «Википедии» и украсила стену. Вообще было приятно: идёшь и смотришь на себя, как на избранного. Со временем выставка, конечно, приелась. Фотографии потускнели, бумага пошла волнами от перепадов температур, достижения устарели. Мы неделями проходили мимо, не замечая себя, и тем удивительнее, что сегодня народ толпится перед нашей галереей, будто евреи у Cтены Плача (да простят мне евреи подобное сравнение).

– Чё такое? – спрашиваю я у Симоновой.

Вместо ответа она отходит в сторону. Какая-то ледяная смешинка поднимается внутри, потому что на портретах у меня и Трёх Ко обновление: проткнутые глаза. Валентин с досадой пытается содрать фото. Коваль ржёт. Олеся подрисовывает своей ослеплённой копии усы и цилиндр.

Я не сразу понимаю, откуда эта жуть взялась, только растерянно хмыкаю. А потом разум воскрешает минувший день, и делается не до смеха.

Тени оконных рам скользят по хромированным столикам, по высоким стульям. За окном темнеет набережная, блестит ледовый припай, и чайки бродят туда-сюда крикливыми патрулями.

Со мной те же Три Ко. Валентин уплетает бургер, Олеся читает нечто под названием «Горничная Усуи Такуми». Коваль цепляет на пальцы печеньки с узором из маленьких восьмёрок – как средневековый король, который надевает кольца перед приёмом иностранного посольства.

Ох, простите, вы же не в курсе, где мы. В «Повешении, потрошении и четвертовании», что посреди Советской набережной. Да-да, преклоните колени: бургерный апокалипсис захватил планету и добрался до нашего Северо-Сранска. И да, я хочу, чтобы котлета лежала между двумя кусками хлеба, проткнутыми шпажкой, а на стулья приходилось забираться, как на стремянку. По меркам северо-стрелецких рюмочных, где царят одни мухи и алкаши, ППЧ место отличное. Дорогое, конечно, но зато социально – или как там называется? – ориентированное. По первому впечатлению, здесь работают пенсионеры, инвалиды и прочие убогие. Валентин обещал нас угостить здесь чем-то редкостным и оказался прав: бургер улетает с языка прямо в рай.

Теперь извините: я подавлюсь Chicken Tsar (рубленая котлета из куриного филе, маринованные огурчики, хрусткие, как французская булка; карамелизированный бекон, соус горчичный, лук красный), ибо в дальнем углу зала – Диана. Она понуро собирает осколки зелёных стаканов, предсмертный грохот которых и привлёк моё внимание. Не знаю, что больше поражает: Диана или лососёвый оттенок её формы.

– Гы, зырьте! – показывает на Диану Коваль, пока я в приступе кашля долблю себя по груди.

– Что там? – Валентин тоже поворачивается. – Да ладно! Наша шиза тут работает?!

Олеся на секунду поднимает глаза от будней японской горничной, перекладывает жвачку на другую сторону рта и с лёгкой улыбкой замечает:

– Скорее, воюет.

– Зачем обзываешься? – спрашиваю я Валентина, когда наконец отправляю куриное филе в нужное горло.

Он прищуривается.

– Сын мой, лунатизм начинается на ранних стадиях шизофрении.

– Ты психолог?

– Я любознателен.

– Блеск! – Я хлопаю кончиками пальцев и вытираю с подбородка остатки «царского» бургера. – Давайте поаплодируем Валентину и пойдём.

Всё же странно: Диана-официантка в кафе! Неужели у Вероники Игоревны столь тяжко с деньгами?

Да, и как Диана обсуждает заказы, м-м, без слов?

Жестами?

Эсэмэсками?

Азбукой Морзе?

Валентин задумчиво улыбается.

– А не сделать ли нам выпуск?

– Мобыть, я? – радостно предлагает Коваль.

Мне становится неловко за Диану.

– Оба – успокойтесь. Не надо никаких выпусков.

– Лучше делать новости, чем жить без совести. – Валентин включает камеру мобильного и отмахивается от очередного «мобыть, я-я-я?» Коваля: – Слушай, свой телефон купи и снимай, сколько влезет! Чего ж тебя всё к моему тянет? Не к девушке моей, так к телефону… штаны мои тебе не отдать?

Коваль обиженно замолкает, а я снова перевожу взгляд на Диану: она порезалась об осколок и с отчаянием смотрит по сторонам. Мне хочется встать и помочь, но – блин – посетили же не подметают в кафе мусор официантов? Ведь… не подметают?..

Боковым зрением я чувствую пристальный взгляд Валентина и намеренно отворачиваюсь к окну. Там пасмурно, и злой ветер сметает с променада неубранный мусор. Волны выламывают ледовый припай и лупят по далёкому причалу, обдавая брызгами чугунные фонари, скамейки, прохожих. От этого пейзажа кожу мне стягивают цыпки, а по загривку пробегают морозные коготки.

– Сегодня наш выпуск… – нарочито, явно в мою сторону говорит Валентин. – Сегодня выпуск будет посвящён одной из наших гимназисток. Назовём его…

– Выключи, прошу тебя.

Когда я поворачиваюсь, Валентин широко улыбается и завершает театральную паузу:

– Молчание…

– Валь, блин!

Перед моим носом возникает фига.

– …поминая известные события в гимназии. В связи с чем под выпуском мы разместим опрос: следует ли исключать таких людей из гимназии для общей безопасности или помогать им обрести душевный покой в соответствии с христианскими принципами? Спросим мнение у восходящей звезды химико-физических наук Артура Арсеньева.

Валентин переключает съёмку с фронтальной камеры на тыловую и поворачивает объектив на меня. Я застываю, будто под дулом пистолета.

– Ваше мнение, Артур Александрович? – повторяет Валентин.

Минутная стрелка настенных часов обрушивается на шесть: половина пятого. Я с шумом выдыхаю носом воздух.

– Моё мнение?

– Мы жаждем его услышать.

– Вот тебе моё мнение.

Пальцами я беру остатки «Цыплячьего царя» и, как обезьяна, запихиваю в рот. Хрустят огурчики, трещит карамелизированный бекон, котлета в панике вываливается обратно – но чёртов Валентин невозмутим.

– У меня полная зарядка.

– И чё? – спрашиваю я с набитым ртом.

– Мы можем весь день снимать, как ты проталкиваешь в себя пищу.

– Мне фиолетово.

Я демонстративно наполняю рот остатками котлеты и делаю голливудскую лыбу.

– Пока ты предаёшься чревоугодию, мы подогреем интерес и напомним зрителям поговорку из пятого класса: «Тили-тили тесто, Артур и Диана – жених и невеста». Как бывший жених прокомментирует… молчание бывшей невесты?

Котлета застревает у меня поперёк горла.

Формально в словах Валентина нет ничего ужасного. Диана не нравится мне… ну, в качестве девушки. Женщины. Например, Симонова нравится. Олеся – почему-то именно с тех пор, как замутила с Валентином. Романенко из «Б» неплохо смотрелась (Коваль это называет «с пивком потянет»), пока не потолстела. Вероника Игоревна… чёрт, да, да! – а как иначе при её внешности??? Диана же, так сказать, огня в моих чреслах никогда не вызывала, несмотря на многочисленные шуточки в младших классах.

– Мнение? Хорошо. – Я прижимаю пластиковую вилку к столу, обламываю ей зубья и с мерзким скрипом обвожу невидимый круг. – Моё мнение… Моё мнение, что, если бы твой дедушка не был бы таким… таким добрым и хорошим человеком, он бы обязательно сказал, что ему стыдно за внука. Потому что к «молчанию» скорее ведут вот такие «выпуски».

Улыбка соскальзывает с лица Валентина. Коваль разевает рот. Олеся недобро прищурилась на вилку и явно мечтает, чтобы я прекратил – как и большая часть посетителей, которые уже оборачиваются на тошнотворный скрип.

– Позови официанта и пойдём. Лады? – Я начинаю ещё один круг по металлу и вздёргиваю брови – как бы спрашиваю Валентина: «Достаточно или нет?». Тот с полуулыбкой смотрит в стол. Олеся нервно трёт висок, затем с усилием возвращается к Усуи Такуми. Коваль не выдерживает и выхватывает у меня вилку.

– Давай без вот китайских пыток?

Валентин вскидывает голову и поднимает руку.

– Девушка! Девушка?!

Лицо его до странного весело, и причину этого веселья я понимаю, когда тень официанта накрывает наш столик и превращается в силуэт Дианы.

Она прячет порезанную руку за спину, но я сижу боком к столу и замечаю рдяные капли крови, что сыплются на кафельный пол с тонких пальцев. Поза Дианы напряжена, губы сжаты, глаза тёмные, мёртвые.

Лицо у меня раскаляется от стыда. Изо рта, как мячик для пинг-понга, выскакивает несуразное привет…

Вместо ответа Диана поднимается на цыпочки, секунду-две высматривает коллег и здоровой рукой, со вздохом, с заметной неохотой достаёт блокнот и ручку. Над грудным карманом её форменной рубашки я замечаю табличку из графитовой бумаги: «Вас обслуживает глухонемой официант».

Э-э-э?..

Зачем Диана обманывает людей насчёт глухоты-немоты?

Из-за долгов?

Ради прикола?

Коваль подловато улыбается, словно в предвкушении шуточки Валентина. Олеся надувает чёрный пузырь жвачки и перелистывает страницу манги.

– Хочет ли гимназистка Фролкова объяснить своё вековое молчание? – предлагает Диане Валентин и наводит на неё объектив. – Без подвоха. Чтобы уже закончить всю эту драму.

– Валь… – тихо начинаю я.

Диана медленно переводит взгляд на айфон. На меня. Левая бровь её ползёт вверх, но тонкие губы не двигаются.

«Хлоп!» – лопается пузырь Олеси. Я вздрагиваю.

– Что ж, говорить про себя всегда тяжело, – продолжает Валентин и снова переводит камеру на себя. – Впрочем, вы и сами понимаете, в каком бедственном положении находится гимназистка Фролкова, раз до окончания гимназии вынуждена работать после уроков и вводить окружающих в заблуждение, что является глухонемой. И мне хочется простить ей это молчание, потому что за неё говорит не она, а среда, которая её воспитала.

У Дианы на лбу прорезается вертикальная морщинка, тонкие губы сжимаются в ниточки. Она вновь оглядывается, поднимает руки, точно сдаётся, и направляется к двери на кухню.

Сделай что-то.

Сделай!

Я встаю и поспешно вытаскиваю кошелёк, а из кошелька – двух тысячерублёвых Ярославов Мудрых (не видать мне до батиной получки чипсов и обеда, но ладно, ладно…).

– Это за всех. – Я протискиваюсь через стулья и протягиваю деньги. – Сдачу ты оставь…

Прощайте сухарики «Три корочки», прощай полторашка спрайта по 106 рублей 99 копеек и сосиски «Папа может» за 275.

– Если это принесёт мир в душу, – раздаётся голос Валентина, – мы и больше пожертвуем.

Я стискиваю челюсти. Мне хочется, чтобы Диана скорее взяла деньги, но она только смотрит. Смотрит задумчиво, тяжело, будто что-то ворочается, поднимается у неё в груди, как в тесной клетке, и не находит выхода. Нарочитое, волчье молчание.

– Ну? Что ты? – раздражённо спрашиваю я.

Диана опускает взгляд, механическим жестом поднимает верхнюю банкноту и закручивает вокруг среднего пальца. Остальные пальцы сжимает, словно… словно показывает неприличный жест?!

У меня вытягивается лицо. Конечно, я не ожидал, что Диана запоёт канарейкой, едва получит лайк, но предпочёл бы приём потеплее. В голове судорожно мелькает: отшутись, улыбнись, красиво уйди, – но затем что-то непоправимо обрывается. Лопнувшей струной я пролетаю через кафе, дёргаю дверь на себя, от себя и, мазнув кровью ручку, ныряю в вечернюю мглу.

Крыльцо.

Снег.

Ветер.

Машинально я ищу рану на руке, и только у церковного киоска мне вползает склизкая, неприятная мысль: пальцы окрасила чужая кровь. Чужая! Из пореза Дианы.

Я ещё могу вернуться, ещё могу изменить день: там, в прошлом. Сказать правильные слова, объяснить, что не участвовал в дурацком «выпуске», собрать осколки, промыть Диане ладонь, сказать…

В настоящем – здесь, сейчас – всё уже случилось. Я разозлился и ушёл домой. От этой необратимости меня разрывает на части, ибо теперь на моём фото чернеют две дырищи вместо глаз.

Я отворачиваюсь от снимка и понимаю, что все смотрят на меня. Доносятся тихие голоса: «Фролкова… Фролкова…». Не зная, куда деться от этих лиц, от этих шепотков, я иду к двери класса и дёргаю за ручку.

Клацает пружинка замка, ноги холодит сквозняк. Под потолком взбрякивают портреты древних учёных в прозрачном пластике (Ломоносов, Менделеев, Нобель и… Бор, кажется). Лампы дневного света просеивают инопланетное сияние сквозь кожухи синего и оранжевого оттенка: на учительский стол, где валяются ключи Вероники Игоревны; на целующуюся парочку Симонова-Шупарва, на белые таблички с буквами химических элементов:

Fe

Li

Na

Вероники Игоревны нет. Прыгая человечком из большого и указательного пальцев по партам, я направляюсь на своё место.

Класс медленно заполняется, и четвёрка на окне висит тревожным напоминанием. Я смотрю мимо неё – на полуснег‑полудождь, исторгаемый синюшным небом, – пока перед моим носом не возникает мужская рука в росчерках синих чернил.

– Мир? – доносится голос Валентина.

Я поднимаю взгляд.

Валентин смотрит на меня хмуро, виновато. Рубашку он застегнул до последней пуговицы, волосы собрал в хвост. Картину дополняют фиолетово-синие засосы, которые выглядывают из-под воротника, да мятая фотография в левой руке Валентина.

– Знаешь же, – говорит он, – не люблю, когда деда обижают.

Молчанием? Какое страшное оскорбление.

Я смотрю на Валентина и ни вины не чувствую, ни мира. Может, так правильно и нужно, только на кончике языка прыгает известная троица: нет, нет и нет. Потому что… Потому что…

– Бывает, – хрипло говорю я, когда пауза вытягивается до невыносимого предела. Моя рука сжимает потную ладонь Валентина. Вопреки сомнениям, на душе легчает и невидимые пауки отползают от сердца.

– Да вообще! – Валентин расслабляется и машет. – Коваль в шоке, что ты даже не попрощался.

Я хмыкаю.

– Видос я удалил, – добавляет Валентин.

– Это не спасло.

Взглядом я показываю на мятое фото в его руке. Валентин задумывается:

– Твои-то глаза она красивее всего проткнула.

– Ой, иди в пень.

– Да серьёзно. Такое… гордое лицо стало. Демоническое.

Наш разговор прерывает очередь «би-би»: телефоны вокруг гудят и вибрируют от сообщения, которое булыжником рухнуло в общий чат.

– Бананы кончились, классного часа не будет! – с радостью кричит Симонова. – Аида Садофиевна написала в группу, что Вероника Игоревна взяла отгул до конца дня.

Под грудиной возникает сосущее чувство. Причину его я не понимаю и только глупо смотрю в телефон.

– Что-то Мадам Кюри больше меня прогуливает, – замечает Валентин.

Тем временем разражается дикий гвалт, и 10 «В» приливной волной устремляется к двери. На месте остаётся лишь Валентин. Он морщит нос, будто сдерживает чих, и спрашивает:

– На Феникса идём?

– Угу.

Я снова бросаю взгляд на стол Вероники Игоревны, на дверь и наконец осознаю причину тревоги.

– Ты куда? – интересуется Валентин, когда я направляюсь к учительскому столу.

– Один момент.

Я поднимаю связку Вероники Игоревны и взвешиваю в руке. Ключи от учительского туалета, от класса… и, конечно, от дома Фролковых. Есть и новичок: синий, со спиральной резьбой – чёрт знает от какой двери.

Валентин подходит и бросает фото в мусорку. Его взгляд пробегает по брелоку из спящих птичек.

– Узнаю это выражение лица, сын мой.

– Тут от их дома. Надо отнести.

Валентин чуть поводит бровями. Мы выходим, и, только когда я закрываю на оба замка кабинет, у него вырывается:

– Не понимаю: почему ты всё время помогаешь этой… этой семейке?

Я неопределённо повожу плечом и оглядываюсь на своё фото: горбатый нос, усмешка в углу губ. Пустые глазницы.

Помогаю? Ха-ха.

Мы не говорили с Дианой с начала года.

Не гуляли и того больше.

По внутренним часам с той ночи на Холме смерти минуло, не знаю, лет сто пятьдесят.

Только в «Знакомцах» «Почтампа» Диана и осталась.

Формально мы не ссорились. Как-то само вышло, что наши пути разошлись – ещё до её «обета молчания». Вины на мне нет, не ищите клейма, но…

Но началось всё будто с Холма смерти. Потому что, сколько бы я ни представлял, как съезжаю по ледовой дорожке, на самом деле этого не было.

Услышьте меня: этого не было.

Ни-ко-гда.

Диана съехала, а я остался с Валентином. Из-за страха ли, или ещё почему, но не двинулся с места.

Да и немало прошло месяцев, прежде чем мы с Дианой охладели друг к другу, так что причина наверняка не в Холме. Но снится он мне постоянно. Я снова и снова лечу вниз и не достигаю конца ледяной тропинки. И просыпаюсь, и вспоминаю, что так и не скатился, не отправился за Дианой. Один и тот же прескверный кошмар. И я, съезжающий и не съехавший, застывший где-то между мирами – в каком-то вечном полусне, в какой-то сумеречной зоне. Как если бы заело плёнку и навязчивый кадр повторялся бы вновь и вновь.

Вы никогда не ловили себя на мысли, что вашу жизнь зажевало в лапках кинопроектора? И не вытащить, и не отмотать назад.

Ни прошлое, ни будущее. Ни начало, ни конец.

Словно тот древний змей, который пожирает себя день за днём и не способен разомкнуться.

Сон пятый. Сквозь приоткрытую дверь

Колечко упирается в жестяную крышку, продавливает её, и мне в нос с шипением ударяет лаймовый фонтан.

Глоток.

Холодный спрайт подмораживает рот, и пузырьки СO2 кисло-cладкой картечью лопаются на онемелом языке.

Я мало-помалу прихожу в себя после двухчасового киносеанса и осматриваюсь.

Представьте сонный березняк на окраине Северо-Стрелецка. Днём прошёл ледяной дождь, и весеннее солнце зажигает искры в хрустальных космах, что повисли на ветках. Всё похрустывает и позванивает, тут и там промеж стволов мелькают полумёртвые рыбацкие бараки начала XX века. В одном-двух ещё горит свет, но большинство покинуты. Далеко за ними вздымается меловая гряда, которая до макушки заросла хвойной щетиной. В тени этой громады изгибается Кижня: белой пеной исходит на порогах и уносит буруны волн к тёмно-синему стеклу моря.

Мне жарко, тревожно и холодно. Спина потеет из‑за слишком тёплой куртки, правую руку морозит банка спрайта.

Берёзы поскрипывают и постукивают обледенелыми ветками-пальцами над моей головой. Их разговор то затихает, то оживает на мартовском ветру.

Я допиваю спрайт и со скрежетом сминаю банку. Триста тридцать миллилитров газировки оставляют на языке сладковатое послевкусие и повисают холодным шаром в животе.

Приближается море. Ближе к нему берёзы редеют и горбятся от постоянного ветра, словно исполняют ведьминский танец. У берега – лицом к прибою – приютилось обледенелое кресло. Я подмигиваю ему. Классе в четвёртом мы с Дианой притащили эту рухлядь со свалки. Думали, устроим пикник, посмотрим закат, но что-то неизменно мешало: зима, ветер, меланхолия Дианы.

С трудом, будто гирю, я швыряю в кресло пустую банку. Она со стуком отскакивает от спинки и падает в лужицу солнечных бликов.

Ну да. Весна. Не успели прийти заморозки, как начинается оттепель.

Дорога спотыкается о мшистые глыбы, что принёс древний ледник, и ведёт меня дальше – мимо заброшенной пристани к устью Кижни.

Ветер обжигает лицо, уклон растёт. Я чувствую, как кровь приливает к голове, когда примечаю знакомую бежевую изгородь. Она покосилась под весом ледяной коросты и полого спускается в пожухлую траву, словно два мира – человека и природы – медленно поглощают друг друга.

Справа завивается спиралью древний лабиринт из камней. Слева чернеет пустырь с зяблым ручьём, а за пустырём вырастает сизая полоса ельника. Ещё дальше, – я не вижу и не слышу, но знаю, – тянется Приморское шоссе. Шоссе, по которому непрерывно едут грузовики и легковушки, ошалелые, грязные, заледеневшие. Они едут и едут в бесконечном потоке, словно где-то в лесах дорога замыкается в круг или ленту Мёбиуса.

Мыски кроссовок накрывает тень. Я поднимаю взгляд и цепенею от страха и восторга одновременно – будто ничего не случилось, будто не было последних лет. Мучительно-сладостное чувство, когда прошлое и настоящее наслаиваются друг на друга, и на миг ты счастлив от этого чуда, а потом с ужасом и ознобом понимаешь, как они далеки, как различны. Иллюзия единства двух миров, что не способны объединиться.

Иллюзия, в которой живёт Диана.

Слуховое окно разбито, доски стен и крыши гниют в цвет сырой говяжьей печёнки. У двери висит погнутая табличка. Сквозь ржавчину едва проглядывают серп и молот – и надпись:

ЖИТЕЛИ ДОМА БОРЮТСЯ ЗА ЗВАНИЕ

ДОМА ВЫСОКОЙ КУЛЬТУРЫ

Где теперь эти борцы? В какие годы жили?

Я раздвигаю сухие корзинки пижмы, покрытые бесцветной карамелью льда, и с трудом продираюсь к двери.

Ох!

Кто-то засадил в неё топор и повесил на рукоятку погребальный венок. Ниже белеет пугающая надпись:

НЕМЕДЛЕННО ОПЛАТИ ДОЛГ

Я вытираю холодный пот над верхней губой и боязливо стучусь. Под моими ударами дверь со скрипом приоткрывается в тёмную прихожую.

– Вероника Игоревна? – тихо зову я и добавляю громче: – Ве… Вероника Игоревна?

Отвечает лишь ветер – зловещим угрюмым басом. На крючке у двери вздувается малиновый пузырь – куртка Дианы, – рядом вздрагивает и постукивает ловушка снов. Больше в щёлку ничего не видно: слишком темно в прихожей, слишком робею я толкнуть сильнее дверь.

– Вероника Игоревна?

В животе урчит от тревоги или от газировки. Моё внимание привлекает мусор под ногами. Комок с едва различимой надписью: «…Гимна…».

Со смутным беспокойством я поднимаю его и разворачиваю.

Муниципальное автономное образовательное учреждение «Гимназия им. Г.А. Усиевича г. Северо-Стрелецка»

РАСПОРЯЖЕНИЕ

27.03.2018 № 01

В соответствии с Уставом МАОУ «Гимназия им. Г.А. Усиевича г. Северо-Стрелецка», локальными нормативными актами № 07 и 11-ПР, принятыми педагогическим советом гимназии, прошедшими согласование с родительской общественностью, утверждёнными приказом директора от 15.07.2013 № СЭД-059-01.13-162 «Требования к поведению, внешнему виду и одежде обучающихся муниципального автономного образовательного учреждения “Гимназия им. Г.А. Усиевича г. Северо-Стрелецка”», даю следующее распоряжение:

1. Отстранить от аудиторных занятий на 27 марта 2018 года и далее до особого распоряжения Фролкову Диану Игоревну, ученицу 10 «Б» класса гимназии, в связи с порчей фотовыставки 10 «В» класса, а также в связи с нарушением требований к внешнему виду и одежде обучающихся в гимназии: окрашиванием волос, заменой классического костюма набором подходящей по цвету одежды, отсутствием эмблемы гимназии.

2. В целях разъяснения требований к поведению, внешнему виду и одежде обучающихся, установленных в гимназии, а также согласования формы обучения на период отстранения от аудиторных занятий, назначаю встречу с родителями ученицы на 27 марта 2018 года в 18.30 часов.

3. Контроль за исполнением настоящего распоряжения оставляю за собой.

Директор А.С. Гаврилова

Приложение:

1. Копия локального нормативного акта № 07 «Требования к поведению, внешнему виду и одежде обучающихся муниципального автономного образовательного учреждения “Гимназия им. Г.А. Усиевича г. Северо-Стрелецка”».

М-да…

Диане досталось за чёрную прядь? Или она покрасилась в голубой? В розовый? Зелёный?

Я аккуратно кладу бумагу на пол прихожей, затем достаю связку ключей и вглядываюсь в темноту – в поисках места, куда их положить.

Память воскресает рыжую бестию, которая прыгает с ноги на ногу в двух шагах и в четырёх годах позади от меня. Вот ещё одна – образца середины 2010-х: хохочет до онемения, потому что я напеваю мультяшным голосом:

Хорошо живёт на свете Винни-Пух!

У него четыре писи, он лопух.

Если пися оторвётся – не беда!

У него есть запасная! Да-да-да!

– Вероника Игоревна?

Ключи всё сильнее оттягивают руку и возмущённо дребезжат.

Положить их на пол? Бросить в карман малиновой куртки?

Какая-то немыслимо тупая ситуация.

Я нахожу запись «Классрук» в мобильном и жму «вызов».

– Абонент вне зоны доступа, – отвечает бодрый женский голос.

– Кто бы сомневался…

Ладно, попробуем Диану.

Отвечает ли на телефонные звонки человек, который молчит неделями?

Конечно.

Как два пальца об асфальт.

В динамике сотового щёлкает, и живот скручивает от напряжения.

– Абонент вне зоны доступа, – повторяет вежливая женщина.

Ни матери, ни дочери. Ну и семейка.

Я подозрительно смотрю на экранчик, затем перехожу на свою страницу в «Почтампе» и прокручиваю список «Знакомцы». Раз, второй, третий. Четвёртый.

Дианы там нет.

Нет?

Я приглядываюсь внимательнее, и лицо заливает жаром.

То есть, Диана удалила меня из друзей?

Даже из таких, фиктивных, соцсетиальных, которые ничего не значат и ни к чему не обязывают?

Диана правда это сделала?

С минуту я ошалело разглядываю список, затем нахожу её страницу через общий поиск. Разворачиваю окно сообщений и строчу: «Кончай испарить! У меня клюшки твоей малы».

Ну, вообще с дисграфией печатать легче, чем писать, но порой и Т9 заходит в тупик. Я сосредотачиваюсь и расставляю правильные буквы.

«Кончай истерить! У меня ключи твоей мамы».

Я ещё раз пробегаю взглядом два коротких предложения и жму стрелочку (^).

«Вы не можете отправить сообщение этому пользователю, поскольку он ограничивает круг лиц, которые могут присылать ему сообщения».

– ХА-ХА-ХА.

Кажется, что меня ударили в живот. Я втягиваю носом воздух и с удивлением проглядываю текст ещё раз, словно там не автоматический ответ, а эпитафия над могилой.

– Да фиолетово. Фиолетово! Сами разбирайтесь со своими ключами!

Я машу телефоном и широким шагом иду прочь. От залива доносятся тихие гудки барж, и чайки роем срываются с проводов.

У танцующих берёз что-то заставляет меня оглянуться, и сквозь удушливый дым обиды проскальзывает неприятная мысль: дом Дианы состарился.

Будто человек.

Вы скажете, что семнадцать лет – это так, фигня, но за семнадцать я достаточно видел, как дряхлеют люди перед смертью. Мой дед, моя соседка. Моя первая классная руководительница. Они жили десятилетиями, почти не меняясь, словно бы застывая в невидимом янтаре, но потом возраст брал своё. Болезни в пару месяцев разъедали тела, одиночество – души. Слабели голоса, ржавели суставы, лица бледнели и туго обтягивали кости черепа. Всё дольше становились сны, всё реже – проблески сознания. Уходили силы – по песчинке, по капле, по волоску, пока пауза между ударами сердца не устремлялась к бесконечности.

Сейчас я смотрю на дом Дианы и с грустью понимаю, что он в конце этого тёмного пути. Ещё не в бездне, но уже соскользнул. Уже летит вниз.