Текст книги "Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая (СИ)"
Автор книги: Андрей Русавин
Жанр:
Сказки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– И-го-го! А вот чего-го: у меня какое-то лиро-эпическое жизнеощущение! Эклогу воспомнила и алкаю ея произнесть!
– О-го-го! Твоюя?
– И-го-го!
– Вот это о-го-го, Пегашища!
– Ш-ш-шиш! Не приведи господи! – прошипел мой Нутрений Голосина – а он начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит.
– Пегаха, валяй! – твердо изрек я. – Ради бога!
– И-го-го! Токмо вот чего-го: я смогу ея произнесть не строго-го, а как Бог даст памяти. Ничего-го?
– Эклогу – не строго? Не приведи господи! Ш-ш-шиш! – прошипел мой Унутренний Голосина – а он оплошавших, чертей, на дух не переносит.
– Пегасик, валяй! – твердо изрек я. – Ради бога! Я же го-голоден и жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной!
– И-го-го! Ну так вот чего-го: «...Разбросаны колчаны, латы; // Где сбруя, где заржавый щит; // В костях руки здесь меч лежит; // Травой оброс там шлем косматый, // И старый череп тлеет в нём; // Богатыря там остов целый...».
– Бр-р! Я же говорил, ш-ш-шо не приведи господи! – прошипел мой Нутреной Голосище – а он, как уже было сказано, начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит.
– Мерси, Пегасик! И... и... изумительная кантата! – мягко изрек аз. – В духе нашенского превосходного, мужественного реализьмика, ёшкина кошка! Ка... ка... как раз про наше поле! Кто нака... ка... кантачил? Лермонтов?
Пегаха – ах! – побледнела от негодования и топнула, храня молчание, зато мой Унутренний Шептаха – а он, как уже было сказано, оплошавших, чертей, на дух не переносит – презрительно прошептал с мерзким шипением:
– Ш-ш-шиш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Шибче родной поэзией треба увлекаться! Жуковского не угадал! Вандал!
Пегаха – ах! – негодующе не проронила ни слова, зато я презрительно прошептал моему Нутренему Шептахе:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гоша!
Туто мой Нутрений Голос – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голос:
– Ш-ш-шиш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея кантатой! Надо покумекать вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы б лучше на месте стояли! И не вздумай сбалакать: «Ш-ш-шиш!»
– Ты это к чему, Гоша?
– К тому! Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади!
– И-го-го!
– Энто ешто зачем?
– Вое́же*, значит, не маячить, однозначно!
– А шо такое?
– А вдруг впереди – третья засада, курица-помада?
– Ну и шо?
– У меня внутреннее убеждение: конник – отменный объект для нападения!
– Не бойсь ни шиша: небось пронесет!
– Небось ни шиша не пронесет! Лучше все-таки внять мне – голосу твоего разума – и слезть с лошади!
– И-го-го!
– Да ты, Гошка, оказывается, застревающий тип: в третий раз настаиваешь, шобы я спешился, ёшкина кошка! А ведь я спешу, понимаешь!
– Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо ты – дурак, трождызначно!
– И-го-го!
На эвто я своему Внутреннему Го-го-го-голосу отповедую:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Го-го-го-гошка!
– Бр-р! На чужой спине ноша – не обуза! – бекнул Внутренний Го-го-го-голос и уго-гомонился.
А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!
– И-го-го-о-о!
Там, в аквамариновых небесах, – белогривые облака; из-за облаков выглянули пень со Смертью да и кричат мне, помавая искрящейся косой да трясущимися корешочками:
– Ваньша, а Ваньша! Ну шо же ты? В последний раз тебе напоминаем: мы тебя с нетерпением ждем! Бросай все свои неотложные дела, дуралей, да иди поскорей к нам, очаровашка очей наших бессонных ночей!
– Ну нет, извините, очей очаровашки, нынче мне некогда: впереди много бессонных ночей! Тьфу ты, я хотел сказать: неотложных дел!
– Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой теплая, товарищеская встреча с выпивкой и поминками! Как можно отказываться выпить на собственных поминках, ну подумай сам, дуралей!
– И-и-и-го-го!
А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дуралеем, к тому же на собственных поминках, пусть лучше я буду застревающим типом! Ведь кто такой застревающий тип, по правде говоря? Тот, кто твердо стоит на своем, жизненно важном, а не бежит сломя голову на собственные поминки, на коих его – поминай как звали, да и голову сломить можно по пути!» И аз, дабы твердо встать на своем и стоять на нем, не сходя с энтого своего места, остановил Пегашку да и слез с лошади.
– И-го-го-о-о!
И токмо я с нея слез, как над головою моей пролетела пуля! Хоть проверьте, хоть поверьте, а повеяло свинцовой вонью неминучей смерти! По энтому свинцовому зловонию чую, стуча кулаком в медный лоб часто-часто: начинка у пули – свинцовая, оболочка – медная, однозначно.
– Ну ешь твою медь!
М-да-а-а, не всякая пуля в кость да в мясо, иная и в поле, понимаешь.
Ну, туто и я решил пальнуть – из свово оружжа. Аз яро стал в позу готовящегося к бузе фузельера. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. На полку решил насыпать порох из двух отдельных патронов, для этого я их вынул из пулеметной ленты и положил в рот. Затем принялся заряжать стволы, для чего вынул жубами иж двух других патронов пули и положил в рот. Засыпал в стволы порох и вставил пыжи. Тут я решил проверить, не проглотил ли я два первых патрона. Вынул, взволнованно пересчитал: нет, не проглотил! Обрадовался, сглотнул накопившуюся обильную слюну и положил патроны назад в рот. Тута пришло время вставлять пули в дула, хватился, а пуль-то и нет: проглотил!
– Ну ешь твою медь!
– И-го-го!
– Иван! – в ужасе гундит мой Внутренний Голосина – а он виноватых, чертей, на дух не переносит.
– Шо?
– Шо, шо! Ну ешь твою медь! Пули из ружжа почему-то всё не вылетают! Не знаешь, почему?
– Почему, почему! Знаю, конечно: пули не того калибра, ешь твою медь!
– И-го-го!
– Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Нутрений Голосище. – Ну ешь твою медь! Как дальше жить с человеком, который ну совершенно не разбирается в калибрах пуль?!
– Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – А вот так!
Тута я вешаю ружье на плече, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя патронами, вынутыми изо рта, да и вещаю, трепеща от нетерпячки:
– Как достану пращу, так аж сам трепещу! Ну що, Гоша, как бы найти виноватого? Куды стрелять-то?
Унутренний Тарантоха – а он, как уже было сказано, виноватых, чертей, на дух не переносит – отвечает:
– Вон видишь впереди куст чертополоха?
– И-го-го!
– Вижу неплохо! Да черт ли там?
– Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, патрон виноватого найдет, однозначно!
– Хорошо! – говорю. – Ну, куст, трепещи: не всякий патрон в поле, иной и в куст, понимаешь! – и пальнул из пращи в куст!
– И-го-го-о-о!
– Ох, черт побери! Ой, боже мой! Ах, ох, ух, как мне плохо, Абр-р-роха! – раздались истошные вопли.
Из-за зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кистинтин в черном-пречерном облачении похоронного агента и со снайперской винтовкой в руке и бросились наутек. Мне чуть самому не стало плохо: аз на секунду обомомлел!
Одначе тут же пращу за пазуху сунул, вскричал: «У-у-у, ни за що не упущу-у-у!», на кобылку вскочил, на её тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за утекающими в пого́н. Да куды там!
Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (явно – Языкова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны вонзенные в землю копья и стрелы. Пегаська-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит:
– И-го-го! И-го-го! Ваньша!
– О-го-го! Пегаська заго-го... заго-го... заго-го-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
– И-го-го! И-го-го! А вот чего-го: у меня прямо лиро-драматическое расположение духа! Секстину вспа́мятовала и согласна ея провозгласить!
– О-го-го! Твоюя? Твоюю?
– И-го-го! И-го-го!
– Вот энто о-го-го, Пегашища!
– Шиш-ш-ш! Нет смысла-с! – прошипел мой Нутрений Голосина – а он, как уже не раз было сказано, начинающих пиитов, чертей, на дух не переносит, дубина. – Аз не согласен!
– Пегашечка, шпарь-с! – твердо изрек я. – Аз – го-го-голоден и жажду пищи-с: ежели не телесной, то хотя бы духовной-с!
– И-го-гось! И-го-гось! Тильки вот чего-гось: я буду провозглашать ея сикось-накось, по памяти-с. Ничего-гось?
– Энто секстину-то – сикось-накось? Нет смысла-с! Шиш-ш-ш! – прошипел мой Унутренний Голосина – а он сатанеет чертовски от всего того-с, в чем нет смысла-с.
– Пегашечка, ш-ш-ш... шпарь-с! – твердо изрек я. – Аз ого-голодал-с! Однозначно-с!
– И-го-гось! И-го-гось! Ну так вот чего-гось: «...И старый череп тлеет в нём; // Богатыря там остов целый // С его поверженным конём // Лежит недвижный; копья, стрелы // В сырую землю вонзены, // И мирный плющ их обвивает...».
– Я же говорил, щ-щ-що нет смысла-с! – прошипел мой Нутровой Голосина – а он, как уже было сказано-с, сатанеет чертовски от всего того-с, в чем нет смысла-с.
– Спасибоцки, Пегасецка! Се – полная глубочайшего философского смысла канцона! – мягко изрек я. – Вот шо значит самый настоящий, жизнеутверждающий реализьмища, ёшкина кошка! Эвта канцона как раз про наше поле! Кто же ея сложил, понимаешь? Жуковский?
Пегаська надула губы да сдержала язык за зубами, зато мой Внутричерепной Голосарий – а он сатане в дядьки годится – презрительно прошипел:
– Шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Лермонтова не различил, перхлорвинил! Глубже в отечественной поэзии, понимаешь, следует разбираться!
Пегаська с надутыми губами не издавала ни звука, зато я презрительно прошипел моему Внутричерепному Голосарику:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гошка!
Тут мой Внутричерепной Голосочек – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голосочек:
– Шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея канцоной! Надо пошевелить мозгами вот о чем: как бы нам посередь поля оружжо твое испытать – далеко ль бьет? И не вздумай сбалакать: «Шиш-ш-ш!»
Вот еду я, еду себе по полю с оружжом за спиною и издаю, понимаешь, страш-ш-шеннейший ш-ш-шкрип: ш-ш-шевелю мозгами. При сем совершенно не слушаю, как ветер, по выражению поэта (возможно – Некрасова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». И захотелось мне посередь поля оружжо свое испытать – далеко ль бьет?
– И-го-го!
Остановил я кобылку, слез и пустил ее попастись. А сам стал в известную мне позу энтого – как его? – урке... арке... архи... архибузира! Ружье с плеча снял, зарядил да и стал целиться в чисто поле. Одначе заробел с непривычки: целюсь всё, целюсь, а пальнуть робею! Хотя цель вижу неплохо.
Тутовона ветер донес до меня отвратительный запах серы и чей-то чертовски знакомый шепот из-за ближайшего куста чертополоха:
– О-хо-хо́-хо! Чтоб твое ружье, дурак, даже незаряженное, при пальбе чуть-чуть дергалось, а пули толды́* попадали б чуть-чуть не туды! Шилды-булды, пачики-чикалды, шивалды-валды, бух-булды!
– И-и-и-го-го-о-о!
Ту́теньки аз еще больше заробел, ружье опустил стволами вниз, пули-то и выпали!
Но тутечки я очень кстатечки вспомнил восьмой наказ целовальника: главное дело, не робь, греха на́ волос не будет!
Тово́вонадни* подбадриваю сам себя:
– Наши в поле не робеют, на печи не дрожат!
Аз цель свою вижу неплохо. Новые пули вставил, со тщанием прицелился и пальнул в чисто поле, как в копейку.
– И-го-го!
Из-за ближайшего зелененького кусточка чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинтин в черной-пречерной форме бело-пребелогвардейца и с трехлинейкой в руке и обратились в бегство. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кискинктин трехлинейку бросил и завопил истошно:
– Ну черт побери, как мне плохо, друже Аброха! Уй! Ай! Эй! Ой, боже мой! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды: шилды-булды, сбили мне оба рога, пачики-чикалды!
И мрачная пара внезапно скрылась за другим ближайшим кусточком чертополоха. Мне чуть самому не стало плохо: аз аж обомомлел!
Туто мой Внутренний Голос – а он сатане в дядьки годится – подает свой голос:
– Метко стреляешь: в чисто полюшко, как в копеюшку, однозначно!
– И-го-го!
– Да! – соглашаюсь в восторге. – А пуля-то: вз-з-з, в-з-з! Пролетела пуля – не вернется. Попал плевком в поле: в самую середку! Сухой Мартын далеко плюет!* Отличное у меня ружьеце: меткое оружжо! Ну, ружьеце, отныне нарекаю тебя Оружжом Сухим Мартыном!
– И-го-го!
– Иван! – пронзительно закричал мой Внутренний Горлан – а он неудачников и визгунов чертовски не жалует.
– Шо?
– У тебя получилось, однозначно!
– И-го-го!
– Да! Ну и шо, Го-го-гоша?
– Пальни ишшо, понимаешь!
– На фига, Гоша?
– И-го-го!
– Тебе надобедь тренироваться, ежели не хочешь, шобы я тебя бросил!
– Хорошо, Го-го-гоша!
Тутовона я заново зарядил ружье, прицелился и пальнул из обоих стволов в чисто поле, как в копейку.
– И-го-го!
Из-за ближайшего зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кистинктинт в черной-пречерной кожаной комиссарской куртке и с маузером в руке и драпанули. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кискинктинкт маузер бросил и завопил, понимаешь, истошно:
– Эй! Ай! Ой, боже мой! Уй, как мне плохо, о-ё-ё-ё-ёй! А-а-а!.. А-а-а!.. А-а-абро-о-оха! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды, бух-булды: сбили мне одна – одну половину хвоста и другая – другую половину хвоста, шивалды-валды!
– И-го-го!
И мрачная пара внезапно скрылась за другим ближайшим кустиком чертополоха. Мне чуть самому не стало плохо: аз обомомлел!
Ту́тытьки мой Внутримышечный Голос – а он, как уже было сказано, сатане в дядьки годится – подает свой голос:
– Иван!
– Шо?
– И-го-го!
– У тебя опять получилось, двождызначно!
– Да! Ну и шо?
– Шо, шо! А шо это у тебя торчит из-за пазухи?
– И-го-го!
– Шо, шо! Пращ!
– Иван!
– Шо, ёшкина кошка?
– Мы мирные люди, Иваша!
– И-го-го! И-го-го!
– Ну так шо, Го-го-гоша?
– Шо, шо! Выкинь пращ, Ваньша! Для того, щобы обеспечить нам мирное существование, достаточно ружья, понимаешь!
– И-го-го!
– Как! Ты советуешь мне выкинуть пращ, Го-го-гошка?
– Да, пращ, трождызначно!
– Я не ослышался, Гошка? Пращу?
– И-го-го!
– Да, пращу!
– Ёшкина кошка! Ну, энтого я тебе ни за що не прощу! Мы мирные люди, мы мирные люди!.. Эх, ты, болтунишка!
– И-го-го!
– Шо ты там бормолишь, Ивашка?
– И-го-го! И-го-го!
– Шо, шо! Стишки!
– И-го-го-о-о!
– Расскажи! Я страсть как люблю стишки: я же потрясающий литературный критик!
– Мы мирные люди, мы мирные люди!.. Ну так слушай, критик-болтунишка: «Мы мирные люди – и мы при ружьишке, // На нас не осмелится тать // Напасть исподти́шка, но пращ, ребятишки, // За пазухой надо держать!»
– И-го-го! И-го-го!
Мой Внутренний Говор – а он потрясающе говорливый лучший в мире литературный критик – выслушал внимательно стишки – и как в рот воды набрал.
– Гоша!
– Чего?
– И-го-го! И-го-го!
– Чего-го, чего-го! Шо скажешь про мои стишки?
– Шо, про энти стишки?
– И-го-го! И-го-го!
– Да, про энти стишки, ёшкина кошка!
– Шо, именно про энти, есенинские?
– И-го-го-о-о!
Тутоди я, понимаешь, с обиждою промолчал, а мой Внутренний Говоришка изрек раздумчиво:
– Ну шо, шо тебе сказать ишшо? Пальни-ка, Иван, из ружжа ишшо и ишшо!
– На фига, Гошка?
– И-го-го!
– Иван! Тебе надобедь продолжать упорно тренироваться в стрельбе из ружжа, ежели не хочешь, шобы тебя бросил лучший в мире литературный критик!
– Хорош-ш-шо!
– И-го-го!
И аз принялся палить из ружжа не переставая. Да так разгорячился, що даже похолодания не ощущаю. Тем временем кончилось красное лето, настала золотая осень, засим пришла серебряная зима и выпал шершавый сахарный снег.
Тут мой Внутренний Говор – а он сатане в дядьки годится – подает свой говор:
– Иван!
– Чего-го, Гоша?
– И-го-го! И-го-го!
– Чего-го, чего-го! Хватит тренироваться, пора в лес подаваться!
– И-го-го! И-го-го!
– А как же упорные тренировки, Го-гошка?
– И-го-го!
– У тебя давно уже всё прекрасно получается, многаждызначно!
– И-го-го! И-го-го! И-го-го!
– Да?
– Да!
– И ты меня никогда не бросишь?
– И-го-го!
– Никогда, никогда!
– Вот это да!
– И-го-го!
– Да, да! Иван!
– Чего-го, Го-го-гоша?
– И-го-го! И-го-го!
– Чего-го, чего-го! Пора в лес подаваться – бить дичь! Да поскорей возвращаться, а не то замерзнем в летней одежке-то!
– И-го-го! И-го-го!
– Хорошо, Го-го-гошенька! Я толькя в последний раз в поле пальну, лепо?
– Лепо, лепо, хочь и нелепо!
– И-го-го! И-го-го!
Тутовона я зарядил ружье, прицелился и пальнул из обоих стволов в чисто поле, как в копейку.
– И-го-го-о-о!
Из-за ближайшего беленького сугробика выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кисьтинктин в черном-пречерном облачении похоронного агента и со снайперской винтовкой в руке и ударились в бега. Угрюмо молчал поп Абросим, а черт Кисьтиньтинт винтовку бросил и завопил истошно:
– Ай! Уй! Ой! Кажется, мне гроб, шивалды-валды! Ах они, гадкие пули, заговоренные попадать чуть-чуть не туды: сбили мне оба копытца, пачики-чикалды!
– И-го-го! И-го-го!
И мрачная пара зигзагами швидко-швидко побежала не за ближайший сугробик, а в сторону леса, темневшегося на горизонте.
Тут мой Внутренний Голосарик – а он сатане в дядьки годится – подает свой голосарик:
– Иван!
– Шо?
– Шо, шо! Седай на кобылку – да за ними!
– Лепо!
– И-го-го! И-го-го!
Аз ружье зарядил, повесил на плече, вскочил на кобылку и, вопя: «У-у-у, ни за що не допущу!», поскакал в пого́нь. Да куды там: до спасающих жизть доскакать – совсем не лепо, понимаешь! Едва сам не свалился в сугроб, вот было б нелепо: тогда б мне гроб, однозначно! Аз обомомлел – впрочем, токмо на один миг.
Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Внимательно прислушиваюсь, как ветер, по выражению поэта (очевидно – Ломоносова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны вонзенные в землю копья и стрелы, и их обвивает засохший плющ, опушенный серебристым инеем. И все эти копья и стрелы, обвитые плющом, а также все мертвые кости и умершая трава присыпаны снизу зернистым снегом, а сверху опушены инеем.
Пегаша-то мне и го-го-говорит:
– И-го-го! Ваньша!
– О-го-го! Пегаша заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
– И-го-го! А вот чего-го: у меня с чего-го-то лиро-трагическое душевное состояние! Эпитафию воспомяну́ла и жажду я, жажду ея изложить!
– О-го-го! Твоюю? Твоюя?
– И-го-го! И-го-го!
– Вот это о-го-го, Пегашища!
– Ш-ш-шиш-ш-ш! Избави бож-ж-же! – прошипел мой Внутренний Шепот с дрожью – а он эпитафий на дух не переносит.
– Пегашка, дуй! – твердо изрек я. – Ж-ж-ж... жарь, лапушка! Я – и-го-голоден и ж-ж-жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной!
– И-го-го! И-го-го! Токма́ вот чего-го: мабудь, я буду ея излагать слегка фальшивовато, зато наизусть. Ничего-го?
– Эфитапию – фи... фи... фальшивовато? Избави боже! Ж-ж-ж... Ш-ш-шиш-ш-ш! – прошептал мой Нутрений Шепот – а он фальши на дух не переносит.
– Ж-ж-ж... Ш-ш-ш... Пегаша, жарь! – твердо изрек я. – Дуй, лапушка! Ж-ж-жажду!
– И-го-го! И-го-го! Ну так вот чего-го: «...И мирный плющ их обвивает... // Ничто безмолвной тишины // Пустыни сей не возмущает, // И солнце с ясной вышины // Долину смерти озаряет. // Иван со вздохом вкруг себя // Взирает грустными очами. // "О поле, поле, кто тебя // Усеял мёртвыми костями? // Чей борзый конь тебя топтал // В последний час кровавой битвы? // Кто на тебе со славой пал? // Чьи небо слышало молитвы? // Зачем же, поле, смолкло ты // И поросло травой забвенья?.. // Времён от вечной темноты, // Быть может, нет и мне спасенья! // Быть может, на холме немом // Поставят тихий гроб Иванов, // И струны громкие Баянов // Не будут говорить о нём!"»
– Я ж вас извещ-щ-щал: избави боже от ваш-ш-ших эфитапий! – прошипел мой Нутрений Шептун – а он, как уже было сказано, эпитафий и фальши на дух не переносит.
– Мерси, мерси, Пегасенька! Потрясающая пасторель! – мягко изрек я. – И ведь какой грандиозный, здоровый реализьмина! О-го-го! Какие чудесные, неожиданные обороты речи! Ах, это как раз про наше поле и про меня! Кто настрочил? Лермонтов, ёшкина кошка?
Пегаша надулась и больше не заикнулась, зато мой Унутренний Шептун – а он, понимаешь, оплошек на дух не переносит – презрительно, с гадким шипением прошептал:
– Ш-ш-шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Паче в поэзиях следует смыслить! Жуковского не признал, нахал!
Надутая Пегаша безмолствовала, зато я презрительно, с гадким шипением прошептал моему Внутримышечному Шептуну:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гош-ш-ша!
Тутки мой Внутренний Шепот – а его сам сатана пестовал – возвышает свой шепот:
– Ш-ш-шиш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ея пасторелью! Скачи, Иван, живее в погонь! И не вздумай сбалакать: «Ш-ш-шиш-ш-ш!»
– И-го-го! И-го-го!
Ну, я и скачу! Славное оружжо – у меня за спиною. Слышу, как ветер, по выражению поэта (быть может – Майкова), загудел, запел в стволы ружья, причем значительно громче, чем прежде. День скачу, ночь скачу, день скачу, ночь скачу, однозначно. Кобылку гнал, гнал – беглецов не догнал: скрылись, понимаешь, в дремучем лесу, окаянные! Едва сам не свалился в сугроб! Вот тогда бы мне точно – гроб! Аз даже обомомлел на одну наносекундочку.
– И-го-го! И-го-го!
Вот, наконец, аз достиг до дубовой рощи да заехал в самую трущобу.
– И-го-го!
Глядь – а лесную дорогу мне баррикада перегородила, пришлось остановить кобылу! У баррикады топчутся два бородача в белых овчинных тулупах, белых-пребелых каракулевых шапках – пирожках и в беленьких валеночках. Бородачи на вид – люди честные, поволжане*: один без уха, другой без носа.
– И-го-го!
Слез я с лошадки и пустил ее там же снежок сахарный полизать, дабы жажду с голодом утолила, а сам к бородачам приглядываюсь, приложив к бровям ладонь.
– И-го-го! И-го-го!
Призыриваюсь я к тем бородачам, сверлю, понимаешь, им бороды пронзительными очами, а бородачи меня в упор не замечают, так как друг на друга энергично наскакивают. Перед ними прямо на дороге лежат две гигантские пестрые кучи тряпья и посередке – еще одна, маленькая и черненькая. Эти три кучи-то и составляют баррикаду. А далеко-далеко впереди по дороге драпают двое, причем совершенно голые: один, понимаешь, совершенно розовенький, как поросеночек, другой, понимаешь, сплошь черненький, будто негр. Неужто и впрямь негр? Я так и обомомлел! Впрочем, долго гадать не пришлось: драпающие пропали за поворотом.
– И-го-го! И-го-го!
Вот один бородач другому говорит:
– Ну, давай делить последнюю добычу, братан!
– Давай, братан!
– Только по-братски!
– И-го-го! И-го-го!
– А то как же! Ну-с, я как старший братан выбираю себе всего два предмета: рясу и сертук!
– Ба! А мне тогды чьто остается, баран?
– А тебе – бруки, жилетка и галстух! И тросточка! Итого целых четыре предмета! Видишь, тебе в два раза больше, братан!
– Нет, братан, давай тогды лучше делить добычу по справедливости!
– И-го-го!
– Энто как?
– Эвто, стало быть, вот как: мне – рясу и сертук, а тебе – бруки, жилетку и галстух! И тросточку! Видишь, теперь тебе в два раза больше!
– Нет, если мне – в два раза больше, то энто не по справедливости, баран!
– И-го-го!
– А как – по справедливости, братан?
– Поровну, баран!
– И-го-го! И-го-го!
– Эвто как?
– Тебе – бруки, жилетка и галстух! Итого скильки предметов?
– Три! А тебе?
– А мне – рясу и сертук!
– И тросточку?
– И тросточку! Итого скильки предметов?
– Три!
– Ну вот, тебе три и мне три! По справедливости!
– И-го-го! И-го-го! И-го-го!
– Нет, братан, давай тогды лучше делить по-братски!
– Фиг-то там!
– Нет, эвто тебе – фиг-то там!
– И-го-го! И-го-го!
– У-у-у! Разобью тебе морду и рыло, да скажу, чьто так и было!
– Давай разверстаемся: бери мою голову, да подай свою!
– По башке не бей, загвоздишь память!
– Ничего, до свадьбы заживет!
– Бей своих – чужие будут бояться! – хором завизжали обадва.
– Эй, что за шум, а драки нет? – спрашиваю я бородачей.
– И-го-го! И-го-го! И-го-го!
Бородачи повернулись ко мне, поглядели искоса и возрадовались.
– С эвтого леща надо бы чешую поскрести! – го́лцыт* безухий.
– С энтого гуся надо бы перья ощипать! – гундя́вит* безносый.
– И-го-го! И-го-го!
– Не надо меня скрести и ощипывать!
– И-го-го!
– Надо, надо, курица-помада! – гремит мой Внутренний Голос – а он всем правдоискателям в кумиры годится.
– А может, его побить? – голцыт безухий. – Бо сказано: не сотвори себе кумира!
– И-го-го! И-го-го!
– Я вас ни трошки не боюсь, ёшкина кошка!
– И-го-го! И-го-го!
– Конечно, побить энту крошечку надо! Щоб хоть трошечки боялся, курица-помада! – гундявит безносый.
– И-го-го! И-го-го!
– Я вас всё равно ни трошечки не боюсь, ёшечкина кошечка!
– И-го-го!
– Побить, побить, ешь твою медь! – гремит мой Внутренний Голос – а он, как уже было сказано, всем правдоискателям в кумиры годится.
– Ба! Бей своих – чужие будут бояться! Бо сказано: не сотвори себе кумира! – гаманя́т* оба бородача и бросаются друг на друга с кулаками.
– Я тебя на ноготок да щелкну – токмо мокренько будет! – база́нит* безухий безносому.
– Я тебя на ладонь посажу, кулаком пристукну – толькя мокро будет! – гнусит безносый безухому.
– И-го-го! И-го-го!
– Разобью тебе морду и рыло, да скажу, що так и было! – вотла́ет* безухий.
– Полно вотлаться, не пора ль подраться? – га́лчат* о́бое.
– И-го-го! И-го-го!
– По голове не бей, загвоздишь память! – гунда́сит* безносый. – Ай, мимо, мимо!
– И-го-го!
– Кого мимо, а кого и в рыло, понимаешь!
– И-го-го! И-го-го!
– Ай! Ай!
– Эй, постойте! – кричу. – Об чем спор? Полно браниться, не пора ль помириться? А не то вот как вызову полицу! Вы что ешто за лица такие? – спрашиваю.
– И-го-го! И-го-го!
– Наши лица не ходят в полицу: прямо в острог! – бахо́рят* поволжане хором.
– И-го-го! И-го-го!
Тут мне мой Внутренний Голосяра – а он, как уже двожды было сказано, всем правдоискателям в кумиры годится – гремит в уши:
– Иван, а Иван!
– И-го-го-о-о!
– Ну чего-го тебе, Го-го-го-гоша? Токмо без правдоискательства! Бо сказано: не сотвори себе кумира!
– Чего-го, чего-го! Поволжане, понимаешь, бахорят, шо их лица не ходят в полицу: прямо в острог!
– И-го-го! И-го-го!
– Да! Ну и шо?
– Шо, шо! Ежели в России не надо ходить в полицу, а прямо в острог, то сдается мне, шо в России совершенно не нужна полица, однозначно!
– Шо, полица?
– Да, полица, понимаешь!
– А ишшо шо тебе сдается?
– А ишшо мне сдается, шо острог в России больше, чем острог!
– И-го-го! И-го-го!
– Чего-го, острог?
– Да, острог, однозначно!
– И-го-го!
– О-го-го! Почему?
– Уж больно он строг, тот острог! Ты не находишь?
– И-го-го! И-го-го!
– Отстань, не голцы́, помолцы! – говорю я своему Унутреннему Голосине и спрашиваю поволжан: – А вы, люди добрые, шо – лешаки?
– И-го-го!
– Ха, лешаки! Скажешь тоже! И мы не в лесу родились, не пенью молились!
– Вы шо же, поволжане? – спрашиваю.
– И-го-го!
– Нет, мы из Вороватова!
– Вы чьто-о-о, во-о-оры?
– И-го-го! И-го-го!
– Ныне люди напрасливы: унеси чьто с чужого двора али из гаража – вором назовут, – гу́мбит* безухий с обиждою. – Клевета чьто уголь: не обожжет, так замарает. А сам-то я и не вор вовсе, боже упаси!
– И-го-го! И-го-го!
– Ныне народ хуже прошлогоднего: злые люди доброго человека в чужой клети поймают али в гараже – вором назовут, – балентря́сит* безносый с на́бидою*. – Змею обойдешь, а от клеветы не уйдешь. А сам-то я и не вор вовсе, чьто ты!
– И-го-го!
– Да, мы люди честные! – жу́борят* обо́и. – И мы не в угол рожей-то, а вперед! Нет, мы не воры, честное слово! Мы люди добрые! Мы кого обидим, того зла не помним!
– И-го-го!
– Мы – люди милые, милостивые! – сказал безухий. – Помилуй, Господи!
– И-го-го!
– Помилуй, Господи! – повторил безносый.
– И-го-го!
– Помилуй, Господи! – прогремел мне в уши мой Внутренний Голуша – а он, как уже многажды было сказано, всем правдоискателям в кумиры годится. – А за поясом кистень!
– И-го-го! И-го-го! И-го-го!
– Кто же вы? – спрашиваю сих людей милых, милостивых.
– Мы – люди простые! Шо ни сотворим – кумира не творим. Бо сказано: не сотвори себе кумира! Едим чужое, носим краденое! – барабо́шат* не воры из Вороватова. – Словом, мы – портные!
– И-го-го!
– Как так, ёшкина кошка?
Тутко безухий указывает на безносого:
– Он портной: игла дубовая, а нить вязовая!
– И-го-го-о-о!
– А каков он портной? – гу́торю.
– Таков, чьто из-под тебя лошадь украдет! Али «Жигули»! А шо же ты думал?!
– И-го-го! И-го-го!
– А как его звать?
– И по роже знать, що Сазоном звать! А прозвище его – Корно́сый*.
– И-го-го! И-го-го!
Тут мне мой Нутрений Голосища – а он сатане в дядьки годится – нашептывает:
– Иван, а Иван!
– И-го-го!
– Шо?
– Шо, шо! Не воры из Вороватова, понимаешь, барабошат, шо они – люди добрые и простые, не кто-нибудь, а портные!
– И-го-го! И-го-го!
– Да! Ну и шо?
– Шо, шо! Ежели в России портные шьют такою иглой с такой нитью, то сдается мне, шо портной в России больше, чем портной!
– И-го-го!
– Кто, портной?
– Да, портной!
– И-го-го!
– Почему?
– Как вышьет иглой, так взвопишь: ой-ой-ой!
– И-го-го! И-го-го!
– Отстань, не гука́й*, молцы, ни гугу!
Тут, в свою очередь, безносый указывает на безухого:
– Он портняжничает, по большим дорогам шьет дубовой иглой!
– И-го-го! И-го-го!
А мне мой Внутренний Горлопан – а его сам сатана пестовал – нашептывает:
– Иван, а Иван!
– Що?
– И-го-го! И-го-го!
– Що, що! Ты слышал, понимаешь, що тебе сказали?!
– И-го-го! И-го-го!
– Да! Ну и що, Го-го-гоша?
– И-го-го! И-го-го! И-го-го!
– Що, що! Ежели в России есть портняжки с такою иглой, то сдается мне, що портняжка с иглой в России больше, чем портняжка с иглой!
– И-го-го! И-го-го!
– Кто, портняжка с иглой?
– Да, портняжка с иглой!
– И-го-го!
– Почему?
– Как вышьет иглой, так взвопишь: ой-ой-ой!
– И-го-го! И-го-го!
– Отстань, не га́ми* тут, разгамишь всех, уснуть не дашь, Гоша! – говорю я своему Унутреннему Горлопанусу и вопрошаю безносого насчет безухого: – А каково он портняжничает?
– Таково, шо из-под тебя лошадь уведет! Али «Жигули»! А чьто же ты думал?!
– И-го-го!
– А как его звать?
– И по рылу знать, чьто Кирилой звать! А прозвище его – Ухатый*.
– И-го-го! И-го-го!
– А я – Иван! Будем знакомы!
– И-го-го! И-го-го! И-го-го!
– Ты не Иван, ты баран! Эй, баран! Кошелек или жизть! – гугня́вят* обадва.
– И-го-го! И-го-го! И-го-го!
– Кошелек, кошелек, – бурчу. – Какой кошелек?
– И-го-го! И-го-го! И-го-го!
Тут мне мой Внутренний Горлопан-с – а он сатанеет, когды, понимаешь, речь заходит о кошельке-с – нашептывает:
– Иван-с, а Иван-с!
– Що-с, ёшкина кошка-с?
– Що-с, що-с! Эти такие простые портные-с из Вороватова-с, понимаешь, требуют от какого-то барана-с какой-то кошелек-с!
