Текст книги "Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая (СИ)"
Автор книги: Андрей Русавин
Жанр:
Сказки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Русавин Андрей Сергеевич
Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомуришка тридцатая
СКАЗ ПРО ИВАНУШКУ-ДУРАЧКА
Продолжение (начало – ищи по ссылке «Другие произведения»)
Закомуришка тридцатая
КАК МЛАД ИВАНУШКА-ДУРАЧЕК РУЖЬЕЦЕ ОПРОБОВАЛ
Посвящается В. Тагакову
Браточки мои – числом тридцать восемь – сидят в кабаке, всё пробуют квасца да выпробывают медца да пивца.
– Братцы! – воплю.
Молчба́.
– Братцы, братцы! – воплю в два раза громче.
Молчанка.
– Братцы, братцы, братцы! – воплю в три раза громче.
Опять мо́лчка! А я продолжаю истошно вопить трошки – и всё с тем же успехом, ёшкина кошка.
– Тридцать восемь братанцев, братанцев, братанцев, братанцев! – раз-раз-раз-разозлившись, воплю в тридцать восьмой раз-раз-раз в тридцать восемь раз-раз-раз-раз громче, чем в прошлый, тридцать седьмой раз-раз-раз.
– Шо-о-о? – тихо шепчут братанцы в промежутках меж жуткими гло́ктами*.
– А я!.. А я!..
– Шо, шо – ты? – еще тише шепчут братанцы.
– Пукалку купил у целовальника!
– Ку... ку... купил? Купил? Купил? Купил? – выпучив глаза, тридцать восемь раз яростно вопят тридцать восемь братюков в тридцать восемь раз громче меня.
– Не купил! – кричит целовальник громче их всех. – Ограбил!
– Правда, ограбил? – уже значительно ласковее, понимаешь, глаго́луют брате́лки.
– Неправда! – возмущенно воплю еще громче целовальника. – Не ограбил!
– Правда, правда! – шепчет целовальник и гаденько улыбается. – Ограбил, ограбил!
– Молодец, Иван! – нежно, понимаешь, глаголуют братулейки тишайшим шепотом. – И ты совершенно прав: никогда ни за що не признавайся в содеянном!
– Да не грабил я вовсе! – воплю еще громче, чем в прошлый раз.
– Верно, Иван, говоришь! Именно так и надо! Иван, а Иван!
– Шо?
– Покажь ружье!
– Вот! Кремневое! Тульская, понимаешь, двустволочка, однозначно!
– Иван, а Иван! – нежно, понимаешь, глаголуют братулеечки громким шепотом. – Дай твое замечательное ружье подержать, дабы вблизи полюбоваться!
Хотел было я дать братюкам свое замечательное ружье подержать, вблизи полюбоваться, да кстати вспомнил седьмой наказ целовальника. Талды́* я братоцкам реця́ю*:
– Ружья́, жены и собаки на подержание не дают!
– У-у-у! – с оби́ждой* речет младший из моих братанцов, тридцать восьмой, самый глупенький. – Ну и не надоть! А ружьишко-то неважнецкое: не стрелецкое, а детское, понимаешь!
– Ну и шо, шо детское! – веско возражает мой старший братан, атаман. – Палить-то всё равно палит! На то оно, понимаешь, и детское ружьеце, щобы дети могли отбиваться от воров и грабителей, пока старших нет дома! Иван!
– Шо, пан атаман?
– Будешь отстреливаться от воров и грабителей, пока нас, старших брати́щ, нет дома! И ни шиша не бойсь: небось пронесет! Хорочё?
– Хорочё, пан атаман!
– Надо отвечать: так точно!
– Хорочё, так точно, пан атаман!
– Да не хорочё, так точно, а так точно! Хорочё?
– Так точно, да не хорочё, пан атаман!
– Ну вот и хорочё! Иван!
– Чё?
– За то, чьто ты самостоятельно добыл первое в своей жизни огнестрельное оружие, вот тебе от меня бескозырка!
– Ура-а-а! Действительно бескозырка?
– Ага! Зыришь: без козырька, ну разве не козырно?
– Ур-р-ра-а-а! Козырно! И в самом деле без козырька бескозырка! Необычайно козырно, однозначно! Но откуда она взялась?
– С моей татуированной башки, дурик! Ну, напяливай на свой калган козырную бескозырку, Иван! Хорочё?
– Хорочё, пан атаман!
– Да не хорочё, а так точно!
– Так точно, да не хорочё, пан атаман!
– Ну вот и хорочё! Козырно!
– Ивашка! – молвит мой второй по старшинству братаул, есаул, весь из себя блаародный, как какой-нибудь дон Додон, понимаешь.
– Шо, блаародный дон браташка?
– За то, чьто ты самостоятельно добыл первое в своей жизни огнестрельное оружие, вот тебе от меня тельняшка, дурашка!
– Ура-а-а! Неужели в самом деле тельняшка для меня, дурашки?
– Ага! Полосатая нижняя рубашка для тебя, дурашка!
– Ура-а-а! Но откуль, блаародный дон браташка?
– С моего татуированного тела, дурашка!
– Ну надо же! Тельняшка – полосатая нижняя рубашка с татуированного тела браташки! Для меня, дурашки! Браво!
– Ну, надевай на свое тело тельняшку, бравый Ивашка! Хорощо?
– Хорощо, блаародный дон браташка!
– Да не хорощо, а так тощно, дурашка!
– Так тощно, да не хорощё, блаародный дон браташка!
– Ну вот и хорощё, дурашка! Браво!
– Иван! Дурачище! – говорит мой третий по старшинству братище, казачище, разодетый как морской волчище.
– Шо, морячище?
– За то, чьто ты самостоятельно добыл первое в своей жизни огнестрельное оружие, вот тебе от меня черные-пречерные флотские брюки!
– Ура-а-а! Неужели в самом деле настоящие флотские брюки? Черные-пречерные? Без гульфика, ёшкина кошка? С откидным клапаном? Да с кармашками, шобы совать татуированные руки в потрясно скроенные брюки?
– Ага!
– Ура-а-а! Но откуда взялись эти совершенно потрясные брюки, в которые можно совать татуированные руки?
– С моих татуированных ног и всего, понимаешь, сплошь татуированного иного прошего, дурик!
– Татуированного?
– Угу, татуированного!
– Сплошь, ёшкина кошка?
– Совершенно сплошь, понимаешь! Ну, примеряй скорее потрясные брюки, в которые можно засунуть татуированные руки, дурик! Хорошо?
– Хорошо, герр гардемарин!
– Надо отвечать: так тошно!
– Хорошо, так тошно, герр контр-адмирал!
– Да не хорошо, а так тошно!
– Так тошно, да не хорошо, герр генерал-адмирал!
– Ну вот и хорошо! Совершенно потрясно!
Ну, тутовона другие братаны надарили мне ботиночки (два: разного размера и разного цвета от двух разных братовьев), черный ремень с двурогим якорем на золотистой пряжке, белоснежную форменку с синим гюйсом (а гюйс тот – с тремя белыми полосками и тремя наглаженными стрелками). Осьмой братанок подарил никелированную боцманскую дудку в пожизненное владение. Засим братюки оглядели меня и обомомлели, а там расхохотались. Долго хохотали: целых полчаса без перерыва! Потом вытащили из вещевых мешков сапожные иглы и суровые нитки и быстренько подогнали подаренную одежду под мой размер. Так что еще через пятнадцать минут я стоял перед браточками в полном летнем матросском облачении, с оружжо́м за плечом и весь в пулеметных лентах, дарованных последними тридцатью братовьями.
– Братцы, братцы! – шепчу я последним тридцати братовьям, сгибаясь под тяжестью подарочков. – Зачем вы отдали мне все свои пулеметные ленты?! Оставьте себе хотя б половину! Я б тогда б разогнул спину!
– Ничего, мы себе еще́жды* добудем! Лишь бы тебе хватило на перших порах!
– Вот спасибочко, ёшкина кошка!
Посмотрели на меня братанцы́ и с энтузиазизмом закричали:
– Молодец, хоть во дворец! Хоть в осенний, хоть в весенний! Хоть в летний, хоть в Зимний, однозначно!
– Всем молодец: без коз, без овец, зато в пульках свинец! Ну хоть сейчас – в Зимний дворец, однозначно!
– У доброго молодца из Зимнего дворца только и золотца, что пулечки из свинца! В Зимний, в Зимний! Учти, пострел: хорошо б тебе пострелять в зимней обстановке по учебным целям, бесконечнозначно!
– Русы волосы сто рублей, буйна голова – тысяча, а всему молодцу и цены нет. А всё это благодаря чему?
– Ну благодаря чему? Оружжу?
– Нет, благодаря нашим пулеметным лентам!
– Нет, благодаря моей боцманской дудке, отданной в пожизненное владение! Когды теперь мне ещежды другой боцман в темной подворотне подвернется?
– Нет, благодаря моей форменке с гюйсом!
– Нет, благодаря моему ремню с якорем на пряжке!
– Нет, благодаря моему ботиночку! Черненькому!
– Нет, благодаря именно моему ботиночку! Коричневенькому!
– Нет, благодаря моим флотским брюкам! А сам я добуду себе ешто́*!
– Нет, благодаря моей тельняшке! Для дурашки!
– Нет, братцы, вы все тридцать семь не правы! – веско подытожил дискуссию мой старший братан, атаман. – Ивану цены нет благодаря моей бескозырке, понимаешь! Вот что особенно козырно!
И все остальные тридцать семь братцев единодушно, единогласно и в едином восторженном порыве, а главное – с полным пониманием, тут же согласились с паном братаном, атаманом.
– Иван, а Иван! – веско говорит мой старший братан, атаман.
– Шо?
– Знаешь, как заряжать пулеметными патронами кремневое ружье?
– Дулей в пуло? Тьфу, пулей в дуло?
– Дурак! Пулю зубами вытащи – и сыпь из гильзы порох в дуло ружья! А дулю зубами пержи! Тьфу, пулю зубами держи! Пыж из газетки сделай! Ибо сказано: дуля – пура, а дыж – молодец! Тьфу, пуля – дура, а пыж – молопец!
– Молопец-то он молопец, да где ж я возьму газетку, ёшкина кошка? Я ведь не читатель: мне некогда!
– В сортирах много газет, дурик! Там, Иван, и читай! И удовольствие тебе, и польза!.. Одним словом, дыж из газетки спелай! Тьфу, пыж из газетки сделай! А пулю зубами держи! Пыж всунешь в дуло – и шомполом, шомполом! А затем в пуло – дулю! Тьфу, в дуло – пулю! И шомполом, шомполом! И ишшо шомполом, шомполом!
– Эх, хорош-ш-шо: и ишшо шомполом, шомполом!
– Вот именно, и ишшо шомполом, шомполом! Эх, хорош-ш-шо! Да смотри, в гильзе чуть-чуть пороха всегда оставляй!
– На шиша?
– Шобы на полку насыпать!
– На ту полку, с которой ружье упало и семь горшков разбило?
– Дурак!
– Сам дурак!
– Нет, это ты дурак!
– Нет, ты дурак!
– Нашел дурака!
– Ага! – радостно прошептал я. – Нашел, нашел дурака, понимаешь!
– Рад дурак, что дурня нашел, понимаешь! – радостно закричали мои прочие братовья и принялись потирать ладони.
– Вот именно, шо нашел! А шо?
– Ищи дурака окро́ме меня, дурик!
– Шо ты сказал? А ну повтори!
– Я сказал: ищи дурака опричь меня, дурик!
– И меня! И меня! И меня, дурик! – гневно закричали мои прочие братулейки и принялись размахивать кулаками.
– Нашел, ёшкина кошка!
– Где?
– Где два дурака лаются.
– Кого ты там нашел?
– Дураков, ёшкина кошка!
– Скильки?
– Тридцать семь, тридцатисемизначно!
– Шо же они там делают?
– Где?
– Там!
– Где – там?
– Где два дурака лаются!
– А-а-а, там где два дурака лаются?
– Да, там!
– Ну да, ну да! Именно там! – лихо закричали мои прочие братанцы́ и принялись радостно материться и потирать ладони.
– Там, где два дурака лаются, тридцать семь радуются, ёшкина кошка!
– Вовсе мы и не радуемся! – живо закричали мои прочие братанчики и продолжили радостно материться и потирать ладоньчики.
– Иван, тридцать семь утверждают, шо не радуются!
– Ну, значит, там, где два дурака лаются, тридцать семь слушают!
– Вовсе мы и не слушаем! – гневно закричали мои прочие братыши, приставив ладоши к ушам.
– Иван, точно тридцать семь слушают?
– Точно!
– Тридцать семь?
– Тридцать семь, тридцатисемизначно!
– Нет, не точно! – убедительно закричали мои прочие братишки, все как один – с приставленными ладошками к ушкам.
– Иван!
– Шо, пан атаман?
– Тридцать семь утверждают, шо не точно!
– Кто, тридцать семь?
– Да-с, тридцать семь, тридцатисемизначно!
– И шо они там утверждают?
– Шо не тридцать семь!
– Шо, не тридцать семь?
– Не тридцать семь, тридцатисемизначно!
– А скильки же?
– Вот я тебя и спрашиваю: а скильки же?
– Ну, тридцать шесть, ёшкина кошка!
– Точно?
– Точно! Тридцатишестизначно!
– Не-е-е, не точно! – убедительно закричали мои прочие братишечки, все как один – с приставленными ладошечками к ушечкам.
– Иван!
– Шо, пан атаман?
– А они утверждают, шо всё равно не точно!
– Не точно, не точно! – убедительно закричали мои прочие братищи, все как один – с приставленными ладошищами к ушищам.
– Вот видишь, братан! Сдается мне, Иоанн, шо ты просто дурачишься!
– Никак нет!
– Никак да!
– Никогда! Сдается мне, пан атаман, шо ты просто артачишься!
– Врешь!
– А вот и не вру, ёшкина кошка!
– Врет, врет!
– Вот видишь, Иван, шо народ о тебе говорит! Ты меня дуришь!
– А вот и не дурю, ёшкина кошка!
– Дурит, дурит! – убедительно закричали мои прочие браташки с приставленными ладошками к ушкам. – Бесконечнозначно!
– Вот видишь, Иван, шо народ о тебе говорит! Ты мне дуро́м говоришь!
– Я те не дуром говорю, ёшкина кошка!
– Не дурачься, Иван, и так неумен!
– Кто, я неумен?
– Да, ты! Можно сказать, глуп!
– Сам, можно сказать, глуп!
– Иван, отчего ты так глуп?
– У нас вода такая.
– Какая глупость! – гневно закричали мои прочие братушки, шевеля ушками и маша ладошками, приставленными к ушкам. – Ах, нет, не так! Какая, понимаешь, дурость! Бесконечнозначно!
– За глупость Бог простит, а за дурость бьют! – веско изрек мой старший братан, атаман.
– Ура-а-а! – радостно закричали мои прочие братовья и разбились на пары для кулачных поединков. – Кого Бог простит, того и простит, а ты не прощай! Так що бей своих – чужие будут бояться!
– Ура! Разобью тебе морду и рыло, да скажу, що так и было!
– Ура! Давай разверстаемся: бери мою голову, да подай свою!
– Ура! Ни шиша не бойсь: небось пронесет!
– Ура! По башке не бей, загвоздишь память!
– Почему?
– Не угадаешь, где упадешь, где встанешь!
– Свались только с ног, а за тычками дело не станет!
– Врешь, лежачего не бьют! Хнык, хнык!
– Не плачь, битый, плачь небитый!
– Почему?
– За одного битого двух небитых дают, трождызначно!
– А-а-а!
– Ага-а-а! Хочешь, вдарю?
– Мочно! Но с одним условием: где наболело, там не тронь!
– Ура! Пальцем тебя не трону! Получ-чай!
– Ай!
– Эй, зачем ты его так? Ты же обещал!
– Неправда! Я его и пальцем не тронул, а токмо коленом под зад!
– А-а-а! Это другое дело!
– А-а-а-а-а! Все равно больно!
– Ничего, небось до свадьбы заживет!
– Ура! Постоим за своих! Знай наших!
– Ура! Драка побои любит!
– Чьто за шум, а драки нет?
– А шо?
– Ой! Не хватай меня за волоса!
– А шо?
– За волоса да под небеса!
– Ну и шо?
– Ой, волоса мои, волоса!
– А шо?
– Наши рвутся, так волоса в руках остаются!
– Ну и шо?
– На разъем с волосами не суйся!
– Почему?
– Оттаскают, понимаешь!
– Ой! Испекли пирог во весь бок!
– Ну и шо?
– Да нишо! Засохнет, как на собаке!
– Горит, горит!
– Ура! Где горит?
– Ладонь горит – кого-нибудь бить!
– Да ты шо?
– А шо?
– В самом деле горит?
– Да! Кто кого смог, тот того и с ног!
– Вот это верно! И в рог!
– Ага! Кто кого смога́, тот того и в рога!
– Ага! Ай! Ой!
– Вот тебе и ага!
– Ага! Ой!
– Ой, ни фига не бойсь: небось пронесет!
Одначе не бывает ни радости вечной, ни печали бесконечной. Поисточился запас матерной брани, поисточился и отчаянный заде́р*. Зато, откуда ни возьмись, откуда-то взялась жажда. Братыши запищали:
– Ну, полно браниться, пора бы напиться!
– Шо?
– Не вечно ж браниться, пора бы напиться!
– Шо?
– Ну да, полно драться, давай надираться!
– Шо?
– Не вечно ж драться, давай надираться!
– Шо?
– Ах, ох! Тот бит, энтот бит, и вон те тожде, понимаешь, биты!
– Шо?
– Ничего, за одного битого двух небитых дают! Однозначно!
– Шо?
– Не побив коллектива, не пить и пива!*
– Шо?
– Ну, объявляю вечный мир – до первой драки! – веско изрек мой старший братан, атаман.
– Шо, пан атаман?
– Ура! Ура! Ура!
– Ergo bibamus!* – ощо́* более веско изрек мой старший братан, атаман, бывший семинарист.
– Шо, панус атаманус?
– Ну, полно ум копить, пора пиво пить! Давайте ретиво пить пиво! – закричало большинство коллектива.
– Шо, братва?
Ну, тутоцка братцы в кабаке испробовали квасца да выпробовали медца да пивца. Допробовались, аж охмелели, и зело опробова́ли* медца да пивца, но никоим образом не квасца. А мне захотелось испробовать ружьеца, дабы опробова́ть его а́либо* шиш. Выскочил я во двор да запасся клочками газет из сортира. Парень я дюже запасливый, даже дюжо́ основательный: основательно запасся – все карманы штанов набил и ощо под штаны сунул да в штанины, ёшкина кошка, а ощо под бескозырку, за спину, за пазуху и в рукава впихнул немало! Утеплился так, що таперича никакой мороз мне не страшен, четыреждызначно!
А засим сел я на кобылку о тридцати девяти пе́жинах*, на свою тридцать девятую пежину, коя на хвосте, да и поехал в дубовую рощу дичь бить. А дорога моя пролегла через поле.
Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (кажется – Бенедиктова), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны следы старой битвы. Пегашка-то мне и го-го-говорит:
– И-го-го! Ваньша!
– О-го-го! Пегаша заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
– И-го-го! А вот чего-го: у меня поэтическое настроение! Четверостишие, понимаешь, вспомнила и хочу его-го, понимаешь, процитировать! Может быть, даже четырежды!
– О-го-го! И пера – о-го-го! – твоего?
– И-го-го!
– Вот это о-го-го, Пегаш!
– Ш-ш-ш, лучше не надо! – прошипел мой Внутренний Голос, злющий спросонья. – Ш-ш-ш!
– Нет, надо! – твердо изрек я. – Курица-помада!
– И-го-го! Тольки вот чего-го: я буду цитировать не совсем точно, на память. Ничего-го?
– Четырьмястишие – четырьмяжды да неточно? Лучше не надо, курица-помада! Ш-ш-ш! – прошипел мой Унутренний Голос – а он энти неточности на дух не переносит.
– Нет, надо, надо, курица-помада! – твердо изрек я. – Хотя бы разок, однозначно!
– И-го-го! Ну так вот чего-го: «Восстало солнце на востоке. // Иван спешит в дремучий лес; // Пред ним открылся дол широкий // При блеске утренних небес. // Иван трепещет поневоле: // Он видит старой битвы поле».
– Я же вам сообщ-щ-щал, що лучше не надо, курица-помада! – прошипел мой Нутрений Голосище. – Я же вам говорил: «Ш-ш-ш!»
– Ах, энто про меня четырьмястишие! Спасибо, Пегашенька, отличные стишки! – мягко изрек я. – Какой потрясающий, энергичный реализьмец, ёшкина кошка! Аз обомомлел! Кто накропал? Лермонтов?
Пегашка ужасно осерчала и промолчала, зато мой Внутричерепной Голосарий – а он сатане в дядьки годится – презрительно прошипел:
– Ш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак, курица-помада! Лучше поэзию надо знать! Жуковского не узнал! Скандал!
Пегашка обиженно промолчала, зато я презрительно прошипел моему Внутривеннему Голосарику:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани*, Гоша! Кыш-ш-ш!
Тут мой Унутренний Голос – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голос:
– Ш-ш-ш! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ее стишками! Надо подумать вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы бы за ней и пеши шли! Ш-ш-ш!
– Ты это к чему, Гоша?
– А к тому! Чьто-то мне подсказывает, Иван, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади! Кыш-ш-ш, кыш-ш-ш!
– И-го-го!
– Это ощо зачем?
– Щобы не выставляться напоказ!
– А шо?
– А вдруг впереди – засада, курица-помада?
– Ну и шо?
– Так, дребедень: всадник – чудеснейшая мишень!
– Не бойсь ничего: небось пронесет!
– Небось ни шиша не пронесет! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Лучше всё-таки перестраховаться и слезть с лошади!
– И-го-го!
– Да ты, Гошка, оказывается, перестраховщик!
– И-го-го! И-го-го!
– Чтой-то мне подсказывает, Иван, шо ты – дурак! Однозначно!
– И-го-го! И-го-го!
На энто я своему Унутреннему Голосишке отповедую:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, курица-помада!
– На чужой спине беремя легко! – бе́кнул* Унутренний Гомон и уго-гомонился.
А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!
– И-и-и-го-го-о-о!
Там, в лазоревых небесах – белогрудые облака; из-за облаков выглянула Смерть (ну, ты ее знаешь, описывать ее внешность излишне) да и кричит мне, помава́я* лучащейся косой:
– Здорово, Ванёк! Давно я тебя поджидаю, миляга!
– Мы с вами не знакомы, мадам! – бурчу аз в ответ. – Так чьто поджидать меня вовсе не треба!
Ту́тытька из-за облаков выглянул якой-то пень – здоровенный, собака, и корнями вверх! – и орет мне, размахивая шевелящимися корешками:
– Здорово, Ваньша! А меня-то ты помнишь? Давно я тебя поджидаю, миляга!
– А ты чьто за пень? – бурчу аз в ответ. – И здоровенный, собака! Чьтой-то я тебя не упомню!
– А я – пенышко Древушка Смертушки, Иванушка! Из двадцать шестой закомурочки! Ну шо, теперича вспомнил?
– И-го-го!
– Вспомнил, вспомнил, ёшкина кошка! А здоровенный, собака! Здоро́во, здорово!
– И ты будь здоров, Ваня, но недолго! А мы тут со Смертушкою тебя заждались, понимаешь! Мы так долго мечтали об этой встрече! Ну, давай, беги к нам, дурашманчик, чик-чик!
– И-го-го!
– Ну нет, извините, миляги, мне некогда: впереди много дел!
– Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой запланирована блаженная встреча, подумай сам, дурак!
А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дураком, пусть лучше я буду перестраховщиком, понимаешь!» – и для перестраховки, понимаешь, остановил Пегашку да и слез с лошади.
– И-го-го!
И то́личко я с нея слез, как над головою моей – вжик! – пролетела пуля! Поверьте, повеяло запахом верной смерти! По энтому запашочку чую: небось оболочка у пули – медная, однозначно.
– А-а-апчхи!
М-да-а-а, не всякая пуля в кость, иная и в поле, а-а-апчхи!
Ну, тута и я решил пальнуть – из свово оружжа. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. Вынул из пулеметной ленты патрон, ижвлек жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох в дуло – а ветром-то порох и сдуло!
– А-а-апчхи!
Аз вынул из пулеметной ленты второй патрон, вынул жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох во второе дуло – а ветром-то порох вдруго́редь сдуло!
– А-а-апчхи!
– Иван! – в возмущении гундит мой Унутренний Гундечик – а он виноватых, чертей, на дух не переносит.
– Шо?
– Шо, шо! А-а-апчхи! Почему ты не можешь нормально засыпать порох в ружье?
– И-го-го!
– Почему, почему! Порох не того помола! А-а-апчхи!
– Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Унутренний Гундишка. – А-а-апчхи! Как дальше жить с человеком, у которого порох не того помола?! Ох-ох-ох-ох-ох!
– Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – А вот так!
Тута я вешаю ружье на плече, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя пулями, вынутыми изо рта, да и приговариваю – а сам весь трепещу:
– И-эх, как пальну из пращи, так ващще трепещи! Ну шо, Гоша, как бы найти виноватого? Куды стрелять-то?
Унутренний Гундарий – а он, как уже было сказано, виноватых, чертей, на дух не переносит – отвечает:
– А вон видишь впереди куст чертополоха?
– И-го-го!
– Вижу неплохо! Да черт ли там?
– Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, пуля виноватого найдет, однозначно!
– Хорошо! – говорю. – Не всякая пуля в поле, иная и в куст, понимаешь! – и аз – р-р-раз! – и пиф-паф в куст из пращи! – Ну, куст, ващще трепещи!
– И-го-го!
– Ой, боже мой! Эй! Ай! Аб-броха! Уй, как мне плохо! Ну черт побери! – раздались истошные вопли.
Из-за зелененького кустика чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинктин в черной-пречерной форме бело-пребелогвардейца и с трехлинейкой в руке и принялись швидко улепетывать. Мне чуть самому не стало плохо!
А я пращу за пазуху сунул, вскричал: «Не пущу!», на кобылку вскочил, на её тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за улепетывающими в погоню. Да куды там: за спасающими жизть не ускакать, понимаешь!
Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (несомненно – Кюхельбекера), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны здесь и там желтые кости. Пегайла-то мне и-го-го... и-го-го... и го-го-говорит:
– И-го-го! И-го-го! Ваньша!
– О-го-го! Пегайла заго-го... заго-го... заго-го-говорила, ёшкина кошка! Пегасик, тебе чего-го?
– И-го-го! И-го-го! А вот чего-го: у меня лирический бзик! Эпиграмму вспомянула и имею охоту ея продекламировать!
– О-го-го! Что, твою? Что, твоя?
– И-го-го! И-го-го!
– Вот это о-го-го, Пегаша!
– Ш-ш-ша! Энтого ощо недоставало! – прошипел мой Внутренний Голосишша. – Ш-ш-ша!
– Пегаха, давай! – твердо изрек я. – Аз – го-голоден и жажду пищи: ежели не телесной, то хотя бы духовной, однозначно!
– И-го-го! И-го-го! Токма́ вот чего-го: я буду декламировать не корректно, а как придет на память. Ничего-го?
– Эпиграмму – не корректно? Энтого ощо недоставало! Ш-ш-ша! – прошипел мой Унутренний Голосишша – а он оплошавших, чертищ, на дух не переносит.
– Давай, давай, Пегаш-ш-ша! – твердо изрек я. – Неспеш-ш-ша! Аз жажду! Аз трепещу! Причем поневоле, ёшкина кошка!
– И-го-го! И-го-го! Ну так вот чего-го: «Иван трепещет поневоле: // Он видит старой битвы поле. // Вдали всё пусто; здесь и там // Желтеют кости; по холмам // Разбросаны колчаны, латы; // Где сбруя, где заржавый щит...».
– Вах, я же предупреждал, щ-щ-що энтого ощ-щ-що недоставало! – прошипел мой Унутриутробный Голосишша. – Ш-ш-ша!
– Вот спасибоньки, Пегасенька! Сеньк ю! Ух, какие замечательные вирши! – мягко изрек я. – Какой впечатляющий, бодрый реализьмус! Энто про меня и про наше поле! Кто сымпровизировал? Жуковский?
Пегайла оскорбилась и вмиг дара речи лишилась, зато мой Унутриутробный Голосишша – а он, как уже было сказано, оплошавших, чертищ, на дух не переносит – презрительно прошипел:
– Ш-ш-ша! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Лермонтова не определил, коркодил! Лапш-ш-ша! Гораздо больше такой большой поэзией надо увлекаться!
Пегайла оскорбленно хранила молчание, зато я презрительно прошипел моему Внутриутробному Голоску:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Гоша!
Тутовона мой Внутриутробный Голосища – а его сам сатана пестовал – возвышает свой голосище:
– Ш-ш-ша! Умный бы ты был, Ивашка, человек, – кабы не дурак! Фиг с ней, с лошадкой и ее виршами! Надо пораскинуть умом вот о чем: нам бы лошадка ружье везла, а мы бы за ней по-пластунски ползли б! Неспеш-ш-ша, понимаешь!
– И-го-го!
– Ты это к чему, Гоша?
– А к тому! Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо тебе сей же секунд следует слезть с лошади!
– И-го-го!
– Это еще зачем?
– Дабы не торчать как при́торчень*, однозначно!
– А шо?
– А вдруг впереди – вторая засада, курица-помада?
– Ну и чё?
– Верь не верь, кавалерист – изумительная цель!
– Не бойсь ни фига: небось пронесет!
– Небось ни фига не пронесет! Лучше всё-таки предостеречься и слезть с лошади, однозначно!
– И-го-го!
– Да ты, Гошка, оказывается, трус, ёшкина кошка!
– Чтой-то мне подсказывает, Иоанн, шо ты – дурак, однозначно!
– И-го-го!
На эвто я своему Унутреннему Голоску отповедую:
– Да цыц-ка ты, ня чуць ничога, ни гамани, Го-го-го-гоша!
– На чужой спине тя́жель* – не тяжеле́нь*, однозначно! – бекнул Унутренний Бекаль и уго-гомонился.
А я с гордостью еду на своей лошадке, направо, налево поплевываю. Ах, хорошо! Решил плюнуть в само небо, глаза задрал, слюну в рот набрал – да и проглотил!
– И-го-го-о-о!
Там, в бирюзовых небесах, – белобокие облака; из-за облаков выглянули пень со Смертью да и кричат мне, размахивая сверкающей косой да ворочающимися корешками:
– Ваня, а Ваня! Ну что же ты? Мы тебя с нетерпением ждем! Иди к нам, кореш!
– И-го-го!
– Ну нет, кореша, извините, мне некогда: впереди много всяческих дел!
– Какие могут быть дела, Ваня, когда у нас с тобой запланирована приятная встреча, подумай сам, дурак!
А я подумал, подумал да и решил: «Какая нелепая Смерть! Какой мизерабельный пень! Ну нет, чем быть дураком, пусть лучше я буду трусом! Ведь кто такой трус в обывательском понимании? Предусмотрительный и осторожный человек, трождызначно!» И аз из предусмотрительности и осторожности остановил Пегашку да и слез с лошади, понимаешь.
– И-и-и-го-го!
И тольки я с нея слез и пополз по-пластунски, как над головою моей – вж-ж-жик! – пролетела пуля! Уж поверьте, повеяло омерзительным смрадом преждевременной смерти. По энтому смрадочку чую: начинка у пули – свинцовая, однозначно.
– Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
М-да-а-а, не всякая пуля в мясо, иная и в поле – вж-ж-жик!
Эх, тута и я решил пальнуть – из свово оружжа. Аз вскочил и стал в позу готового к бузе аркебузира. Снял ружье с плеча, поставил вертикально, зажал между ног. Чтобы ветром порох не сдуло при засыпке в дуло, сделал из куска газетки воронку. Вынул из пулеметной ленты патрон, ижвлек жубами пулю и жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох в дуло через воронку – отлично сыплется и ветер порох не уносит! Аз выдернул из пулеметной ленты второй патрон, ижвлек на швет божий жубами вторую пулю и тут же жаложил ее жа щеку. Сыплю из гильзы порох во второе дуло – опять отлично сыплется и ветром порох не сдуло! Удачно зарядил оба́два ствола, двождызначно!
– Ну шо, Гоша, как бы найти виноватого? – спрашиваю. – Куды стрелять-то?
Нутрений Голосочек – а он виноватых, чертяк, на дух не переносит – отвечает:
– Вон видишь впереди куст чертополоха?
– И-го-го!
– Вижу неплохо! Да черт ли там?
– И-го-го!
– Черт ли, не черт, а все там, кому Богом положено! Стреляй в куст, пуля виноватого найдет!
– Хорошо! – говорю Гошке. – Не всякая пуля в поле, иная и в куст, ёшкина кошка! – и пальнул из ружжа в куст из обоих стволов одновременно!
– И-го-го!
Ан увы! Выстрелов почему-то не воспоследовало.
– Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
– Иван! – в ужасе гундит мой Нутрений Гундарь – а он, как уже было сказано, виноватых, чертяк, на дух не переносит.
– Шо?
– Шо, шо! Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Выстрелов почему-то не воспоследовало, понимаешь! Не знаешь, почему? Я вот не понимаю!
– Почему, почему! Конечно, знаю: ружье совершенно не той конструкции, понимаешь!
– Иван!
– Шо?
– Шо, шо! А ты порох в дула засыпал?
– Засыпал!
– Пыжи вставил?
– Вставил!
– Пули заложил?
– Заложил!
– Порох на полки насыпал?
– И-го-го!
– Ой! Не насыпал! Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ!
– Шо ж делать, Ваньша? Шо ж делать? – в ужасе гундит мой Нутреной Гундарий – а он, как ужо двожды было сказано, виноватых, чертяк, на дух не переносит. – Ну ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Как дальше жить с человеком, который вечно забывает о полках?!
– Шо, шо! Как, как! – отвечаю ему сердито. – Да вот так!
Тут я вешаю ружье на плече, весь трепещу, достаю из-за пазухи пращу, заряжаю ее двумя золотистыми гильзами да и прицеливаюсь, кудась намеревалси.
А сам при энтом кричу, трепеща в нетерпении:
– Как хватаю пращу, так и сам трепещу! Как пальну из пращи, так ващще трепещи! Ну-с, не всякая гильза в поле, иная и в куст, ёшкина кошка! Ну-с, куст, ващще трепещи, как я сам трепещу, применяя пращу! Пиф-паф!
– И-и-и-го-го!
– Эй! Ай! Ой, боже мой! Абр-р-роха! Уй, как мне плохо! Ох, черт побери! – раздались истошные вопли.
Из-за зелененького кусточка чертополоха выскочили поп Абросим в черненькой рясе и черт Кинстинктинт в черной-пречерной кожаной комиссарской куртке и с маузером в руке – и дали деру! Мне чуть самому не стало плохо!
А я пращу за пазуху сунул, вскричал: «Ни за що не попущу!», на кобылку вскочил, на ее тридцать девятую пежинку, ту, що на хвосте, да и поскакал за удирающими в погонку. Да куды там!
Вот еду я, еду по широкому полю: день и ночь еду; славное оружжо – за спиною. Слушаю, как ветер, по выражению поэта (помнится – Баратынского), «звоном однотонным // Гудит-поет в стволы ружья». А в поле видны старый череп и целый остов богатыря. Пегаха-то мне и го-го-говорит:
– И-го-го! Ваньша!
– О-го-го! Пегаха заго-говорила! Пегасик, тебе чего-го?
