Текст книги "Завидная биография"

Автор книги: Андрей Некрасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Завидная биография

ЗАВИДНАЯ БИОГРАФИЯ

На последней переменке член комитета комсомола Борис Ярышев остановил Славу в коридоре и сказал:

– Завтра к двенадцати пойдешь в райком. Смотри, не опаздывай, Солдатов. Ясно?

Слава давно ждал этого. И странное дело: вот и знал и ждал, а все же так неожиданно прозвучали эти слова, что сразу заколотилось сердце, а мысли, беспокойные и радостные, понеслись, обгоняя друг друга.

Завтра в райком… Завтра он, Слава Солдатов, станет членом комсомола, приколет на грудь значок, получит комсомольский билет, такой же, какой хранил у сердца Олег Кошевой…

«А вдруг не утвердят?» – мелькнула тревожная мысль, но Слава тут же прогнал ее. «Не может этого быть… примут, утвердят, обязательно…» – решил он и пошел в класс.

Когда урок кончился, Слава оделся, вышел на улицу и, думая о завтрашнем дне, не спеша пошел домой. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями. Но сзади раздались торопливые шаги и чей-то насмешливый голос пропел за спиной:

– О чем задумался, дети-на!

Слава обернулся. Позади, в пальто нараспашку, без шапки, шагал Игорь Строганов. На груди у него красовался новенький комсомольский значок.

– Слушай, Игорь, – сказал Слава, когда они поровнялись, – когда тебя принимали, что там спрашивали, в райкоме? И вообще как там?

– Ну как. Обыкновенно. Спросили про демократическую Германию… Еще чего-то спросили, уж и не помню сейчас. Да ты не бойся, Славка. Устав знаешь, газеты читаешь… член совета отряда к тому же…

– А я и не боюсь… Просто так, интересно. Мне завтра итти, понимаешь?

– Завтра? Вот здорово, Славка. Значит, прибыло в нашем полку! А спросят… Ну, что тебя могут спросить? Что читаешь, как учишься? Ну, еще биографию спросят, наверное…

– Чью?

– Твою. Чью же еще, мою, что ли, чудо заморское! – И, вспрыгнув на подножку отходящего автобуса, Игорь махнул портфелем на прощанье.

Слава посмотрел ему вслед и пошел дальше. По улице, в свете фонарей, шли навстречу разные люди – молодые и старые, мужчины и женщины. Одни торопились куда-то, лавируя в потоке пешеходов, другие шли не спеша, рассеянно поглядывая по сторонам. И у каждого была, конечно, своя биография. А вот у него, у Славы, – какая у него биография? Ну, родился, ну, корью болел, да и то не помнит как, потом поступил в первый класс, теперь в седьмом учится… Вот и вся биография.

С такими мыслями Слава свернул в переулок, пересек маленький дворик, поднялся на второй этаж и позвонил четыре раза. За дверью вместо привычных маминых раздались тяжелые мужские шаги.

«Кто же это?» – подумал Слава, но дверь уже распахнулась, и Слава увидел плотного мужчину в гимнастерке без пояса, в высоких сапогах.

– Ой, дядя Егор! – крикнул Слава. – Когда же ты приехал-то?

– Неделю как здесь, а ты и не приметил, – басом ответил мужчина и рассмеялся.

– Да нет, я серьезно, – обиделся Слава.

– А серьезно и опрашивать нечего. Сам знаешь, – я как в Москву, так и к вам. Спросил бы, откуда, надолго ли, а то – когда?

– А откуда, дядя Егор, на сколько, правда?

– А вот теперь подождешь, теперь мой черед спрашивать. Ну, пойдем, покажись, каков ты есть. – И, слегка нагнувшись, дядя Егор грузно и мягко прошел в комнату.

Слава повесил пальто, положил кепку и пошел следом. А когда вошел, ему, как всегда, показалось, что дядя Егор заполнил всю их маленькую комнатку. Словно и потолок опустился, и стены сошлись, и стулья стали меньше, совсем как игрушечные.

Родной мамин брат, дядя Егор был совсем не похож на маму. Мама худенькая, маленькая. Слава и то выше нее. А дядя Егор здоровяк, высоченный, идет по улице – прохожие оборачиваются. Мама молчаливая, лишнего слова не скажет. А дядя Егор как приедет – минуты не помолчит: шутит, хохочет, рассказывает что-нибудь и всегда интересно.

– А ну-ка, – встретил дядя Егор Славу, – покажись, покажись, Ростислав… «Поворотись-ка, сынку…» – так, что ли, у Гоголя-то? – приговаривал он, во все стороны поворачивая Славу сильными, большими руками. – Встань к свету. Вот так. Усы-то не бреешь еще? Жаль, а то бы я бритву тебе подарил. Силенка-то есть, оказывается, мускулы здоровые. В футбол играешь или в баскетбол? Ну что ж, Мария, – обратился он к сестре, сидевшей у накрытого стола, – растет сын-то. Смотри, богатырь какой!

– Иди, богатырь, – улыбнулась мама, – умывайся, да сядем обедать. Тебя только и ждем.

Слава, радостный и немного смущенный, пошел умываться. Ледяная вода охладила его разгоревшееся лицо. Взбудораженные встречей мысли улеглись, и снова выступила на первый план главная мысль о завтрашнем, таком большом дне и о своей, такой маленькой биографии.

«Вот у дяди Егора действительно биография: с четырнадцати лет в Красной гвардии… Ленина видел… Весь Советский Союз исколесил. И всегда он в самых интересных местах», – думал Слава, с полотенцем в руках входя в комнату.

Мама уже разлила суп. Слава сел к столу, взял ложку.

– Ну, а теперь-то, – сказал он, – можно спросить, откуда приехал?

Дядя Егор откинул назад коротко остриженную, чуть поседевшую голову, сморщил вздернутый нос, шевельнул жесткими усиками и, глянув на Славу ясными серыми глазами, оживленными лучиками веселых морщинок, улыбнулся, сверкнув крепкими зубами.

– И опять нельзя, мать заругает, суп остынет, – засмеялся он. – Да к тому же и праздный вопрос. Работал я на Цимле, на Волго-Доне, это ты знаешь. Оттуда, стало быть, и прилетел. Ясно? – и, взяв загорелой рукой ломоть хлеба, дядя Егор с аппетитом принялся за суп.

– Вот так, – продолжал он, – там теперь рассчитались. Поработали крепко, но зато и сдали на «отлично», на «пятерочку», как у вас говорят. Кстати, как у тебя, Ростислав, с этим делом? Двойки-то есть? Троек много?

– Что ты, Егор, он круглый отличник, ни одной четверки, – вмешалась мама.

– Ого, – крякнул дядя Егор и снова, будто в первый раз видит, посмотрел на Славу. – Молодец! А как у тебя с комсомолом? Пора, я думаю?

– А я подал уже… – сказал Слава.

– Ну и что же?

– Завтра иду в райком.

– Вот как! Поздравляю, Ростислав.

– Рано, дядя Егор, поздравлять, еще, может, не примут.

– Почему же не примут? Должны принять, если заслужил. Или, может, грешки какие есть? Тогда выкладывай начистоту.

– Грешков никаких, – сказал Слава, – а вот биография…

– А что у тебя с биографией? Что у него с биографией, Мария?

– Да ничего, – заторопился Слава. – Просто нет никакой биографии. Спросят в райкоме, а мне и рассказывать нечего…

– Вот это номер! – перебил дядя Егор. – Слышишь, Мария, нет никакой биографии! Как же ты, сестра, не позаботилась? Сына вырастила, а биографией не снабдила? Плохо твое дело, Ростислав, – обернулся он к Славе. – А только, может, не так уж плохо? Копнем, поищем – глядишь, и найдем какую-нибудь на первый случай? Ты давай рассказывай, а я, где нужно, дополню. Идет?

– А мне и рассказывать нечего, я же говорю…

– А ты не спеши, начинай с азов, по порядочку.

– Ну, родился в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, – сказал Слава.

– Неплохо, – перебил дядя Егор, – только нужно добавить: в Советском Союзе родился. Это тоже немаловажный факт биографии. У Маяковского, помнишь: «Читайте, завидуйте, я – гражданин Советского Союза». Тебе полмира завидует, а ты это дело так, без внимания оставляешь. Не годится! Ну, дальше: родители кто были?

– Отец шофер, мать кондуктор… Ты же знаешь, дядя Егор…

– Я-то знаю, а вот ты, видно, не знаешь, что это значит. Дед твой, мой отец, тоже был рабочий. И вот это рабочее звание до самой Октябрьской революции, как ярмо, на нас висело. Хуже и клички не было: «фабричный». А когда ты родился, самое почетное звание стало – рабочий! А ты рабочий потомственный – опять, значит, важный факт. Ну, а теперь где родители?

– Ты же знаешь. Папа на фронте погиб. А мама вот она, сидит, – улыбнулся Слава, – мама диспетчер движения…

– А ты говоришь – биографии нет! Отец пал смертью героя в бою за Советскую Родину! Мать из простого кондуктора стала командиром движения в столице, – это что же, по-твоему, так, между прочим, к биографии не относится? Ну, дальше давай.

– А дальше – я корью болел…

– Вот это, пожалуй, как раз, и не важно. А впрочем, постой. Нас у отца было девять душ ребятишек, да только мы с Марией и выжили. А все братики да сестрички – лет до трех, дольше и не жили. А теперь разберем твой случай: когда это было? В сорок первом? Ну вот, представь себе: идет война. Враг у ворот столицы, Москву бомбят каждый день. Отец на фронте сражается, мать на работе. А вот этакий гражданин, – дядя Егор протянул ладонь на полметра от пола, – тяжело заболел. Тут бы и конец его биографии. Но нет, оказывается, не конец, помирать ему рановато. Кладут его в больницу, в теплую палату, ухаживают, заботятся, с ложечки поят, во время бомбежек в убежище на руках носят. И при этом, заметь, все бесплатно. Наконец вызывают мать: «Вот, мол, вам, Мария Александровна, ваш сын, живой и здоровый, растите его на пользу Отечеству…» Так что разобраться, и этот факт не без значения. Ну, дальше…

– А дальше я в школу пошел. В сорок пятом году, в сентябре.

– Вот ты, Ростислав, и напутал. А победа над фашистской Германией, – это, что же, тебя не касается? Ты мне не рассказывай: я тогда как раз в Москву приезжал и на этом вот месте, – дядя Егор похлопал себя по плечу, – сам тебя на Красную площадь носил. Или не помнишь?

– Помню, ну как же…

– То-то. Вот, значит, и еще факт: победа советского народа в Великой Отечественной войне. Этого, брат, никак нельзя забывать. Внуки спросят, а ты скажешь: «забыл». Конфуз-то какой. Значит, победа. А потом, стало быть, школа. Почему ты в школу пошел?

– Ну, как почему? – не нашелся Слава. – Время пришло, вот и пошел…

– Точно, время пришло. Только не в сорок пятом, а раньше, когда народ записал в Конституции свое право на знания, на образование, на школу вот эту самую. Значит, и ты не просто в школу пошел, а пошел по нашему советскому закону. Вот тебе еще факт, ну, а дальше?

– А потом меня в пионеры приняли…

– В пионеры приняли… Да разве можно так говорить, Ростислав? – перебил дядя Егор. – Равнодушный ты, что ли, человек? В пионеры приняли… Это ты первую в жизни присягу принял, навек поклялся бороться за дело Ленина – Сталина. Под наше красное знамя встал! А знамя-то наше какое! Мы с этим знаменем Зимний дворец брали в семнадцатом году, мы с ним Днепрострой начинали в двадцать седьмом, мы с ним до Берлина дошли в сорок пятом. А ты: «в пионеры приняли», – передразнил дядя Егор. – Ну, ладно, дальше там что у тебя?

– В совет отряда выбрали меня…

– Вот видишь, значит, доверием товарищей облечен. А доверие – это великое дело. Его заслужить мало, его еще оправдать нужно.

– А мы оправдываем, дядя Егор, у нас отряд неплохой, двоечников нет, стараемся на пятерки учиться…

– Это тоже факт биографии. Да какой еще факт! Самый важный, можно сказать. Вот я знаю, ребята, мальчишки особенно, жалеют другой раз, что поздно родились, завидуют нам, старикам: «Вот, мол, пожили люди – и воевали и строили…» И ты, небось, завидуешь, признайся.

– Конечно, иногда завидую, – согласился Слава, – еще бы!

– И это неплохо: позавидовать есть чему. Я вот про себя скажу: пожил я интересно, с пользой, честно. Чего бы, кажется, еще желать… А все-таки и я тебе, Ростислав, иногда завидую. Время-то какое настает, ты только подумай, какое время! Мы о нем мечтали, дрались за него, голодали, мерзли, в тифу валялись. А вы навстречу ему идете, молодые, здоровые, полные сил.

– А зато, – перебил Слава, – повидал-то ты сколько!

– Это что говорить, повидали мы много. Другому бы на три жизни хватило, что мне довелось повидать, а все бы отдал за твои четырнадцать лет. Вот ты сравни: я с двенадцати лет на заводе подручным работал и в твои годы кое-как, по складам научился читать. А ты нужды не знаешь, изучаешь геометрию, физику, в комсомол готовишься вступать, с материалами съезда знакомишься… Когда мне четырнадцать стукнуло, тогда тоже был съезд партии. Только теперь о нашем съезде весь мир толкует, в гости к нам приезжали друзья со всех сторон… А тогда тайком пришлось собираться. Сыщики с ног сбились, по всему Питеру рыскали – искали большевиков. В то время как стоял вопрос: быть или не быть нашей рабоче-крестьянской власти? И решили на том съезде власть добывать, свободу добывать, землю добывать с оружием в руках, как на войне. И добыли… А теперь как вопрос стоит? Земля наша, свобода наша, власть наша… Что же, значит, и делать больше нечего?

– Почему нечего, дела хватит, это я понимаю.

– То-то, браток, дела впереди непочатый край. Мир отстоять нужно, коммунизм строить нужно… Вот ты говоришь – рассказать нечего, – дядя Егор встал и отдернул занавеску. – Я в прошлый раз приезжал – тут пустырь был. А теперь видишь: вон огоньки под самое небо забрались. И такие огоньки по всей стране горят. А думаешь, кто их туда, под облака, поднимает? Весь народ поднимает, и ты в том числе. Выходит, я со своей биографией и ты со своей в одном ряду шагаем. Только моя-то биография почти вся позади, а твоя почти вся впереди – в том и разница. Понятно?

– Понятно, – согласился Слава.

– Значит, можно поздравить все-таки?

– Выходит, что можно.

– Ну, раз так, поздравляю, Ростислав, от души поздравляю… И завидую!

ХОЗЯЕВА

Совет дружины окончился в девять часов. Ребята шумной стайкой выпорхнули на просторную улицу, поскрипывая валенками, потоптались у крыльца, поговорили на прощанье и разбрелись в разные стороны.

Лена и Никита домой пошли вместе.

Небо, хмурое с утра, прояснело. Похожие на чудесное пламя, вспыхивали и гасли в вышине голубые сполохи. Яркие звезды сияли над селом и, отраженные на тысячи ладов, горели разноцветными огоньками в каждой снежинке.

Было тихо. Только под ногами звонко хрустел твердый, как сахар, снег да чуть слышно пели над головой провода.

Прислушиваясь к собственным шагам, Никита и Лена долго шли молча. Потом негромко, точно боясь нарушить морозную тишину, Никита сказал:

– Знаешь, Лена, я вот так думаю: в центре, на сцене – портрет Ленина. Где он маленький, помнишь? И непременно лампочки кругом. Как ребята скажут «Всегда готовы!», так и включим.

– В центре портрет, – согласилась Лена. – По бокам знамена поставим, а внизу нарисуем костер, как на значке. И всю сцену украсим елками. Елок побольше привезем, весь зал уберем. Надо, чтобы все торжественно было, красиво, чтобы ребятам на всю жизнь этот день запомнился. Только знаешь, Никешка, портрет у нас маленький. Вот такой, – и Лена, расставив руки в красных рукавичках, показала, какой маленький портрет.

– Ничего, – возразил Никита. – Возьмем лист фанеры, портрет укрепим в середине, а вокруг нарисуешь рамку и надпись: «К борьбе за дело Ленина – Сталина будь готов!» А лампочки я прямо к фанере приделаю. Патроны у меня есть, провод, изоляцию – это все завтра достану, у Семена Сергеевича попрошу. Он даст…

– А где будем делать?

– Да можно у меня. Мама в Архангельске, на курсы уехала. Мы с бабушкой вдвоем домовничаем, места хватит! Завтра забирай карандаши, краски и приходи вечерком. Ясно?

– Ладно, приду. Ну, до завтра… – и Лена протянула руку на прощанье.

Ступеньки скрипнули под ее ногами, звякнула щеколда, протяжно пропела дверь… Потом вспыхнул свет в окне. Соперничая с чудесными огнями северной ночи, он золотым снопом упал на дорогу, осветил укатанный за день снег, затейливый след автомобильных шин, схваченный морозцем, и узкие санные колеи, как рельсы, убегавшие в темноту ночи.

Никита посмотрел вдоль дороги, глянул на небо, на запрокинутый ковш Большой Медведицы и прибавил шагу. А дома бабушка встретила его ласковым ворчаньем.

– Ночь-полночь, а он все бродит, все бродит. И что бродит, поди, сам не знает, – приговаривала она, пока Никита, отряхивая веником снег с валенок, топтался в сенях.

– Во-первых, бабушка, до полночи еще целых три часа, – баском возразил Никита. – А во-вторых, нигде я не бродил, я в школе был, на совете дружины.

– Ишь, советчик какой выискался… Без тебя, поди, и посоветовать некому. Ну, мой руки да садись. Я тебе шанежку с яичком спекла. Покушай, да и спать. Вот тебе мой совет, самый правильный.

Бабушка загремела заслонкой. Из печи пахнуло жаром и сладким запахом топленого молока… Никита вымыл руки, сел к столу и, с аппетитом прихлебывая горячее молоко, принялся за шаньгу.

Бабушка села рядом, взяла чулок. Послушные спицы засверкали в ее руках. Она посмотрела на внука, на его румяные с мороза щеки, на глаза, глядевшие куда-то мимо стола, и теплая улыбка осветила ее собранное в морщины лицо.

– И об чем же ты с дружиной своей совет держал? – спросила она, помолчав.

– Ну, мало ли, бабушка… Всякие у нас дела…

– Да, у вас, я знаю, всё дела… Учились – дела. Отучились – опять дела. Нет, чтобы погулять, отдохнуть. А дела-то какие теперь затеяли? Или, может, тайные и спросить нельзя?

– Да нет, какие тут тайные! Мы, бабушка, в Ленинские дни будем ребят в пионеры принимать. Нам с Леной Сорокиной поручили зал оформить. Чтобы все как следует было, торжественно, красиво…

– Ну, Лена-то, – перебила бабушка, – Лена, верно, красоту понимает. А от тебя уж и не знаю, какая красота. Вихры вон отрастил, скоро косы будем заплетать.

Никита глянул в зеркало, небрежно поправил сбившиеся русые волосы.

– Вихры, бабушка, к делу не относятся. А Лена без меня тоже не справится. Елки развесить, нарисовать да написать – это лучше Лены во всей школе никто не сумеет, а я не по этой части, я по электричеству. А мы хотим всю сцену осветить и портрет Ленина чтобы весь в лампочках был.

– А то вам свету мало! – перебила бабушка. – Прошлый год с керосиновой лампой сидели, в самый раз было. А теперь вон какая благодать! – бабушка посмотрела на электрическую лампочку, висевшую над столом, и зажмурилась. – И так глаза слепит, а им все бы еще посветлей.

Посмотрел на лампочку и Никита. Посмотрел, помолчал и сказал, подумав:

– Тут, бабушка, не в свете дело. Свету хватит. А тут, как бы тебе объяснить… Ну, вот хоть наша лампочка… Про нее тридцать лет назад Владимир Ильич Ленин с товарищем Сталиным вместе думали. Ты, небось, и не мечтала, что у нас такой свет будет. А Ленин тогда еще знал, что у нас тут станцию построят и в каждый дом электричество проведут.

– Ну, пускай так, – перебила бабушка. – Да тебе-то откуда знать, про что Ленин со Сталиным думали? Тебя тогда и на свете не было.

– А об этом нам Корней Петрович рассказывал. Об этом, бабушка, и в книгах написано. Ну вот мы на совете и решили: будем принимать ребят в пионеры, расскажем, как Ленин со Сталиным о нынешнем дне мечтали, и покажем, как эта мечта сбылась. Как ребята скажут «Всегда готовы!» – сразу включим, и все лампочки на сцене загорятся.

– А ты, выходит, за главного, за мастера?

– А что же такого, не сумею, что ли?

– Да кто вас знает, по мне, так уж больно все это мудрено. Ну, да ведь мы-то в темноте росли, а вы теперь люди ученые, вам все доступно, – и, протянув руку, бабушка погладила Никиту по голове, как маленького. – Учиться-то будешь сейчас? А то я хотела радио послушать. Обещали нынче про царя Салтана.

– Включай, бабушка. Не помешает.

Никита управился с шаньгой, вытер руки и раскрыл книгу.

Со стены, из черного диска репродуктора полились чудесные звуки. Бушевало море, качалась на волнах тесная бочка, вился коршун над белой лебедью, щелкала золотые орешки озорная белка…

Потом музыка смолкла, послышался неясный шум большого города. Где-то прогудела машина… другая… И в наступившей тишине поплыли удары кремлевских курантов.

Никита захлопнул книжку. Ему представилась далекая Москва – и Красная площадь и рубиновые звезды на башнях Кремля…

С утра было много дел. Никита наколол дров, принес воды из колодца, почистил коровник. Потом торопливо позавтракал, оделся и вышел во двор. Достав из-под крылечка лыжи, он прочно подвязал их к валенкам, надел рукавицы и, оттолкнувшись палками, во весь дух помчался огородами, петляя между плетнями. Он перешел реку по льду, «елочкой» поднялся на крутой берег.

Впереди, золотистые и стройные, бесконечной цепочкой, в затылок друг другу, стояли новенькие столбы электропередачи. Опираясь на них, обросшие пушистым инеем, бежали над полем три провода.

Никита размахнулся и ударил палкой по столбу. Столб загудел звонко, как колокол. Провода, сбросив сверкающие хлопья инея, заблестели на солнце.

Никита полной грудью вдохнул морозный воздух и помчался вперед по хрустящему насту.

Он пересек поле, перешел плотину и поднялся на взгорок, к светлому домику электростанции. Сняв лыжи, взошел на крылечко, позвонил.

Дверь открыл сам заведующий – Семен Сергеевич.

– Ты, Никита? – сказал он. – Здорово, заходи, раздевайся! У меня, брат, тепло, – и, пропустив Никиту вперед, пошел наверх, к щиту управления.

Внизу выводил свою монотонную песенку генератор. Черные стрелки, чуть вздрагивая, покачивались на приборах щита. Справа череп, пробитый красной молнией, строго предупреждал: «Не трогать! Смертельно!» А слева контрольные лампочки весело подмигивали зелеными огоньками, сигнализируя о благополучии.

Все тут было чисто, спокойно, уютно. Только где-то глубоко, под полом, глухо стонала и билась обреченная на вечную неволю река.

– Вот так и живем, – сказал Семен Сергеевич и, усевшись к столу, скрутил толстую папиросу. – Печей не топим и на мороз не жалуемся. Ну, а ты с каким горем пришел?

– Никакого горя, Семен Сергеевич. Про́вода нам метров тридцать да изоляции нужно. Зал оформить к сбору, к Ленинским дням.

– Это можно. Выручу. – Семен Сергеевич окинул взглядом щит и поднялся. – Пошли…

Они спустились вниз, в кладовую. Семен Сергеевич достал с полки охапку старых проводов.

– На́ вот, – сказал он. – Бери сколько нужно. Только сращивай хорошенько. Ну, да тебя-то учить нечего, не первый раз. А за лентой пойдем наверх, там она у меня.

– Ну, как дела, Никеша, достал? – спросила Лена, не успев поздороваться.

– А то не достану! – Никита вытащил из-за печки большой лист фанеры, поставил к столу.

– Свет тебе так удобно падает? – спросил он. – Ну, тогда все. Действуй.

Он достал из-под стола ящик с инструментами и тут же на столе разложил свое хозяйство.

Бабушка, с неизменным чулком в руках, смотрела, как умелые руки ребят быстро управляются с работой.

Часам к восьми все было готово. Никита укрепил патроны, ввинтил лампочки и, протянув через всю комнату провода, включил ток. Лампочки вспыхнули.

– Ничего, – сказала Лена и отступила на шаг полюбоваться своей работой.

– Здорово! – согласился Никита.

– Ой, хорошо! – подтвердила и бабушка. – Молодец ты, Леночка, руки у тебя золотые.

– Знаешь, Никешка, – Лена прищурила глаза. – А вот тут нужно немножко поправить. И хорошо бы еще дать красный свет. Хоть немножко, чуть-чуть.

– А чего же, это можно. Я мигом. В школе красные лампочки есть. – И, набросив полушубок, Никита выскочил за дверь.

Лена и бабушка постояли еще, посмотрели. Потом Лена тронула кое-где углем рамку, отступила на шаг, еще на шаг. Вдруг что-то стрельнуло у нее под ногой. Маленькая голубая молния мертвенным светом на мгновение осветила комнату, и все лампочки разом погасли.

Из всех окон хлынула в избу густая, холодная тьма. Сделалось вдруг тихо-тихо, и слышно стало, как в трубе сердито посвистывает ветер.

– Это что же теперь будет-то, доченька? – вполголоса спросила бабушка.

– Не знаю, бабушка. Это я что-то наделала, – так же тихо ответила Лена.

– А поправить-то можно? Или совсем теперь?

– Можно, я думаю. Только я не сумею, – вздохнув, сказала Лена.

– А Никита сумеет, чай? Или тоже не может? Теперь что же, Семена Сергеевича ждать?

– Не знаю, бабушка.

– Экое горе-то, доченька. И лампу-то я под пол убрала, внука послушала. И свечки-то нету. И спички не найду теперь, куда задевала… Чего делать-то будем, дочка?

– Надо Никешу ждать, – сказала Лена.

– Ждать-то ждать, да в темноте бы хуже чего не наделать. Ну-ка, стой, дочка, может, что сообразим.

Бабушка, шаркая ногами, ощупью прошла по избе, порылась в подпечке, загремела кочергой и, склонившись, усердно принялась раздувать едва тлевший уголек.

Красноватый свет чуть теплился, скудно освещая сморщенное бабушкино лицо. Казалось, вот-вот погаснет последняя неверная искорка. Но бабушка дула и дула, тяжело переводя дыхание.

Вдруг желтый трепетный язычок огня возник в темноте, и бабушка подняла горящую лучину.

– Ну вот, дочка, и свет… Я-то помню: с таким вот светом всю зиму жили, и пряжу пряли, и холсты ткали. Другого свету мы и не знали…

И, прикрывая ладонью горящую лучинку, бабушка подошла к окну.

Дымный, коптящий огонек вздрагивал в ее руке. Тревожно метались по избе быстрые тени, то расступаясь и прячась по углам, то набегая со всех сторон, точно стремясь погасить и этот жалкий огонек.

Лена тоже подошла к окну. Вдвоем посмотрели они в темное стекло и увидели отражение своих лиц, освещенных неровным желтым пламенем. Там, за лицами, за морозным узором, наполовину затянувшим окно, лежало беспредельное снежное поле, сверкающее тысячами холодных огоньков северной ночи, и черной тенью маячил высокий столб, бесполезно стоявший теперь возле дома.

– Держи-ка, дочка, – сказала бабушка и, передав Лене лучину, стала разжигать новую.

Так и застал их Никита. Он ворвался в избу, и следом за ним хлынула волна морозного воздуха. Никита остановился на пороге и вдруг звонко расхохотался.

– Ой, Никеша, – обрадовалась Лена. – Тут стрельнуло что-то, и все погасло. Ну, чего ты хохочешь? Мы с бабушкой испугались, знаешь как!

– Оно и видно: с перепугу всю избу прокоптили. А лучины-то нащипали… на год хватит… Ну, ничего. На-ка, бабушка, – Никита протянул сверток с лампочками, порылся ощупью в своем хозяйстве, сбросил полушубок и вышел на улицу.

В окно было видно, как он ловко вскарабкался на столб, а еще секунду спустя в избе вспыхнул ослепительный свет.

– Ой, как светло! – удивилась Лена. – Кажется, так светло никогда еще не бывало!

– Эка благодать, – согласилась бабушка.

Тут, потирая застывшие пальцы, в избу вошел Никита.

– Жучок сгорел, – объяснил он, – пустяковое дело. Ты, бабушка, лучину-то убери на растопку… Не бойся, не погаснет свет. Это все в наших руках…

Он ввинтил в патроны красные лампочки и снова включил ток. И совсем по-другому заиграла узорная рамка, и мягким розовым светом озарилось лицо юного Ленина на портрете.

– Ну вот, видишь, так еще лучше, – сказала Лена.

Она прищурила глаза, посмотрела на свою работу, и ей показалось, что каких-то последних штрихов нехватает на фанерном щите. Уголек она обронила в темноте. Лена нагнулась было поискать его, но вдруг заметила, что все еще держит в руке погасшую, обуглившуюся лучину.

Она подошла к щиту, уверенно провела недостающие линии и снова отступила.

– Бабушка, гляди-ка, – рассмеялся Никита. – У хорошей хозяйки и сгоревшая лучинка в дело идет.

– Хозяева вы, верно, хорошие, – согласилась бабушка. – Таким хозяевам жить да жить.