Текст книги "Девять (СИ)"

Автор книги: Андрей Сенников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Солнце село, невидимый, отгорел закат, густые синие сумерки залегли меж деревьев. Беня Крик ничего не понимал. Он заблудился?! Он?!! Да не может этого быть! Не поверит он в это ни в жисть! И не заставит его ничто: ни тайга, ни ехидная бабка, ни опускающаяся ночь, ни натруженные ноги, ни этот мешок с говном на хвосте. Нате! Выкусите!..

Потом Беня услышал за спиной странный звук. Такой издавала бы ворона, каркающая с полным клювом воды. Озадаченный Беня обернулся.

Леха смеялся.

Он содрогался и раскачивался тщедушным телом, одна рука описывала замысловатые круги в попытках опереться о ближайшее дерево, а другая, корявым пальцем указывала куда-то вниз, под ноги. В траве смутно белело… Дикой шагнул поближе и увидел мятую пачку «Беломора» и два окурка. Не узнать характерный прикус на гильзе одного, почти вдавленного в землю Беня не мог. Часа три назад, Дикой, по привычке выдавив в земле ямку каблуком, погасил замусоленный «бычок».

Леха постанывал, истерически взвизгивая, втягивая воздух короткими сосущими всхлипами. Он не замечал закипающей ярости напарника, мятой пачки, которую бросил сам на каком-то из перекуров и собственного смеха. Он хотел сказать, что не хочет стать «растением»… Он давно смирился с мыслью, что рано или поздно выпивка его доконает, но никак не предполагал, что таким образом. Он хотел сказать всё это Дикому, в его дурацкую рожу почти первобытного существа не способного вообразить ничего, что нельзя облапать, сожрать, подсунуть под зад, избить или трахнуть. Хотел объяснить, но стоило открыть рот, как новый приступ смеха душил очередную попытку.

Смех звучал в лесной тишине неуместно и страшно. Дикой не выдержал, врезав Лёхе кулаком-дынькой, попал по рту, расплющивая слюнявые и мягкие, как пара слизней, губы. Брызнула кровь, но смеяться Гнус не перестал. Содрогнувшись от омерзения, не помня себя от злости, Беня Крик стал бить харкающего кровью Лёху без остановки.

Тот продолжал хихикать…

5

Ночью пошёл дождь. Невидимые капли пробивали древесные кроны, вымачивая подлесок. Дикой проснулся разом, вываливаясь из сна в мокрый шелест. Дождь бил по лицу, шелестел в ветвях. Беня глубоко вдохнул влажный лесной воздух. Он неплохо устроился на ночлег в разлапистой ветви высокого кедра метрах в семи над землей, но теперь наверняка вымокнет. Дикой посмотрел вниз, в темноту. Спускаться не стоило, а до рассвета еще часа три – четыре.

Труп Лёхи он затолкал под комель, вывороченной с корнем, лесины немногим более километра отсюда. Можно было закидать ветками, но стараться особенно не стоило – зверь в осенней тайге сытый, но мимо такого угощения не пройдет. Тот же медведь, например. Он с душком любит. Дикой поежился, поерзал на ветке, пристраивая тощие ягодицы. Гроздь капель обрушилась вниз. Он прислушался, но ничего кроме шелеста дождя не уловил.

Тоскливо-то как.

Несмотря на весь свой специфический жизненный опыт и бесчисленное количество жестоких драк, – этой весной в Новосибирске, было дело, даже подрезал двоих, на Затулинке, – убивать человека Бене не приходилось. И что на него нашло? Чего этот дебил принялся хихикать? Одно слово – «Гнус». Кого хочешь, достанет. Не зря его так прозвали. Ну, вмазал бы разок, так нет… Дикой сглотнул комок, вспомнив багровую пелену, застилавшую глаза, хлесткие звуки ударов в мягкое, липкое… Вновь вернулась дрожь. Его трясло с тех пор, как он понял, что забил Лёху насмерть. Дрожь то приходила, то уходила по своему усмотрению, принося с собой незнакомые чувства, которые Дикой не мог выразить словами. Это ему не нравилось…

Что же теперь делать? Не в отшельники же подаваться, как Агафья Лыкова. Какой из него, на хрен, отшельник?! В том, что он сможет выйти из тайги, Беня был совершенно уверен. Ну, устал немного, заплутал. Достаточно небольшой ошибки и все. К примеру, под хмельком Дикой забыл, что при хождении по лесу человеку свойственно забирать вправо. Местность незнакомая… Ничего, поутру он сориентируется легко. Выйти не проблема. Прокормиться в тайге осенью – не проблема. Проблема в том, как объяснить отсутствие Лёхи. Отстал, заблудился… А ты куда смотрел? Попал в бурелом. Пропорол брюхо… Где тело? Нет, отмолчаться не удастся. При всей никчемности, Гнус был всегда на виду. Всё крутился вокруг Доцента и студентов. Чаще всех задерживался у вечернего костерка с чаем, развесив уши, на которые Доцент щедро отмерял лапши, лез с разговорами к студенткам и вопросами о находках на раскопе. И о чем только он там с ними разговаривал? Тупень ведь, алкаш. Какие мозги были – все пропил. Так нет ведь… Хуи-художник…

Неприятных вопросов не избежать. Ясно. Но с другой стороны, жопу рвать из-за бомжа никто не станет. Наплести с три короба: медведь задрал, с кедры упал, да мало ли… Что его на месте арестуют, закуют в кандалы? Можно самому кипеж поднять… А может лучше деру дать? Сколь он там, на раскопе намолотил? Копейки! Но бросать деньги не хотелось. Только бы Доцент хай не поднял. А что, собственно, Доцент? Гнус и в ведомостях есть на расчет! Станут бухгалтерию сводить, а где, скажут, гражданин? Нету. Весь вышел. Несчастный случай… на производстве. Не дай бог менты с расспросами привяжутся… А если он в розыске по мочилову на Затулинке? М-да… Жопа!

Думать Дикой не любил. Из всех жизненных передряг выбирался ведомый звериным чутьем, выбирая что делать, как говорить, с кем и зачем. Слова «интуитив» Беня не знал, но, услышав, не посчитал бы матерным, а запомнил для последующего применения.

Хрустнула веточка, Дикой едва не свалился с ветки, сидор закачался на сучке, и новая гроздь капель обрушилась вниз. Беня обратился в слух. Нудно шелестел дождь. Показалось?! Дикой всматривался в темноту до боли в глазах, пока не пошли цветные круги. Он заморгал, и тут снова хрустнуло, уже ближе. Дикой затаил дыхание. Зверь так не ходит. Зверя он и не услышал бы… Хорошо на дерево залез, а так… Что «так» Дикой не стал додумывать, жесткие волосы на предплечьях, казалось, вот-вот проткнут грубую ткань «энцефалитки». Послышались слабые скрежещущие звуки. Прямо внизу, под деревом. Бене показалось, что он улавливает легкие вибрации ствола и ветвей, словно кто-то большой и массивный терся о кедрину… Медведь?! Но тогда почему не слышно сопения и пыхтения? Глухого ворчания? Не так уж и высоко… Слабый шелест сменился вдруг протяжным ломким скрежетом, коротким, прерванным мягким шлепком. И все. Только дождь шелестел так же нудно, и удары сердца гремели в ушах барабанным боем. Одуряюще пахло влажной хвоей.

Через некоторое время Дикой расслышал те же самые звуки в той же последовательности: осторожный шелест, потрескивание, затем короткое «ш-ш-шр-р-р-к» и мягкий толчок. И еще. И еще…

Кто-то пытался забраться на дерево! Ну конечно! Шелест и потрескивание – так шелушились тонкие, чешуйчатые слои кедровой коры под ладонями и одеждой, когда пальцы пытались вцепиться в малейшие углубления, а шарканье – жесткая подошва ботинок царапает ствол, срываясь. Мягкое «бум» – этот кто-то все время срывался и падал на землю. Да, очень похоже. Только веселее что-то не делается. И главное – ничего больше не слышно: тяжелого дыхания, пыхтения, мало-мальски бранного слова после очередного «бум»…

Одна минута. Пять. Настырные звуки продолжались с пугающей монотонностью. Сколько же это будет продолжаться? Он до утра не выдержит. Какая сука там лезет!? Дикой открыл рот, чтобы как следует рявкнуть вниз, но не издал ни звука. Горло сжимало спазмами, тонкая нитка слюны запуталась в рыжей щетине. Ткань куртки пропустила первые капли влаги, кожа пошла пупырышками, Дикой поежился от холодка рефлекторно, он почти ничего не замечал. Спички! Он подумал о спичках и тут же отогнал эту мысль. Во-первых, как только зажжется спичка, он на время потеряет те крохи ночного зрения, что ещё есть; во-вторых, вряд ли спичка даст достаточно света, чтобы увидеть что-нибудь семью метрами ниже; в-третьих, спичек мало, и расходовать их нужно с толком. Наконец, он подумал, что жалкий огонек будет, тем не менее, достаточно ярким, что бы выдать его место… этому. Кому?

Пожалуй, тот, кто копошится уже добрых двадцать минут, в бесплодных попытках забраться на дерево, – именно это дерево, как будто ему деревьев мало в лесу, – и так прекрасно знает, где Беня находится. За ним. За ним он лезет с тупой настойчивостью, молча, упорно, не издавая ни звука. Это не зверь, и даже не человек, это какая-то тварь… непонятная. Хорошо бы швырнуть, что-нибудь увесистое вниз, но что?… Вроде затихло? Нет… Снова. Бля! Да и хер с ним!

– Эй, козёл! – крикнул Дикой и поперхнулся слабостью собственного голоса, что не напугал бы и воробья. – Занято тут! Чё те надо?

Эхо слов прозвучало в голове бестолково и бессвязно.

Все стихло. Дикой заметил, что и дождь утих, но крупные капли, собираясь на ветвях над головой, падали на плечи внезапно, словно хищные птицы, заставляя вздрагивать и втягивать голову в плечи. Секунды тянулись и тянулись как презерватив, распираемый вязкой тишиной. Беня почувствовал это бешеное напряжение времени, дрожь истончающихся стенок и вцепился испачканными смолой пальцами в шершавые ветви, словно надеялся приклеиться к ним намертво.

В ушах лопнуло, тишина брызнула в стороны, шелест, скрежет, мягкие удары внизу слились в дикую безостановочную мешанину звуков. Дикой зажал уши ладонями. Ветвь упруго изогнулась и подбросила его в воздух. Он потерял ориентацию, все как-то смешалось, а потом что-то резко рвануло вверх. Острая резь подмышками подсказала, что он свалился со своего насеста и повис на веревке, которой предусмотрительно обвязался с вечера. Он выдохнул с облегчением, а затем слух очнулся, отрешившись от внутреннего, и Беня вновь услышал бешеное шебуршание внизу. Колени взлетели к животу, руки потянулись вверх, петля поползла по плечам, затягиваясь, тело скользнуло чуть вниз, дыхание пресеклось. Он успел раскинуть руки, согнуть в локтях, втаскивая длинное тощее тело назад, в петлю. Со страху почудилось, что узел «пополз», и Беня принялся нащупывать его непослушными, онемевшими от напряжения пальцами. Ему было трудно оценить обстановку, он ждал, что то – внизу, – сейчас подпрыгнет и схватит за ноги. Он уже чувствовал боль и рывок вниз, ощущал падение…

Дикой резко подтянулся на веревке, бросая тело вверх. Руки вытянулись, и пальцы уцепились за спасительную ветвь. Через четверть секунды Дикой лежал в своем гнезде, прижимаясь щекой к влажной и шершавой коре. Дыхание со свистом вырывалось из горла, выталкивая в непроглядную темноту:

– О, мать твою! О, мать твою! О, мать твою! О мать твою!..

Беня не слышал себя. Скребуче-шелестящие звуки пронзали барабанные перепонки, шаркая по мозгам, словно кто-то водил напильником по черепу. Сознание гасло, как уголек, подергиваясь пеплом тут же срываемым очередной порцией зловещих звуков. Губы шевелились, но голос звучал все тише, тише. Удивительно, но возня внизу затихала тоже. Дикой провалился в сон под утро или, скорее, окончательно отключился, когда все стихло.

6

Он очнулся рано, едва забрезжило, и сырая мгла лежала в низинах плотно, озерцами стоячей воды, густо усыпанной палой хвоей. В голове гудело и потрескивало, словно рядом проходила высоковольтная линия. Тело одеревенело и, казалось, стало продолжением ветвей. Дикой потянулся с хрустом, и тут воспоминания о прошедшей ночи растопили сонную одурь. Беня резко сел и посмотрел вниз. Ржавый ковер хвои потемнел от сырости и, казалось, распух, опавшие веточки сложились затейливым узором. Кедрач – место чистое, не заросшее плотным кустарником, черемухой, не загаженный болтливой осиной с кисло-горьким ароматом мокрой коры, тонкой и шершавой как одноразовые китайские туфли из салона ритуальных услуг…

Дикой повертел головой, посматривая дальше, окрест, опасаясь найти возмутителя ночного спокойствия – не торчать же на дереве до конца жизни, – но все было тихо, ни единого движения. Можно спускаться. Беня принялся нащупывать сидор. На дне должно скопиться порядком табачной трухи. Может, хватит на приличную «козью ногу»? Он ясно представил себе это монументальное сооружение, хотя точно знал, что табака ни на что такое громоздкое не наберётся. В лучшем случае, на тощую цигарку, в которой бумаги будет больше, а дым на две трети состоять из сгоревшей свинцовой краски, которой набирают очередное «По сообщению ИТАР-ТАСС». Дикой сплюнул вонючую слюну и увидел внизу, за деревом ногу в кирзовом ботинке и брезентовой штанине. Кто-то сидел, привалившись спиной к стволу, согнув ноги в коленях. Дикой попробовал сложить два и два. Выходило четыре…

Ну, падло! Беня сдернул с сучка вещмешок, пальцы рвали непослушный плотный узел, еще более затянутый давешним падением. Шея налилась багровым, злость за стыдный детский страх щипала глаза. Позабыв об осторожности и, что шум может разбудить вахлака, лишив возможности утолить жажду мщения, Дикой начал спускаться. Занятие посложнее, чем взобраться наверх. Обхватив ствол коленями, царапая подошвами сапог жесткую кору, Беня цеплялся корявыми пальцами так, словно хотел продавить древесину. Сидор болтался на спине из стороны в сторону. Дикой пыхтел, закусывал губу и сантиметр за сантиметром опускался к цели. Где-то на последней трети спуска Дикой ощутил под ладонями какие-то влажные ошмётья, посмотрел удивленно – ладонь была выпачкана красным, между пальцев застряло… Мозги ворочались, как с похмелья, правая нога вдруг поехала вниз, и Дикой сорвался. Он упал на спину, под стеклянный хруст и барахтался, как перевернутое насекомое в сивушном облаке…

– Ну, тварь! – он добавил в счет пол-литра самогона, перекатился на четвереньки, путаясь в лямках вещмешка, развернулся. Человек не шевелился. Дикой все время видел это краем глаза, держал картинку, злясь на себя за неуклюжесть, что придется сейчас бежать вприпрыжку за этим лохом. Каждую секунду своего барахтанья он ждал, что сидящий подскочит и ломанет по тайге, как заяц, и каждую секунду злость становилась сильнее. Беню трясло от предвкушения, когда он приблизился к неподвижной фигуре, обходя чуть правее и ощущая зуд в правой ноге, которой намеревался устроить побудку.

Под деревом сидел Лёха и смотрел прямо перед собой. Одним глазом. Левый закрылся полностью, здоровенная «гуля» на скуле перекосила физиономию, губы в струпьях, правое ухо разбухло, как оладья. Взгляд Гнуса был неподвижен, устремлён в одну точку, куда-то в ноги Дикому. Беня споткнулся под этим взглядом, словно сам получил под вздох штангой магнитометра. Сердце колыхнулось на волне нешуточного облегчения. Дикой в мыслях взвил куда-то вверх, хотелось смеяться и орать на всю тайгу: «Живой! Живой!» Жеребячьи зубы обнажились в дурашливой ухмылке: «Ну, Гнус! Ну, учудил!» Злость испарилась, вырвалась в небо. Дикой испытывал детский восторг, словно мотало его на гигантских качелях так, что дух захватывало.

Из приоткрытого рта Лёхи выполз жучок и замер на нижней губе, пошевеливая лапками над красно-коричневой коростой. Гнус не пошевелился, глаз его смотрел так же неподвижно и мутно. Всегдашний влажный блеск подернулся матовой плёночкой, сухой и тонкой, как плесень на глади «цветущей» воды. У Дикого ослабли колени. Тишина давила на плечи, пригибая к земле. Дикой рассмотрел в раскрытом вороте куртки Лёхи синюшные пятна, особенно заметные на желтой восковой коже. Круг такого же цвета, словно синяк окружал правый глаз. Беня отвернулся, в голове бурлило и кружилось, заполняя звонкую пустоту пенистой грязной водицей с маленькими воронками водоворотов. Лёха раскинул руки по бокам тела, ладонями вверх и с ними что-то было не так, словно он напялил мохнатые красно-бурые перчатки, протертые на кончиках пальцев до дыр, в которых проглядывало желтое. Вязкий комок подкатил к горлу Дикого, вязкий и липкий – не сглотнуть. Он давил и лишал возможности дышать. Ботинки. Беня посмотрел на ботинки Лёхи. Подошва с внутренней стороны выпачкана смолой, и ошметки коры налипли на янтарные наплывы. Жесткие брезентовые штаны на коленях с внутренней стороны в трухе, как будто, как будто…

Взгляд заметался от одного к другому, старательно избегая неподвижного тела. Серое небо в просветах ветвей, ободранный ствол, утоптанный участок земли – в углублениях крохотные лужицы. Две глубокие борозды пропахали хвойный ковер от самого дерева туда, за стройные ряды кедров, в ту сторону откуда пришел…

Дикой побежал, резко взяв с места, позабыв сидор, что лежал под ногами раздавленным дождевым грибом. Хвоя пружинила, отталкивая жесткие подошвы сапог с желтыми глазками гвоздей. Беня запрокинул голову, словно лось, глаза налились кровью, ноздри раздувались. Мутная водица бурлила и переливалась через край плотины, что служила Дикому ситом интуиции. Деревья качались перед ним из стороны в сторону, словно сознательные граждане в толпе, возбужденной криком «Держи вора!». Они норовили подставить ножку толстенными корнями, зацепить сучковатыми руками веток или вовсе – на американский манер, – ударить плечом. Дышало в спину холодным смрадом, тянулось, припадая к влажной земле, норовило схватить за ворот безжалостное, неправильное, нездешнее, незнакомое Дикому чувство. Ощущение мира, вывернутого наизнанку, где невозможное возможно, где мертвецы гонятся за убийцами, неспешным шаркающим шагом, вспахивая ковер хвои, медленно, враскачку, ведомые потусторонним чутьем, непонятной жаждой, с мстительным упорством попирая незыблемые законы жизни и смерти.

Поваленное дерево, мшистое, под плотным слоем растительности свалило Беню неожиданно. Он пролетел метра три, вытянув руки, но все-таки ударился грудью о землю так, что перед глазами, которые и так застилал пот, все поплыло красным. Дикой не мог вздохнуть, кровь била в виски, но даже сквозь этот шум он слышал хруст и шелест, ждал внезапной тяжести, что обрушится на спину и все равно станет неожиданной. Плечи вздрагивали, в груди клокотало, он чувствовал приближение кошмара…

Еловая шишка, сорвавшись с ветки, ударила сзади, слева, совсем близко. Беню подбросило. Он оттолкнулся руками, мышцы тряслись как желе, нервные окончания, казалось, выдавило на поверхность кожи через капилляры и они отозвались на негромкий щелчок ударом тока. Дикой засучил ногами еще в прыжке. Последний раз он бегал из положения лежа в армии, но это было так давно и, кажется, не с ним. Подошвы взметнули в воздух ошмётья влажной хвои, Беня толкнул тело вперед-вверх, чудом разминулся с корявой березой и понесся по склону вниз, разгоняясь…

7

На выходе из распадка Беня вспомнил анекдот про ковбоя и внутренний голос. Он рассмеялся и никак не мог остановиться. Как Гнус… Верхняя губа тут же зачесалась, словно изо рта выполз жучок. Дикого замутило, он наклонился, уперев руки в колени, пережидая приступ дурноты, напоминающей о глубоких бороздах в палой хвое, пальцах, ободранных до кости, ботинках с налипшей смолой…

Нет, не зря на карте Доцента «Каранаково» была отмечена, как нежилая деревня… или село. Врала Диковская интуиция. Как последняя проблядушка врала, жирно напомаженными губами, похотливо подмигивая подбитым глазом, бланш под которым был намазан таким толстым слоем тонального крема, что, казалось, тот начнет отваливаться как штукатурка, если эта блядь подмигнет еще раз.

В Каранаково жили… лет двадцать назад. Село дворов на семьдесят-сто оказалось заброшено и походило на мощи – высохшие, почерневшие. Дороги муравели, и улицы едва узнавались по остаткам заборов. Воздух звенел. На горке, за селом, высилась церквушка с покосившейся, чешуйчатой маковкой, словно склонилась в скорби и поминальной молитве над покинутым человеческим обиталищем.

Каранаково катилось по склону россыпью черных остовов некогда наполненных живым теплом, мыслями, чувствами, желаниями, теперь обратившимися в прах, как и большинство людей живших здесь. Дикой длинно высморкался. Заходить на это «кладбище» он не собирался. Солнце стояло высоко, последние клочки тумана растаяли в самых глубоких овражках, и единственным желанием Дикого было убраться отсюда подальше.

Он вышел к мертвому селу случайно. Вряд ли безудержный галоп по тайге можно было считать осмысленным передвижением, но сейчас, сориентировавшись, он понял насколько длинный крюк они дали накануне в попытках найти это место. Дикой быстренько прикинул в какой стороне раскоп и последняя жилая деревенька ими ограбленная. Старушенция, отправившая их сюда, заведомо зная, что здесь они не найдут не то что самогона или медовухи, но и заплесневелого сухаря. Дикой скрипнул зубами: «Ничо, бабулька – посчитаемся. Все одно по пути».

Он перемотал портянки. Мучительно хотелось курить. Притопнув сапогами, Дикой двинулся в обход, надеясь, что крюк выйдет небольшой.

Через два часа Беня едва не свалился в яму. Давнишнюю, густо заросшую травой, но еще достаточно глубокую, что бы сломать ногу или руку. На дне валялись трухлявые, заплесневелые доски. Для ловчей ямы, пожалуй, мелковато, но люди вырыли. Зачем? Что за люди? Нет, к чёрту! Дикой устал. А тропить сейчас в гору, на склон очередной сопки – не до тоскливых мыслей. Усталость добьет быстрее, ахи и охи натруженного тела стреножат. Захочется лечь и не подниматься…

В следующую яму Беня упал. Он успел матюгнуться на выдохе и получил скользящий удар по скуле прежде, чем ударился грудью о дно: травянистое, мягкое, пахнущее сырой землей. Из глаз посыпались искры, теплая влага потекла по щеке. Слегка оглушенный, Беня испугался, что сломал что-нибудь и скоренько подскочил на ноги. Лапнул за лицо, ладонь окрасилась кровью. Щеку принялось саднить. Длинный рваный порез от челюсти и почти до виска. Дикой матюгнулся еще раз. Только этого не хватало! Посмотрел под ноги. На дне – трухлявое крошево: остатки досок, ржавый гвоздь хищно торчит из обломка.

Цепляясь за корни, Беня выполз наверх. Он отдувался и кряхтел, кожа на спине зудела, роились над головой мошки, кровь обильно стекала за ворот. На краю ямы Дикой выпрямился и замер с открытым ртом. На горке, над деревьями торчал черный гриб покосившейся церковной маковки.

Еще одна церковь?! Прямо в тайге?! Может, скит. Мысли путались. Беня осторожно потрогал раненую щеку и поморщился. Заразу только подцепить осталось, утереться толком нечем, воды нет и…

В густой траве поодаль торчал крест. Почерневший, как и купол церкви над ним, православный, с табличкой у перекрестья, на которой уже ничего нельзя было прочесть. Дикой приблизился и рассмотрел поодаль еще один. И еще…

Да это ж кладбище!

Погодь, погодь, а ямы? Дикой остановился. Могилы, что ли!?

Нет, излишней брезгливостью Беня не страдал, но упасть в яму, где кто-то гнил, пожираемый червями – удовольствие сомнительное. Зачем разрывать заброшенные могилы на заброшенном кладбище у скита? У скита ли? Беня отмахнулся от мошкары, вглядываясь вперед. Он слышал, что скит должен быть обнесен забором, и все постройки находиться внутри, за стеной. А еще Дикой слышал множество историй про всякие таежные клады и «черных археологов». Попадись ему на раскопе хоть что-нибудь ценное, тоже не понес бы это Доценту на блюдечке. Если кусок знатный, тут не то что кладбище, что угодно разроешь.

Пытаясь припомнить, что-нибудь насчет старообрядческих «закидонов», Дикой брел среди крестов, как сомнамбула, ожидая, что вскоре наткнется на остатки массивного забора, но только церковь надвигалась на него, нависая покореженные срубом. Остатки звонницы, раскатанной по бревнышкам, плесневели в кустах боярышника, дико разросшегося без людского надзора. Тихий звон раздался в голове, безрадостный и унылый, как осенний дождик, и становился все громче и громче.

Ещё одна разоренная могила, отброшенный крест, трухлявые доски… и кости, беспорядочно раскиданные окрест. Дикой остановился, глупо убеждая себя, что останки принадлежали животному. Он убеждал себя все настойчивее, рассматривая глубокие царапины и сколы. Сустав расплющен в щепу, острые края обнажили ноздреватую сердцевину. Сколы недавние, чего нельзя сказать о костях…

Дикой отступил от ямы, бочком-бочком, направляясь в обход церкви, что казалась теперь нелепой и ненужной, не от места сего. Ни черта здесь больше нет, ни забора, ни скита! Беня затравленно озирался. Слух ловил звуки, но мозг искажал их до неузнаваемости. Шелест листьев под дуновением ветерка напоминал зловещий шепот и бормотание, собственные шаги, раньше почти не слышные, грохотали, как барабанный бой. Дикой старался ступать мягко и беззвучно, но казалось, что эхо шагов способно разбудить и мертвого.

Вскоре Беня вышел на тропу. По всем признакам – тропа звериная. Утоптанная трава, пожухлая и пожелтевшая. Тоннель в плотной растительности. Человек мог передвигаться по ней на четвереньках. Смущало только, что характерного звериного запаха на тропе не слышно, не видно клочков шерсти, мало-мальски четкого следа. Тропа вела в обход церквушки туда же, куда направлялся Дикой. Он пошел, раздвигая спутанные верхи стеблей грудью, сухие метелки роняли колючее семя в распахнутый ворот энцефалитки, стебли оплетали руки вязкими жгутами, сковывая движения. Дикой навалился, словно тянул бечеву, торопясь выйти из зябкой тени на солнечный свет.

Солнце – белое, совсем не осеннее, ударило в глаза. Беня прикрылся ладонью…

Вниз по склону рассыпались чёрные дома с пустыми или заколоченными окнами. Он узнал проваленные крыши с гнилыми корнями печных труб. Интуиция слабо пискнула, что может быть это другое село, но Дикой не отреагировал. На хрен внутренние голоса! На хрен интуицию!

«Каранаково», – плыло в небе жалким одиноким облачком.

«Каранаково», – складывались проваленные крыши, обломки столбов и едва заметные линии заборов.

«Каранаково», – выводила в густой, нехоженой траве, невидимая и, так похожая на звериную, тропа.

«Карр-р-р-анаково», – одинокий ворон прокричал с церковной маковки, захлопал крыльями и уронил помет на церковное крыльцо.

Порыв ветра прокатился тугой волной, с тяжким скрипом приоткрылась створка церковной двери и ударила с оттягом – глухо и безжизненно, истлевшим эхом колокольного звона.

Дикой вздрогнул. Инстинкт гнал прочь, как гнал от кедрины, где сидел мертвый Гнус, который не мог там сидеть, как сам Дикой не мог дважды выходить в тайге к одному и тому же месту, в полной уверенности, что идет в совершенно другом направлении. Тело протестовало против малейшей задержки, но голос в голове уговаривал остаться. Что толку в беготне, если все дороги ведут обратно? Можно сделать ещё одну попытку, но скоро начнет темнеть. А в темноте…

А в темноте в окрестностях бродят мертвецы.

Беня поморщился. Всё вокруг внушало отвращение. Что-то омерзительное таилось в мертвой тишине, загаженной птицами и зверьем церкви, раззявленных проемах окон и дверей. Каранаково напоминало разрытую могилу с оскверненными останками.

Оставаться здесь нельзя…

Уйти невозможно.

Дикой почувствовал себя очень маленьким и слабым. Время безудержно сочилось с небес солнечными лучами, и белый шар, теряющий свою невесомость, клонился к горизонту и темнел, словно испускаемый свет уносил жизнь из умирающего светила.

8

Ноги понесли Дикого вниз, к едва угадываемой улице. С каждым шагом сильнее сутулились плечи, голова клонилась, чувство, будто он входит внутрь огромного скелета доисторического чудовища, пригибало к земле.

Заколоченный дом – первый знак, что начался некроз и остановить уже ничего нельзя. Оставленное человеком жилище выглядит таинственно. В Каранаково всё выглядело зловеще. Дикой опасался заходить во дворы и тем более в дома. Кто знает, кто там хозяйничал все это время? Тропа эта… нехорошая. Дикой несколько раз пересекал её, а время от времени, шёл по ней. Всякий раз его пробирала дрожь, словно он входил в студеный ключ. Немного погодя Беня наткнулся на полуразвалившийся колодезный сруб. Верхние бревна – венца три или два, – девались неизвестно куда. Оставшиеся, чуть выше бордюрного камня, замшелые и осклизлые притаились в траве, словно в засаде. Дикой глянул в черный провал и отпрянул. Со дна поднимался холодный смрад, как будто в колодец побросали всех жителей деревни, и они гнили там, слишком долго разлагаясь в ключевой воде.

Беня осмотрелся. Нагретый воздух дрожал над травами. Церковь колыхалась в этом мареве, словно заходилась в судороге, как живое существо – больное, замученное. Дикой отвернулся. Он ощущал кожей уходящее время, нарастающее беспокойство и нервозность, но не мог ни на что решиться. Ему хотелось зайти внутрь какого-нибудь дома, но вид их был не столько бесприютен, сколько внушал чувство опасности.

Мысли вновь свернули на тропу и животных, которые её протоптали. Зверь обычно сторонится человеческого жилья, даже заброшенного. Мелочь вроде бурундуков и прочей безмозглой живности – не в счет. Больше всего тропа напоминала кабанью, но здесь он почти не встречался. Может быть, одичавшие свиньи искали, чем поживиться на огородах? Дикой усмехнулся. Вряд ли. Брошенные огороды всегда стремительно забивались сорняками – осотом, полынью, вьюнком, прочей травой. Здесь он видел тоже самое, только метелки исполинского укропа заметно выделялись в общем травостое. Какие уж тут свиньи…

Конец улицы упирался в тайгу. Последний дом привлек внимание, слабый зуд возник в пальцах, ладонях, распространяясь по всему телу и утихая глубоко в костях. Дикой приблизился к завалившемуся забору. От ворот остались столбы с проржавевшими петлями. Двор заросший, как и остальные, но сам дом выглядел лучше прочих. Во-первых, шифер на крыше. Несколько листов сорвано, обрешетка обнажена, словно ребра на последнем приеме у патологоанатома, но это не так бросалось в глаза, как жалкие остовы других крыш с ошмётками рубероида, высушенного солнцем.

Село походило на обломки кораблекрушения, качающиеся на желтых травяных волнах, но этот дом, похоже, покидали последним, словно капитан сошел с тонущего судна.

Изба небольшая, но массивная, основательная. Крыльцо тяжело попирало землю, а столбы вздымались вверх, без труда поддерживая навес. Неожиданно для себя, Дикой прошел внутрь двора. Вопреки обыкновению, надворных построек практически не было, кроме завалившегося сарайчика, что годился разве что для хранения садово-огородного инструмента. Дикой подошел к крыльцу, рука легла на сухое дерево перил, отполированных временем и прикосновениями. Вновь ему послышался слабый гул, где-то рядом, и вибрации, сотрясающие кости. Ветер качнул ставни на окне, словно дом моргнул подслеповатым глазом, рассматривая повнимательнее непрошеного гостя. Толстый слой пыли на стекле делал этот взгляд мутным, как у мертвого «Гнуса».