Текст книги "Я уже не боюсь (СИ)"
Автор книги: Андрей Рокот
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Ничего, ничего… Вот поживёшь с моё, Школа, и тоже пить начнёшь…
Я улыбаюсь, тоже закуриваю, и смотрю вдаль – туда, где за грохочущими и лязгающими заводами, складами и железнодорожной станцией мелькают над блестящей равниной Днепра чайки.
Я думаю о Юле. О том, когда она уже, наконец, приедет с дачи.
Баба Майя – злобная старуха из третьего парадного, которая считает черешню перед напротив своего окна личной собственностью. Поэтому, завидев в густой вечерней тени листвы наши тёмные силуэты, ползущие по веткам, она немедленно орёт сиреной скорой помощи:
– Ах вы гниды малолетние! Пошли вон с черешенки! Курвы поганые, обламаете!
И тут же исчезает в тёмном провале своего окна на втором этаже, за которым никогда не горит свет. Я знаю, что через минуту она выбежит на улицу со своей утыканной гвоздями дубиной, и придётся бежать. А бегает баба Майя, несмотря на свои семьдесят четыре, и угон на работы в Германию в юности, очень даже резво. Так что лучше иметь фору.
– Всё, валим, – говорит Жмен, и лезет вниз. Из-за кулька с черешнями в его зубах получается что-то вроде «Ффё, ваим», но и без подсказок уже лезу вниз, роняя из карманов джинсовки черешни и смеясь. Я хватаю ещё пару налитых тёмных ягод с жирной чёрной земли, и запихиваю в карманы, дожидаясь, пока Жмен с проклятьями, хрустом и парой сломанных веток свалится, наконец, вниз.
Мы мчимся по двору, разбрызгивая кедами непросохшие утренние лужи с лоскутьями вечернего неба, тёмно-синего, почти чёрного, а вслед нам несётся, отскакивая эхом от кирпичных стен дома и ржавых коробок гаражей, ругань злобной старухи:
– Сучата вонючие! Я ж знаю матерей ваших! Будет вам расплата, ироды!
Я смеюсь так, что едва не спотыкаюсь. Представляю себе, как баба Майя жалуется маме на кражу черешни, и смех едва не сгибает меня пополам.
Вбежав в парадное, вызываем лифт, и поднимаемся к Жмену в квартиру. Хлопает, включаясь, старый «Электрон», Жмен тащит с балкона двухлитровый бутыль с чёрным, как дёготь, сливовым вином, которое делает его дед. Забрасывает его в морозилку, а взамен вытаскивает покрытую инеем недопитую чекушку.
– Давай по маленькой, пока вино остынет.
На экране телевизора проступает извивающаяся Дженнифер Лопес, но Жмен тут же клацпет пультом. Фигуристая пуэрториканка сменяется блестящей серебристой лужей, постепенно растущей в Роберта Патрика из «Терминатора-2». Я мою трофейные черешни, и высыпаю их в фарфоровую миску с цветочным узором, и щербинкой на краю.
Придерживая отпадающую дверцу шкафчика над мойкой, Жмен вытаскивает две старых рюмки в виде сапожек, и, сполоснув их под краном, плещет в мутное стекло тягучую жидкость.
Чокаемся, выпиваем. Я тут же забрасываю следом в рот черешню, но всё равно кажется, что в горло провалился ледяной кусок жидкого терминатора с экрана.
– Есть тема. Погнать к Сексапилке, – говорит Жмен, вытаскивая из морозилки вино, будто за прошедшие полминуты урчащий «Минск» успел его охладить. Я беру с полки стаканы, и вскоре мы уже пьём сладкую, чёрную, щекочущую горло пузырьками газа, как «Пепси-Кола», жидкость.
– А Даша как же? – смеюсь я.
– А что Даша? Она с родаками в Евпатории. Если ты не растрындишь, то и не узнает, – усмехается в ответ Жмен.
– Сексапилка ж в общаге вроде живёт.
– Ага. С подружками. У неё смена до одиннадцати, потом можно заруливать.
– А где общага её?
– На вторых Теремах.
– Университет?
– Ага, щас. Швейно-парикмахерское ПТУ. Я ещё Шмата вызвонил, зацепим его на универсаме.
– Пешком потулим? Туда ж тролль ездит.
– Не-е, чувак, не пешком и не на тролле.
Жмен звякает связкой ключей.
– Батя на дачу поехал на электроне, а «запор» в гараже.
– Нихера себе… Ты хоть водить его умеешь?
– А то…
– Может, не бухай хоть?
– Та ладно, не ной. Сколько тут ехать, до Теремов-то. Тебе матушке надо позвонить?
– Та нет…
– Ладно, идём в парадняк, курить охота.
Захватив вино и стаканы, спускаемся на площадку между шестым и седьмым этажами; вместо стены здесь сплошное стекло, за которым бегут по проспекту машины, ползут троллейбусы, а на другой стороне этой вечно ревущей реки расцветают огнями окон бесконечные многоэтажки. Поздняя вечерняя тьма, наконец, обрушивается на город, и заливает каждый уголок, до которого не дотягиваются фонари и автомобильные фары.
– А ты подружек её видел? – спрашиваю я.
– Нормальные, как по мне, хоть я не переборчивый. Тебе хватит, – машет рукой Жмен.
– Стоп-стоп… А Сексапилку ты уже себе застолбил? – опять смеюсь я. На самом деле я ни о ком, кроме Юли, думать не могу, и мне вообще пофигу что там за подружки.
– А кто вообще с ней познакомился?
Жмен прав. Именно он пригласил к нам за столик официантку из нового бара в тринадцатом доме, когда мы зашли туда глянуть футбол. После её смены мы тогда отлично посидели, потом вылезли на улицу, и ещё долго бродили по окрестным дворам. Её звали Люда, и она приехала откуда-то из-под Нежина, но имя сразу забылось, когда Шмат прозвал её Сексапилкой. Самое смешное, что она не была такой уж прям невероятно красивой, а мне вообще казалась полноватой, но Шмату она отчего-то казалась идеалом красоты. Может, это из-за того что у него до сих пор ни одной бабы не было, хоть он уже в универ поступать собирался.
– Опа, смотри, – кивает Жмен на застывший между остановками троллейбус, чиркает спичкой о стекло – зажигается со второго раза – и выпусткает струю дыма в трещину, рассекающую окно.
Я поначалу думаю, что у тролля слетели штанги, но потом вижу, как распахиваются задние двери, и на тротуар выскакивает два тощих силуэта в спортивных костюмах; головы скрыты капюшонами кенгурушек, но даже так понятно, что в этих головах мозгов не густо. В освещённом проёме дверей появляется ещё один человек – сухопарый старичок в синем форменном жилете кондуктора поверх клетчатой рубашки. Больше в салоне, похоже, никого нет.
Двери начинают закрываться, но один из «кенгурушек» ставит ногу на ступеньку, и пытается ворваться в троллейбус. Дед-кондуктор неожиданно ловко дёргает ногой, едва не дотянувшись до атакующего, и тот отступает.
– Ох нихера ж себе мортал комбат! – кричит Жмен, туша сигарету в оставшейся со вчера на перилах пустой пивной банке, и глядя на безмолвную битву внизу, как на экран телевизора с выключенным звуком. Я тоже подхожу ближе к стеклу, и наблюдаю за потасовкой.
«Кенгурушки» тем временем предпринимают новую атаку. Один безуспешно машет кулаками, пытаясь дотянуться до старика, но дед уверенно держит оборону, схватившись двумя руками за поручень, и выбрасывая вперёд ногу. Я гадаю, почему водитель не тронется вперёд, хоть и с открытой дверью, и думаю, что тот, должно быть, сам наблюдает за происходящим, удивлённо разинув рот.
Машущего кулаками поддерживает своими выпадами соратник. Он всё пытается, держась за дверь, попасть ногой по коленям кондуктора, и в какой-то момент не сдерживается, оставив опорную ногу на нижней ступеньке, и наклоняется слишком далеко вперёд.
Роковая ошибка.
Рука деда, сжимающая пластиковую трубку перил, освобождается, сжимается в кулак, и наносит сокрушительный удар сверху вниз прямо в лицо агрессору. Вопль, кажется, доносится даже до нас, прорвавшись сквозь уличный гул. Второй нападающий впадает в ступор, и убирает ногу с входной площадки, глядя, как его приятель падает на тротуар, держась за разбитый нос; кажется, я вижу кровь на лице, но с такого расстояния могу и ошибаться.
Водитель, пользуясь успехом кондуктора, тут же захлопывает двери, и троллейбус, вздрогнув, с гулом несётся вперёд. Потерпевшие поражение от древнего седого старика «кенгурушки» – капюшоны в процессе драки слетели с их бритых голов – кричат что-то вслед уезжающему победителю, машут кулаками и показывают средние пальцы. Потом тот, что остался цел и невредим, смотрит по сторонам – должно быть, думаю я, дабы удостовериться, что никто посторонний не стал свидетелем их с другом позора.
Мы ржём так, что стекло едва не дребезжит. Жмен даже расплескивает вино, облив выведенные баллончиком жёлтые буквы на стене: «Ж + Д FOREVER TOGETHER».
– Ты видел?! Ты это видел?! – хлопает он в ладоши, будто мы смотрели в разные окна. – Как дедок чуваку вмазал! Вот она, старая закалка! Ладно, пошли, пора уже, цепляй баклашку…
Прихватив бутылку с вином, мы спускаемся вниз, во двор. Жмен звякает ключами возле дверей гаража. Оттащив тяжёлую, протяжно скрипнувшую створку, он включает свет, взорвавшийся сверхновой в ночном дворе.
– Вот он, родименький… – проводитЖмен рукой по белому багажнику – вернее, в случае с «запором», капоту – огибая пятна ржавчины и грязи, и добавляет: – Батя вроде с гнилым дном решил вопрос. Приварил туда дверь от нашего старого холодильника.
Он смеётся, и я так и не понимаю, шутка это была или нет. В любом случае «запор» выглядит сурово и бывало.
Жмен открывает дверь, и забирается внутрь.
– Слушай, ты уверен что это… – начинаю я, но мои слова прерывает рычание заводящегося мотора.
– Не боись, залазь, – машет рукой Жмен. Загораются, и освещают стеллаж с инструментами и всяким хламом фары – одна ярко, другая совсем тускло; машина дёргается назад, выезжает из гаража; блеклая фара напоминает подбитый глаз.
Выскочив из машины, Жмен забегает в гараж, копается на одной из полок, и выходит с охапкой каких-то грязных, измазанных в масле спецовок. Открыв багажник, он бросает всё это внутрь, к бутылю с вином, и захлопывает скрипнувшую крышку.
– Зачем это? – спрашиваю я, когда Жмен возвращается.
– Потом узнаешь, – ухмыляется Жмен, и мы медленно едем по двору.
Проспект похож на улицы городов будущего из фантастических фильмов – расцвеченный холодными разливами неона вывесок, оранжевыми конусами фонарного света, множеством немигающих освещённых глаз окон, и бесконечной световой многоножкой встречных автомобилей, скользящих по «Запорожцу» Жениного отца лучами фар. Вскоре остаются лишь фонари – по обе сторон проспекта потянулись чёрные пустоши полей, заброшенная громада недостроенного Ледового стадиона, и приземистый силуэт полумёртвого, превращённого в рынок ипподрома. Это буферная зона, отделяющая Колос, наш район, от Теремков-1, уже растущих впереди сияющей стеной высоток. Жмен ведят на удивление аккуратно и спокойно – машин на дороге немного, да и спирт, должно быть, слегка притупил страх.
– Клацни там «play», – машет рукой Жмен в сторону магнитофона, валяющегося на заднем сидении в компании кучки кассет без коробок. Магнитолы в тачке нет, и батя Жмена возит с собой старую «Беларусь 302», которую однажды залил водой, и решил просушить в микроволновке. После этого несчастный кассетник оплавился по краям, став жутким и зловещим, как Фредди Крюгер, но продолжает худо-бедно работать.
Из колонок «Беларуси» замурлыкал Лагутенко:
– Достала… Морская… Меня болезнь…
Мы хором орём:
– Сушите! На вёслах! Садимся! На якорь!!!
Ветер, свистящий в опущенных окнах, вытягивает слова и музыку из салона, и уносит в накрывшую проспект ночь.
На развязке уходим вправо, к Теремкам-2. Останавливаемся у супермаркета «Велика Кишеня», который по привычке все называют универсамом. Несмотря на враждебный Колосу статус Теремков, в детстве почти все его обитатели, включая меня, вместе с родителями вынуждены были посещать этот магазин, так как на Колосе были только маленькие и пустые гастрономы. Впрочем, и сейчас нам приходится ездить в новый торговый центр, «Магеллан», чтобы сходить в кино – оба кинотеатра на Колосе, «Загреб» и «Прогресс», давно приказали долго жить. А летний в парке и вовсе спалили.
Шмат стоит в оранжевой световой колонне под фонарём, в каком-то идиотском вельветовом пиджаке – должно быть, отцовском, потому как карманы болтаются где-то в районе Шматовых коленей.
– Ты б ещё галстук одел, – хохочет Жмен, когда Шмат, потеснив Костю и магнитофон, забирается в машину, и они поехали дальше.
– Ага. И в носок заправил, – добавляю я.
– Мы же к дамам едем. Надо выглядеть прилично. Не то что вы, в кенгурах.
– Да уж, эти дамы оценят твой прикид, не сомневайся, – продолжает смеяться Жмен, перестраиваясь в правый ряд, и ныряя во дворы. Между Костей и Шматом кассетный «Мумий Тролль» орёт «Владивосток 2000».
– Ты уже решил, куда поступать будешь, а, Шмат? – спрашивает Жмен.
– Никуда. Мне ж только семнадцать, до призыва год ещё…
– И что с того? Будешь фигнёй страдать? Приткнулся б уже куда-нибудь… – покачал головой Жмен, который сам собирался после школы идти в армию. – Вон, на Карася посмотри. По любому поступит куда-то... Приличный человек потому-то, не то что ты.
– Ага, приличный... По ходу твой приличный человек, судя по роже, сейчас обрыгает тебе салон.
– Чего?!
Меня на миг действительно окутала дурнота от выпитого, и пропитавшей салон «запора» бензиновой гари. Если б дело было днём, по жаре, точно блеванул бы.
«Запор», рыча, замирает у забора детского садика, за которым наискосок и параллельно друг другу, как полосы на батоне, стоят пять общаг. Вроде как вторая – нужная, швейно-парикмахерская. Рычание движка стихает, кусок забора с буквами «УЙ», залитый светом яркой фары, вновь тонет в черноте.
– А вы взяли поесть-попить? Ну, в смысле бабам? – спрашивает Шмат, когда мы вылазим из машины, и Жмен запирает ключом обе двери. Я открываю багажник, и вытаскиваю из-под вороха грязного тряпья бутыль с вином.
– Ох как, мать вашу, обворожительно… – качает головой Шмат. – Увидят эту пыльную балсанку, и сразу из одежды на вас выпрыгнут.
– Ты не выделывайся, а предложи что-нибудь получше, – бурчит Жмен.
– Вон ларёк круглосуточный. Там «Амаретто» есть.
Шмат кивает в сторону сияющей у одного из подъездов будки.
– Ух ты какие слова знаешь… – снова качает головой Жмен, втыкая в зубы сигарету. – А бабло где взять, а, Шмат, на твоё вот это… ну, на то, что ты сказал?
– У меня полтаха есть, – гордо выпрямляется Шмат во все свои метр семьдесят два. У Жмена блестят глаза. И это наверняка не только свет фонаря в них отражается.
– Ну так погнали, чего стоим.
У ларька топчется два типа, похожих на космических пиратов из «Гостьи из будущего». Один высокий, здоровый и пузатый, с бритой башкой, другой – вытянутый кучерявый дрищ. Вспоминаю, как звали чуваков из фильма – Крыс и Весельчак У.
– Слушай, ну всего пятьдесят коп не хватает же! – ноет Крыс у светящегося окошка. Изнутри вылетают облачко сигаретного дыма, и слова продавщицы:
– Ну вот как их накопаете, так и приходите.
– Та ладно тебе!
– Слышь, чувак, дай мы купим, а там дальше будете… – говорит Жмен, приближаясь к амбразуре оконца.
Крыс поворачивает к нему лицо. На лбу у него пара-тройка шрамов. Один свежий.
– Вы кто такие вообще? – говорит Крыс.
Я качаю головой. Плохо дело, сразу видно.
– Тебе не пофигу? Отойди, дай купить.
– А чё ты ко мне на ты, а? Ты, червь рахитный…
– Тебе шрамов на лбу мало? Новых наделать? – огрызается Жмен.
Потом всё происходит очень быстро.
Крыс бьёт правой, но Жмен уклоняется, успевает врезать левой в челюсть. Удар слабый, но на миг дезориентирует Крыса, который тут же пропускает куда более злую подачу в табло, и хватается за хрустнувший нос. Пятится назад, из пальцев бежит кровь.
Весельчак тут же уматывает за угол дома, в темноту, с криком «пацаны-ы-ы!!!». Эхо крика отфутболивают стены серых башен шестнадцатиэтажек.
Ещё один удар Жмена, и Крыс, зацепившись за бровку, падает на украшающего клумбу лебедя из старой покрышки.
– Та-а-ак… А ну-ка погнали отсюда, бегом! – шипит Шмат, и мы уматываем к «запору». Бежим мимо тачки в тень между гаражами, но Жмен останавливается.
– Чего ты! Давай быстрей! – машет рукой Шмат. – Там этих гнид небось стадо целое бежит!
Из-за угла, за которым исчез Весельчак. слышно подтверждающее многоголосье. Крыс, сплёвывая кровь на асфальт, поднимается. Тётка в ларьке хлопает окошком.
– Ща, погодь… – бормочет Жмен. Открывает багажник, хватает прихваченное в гараже тряпьё, и несётся в темноту. Следом в пропахший мочой проём между гаражами ныряют Шмат и Костя.
Прижавшись к ржавой стенке, скрытые тенью, мы наблюдаем за толпой, высыпавшей под яркий свет фонаря. У некоторых в руках блестят кастеты, все шарят взглядами по окрестностям. В центре гулко матерящегося роя пошатывается Крыс, с измазанной в крови рожей, как индеец в боевой раскраске.
Шмат тихо дёргает меня за плечо, и мы углубляемся в лабиринт гаражей. Заросли ржавых коробок позволяют по-тихому обойти детский сад, и подобраться к общагам, не привлекая внимания Крыса, Весельчака и их своры. Впрочем, они явно продолжат искать нас, и могут вскоре добраться сюда. А значит, следует поторопиться…
– Шмат, давай ты первый лезь…– кивает Жмен на тёмную коробку, высившуюся перед нами. Он говорит тихо, чтобы нас ненароком не услышали жаждущие знакомства друзья Крыса.
Я только сейчас понимаю, что через дверь в общагу вечером не попасть, если нет пропуска.
– Я… Чего? Куда лезть? – пялится Шмат на светящиеся окна. Первые два этажа от набегов посторонних защищают решётки. Их тёмные прутья поблескивают в оконном свете, как будто…
– Да они ж солидолом обмазаны! – кричит Шмат.
– Тсс, дебил!
Жмен прикладывает палец к губам, потом кивает, и протягивает нам тряпьё, прихваченное из багажника.
– Потому я эту рвань и захватил. Знал, что вы не додумаетесь.
– Так а куда забраться-то нужно?
– Вон туда. На третий этаж. Там окно на кухне открыто…
– Блин…Стремновато…
– Ну, можешь тут остаться. Те пацаны с тобой с радостью в футбик зашпилят. Твоей башкой.
– Нет уж, этот матч я лучше пропущу… Ладно, полез я...
По мусорному баку Шмат проворно, как мартышка, забирается на козырёк подъезда, там надевает спецовку и рабочие перчатки. Потом быстро двигается вверх, перебирая руками и ногами как ящерица, и ныряет в окно третьего этажа. Он похож на ниндзю, проникающего во вражеский замок.
– Давай сейчас я А ты мне потом вино закинешь, – говорит Жмен, и начинает забираться. Я опасливо озираюсь по сторонам: кажется, голоса в гаражах становятся ближе.
Жмен неуклюжий и корявый. Думаю, ходячее дерево из «Властелина колец» и то быстрее залезло бы в то окно. А этот валенок пару раз едва не сорвался ещё когда с мусорника на подъезд перелазил.
Вот. На этот раз точно голоса. Приближаются. Я решаю не ждать, пока Жмен завершит восхождение, и бросаюсь к мусорке. Чёртова железяка предательски гремит под ногами, пока я, держась за жёлтую газовую трубу, перебираюсь на подъезд. Винная бутылка тяжело болтается во внутреннем кармане спецовке. А может, это сердце стучит...
Натягиваю спецовку; в нос ударяют запахи масла и пота. Скользкие смолистые прутья противно трогать, но лезть не трудно: помогают подоконники, карнизы и выбоины в старом кафеле. У самого заветного окна вижу торчащую из него рожу Жмена, уже покорившего вершину. Он тянет руку вниз. Думаю, что он хочет помочь мне забраться, и протягиваю свою.
– Вино давай, – шипит Жмен.
Я вытаскиваю бутылку из кармана, протягиваю ему…
Правая нога срывается. Меня на миг переполняет паника; стараюсь не смотреть вниз, и прижимаюсь к прутьям, измазываясь в густой чёрной смоле. Теперь сердце точно колотится – лупит так, будто сейчас выпрыгнет, и убежит подальше от такого безмозглого хозяина.
Подтягиваюсь, и добираюсь, наконец, до подоконника. Жмен втаскивает меня внутрь, как мешок с картошкой; ударяюсь плечом об оконную раму, стискиваю зубы от боли. Внизу кто-то громко кричит, и хлопает дверью подъезда. Не вижу кто – не хочу смотреть вниз.
А лучше бы посмотрел.
На кухне – никого, кроме нас троих; в углу на одной из трёх старых плит хлопает крышкой кастрюля, под которой урчит пламя; под потолком потрескивает длинная белая лампа, её свет режет глаза.
– Какая комната? – спрашиваю я.
– Триста четыре, – отвечает Жмен.
– Знаешь, как идти?
– Хрен там.
Мы осторожно идём к двери. В спецовке после подъёма жарко. А может, это от выпитого. Или от духоты. Или от плиты.
Наверное, от всего вместе.
Где-то в недрах здания гудит и клацает лифт. В проёме вдруг появляется толстая девушка со светлыми, накрученными на бигуди волосами, и зелёным полотенцем в руке. Она замирает, и смотрит на нас. Шмат машет ей рукой.
Девушка быстро уходит. Мы идём дальше.
Впереди – сероватый кафель и зеркала. Туалет. Вправо и влево уходит коридор со множеством дверей.
– Так, ща… – говорит Жмен, проходит немного вправо, качает головой, идёт влево, и машет нам.
– Сюда, пошли.
Шмат идёт следом, а я говорю:
– Погоди чуток, я сюда заскочу. Руки помою.
– Ну давай… Только быстро…
Я иду к ряду умывальников. У одного из них стоит, наклонившись к гудящему крану, какой-то чувак. Он кажется мне знакомым, но, к сожалению, я понимаю где я его видел, только когда подхожу к рукомойнику, открываю кран, и вижу отражение чувака в надтреснутом зеркале.
Разбитый нос. Бледная противная харя.
Крыс.
В ту же секунду он смотрит на меня. Глаза вспыхивают, и я представляю, как Крыс видит меня в красноватом свете, через прицел, как Терминатор. «Цель опознана», и всё такое.
Я бросаюсь к двери прежде, чем Крыс начинает вопить что-то свои высоким голоском. Вылетаю в коридор, ору чувакам, а за мной топот, и щелчки открывающихся дверей.
Жмен со Шматом далеко уйти не успели, и всё понимают быстро. Ускоряются, и мы бежим через корпус втроём, как непутёвые герои «Операции Ы». Коридор то и дело поворачивает под прямым углом, мелькают двери других кухонь и туалетов, в стену вжимаются редкие местные обитатели. Я думаю, что будет, если впереди тупик, и представляю боль в разных частях тела.
Перспектива не особенно заманчивая. Борцовские навыки не помогут. Не будет ни Юли, ни зелёных кроссовок…
В уме, как всегда в такие вот секунды, мелькаю даты:
1888-й – убийства Джека Потрошителя.
1600-й – Джордано Бруно сжигают на костре.
1305-й – Уильяма Уоллеса казнят в Лондоне (по крайне мере, если фильм с Мелом Гибсоном не врал).
Думаю о том, что следующей, и последней датой может стать нынешний год, с пометкой «Трагическая гибель Михаила Карасёва в швейно-парикмахерском общежитии». Но нам везёт: выбегаем на площадку перед лифтом. Вниз уходит лестница. Я оглядываюсь, и вижу множество силуэтов в коридоре, бегущих следом; тени, отброшенные тусклым светом редких ламп, мелькают на казённой серой краске стен.
Ждать лифт нет времени.
– Бегом! – ору я, и несусь вниз, хватаясь за перила, и перепрыгивая по пролёту за раз. На втором этаже две девчонки сидят и курят на ступеньках. Я перепрыгиваю через них, и обе с визгом вскакивают, освобождая дорогу Жмену и Шмату. Бутылка с вином вылетает из кармана, падает на пол, пробка слетает, тёмная жидкость брызгает на стену.
Пролетаем мимо вахтёрши; она, кажется, даже не успевает понять, что происходит. Непростительно долго вожусь с защёлкой тяжёлой стальной двери. За спиной слышен топот табуна приятелей Крыса.
Темно, ничерта не видно. Бежим вокруг детского сада к тачке. Шмат долго лезет на заднее сидение, и я ускоряю его пинком, откидываю спинку переднего сидения, забираюсь внутрь, и хлопаю дверью так, что, кажется, стекло едва не трескается. Жмен заводит мотор. «Запор» сухо хлопает, и умолкает. И снова. И снова.
В свете фонаря появляются Крыс, Весельчак У, и прочие гвардейцы кардинала. Они смотрят по сторонам, и будто принюхиваются, как стая бродячих псов. Потом кто-то показывает пальцами на наш «запор», все с воплями бегут к нам, я начинаю прощаться с жизнью, и представляю, как они сейчас просто растопчут нашу тачанку, сровняв её с асфальтом своими копытами.
1764-й – первые жертвы Жеводанского зверя.
1898-й – львы-людоеды убивают сто тридцать пять человек на стройке моста в Кении (если не врал фильм «Призрак и Тьма» с Вэлом Килмером и Майклом Дугласом).
1915-й – медведь-людоед убил шесть человек в японской деревне (вычитал в старом номере «Вокруг света»).
Кажется, сейчас список пополнит трое несчастных молодых ребят, растерзанных одичалой фауной Теремков-2.
Мотор урчит, кашляет, булькает, и, наконец, ревёт. Вспыхивают фары, и мы едва не давим одного из преследователей, разворачиваясь. Жмен вопит, давит на газ, и «запор» несётся прочь из двора. Бензиновый перегар, наполняющий салон, кажется мне самым сладким цветочным ароматом.
Когда мы вновь на трассе, среди огней и гудящих машин, мне кажется, что всё это было просто глюком. Наверное, я задремал. Вино и бензиновая вонь одурманили, и нагнали в голову весь этот маразм.
А потом я смотрю назад, вижу испуганную и потрясающе ржачную рожу Шмата, и смеюсь. Секунду спустя начинает хохотать Жмен, хотя его руки на руле до сих пор так дрожат, что машину немного водит из стороны в сторону. Потом и Шмат начинает похихикивать. Он случайно клацает магнитофон, и в салон врывается задыхающийся крик Лагутенко: «…дим, уходим,ух-о-о-одим!!!»
В грязных драных спецовках, с измазанными в чёрный лицами, мы едем по широкой ночной трассе мимо бесконечных сияющих на чёрном фоне квадратиков окон. Орём «Владивосток 2000», хохочем, в ушах свистит ветер, сердце тарахтит пулемётом в груди.
Мы едем домой.
Иду с остановки после работы. Шкварка кричит мне из окна, когда я поднимаюсь по разбитым ступенькам к двери парадного.
– Карась! Погнали на Выставку на великах!
Секунду думаю. Тело немного ноет от усталости, но прокатиться на выставку сил хватит.
–Давай! Только я заскочу пожрать и переодеться. Воздушку захвати!
– Ага! Звони, как будешь выходить.
Почему Шкварка? Всё просто. Фамилия – Соловьёв. Прозвали Соловушкой. Потом Салом. Потом Шкваркой. На самом деле вполне себе удачная история – в сравнении, например, с Митей Кучмой, который стал Президентом, потом Презиком, а потом и кое-чем похуже…
У меня советская «Украина», а у Шкварки китайский велик – с переключением скоростей и амортизатором, но всё равно хреновый – постоянно приходиться возиться с втулками и кареткой. Мне в гору тяжелее крутить педали, но зато еду тихо, а Шкварка хрустит, скрипит и звякает, как троллейбус. Мы едем вверх по Потехина; из мойки в Автосервисе по асфальту течёт пенистая вода, в крохотных лужах отражаются завешанные бельём балконы и осколки неба.
Выставкой в наших краях называют бывшую ВДНХ. Полуразрушенный забор начинается в конце улицы, за заброшенной воинской частью, в которой до сих пор стоят глушители – ржавые кольца, висящие на натянутых между столбами проводах, которые раньше, вроде как, забивали всякие американские радиопередачи. В бетонном заборе полно дыр, через одну из которых мы и заезжаем на Выставку.
В центре ВДНХ торчат всякие павильоны, обрамляющие центральную площадь – монументальные, роскошные, с колоннадами и разными древнесоветскими скульптурами, они абсолютно пусты внутри, и похожи на огромные скелеты вымерших исполинов, выбеленные временем и дождями. Широкие площади, которые я ещё помнил забитыми людьми, обычно были почти безлюдны. Впрочем, тамошнее запустение обманчиво – в центре Выставки ещё катаются менты. А вот на задворках всё действительно заброшено…
Окраинные павильоны похожи на негритянские гетто из голливудских боевиков – мусор, выбитые стёкла, короста граффити, покрывающая стены до самых прогнивших крыш. Здесь пусто, если не считать пару тройку собачьих стай; редкие гости умершей Выставки сюда почти не забредают.
То, что надо.
Мы едем мимо заржавленной спирали старых «американских горок», закрывшихся, когда мне было лет семь. Переплетения и изгибы старых рельсов напоминают Выдубичи. Впереди развалюха, раньше называвшаяся «Павильон химической промышленности».
Наша первая жертва.
Мы останавливаемся перед зданием. Половина стёкол давно выбиты, остальные стали матовыми от многолетней пыли. В провалах разбитых окон чернеет темнота.
Шкварка достаёт из рюкзака пневмат, заряжает баллончик. Целится.
Выстрел.
Гул проспекта едва доносится в этой глуши, и стекло лопается с оглушительным грохотом. Звон осколков эхом разлетается по заброшенному зданию. Из провала в крыше с криком взлетает птичья стая.
Мы смеёмся. Шкварка передаёт мне пистолет. Я целюсь в одно из верхних окон – они звонче падают. Стреляю. Снова звенит стеклянный дождь. Летящие стёклышки блестят отражённым солнцем.
Шкварка прячет ствол, и мы едем дальше. Впереди «Угольная промышленность» – унылый прямоугольник, который я обожал в детстве, когда нас водили на экскурсии классе в третьем. Тогда там была модель шахты с настоящей вагонеткой, на которой можно было покататься. Теперь всё выпотрошили. Мы лазили туда со Жменом в прошлом году. Там только крысы копошатся, и пенопластовый «уголь» хрустит под ногами.
Выстреливаем всю обойму. Стёкла осыпаются, и вскоре под стеной вырастает блестящая стена.
– Эй! Вы чего, паршивцы, творите?! – доносится крик от будки рядом с воротами служебного входа. Оттуда вылазит опухшая красная рожа сторожа. Мы тычем ему факи, и уезжаем, громко хохоча.
Неподалёку стоят два заброшенных кафе-близнеца – «Весна» и «Лето», с колоннами на входах, похожие на древнегреческие храмы. Внутри всё разграблено, у «Лета» провалилась крыша, отчего сходство с античными руинами ещё больше усилилось. Стёкол осталось мало, но мы кое-что находим, и расстреливаем. Потом бьём маленькие окошки в бывших «Наглядной агитации» и «Профтехобразовании». Едем дальше по разбитому асфальту пустынных аллей. Нас провожают хмуро склонившие головы разбитые фонари. С некоторых свисают проржавевшие громкоговорители. Я вспоминаю, как в детстве из них доносились марши.
Духота такая, будто мы едем под водой. Пот ручьём стекает по коже. Тормозим возле прудов рядом с бывшим «Птицеводством». Когда-то здесь плавали утки и лебеди, а по берегу бродили павлины. Сейчас тут просто грязные заросшие лужи.
– Как думаешь, этот хрен со служебного ментов не вызовет? – говорит Шкварка, тяжело дыша.
– Да нихера он не сделеает, – машу я рукой, и опираюсь на колени.
Шкварка достаёт из рюкзака бутылку с водой, делает глоток, льёт себе на голову, передаёт мне. Я тоже пью. Вода тёплая.
– Я как выходил, мне батя опять по ушам ездил, типа я ничерта не делаю, и не хочу нифига… – говорит Шкварка, потягиваясь. Красная футболка потемнела от пота.
– Я сначала хотел ему что-то ответить, а потом думаю – блин, а я ж и правда ничего не хочу вроде. Ну, так чтоб сильно. Так, в «контру» пошпилить, да и всё... А, не, ещё мобильный телефон.
Я улыбаюсь. Мне тоже родаки подобное в мозги пихают, но в стиле «плохо учишься, никуда не поступишь, сбухаешься и будешь как наш дворник дядя Федя». Мама хочет, чтоб я медицинский закончил, как она. Батя обрадуется, если закончу хоть какой-то. Хотя сейчас до того допился, что особо не нависает, и радует его разве что вкус спирта во рту.
Короче, я типа раздолбай. Но никто и никогда не обвинял меня в том, что я ничего не хочу. И правильно делали. Потому что я хочу.