Текст книги "Красный Холм(СИ)"

Автор книги: Андрей Айсуваков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Айсуваков Андрей Раувович
Красный Холм

КРАСНЫЙ ХОЛМ

Фантастическая киноповесть

Я пробовал замкнуть кольцо войны,

Так и не смог...

Н.М.Новиков

Центр большого города, Площадь павших героев, Мемориальная Арка.

Тусклый городской туман безвольно парит над лавочками, цепляется за лосиные рога тополей, липнет к строительным лесам, навешанным на стены Арки. Рабочие в оранжевых униформах лазают по доскам, оттирают с памятных стен заржавелые полоски имён. Наклеивают новые ярко-жёлтые плиточки с серебряными красивыми буковками.

Идёт реконструкция.

На вершине арки бронзовый гламурно-кудрявый юноша тычет копьём в чёрного жирного змея. Бледная женщина в рабочей фуфайке, равнодушно кивая треугольным платочком головы, натирает живот юноши серебрянкой.

– Галюха, три ниже, не стесняйся! – кричат с лесов бесшабашные мужские голоса. – Нажимай, он не против!

Женщина, словно засыпая, кивает головой в платочке, и трёт ниже, и нажимает.

– Давай, давай! – подбадривают и смеются голоса. – Хорошо получается!

Вдоль арки мерно шагает высокий человек в длинном монашеском плаще, покрытый капюшоном, и зачем-то стукает по плиткам скелетными костяшками пальцев.

– Не боись, начальник, до праздника не отлетит! – задиристо успокаивают его сверху.

Человек поднимает голову, всматривается. Туман мутной извёсткой затирает фигуры и лица. Стукнув по плитке, человек усмехается и шагает дальше.

Идёт реконструкция.

На одной из лавочек, согнувшись, клонится набок человек в сером пальто. Лысоватый затылок цепляется складкой жира за воротник, руки сильно, но бережно поджимают живот. Опустив лицо к коленам, словно разглядывая носки ботинок, человек морщится и кряхтит. Распрямляется, кряхтит и, откинув голову на затылок, смотрит вверх – туда, где, наверное, над туманом должно быть небо.

Из-под арки, погавкивая и поскуливая, выбегает всклокоченный пёс. За ним гонится парень в оранжевой униформе, хватая сачком воздух, как кашу. Пёс погавкивает и поскуливает, парень пыхтит и топает, и они скрываются в тумане.

Человек на скамье издаёт кряхтящий стон, втирает ладонь в бок, сжимает веки и то ли ему кажется, то ли он, в самом деле, слышит грохочущий топот булыжников. Сморщив рыхлые щёки, шипит, стравливая боль наружу.

Перед ним появляется полицейский – пожилой такой обрюзгший парень в пыльных брюках и мятой куртке. Кулаки он держит в карманах куртки и так, не вынимая кулаков, с поворотом опускается на скамью.

– Здорово, Романыч.

Вероятно, Романычу мучительно не хочется разговаривать, и поэтому он отвечает:

– Здравствуй, Лёша.

– Ну и атмосфера. Живём, как чукчи полярной ночью, без солнца. Не помнишь, какое оно – квадратное или треугольное? Я забыл.

Полицейский бултыхает кулаком в кармане.

– Будешь.

Человек переставляет ноги, словно какой-то мусор мешает ему в ботинках.

– Чётак? Не хочется?

– Сейчас не могу.

– Ага! – со злобной радостью восклицает полицейский. – Никак бунтовщиков ждёшь? Опять нас не поставили в известность. Где теперь людей брать?

– Тише, Лёша, прошу тебя. Никаких бунтовщиков. Встреча у меня, через семь минут.

– Что за встреча?

Романыч передёргивает щёками, заменив этим движением пожатие плеч.

– Шеф велел быть ровно в семь. Встретить человека и выполнять его указания.

– Грешным делом испугался, что опять эти тётки с рынка на митинг придут. Очень неприятная эта работа, разгонять баб, особенно беременных.

Романыч снова поднимает лицо туда, где, возможно, есть небо.

– Уйти на пенсию, – умирающим голосом произносит он. – Жениться на бабёнке станичной, чтоб белая была, добрая. Есть пироги по выходным. И рыбачить на тихой речке. Рано утром, в тумане, в одиночестве.

Лёша не отвечает, потому в тумане приближаются шаги – лёгкие, жесткие, чёткие, точно щелчки кулака по ладони. Прямо к лавочке, словно наведённый по радару, выходит человек. Высокий, стройный, в чёрной пиджачной паре, в правой руке он сжимает плоский алюминиевый кейс. И пиджак, и брюки, и кейс, и даже туфли, кажется, сделаны из одного серебристого материала. Бледная, чистая кожа обтягивает кости лица – лоб, скулы, нос.

– Здравствуйте, меня зовут Казарский, – быстро произносит человек и, кажется, что и горло, и голос у него тоже костяные. – Господин Плотников, Сергей Романович, как вы себя чувствуете?

Романыч кашляет, кряхтит, с усилием кряхтит и, раскачав этим кряхтением тело, искоса поднимается на ноги.

– Здравствуйте. Спасибо, нормально.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Пан метрон аристон.

– Не понимаю вас.

– Это древнегреческий. Извините, дурная привычка, со времён учительства. Означает "всё хорошо в меру".

– Что это означает, я понял. Я не понял приложение данной фразы к ситуации. Но это не важно. Так, теперь.

Казарский разворачивает корпус тела к Лёше. Кажется, чтобы разговаривать, он должен стоять прямо напротив собеседника. В светлых алюминиевых глазах угадывается попытка вспомнить. Вероятно, получилось.

– Здравствуйте, Алексей. Как ваши дела? Как жена, поправилась ли дочь?

– Да вроде да.

– Ну что же, очень хорошо. У вас какие-то вопросы?

– Да, в общем-то, нет.

– Прекрасно. В таком случае, я вас не задерживаю.

– Чего? – особенным, нагловатым тоном произносит Алексей, вытягивая шею и выставляя подбородок.

Романыч знает этот тон, но вмешаться не успевает. Казарский, наклонившись к подбородку Алексея, что-то шепчет, вроде бы беззвучно двигая губами.

Алексей отшатывается, ударив по воздуху вылетевшими из карманов кулаками.

– Виноват, г-господин... – бормочет он.

– Товарищ, – костяным голосом поправляет Казарский. – Запомните – товарищ. Итак, у вас есть вопросы?

– Никак нет.

– Тогда я вас не задерживаю.

– Спасибо.

Алексей пятится в туман, но всё же, искоса и незаметно, успевает сунуть в карман Романычева пальто небольшую книгообразную фляжку.

– Потеря времени, – говорит Казарский, – Самая и ужасная и безобразная вещь в человеческой жизни. Что ж, Анатолий Романович, будем нагонять. Идёмте.

Он разворачивается и быстрыми, щёлкающими шагами, не оглядываясь на Романыча, направляется в туман. Ступает он чётко и равномерно, как будто по размеченным квадратам. Романыч тащится следом, прижимая ладонь к боку пальто. Другая ладонь накрывает фляжку в кармане.

– Осторожнее, собака, и довольно крупная.

Перед ними пробегает, по-лошадиному колтыхая боками, поскуливающий лохматый пёс. Романыч откидывается назад, словно опираясь на стену плечами и затылком.

– Почему боитесь собак?

– Да так, как-то.

– Одна вещь. Нет надобности, что-то скрывать от меня. Это бесполезно и, главное, вредит делу. Договорились?

– Ну, в общем-то, это произошло...

– Я знаю, как это произошло. Идите, прошу вас, осталось всего семнадцать шагов.

Романыч поневоле начинает считать, и действительно, на восемнадцатом шаге из тумана выступает округлый бок лимузина.

Казарский, переломив спину в чёткий треугольник, наклоняется, распахивает дверь, толстую и тяжёлую, как чугунный люк, и вежливо говорит:

– Проходите, прошу вас.

В сумрачном полумраке лимузина мигает, задыхаясь, тусклая жёлтая лампочка. Приторный запах ароматизатора режет глаза, как пластмассовый офисный нож. Окна, словно заваленные глубокой землёй, черны и непроницаемы ни свету, ни взгляду.

На переднем развёрнутом сидении скорее угадывается, чем виднеется, некое тёмное пятно. Казарского хотя бы можно различить по белёсым очертаниям костей лица.

Плавно дёрнувшись, и снова дёрнувшись, лимузин то ли едет, то ли не едет, не поймёшь. Пятно шевелится, и Романыч слышит чёткие, порционные фразы:

– Здравствуйте. Господин Плотников. Давно были на кладбище?

– Это шутка?

Пятно молчит.

– Вы шутите?

Пятно молчит.

И тогда Романыч глухо произносит:

– Не помню.

– Ну, что же, вы, вероятно, действительно, сгодитесь, – одобряя этот ответ, говорит пятно. – Выньте руку из кармана. Что у вас там?

– Ничего.

– Хорошо. Выньте руку из кармана. И слушайте внимательно. Я объясню суть вашей работы. Готовы?

– Готов.

– Хорошо. В Шарьинском районе есть такое сельское поселение. Малоизвестное. Вы там бывали когда-то. Топонимическое название "Красный Кут". Кут – это?

– Холм, – говорит Казарский. – В переводе – холм.

– Значит, в переводе "Красный Холм". Напоминаю, расположено данное поселение – деревня – среди болотистых лесов. Так вот, по нашей информации, в этом районе возникло и действует незаконное вооружённое формирование.

– В самом деле? У нас? Да ладно.

Пятно замирает.

– Что вы сказали?

– Простите, это я так. Нехорошо себя чувствую. Скажите, пожалуйста, что я должен делать.

– Вы поможете нам ликвидировать эту банду.

Романычу, видимо, действительно плохо, и настолько плохо, что он находит силы раздражённо возразить:

– Судя по всему, вам должно быть известно, что я – абсолютно гражданский человек. Всего лишь сотрудник городской администрации, ответственный за разгон митингов и пикетов. Вялый, равнодушный, трусливый.

– Не знаю, продолжать ли, – сомневается пятно в адрес Казарского.

Наверное, Казарский каким-то способом даёт ответ, потому что полумрак продолжает:

– Ну, хорошо. Две вещи, господин Плотников. Первое. Вы у меня не один сегодня. Второе. Я потратил на поездку сюда чрезвычайно много времени – около часа. Этот час объективно дороже многих жизней, взятых от начала до конца. Тем не менее, за вас поручились, и я продолжу.

Пятно снова шевелится и даже, как это ни странно, пощёлкивает чем-то, вроде крышки портсигара.

– Итак. Выезжаете завтра в семь утра, поездом. Казарский зайдёт за вами. Вещей много не берите. Миссия рассчитана на несколько дней. Инструкции получите от него, в поезде, в надлежащий момент. И дополнительно. Первое. Не забудьте отдать кошку соседям. Второе. Вечером, около двадцати одного часа, как вы это обычно делаете, похмелитесь. Но сегодня – в меру, и не из этой фляжки. Купите коньяку.

Романыч перебирает ногами, словно пытаясь оттолкнуться и встать.

– Вам нужен именно я.

– Это так.

– Почему?

– Вы сами поймёте. А может быть, не поймёте. К сожалению, это зависит не только от нас.

– Манящая перспектива.

– И, наконец, последнее. Не надо сейчас вспоминать о шкатулке. Чаще всего вы не вовремя вспоминаете о ней. Договорились?

Романыч, дёрнув ногами, замирает.

– А теперь можете идти. Мы подъехали к месту вашего проживания.

Пятно вжимается в полумрак, крышка портсигара щёлкает в последний раз и наступает плотная, как глухота, тишина.

Лимузин, оказывается, стоит на месте. Казарский толчком отодвигает дверь, Романыч карабкается наружу. За спиной он ощущает слова, скребущие поясницу:

– Сколько времени это займёт?

– Три-четыре дня, – подчёркнутым, особенно костяным голосом отвечает Казарский.

– Вы понимаете степень ответственности.

– Я понимаю степень ответственности. Он нам поможет, – и, вдогонку Романычу:

– Будьте осторожнее, перед вами на асфальте слой воды. Берегите себя.

Но Романычу, вероятно, всё равно. Не вынимая рук из пальто, он равнодушно перебредает лужу и опирается спиной и затылком на холодный и твёрдый, как асфальт, ствол тополя. Туман, точно мошкара, вьётся, липнет и облепляет и щекочет лицо и шею. Трудно сказать, отъехал лимузин или притаился рядом, в нескольких шагах.

"Не надо сейчас вспоминать о шкатулке, – повторяет про себя Романыч. – Этот странный пластмассовый запах прав. Я всегда не вовремя вспоминаю о шкатулке. Не надо сейчас вспоминать о ней".

И вдруг лицо его уродливо искажается, будто схваченное, сжатое и перекрученное беспощадной рукой.

То ли стучит в тумане волна округлых камней, то ли колёса вагонов натяжно бьют по рельсам.

За окном купе, как кариозные зубы, тянутся руины строений – ферм, коровников, элеваторов. У насыпи стоит тощая бурёнка и, задрав голову, глядит на проходящий состав. Очередной приступ тумана забеливает оконное стекло.

Казарский тонкими заострёнными губами откусывает чай с краешка стакана. Романыч, навалившись затылком на угол купе, вроде бы дремлет. Хотя, похоже, он снова тихо размечтался о доброй станичной бабёнке.

Казарский чётко ставит стакан на столик.

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Несравненно лучше.

– Пили всё-таки из фляжки.

– Да, я пил из фляжки. Интересно, что с утра до этого момента вы ни слова не произнесли.

– Не о чём было говорить с утра до этого момента. Видите остатки элеватора? Теперь пора. Смотрите внимательно.

Казарский ждёт и Романыч вынужден открыть глаза и наклониться вперёд.

Словно костяшку домино, Казарский выщёлкивает на стол красненький кругляш.

– Скажите мне, что это такое.

Романыч поднимает кругляш двумя пальцами, как жука, и бегло рассматривает.

– Это знак ордена "Красная звезда". В хорошем состоянии. Откуда он у вас? Дорого заплатили?

– Нет, не очень.

– Тем не менее, вы стали жертвой обмана. Это "новодел".

– Прошу уточнить.

– Судя по номеру – обратите внимание – эта вещичка изготовлена ещё до войны, год тридцать девятый, сороковой. Возможно, таким орденом могли наградить за Халхин-Гол или за финскую. А выглядит как новенький – видите, состояние металла, эмаль. Вот здесь только какая-то плесень.

Лизнув подушечку большого пальца, Романыч трёт металл, снова лижет и снова трёт. Внезапно Казарский коротким движением выдёргивает кругляш у него из руки.

– Негигиенично, – говорит он и, откинув столик, встаёт лицом к лицу к окну.

– Вы действительно кое-что понимаете.

И продолжает, глядя в глаза своему отражению:

– По нашим данным, они имеют пособников среди местного населения. В этой деревне, Красный Кут. Их встречают, укрывают, кормят, пытаются оказать медицинскую помощь. Наша задача – выявить пособников, и через них выйти на банду. Отсюда следует проблема: неизбежность контактов с местным населением.

– Я не переводчик.

– Насколько нам известно, вы в своё время занимались организацией поисковых работ. В том числе, и в этом районе. Водили группы школьников и студентов по этим лесам и болотам. Считались одним из лучших специалистов по поиску костей, оружия и других железок.

– Видимо, когда-то так и было.

– Мы с вами будем работать под видом чёрных археологов, копателей. Это позволит нам осуществлять маневр на территории деревни и в прилегающих лесах. Моя задача – общаться с местным населением, задавать вопросы, собирать информацию. Ваша задача – быть рядом со мной, обеспечивать профессиональную составляющую. Никто не должен заподозрить, что мы не те, за кого себя выдаём.

– А если всё-таки заподозрят?

– Целесообразно обойтись малой кровью. Некоторые думают, что лучше вообще без крови.

– Как вы сказали?

Казарский искоса бросает на Романыча колкий треугольный взгляд.

– Ах, да, вы же ещё не в курсе. Вас бывает трудно понять сразу. Это настораживает.

В обратной последовательности он отодвигается от окна, садится, опускает столик. Выбрасывает на него свой кейс. Крышка кейса отскакивает, будто сама по себе. Внутри аккуратно сложены бумаги, бритва, небольшой ноутбук и два новеньких чёрных пистолета.

– Берите. Легкая, надёжная и достаточно мощная модель.

Романыч отваливается обратно в угол.

– Честно говоря, из боевого оружия я стрелял всего однажды. В армии, из "АКМ".

– Из "АК-74". Три двухпатронные очереди по ростовой мишени. Ефрейтор выдал вам холостые фарфоровые патроны. Смешно и обидно.

Казарский берёт один из пистолетов и, словно блокнот, засовывает его во внутренний карман пиджака.

– Итак, вы будете создавать дымовую завесу, напускать туман. Не вздумайте отмалчиваться и, как это... "волынить"? Просторечное слово и вредная мысль.

– Я боюсь. И оставаться с вами боюсь, и уйти от вас боюсь. Зачем вы меня тащите в эту дыру?

Казарский наклоняется к окну и высматривает что-то в замедляющемся тумане.

– Вам же сказали. Вы сами поймёте, может быть. Кстати, как вы относитесь к рыбалке?

– К рыбалке? Ну, так, сяк...

– В рыбалке нет ничего постыдного, – щурится Казарский на своё отражение в стекле. – Чехов однажды обмолвился, что никогда не испытывал такого волнения и такой радости, как во время рыбной ловли.

Неужели он видит что-то там, в известковой мути за окном?

– Кладбище сельхозмашин. Подъезжаем к станции. В здании вокзала нас встретит мой человек. Просто постарайтесь не затеряться в этой мгле. Так, теперь...

Казарский вынимает из кейса тонкий пластмассовый файл и просматривает на свету, как рентгеновский снимок.

– Так, теперь заплатим проводнику и откажемся от покупки сигарет. Я не курю, а вам хватит запасённых пачек. Аккуратнее, пожалуйста. Вы давите бедром на карман, в котором лежит зубная паста.

Дверь нервно отскакивает и в купе бочком пролазит угодливый маленький старичок в измятой униформе.

– Прошу прощения, господа, мы подъезжаем, – разводит он слабыми ручками. – Не изволят ли господа рассчитаться?

Казарский небрежно протягивает ему купюру.

Старичок, сладко улыбаясь купюре, вытягивает нижнюю челюсть.

– Могу также предложить хорошие сигареты. Ваша станция, видите ли, пустая. Буфета нет, магазина нет, ларька нет.

– Я не курю, а у него есть достаточный запас. Так что, нет, спасибо.

– Виноват, не сразу понял. Ещё раз прошу прощения.

Улыбаясь и кланяясь, как лакей, прислуживающий за столом, старичок пятится и отступает в коридор.

Казарский захлопывает кейс.

– Я готов. А вы?

– А я, кажется, не очень, – отвечает Романыч, потирая бок.

Мелкий, песчаный туман сеется по перрону, то задёргивая, то открывая тёмное, как бы намокшее, станционное здание. У бетонной стены сидит на ведре старуха в чёрном обшарпанном пальто и таких же тряпичных сапогах, и просяще предлагает:

– Семочки, семочки. Двадцать копеек стакан.

– Что-то мне уже нехорошо, – кряхтит Романыч. – Мерзкое какое-то ощущение, словно перед гриппом. Даже, кажется, уши закладывает.

– Это только кажется. По нашим данным, просто нет собак. И птиц. Странно, но кошки остались. Идите за мной.

Шахматными шагами, разгребая туман, Казарский направляется в здание вокзала.

– Осторожнее, штыри, – говорит он, но, только подойдя к дверному проёму вплотную, можно разглядеть штыри, торчащие из косяка.

В бетонной цистерне вокзала холодно, сумрачно и пусто. По шершавому линолеуму серой мышью семенит обрывок газеты. За ним подпрыгивает невесть откуда взявшаяся белая курица, взвизгивая диким альтом:

– А! А!

К ржавым прутьям кассы прилеплен неожиданно свежий плакат: паренёк в форме машиниста, улыбаясь, призывает взмахом руки: "Молодые железнодорожники! Вступайте в спортивный клуб Локомотив!".

Казарский тщательно осматривает пустые стены, проёмы окон и даже пол – хотя, кажется, достаточно ясно, что никакого его человека здесь нет. Затем подходит к плакату и в упор смотрит на него.

– Не переглядишь, – замечает он. – Ладно, идите за мной.

Быстро выйдя в дверной проём, он прямо шагает к обшарпанной тряпичной старухе.

– Здравствуй, старуха. Как твои дела?

– Будешь? – отвечает та и протягивает стопочку семечек, словно предлагая выпить.

– Здесь должен был быть человек. Он ждал меня. Ты его видела?

Старуха зажмуривается, ещё зажмуривается, жмурится сильнее, и внезапно на её скукоженном лице распахиваются ужасающе молодые, весёлые девичьи глаза.

– Ты что же, паренёк, разве ослеп? – насмешливо спрашивает она. – Нет здесь никого.

– Отвечай, старуха.

– Может, ты будешь? – обращается старуха к Романычу.

Казарский перехватывает стопочку и выливает семечки на асфальт.

– Мне нужен ответ.

Старуха, склонив голову, странно подёргивает плечами, будто всхлипывая или усмехаясь.

– Коли вам в Красный Кут надо, вон у шлагбаума машинка стоит. Видишь? Идите, а то скоро уедет.

Старуха произносит "шлаггбаума", и очевидно, что большего от неё не добиться.

Так же очевидно, что никакого шлагбаума нельзя разглядеть в плотной туманной взвеси. Тем не менее, Казарский чётко разворачивается и шагает по своим размеченным квадратам.

– "Шлаггбаум", – говорит он со злобным презрением, – "шлаггбаум". Ну что же, вот и "шлаггбаум".

Они почти спотыкаются о лежащее на земле полосатое бревно. Самосвал – железный горбатый "ЗИЛ" – раздвигает туман широкоплечим кузовом. На крыше кабины, по-татарски округлив ноги, сидит парень и как будто читает с ладони, вытянутой перед лицом.

О вы, которых быстрый зрак

Пронзает в книгу вечных прав,

Которым малый вещи знак

Являет естества устав,

Вам путь известен всех планет, -

Скажите, что нас так мятет?

Говорят, животные похожи на своих хозяев. А парень, несмотря на чтение стихов, похож на свой самосвал: крутолобая голова, покатые, как кузов, плечи, большой крепкий живот, толстые ноги в кирзачах. Заляпанные солярой штаны и почему-то серый двубортный пиджак.

– Эй, братец, – окликает Казарский. – Поди-ка сюда.

Парень изворачивается, будто собака за хвостом, упруго садится на корточки и сразу видно, насколько он рыжий. Щекастое лицо, круглый нос, жёлтые глаза – всё заляпано яркими, как божьи коровки, веснушками. Парень улыбается, божьи коровки бегают по скулам и щекам.

Как бы здороваясь, он протягивает руку: в ямке жёлтой мозолистой ладони лежит сколотый кремниевый треугольник.

– Вот этой штуке две тысячи лет. Это наконечник стрелы. Сам нашёл. Здесь недалеко городище, периода позднего неолита. Хотите посмотреть? Необычайно интересно.

Казарский, на секунду споткнувшись в мыслях, отвечает не сразу:

– Так ты, братец, стихами увлекаешься? Археологией?

– Разве стихи девчата, чтобы ими увлекаться? Да и девчат у нас уже не осталось. А археологией да, увлекаюсь.

– Нас вот что интересует. В здании вокзала был человек. Где он?

Рыжая улыбка волной скатывается с лица и пропадает в подбородке, жуки бледнеют и замирают.

– Нет здесь никого, вы же видите.

– Дай подумать... Твоё имя Иван?

– Иван? – смеётся парень. – Ванькой-монголом меня кличут. Иван. Даже странно слышать из чужих уст.

– Вот что, братец, Иван. Так, или иначе, нам нужно попасть в твою деревню. Не будем терять времени, поедем.

Парень, на ходу стягивая пиджак, боком сползает на землю и открывает водительскую дверь.

– Добро пожаловать, – говорит он и зачем-то уточняет у Романыча. – Вы тоже едете?

Романыч, морщась, кивает.

– Ну, воля ваша. Едете, так едете. Как говорится, плавать по морю не запретишь. Прошу, господа, в хату.

– Товарищи, – скрипит костями челюстей Казарский, – Запомните – товарищи.

– Пусть так, – весело откликается Ванька и ловко, как наездник в седло, запрыгивает на сиденье в кабину.

Самосвал, колтыхаясь кузовом, топает по грунтовке кирзовыми сапогами колёс. Ванька, подпрыгивая на ямах, дёргает баранку, вертит головой, не то что-то напевает, не то что-то бормочет и грызёт семечки, сплевывая осколки в окно. Перед капотом машины, закручиваясь, стелятся песчаные слои тумана.

Несмотря на ямы, колтыхания и подпрыгивания, Казарский сидит, выпрямившись, ни за что не держась.

– Как в деревне? – спрашивает он.

– Как в средневековье, – отвечает Ванька, продолжая бормотать. – Типа в эпоху первого крестового похода. Натуральный обмен, низкий уровень развития производительных сил. Выращиваем скотину, по осени забиваем. Потом в город на рынок. Тем и живём. Мясо сдал, штаны купил, вот и вся политэкономия. Объективная реальность.

Заметно, что Ванька старается говорить культурнее, выкладывает слова, примеряясь, как кирпичи в кривоватый рядок. И этот рядок ему нравится.

Романыча, вероятно, несколько отпустило, ему даже хватает сил слушать Ванькину болтовню.

– Кстати, что там у вас в городе о новом квазаре говорят – ULAS J1120? У меня он в книжечку записан. Я все главные, необходимые факты в книжечку записываю. А этот квазар расширил границы вселенной. Расстояние до него и возраст подтвердились? Извините за любопытство, но астрономия очень сложный предмет.

– Ты откуда Михаил Василича знаешь? – спрашивает Романыч и между этим вопросом и квазаром ULAS J1120 чувствуется какая-то связь.

Ванька настораживается.

– Вы ошибаетесь, – твёрдо говорит он. – Никакого Михаил Василича я не знаю. И не знал никогда.

– Ты же его стихи читал.

– А, Ломоносова! А вы откуда знаете?

– Был когда-то учителем. Школьным, очень давно.

– В самом деле? А что преподавали?

– Преподавал? Историю.

Романыч отворачивается и вроде бы смотрит – или действительно смотрит – за окно.

– Пока было, кого учить, были и у нас учителя. Два мужика и дивчина. Когда детей не стало, конечно, уехали. Здание школы староста в прошлом году на стройматериалы разобрал, учебники свалили в бурт, как картошку. Ну, я кое-что подобрал, спас. Астрономию там, физику, историю, хрестоматию по литературе. Занялся чтением, и открылась мне бездна, звёзд полна. Интересно. Выбор только не велик.

– У вас есть интернет, – замечает Казарский.

– Знаете, как пахнут старые книги – сыроватой плесенью? А Интернет не пахнет. И шероховатой обложки у него нет, и буквы на странице не потрогаешь пальцами.

– Да ты, братец, бунтовщик картофельный.

– Не согласен. Скорее, наоборот, – говорит Ванька и неожиданно строго спрашивает, – Ну, а вы кто, геологи или уфологи?

– Почему вдруг уфологи?

– Потому что недавно были уже уфологи. А до этого и биологи, и геологи, и даже картографы. И всё старались, искали, перебирали людей, будто свеклу в погребе. Хотя, сразу могли бы сообразить, что ничего не найдут. И не нашли.

– Что именно – не нашли?

– Этого вам никто не скажет, – так же твёрдо отвечает Ванька и действительно замолкает, словно задёрнув лицо шторой.

Казарский даёт какой-то знак, и Романыч, явно через силу, начинает выталкивать слова:

– У нас несколько иной род занятий. Мы как бы поисковики. Будем исследовать окрестности, готовить экспедиции по местам боёв.

– У вас же имеются эти достопримечательности? – обличающим тоном уточняет Казарский. – Места боёв?

– Зависит от того, какие вас интересуют. Есть и "навадиша на него множество пороков, и нача бити по нём", есть и "...летит, летит степная кобылица, и мнёт ковыль", есть даже "С топотом шагов в мир, открытый настежь бешенству ветров".

– Пожалуй, предпочтительнее времён Второй мировой войны. Сухинический котёл, м?

Ванька бросает на него строгий взгляд, словно хочет сказать что-то неприятное. Но вдруг что-то происходит, вдруг он резко тормозит, вжимая педаль и ногой, и сразу всем телом. На капот падает и со стуком катится коричневый цилиндрик, похожий на жёлудь или карамель.

– Пуля пистолетная, "тэтэшная", – сипло произносит Романыч, перебирая и отпихиваясь ногами.

Ванька молча выпрыгивает из кабины в ставшую зловещей туманную тишину.

– Спокойно, – говорит Казарский и действительно, совершенно спокойно вынимает из кейса пластмассовый файл и разглядывает его. Аккуратно прячет, не спеша, по-инвалидски отталкиваясь руками, выбирается на дорогу и растворяется в тумане, как в кислоте.

Видимо, не полностью, так как Романыч слышит два голоса, упирающиеся друг в друга.

– Где этот шофер? – первый голос, Казарского, так и произносит – с ударением на "о" и через "е".

– Пошёл к Лысому ручью, – наискось, в сторону этого самого ручья отвечает грубый бас, мягко искажая слова азиатским акцентом. – За ним присматривают. Кажется, позавчера одному всё-таки удалось пройти.

– Я знаю, поэтому я здесь. Как это произошло?

– Как обычно. Появились ночью, из ниоткуда, шестерых мы нагнали, отработали по ними. А один, седьмой, прошёл. Следов пока никаких. Оцепление усилили, пустили собак, но безрезультатно. Болота же, проклятые.

– Есть данные, где он, предположительно, находится?

– Аллах его знает, какие данные. Местные его прячут, вот какие данные. Сжёг бы я эту деревню, и всё.

– Мой человек на вас не выходил?

– Нет, не выходил. И, думаю, вряд ли уже выйдет. Болота, как омут – что упало, то пропало. У меня трое бойцов исчезли.

– То есть?

– Прошлой ночью. Выдвинулись в секрет к мосту и пропали. Ни следов, ни черта. Думаю о самом худшем.

– Перешли на ту сторону?

– Да.

– Как же вы допустили?

– А как я мог не допустить? Вы здесь были вообще? Знаете, что с людьми делают эти болота? А я знаю!

– Ну, хорошо, вы знаете, не горячитесь. У вас есть какие-то предложения? Конструктивные предложения?

– В городе стоит сто пятая бригада. Дайте мне её. Через три дня здесь будет выжженная земля.

– По моим данным, особенности этого дела до вас доведены. И вы говорите такие вещи.

– В кулаке воду не удержишь. Они всё равно пройдут, и я за это головой отвечу. А мне до свободной вакансии полгода осталось.

– Да-да, восемнадцатый век, Казахстан, тюркская юрта, четыре жёны, быстрый скакун и беркут. Непритязательное счастье кочевника. Вот что, дорогой хан. У нас с вами есть от трёх до пяти дней. И нет выбора. Так что занимайтесь своим делом и забудьте о выжженной земле. Это понятно?

Второй голос берёт паузу, прежде чем ответить:

– Есть, заниматься своим делом.

– И подтяните людей. Позавчера, в районе вокзала, возле развалин МТС, местная жительница заметила одного из ваших солдат. Подобные эксцессы недопустимы.

– Что вы хотите. Бойцы уже третий месяц в лесах. Как росомахи, зайцев кушаем, ежей и сусликов. Спирт закончился. Мы не снежные люди.

– Вот как? – насмешливо произносит Казарский – и эта фраза, по-видимому, означает конец разговора.

Наступает отчётливая, твёрдая тишина. Романыч егозит ногами, откидывается затылком в угол и крепко-накрепко сжимает челюсти и веки. Тем не менее, лицо его медленно, безобразно искажается.

Казарский, раздвигая туман, как простыни, возвращается, на руках залазит в кабину, по-кошачьи, брезгливо дёргает ногой, сплёвывая с конца туфли брызги грязи.

– Действительно, болота. Ходишь, как по навозу. Сергей Романович, вас же просили. Примените остатки воли, они есть у вас. Не место и тем более не время.

Гримаса, схватившая лицо Романыча, постепенно разжимается. Казарский достаёт из кейса файл.

– Продержитесь ещё несколько дней. Вскоре ваши приступы прекратятся. Обещаю вам. На самом деле это не так уж страшно. Смотрите-ка, идёт.

Появляется Ванька; тяжело качаясь, лезет на сиденье. Такое впечатление, будто он крепко выпил или прибавил в весе килограммов двадцать.

– Быстро ты, братец, обернулся, – усмехается Казарский. – До ручья метров восемьсот, не так ли?

– Так ли.

– Ну и, нашёл?

– Нет, не нашёл, – говорит Ванька. И добавляет:

– И вы не найдёте.

– Что не найдём? Или – кого?

Ванька отвечает решительными движениями: задёргивает лицо шторой, заводит двигатель и трогается с места.

И вот самосвал топает по вязкой деревенской дороге. Бревенчатые избы и сараи в тумане больше угадываются, чем видны. Точно старые боровики, они покрыты серо-зелёной слизью. Время обеденное, однако, на улице предрассветно пустынно и тихо. Только серые куры, как воробьи, суетливо копошатся в траве по-над заборами.

Самосвал, ухнув, тормозит, вдавливая сапоги-колёса в скользкую грязь. Что-то шипит в моторе и, кажется, не только пассажиры, но и грузовик прислушивается к тишине.

– Вот и старосты изба, – прерывает молчание Ванька, – Чего ждёте, вылезайте, давайте, пожалуйста. Мне ехать надо.