Текст книги "Перстень Тамерлана"

Автор книги: Андрей Посняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Я сейчас. – Спрыгнув с телеги, Раничев подождал следующую. Помахал рукой, улыбнувшись. Парни – совсем молодые ребята, подростки, заулыбались тоже.

– Что, не сидится с Яковом? – спросил рыжий. – Тесновато?

– Да не так, чтоб очень… – Иван зашагал рядом. – Слышь, пацан, позвонить не дашь, а? Очень надо… Я тебе в городе заплачу. – Он протянул руку к висевшему на шее у парня футляру… Немножко странному… плетенному из лыка! Да уж… Как только молодежь не извратится с этими мобильниками.

– Оберег! – похвастал рыжий. – Маменька туда зуб единорога заплела, на торгу у персиянца купленный, носи, сказала, Проша, от всякого сглазу. Не, с шеи снимать не буду, не проси. Гляди так.

Раничев с удивлением осмотрел плетенку. Никакого телефона там и в помине не было. Вот незадача-то.

– Бедновато живете… – расстроенно протянул Иван, даже забыл и про курево. – Слушай, а у старшего вашего тоже мобилы нет?

Рыжий не успел ответить – с первой телеги закричал что-то Ефим Гудок, замахал руками:

– Иване, Иване!

Что такое?

Раничев подбежал к телеге.

– Во-он твой Угрюмов. – Скоморох махнул рукой куда-то вперед. – Посейчас из-за холма покажется.

И вправду, впереди, слева от них, высился пологий холм, поросший на самой вершине редкими кривыми соснами, туда, за холм, и поворачивала дорога, допреж того пересекая через мосточек небольшую речку. Мосточек был тот еще. Старый, латаный-перелатаный, деревянный, срубленный – такое впечатление – без единого гвоздя. Подобные сооружения, наверное, описывал еще Радищев, проезжая из Петербурга в Москву. Раничев даже хотел было сойти с воза, подождать, пока проедут, а уж затем идти самому. Потом махнул рукой: а, будь, что будет, в крайнем случае всегда можно выскочить, да речка-то по виду не очень глубокая. Удачно проехав мостик, свернули к холму – дорожка заворачивала на вершину. Слезли с телеги, чтоб без нужды не утомлять лошадь, не торопясь поднялись на холм…

Мать честная!

Раничев аж присел от удивления. Вместо типичных брежневских новостроек, упомянутых еще Рязановым в «Иронии судьбы…», перед ним открылась панорама настоящего древнерусского города – с высоким земляным валом, рвом и крепостными стенами, сложенными из крепких бревен. За стенами виднелись золотые маковки церквей, а дорога внизу, проходя через ров, уходила в призывно открытые городские ворота. Тоже деревянные, обитые широкими полосками блестевшего на солнце металла. Вдалеке, слева и справа, виднелась река, огибавшая город с противоположной стороны, на реке маячили белые паруса.

Ну дела… И это – Угрюмов? Крупнейший районный центр? А где завод, городские кварталы, телевышка? Впрочем, местность отдаленно похожа. Вон – дубрава, правда какая-то хиленькая, вон – река, вон – излучина, там обычно все пьянствовали, вон… Нет. Какой же это Угрюмов? Это совсем ни на что не похоже. Раничев обернулся – спросить – но, сплюнув, замолк. Чего спрашивать-то? Подъедем ближе – там разберемся.

Яков стегнул вожжами:

– Н-но, милая!

Лошадка прибавила шагу, и телега быстро покатила вниз, ко рву, к стенам, к воротам…

Ефим шутил о чем-то с возчиком, Раничев же молчал и, хлопая глазами, крутил головой. Спустившись с холма, возы переехали через узкий мостик – судя по канатам – подъемный (!) – остановились у ворот, в очередь с другими возами. Яков замахал кому-то рукой – видно, узнал приятеля.

– Ну, пора и нам, – кивнул головой Ефим Гудок. – Спаси вас Бог, православные. – Сойдя с телеги, он низко поклонился обозным. Раничев, подумав, сделал то же самое. Он вообще-то чувствовал себя что-то не очень хорошо, как-то не так. Или, скорее, все вокруг было не так. Эти башни, стены, ворота. Стражники в кольчугах и с копьями. Один из них направился прямо к ним. Ефим ткнул приятеля в бок: – Кланяйся.

Поклонились. Впрочем, похоже, их поклоны не произвели на стража никакого впечатления. Темные, глубоко посаженные глаза его подозрительно смотрели на беглецов из-под блестящего, надвинутого на самый лоб шлема:

– Кто таковы?

– Скоморохи мы, – скромненько ответил Ефим. – Ватажники.

– Ватажники? – Воин нехорошо усмехнулся. – Феофан-епископ приказывал вашего брата на нюх к воротам не подпускать. Так что – идите, куда хотите.

– Смилуйся, батюшка, нешто нам в полях ночевать? А вдруг – ордынцы?

– Хм… Смилуйся. – Стражник ухмыльнулся. – Как же я над вами смилостивлюсь, коли вы, сразу видать, голь перекатная? Что с вас взять-то? – Он довольно откровенно пошевелил пальцами.

– Не, денег у нас нет, – подал голос Раничев.

– Да я и сам вижу, что нет, – хохотнул страж. – А может, вы холопы беглые?

Ефим замахал руками:

– Что ты, что ты, батюшка. Скоморохи мы, на дуде игрецы, на все руки хитрецы!

– Скоморошья потеха – сатане в утеху, – в тон ему откликнулся стражник. – А ну, шагайте-ка со мной в поруб!

– Какой поруб? – возмущенно воскликнул Ефим. – Люди добрые, это что ж такое творится? Ни за что ни про что – в поруб?

– Шагайте, говорю! – Воин грубо схватил Ефима за плечо, обернулся, подозвав подмогу.

Сразу набежало человек шесть. Все в кольчугах, с мечами.

– Что там у тебя такое, Юрысь? – недовольно поинтересовался толстый длинноусый мужик в синем, с серебристой каемкой, плаще – видимо, старший.

– Да вот, господине, шпыни какие-то в град просятся. Видно, холопи убеглые.

– А чего говорят?

– Говорят, скоморохи!

– Скоморохи?! – Длинноусый неожиданно вдруг захохотал, колыхаясь всем телом. Блестящие плоские пластинки, покрывавшие рыбьей чешуей грудь его, зазвенели. «Четырнадцатый век – коробчатый панцирь», – машинально отметил Раничев, уже ничему не удивляясь. – «А может, бахтерец… Нет, бахтерец не такой, он как куртка, да и пластины там длинные, сбоку – кольца. Да и, кажется, бахтерец появился позднее, веке в пятнадцатом, если не позже».

– Вижу, что скоморохи. – Отсмеявшись, начальник воротной стражи вытер усы. – Ну, здрав будь, Ефимко Гудок! Узнал меня-то?

– Как не узнать, батюшка Онцифер Иваныч, – низко, в пояс, поклонился ему скоморох… и, следом за ним, Раничев. – Мы ж с ватагой у твово сыночка прошлолетось на свадебке пели.

– Пели, пели… – покивал головой длинноусый Онцифер Иваныч. – А медведь ваш, зверюжина злохитрая, у меня весь холодец пожрал. Два корыта!

– Два корыта?! – удивленно воскликнул Юрысь. – От тварь ненасытная. Куды ж скоморохи смотрели?

– Не кормили, видать, медведя-то.

– Да кормили, кормили, батюшка! – Ефим Гудок принялся с жаром оправдываться. – Это он, подлый, сам.

– Сам… – Онцифер Иваныч пошлепал губами. – Ну так вот, Ефиме. – Он что-то быстро посчитал на пальцах. – Две гривны с тебя за холодец да за разор, что медведь ваш учинил.

– Помилуй, батюшка! – Скоморох бросился на колени. – То ж ватага виновата – недоглядели – не язм один.

– Сыщешь тут вашу ватагу, – недовольно протянул начальник стражи. – В общем, тебе за них и отвечать. И дружку твоему тоже. – Он строго взглянул на Раничева.

Иван ничего уже не соображал. Только смотрел по сторонам, жалобно моргая. Стены, башни, стражники… Крыша у любого съедет. Долг вот еще какой-то повесили…

– Пропусти их, Юрысь, – громыхнув доспехом, обернулся к стражнику Онцифер Иваныч. – Да смотрите у меня! Чтоб через три дня… к Арине-рассаднице… гривны были!

«Арина-рассадница, – попытался вспомнить Раничев. – Капустную рассаду высаживают. Кажется, где-то в мае. Ну да, сейчас же – май… Впрочем – не уверен».

– Что голову повесил, Иване? – Пройдя ворота, Ефим Гудок весело ткнул его в бок. – Не журись, отдадим должок, не так и много. У ватажников займем, а нет – так сами заработаем. Ты ведь тоже скоморох, из наших! Главное, от упыря этого, Колбяты, выбрались. Ух, и тяжкое дело! А ну-ка выпьем чего-нибудь да поедим, я тут одну корчму знаю – хозяин в долг накормит. Пошли, посидим… А потом уж иди, куда тебе надо.

Раничев вздохнул, переспросил тихо-тихо:

– А куда мне надо? – Не скомороха спросил – себя.

Вокруг текла обычная городская жизнь: ехали по пыльным улочкам возы с дегтем, пробегали с поклажей на плечах посадские, прошли двое монахов, остановились, перекрестившись на крест деревянной церкви, и, неодобрительно взглянув на двух оборванцев – Ефима и Раничева, – пошли себе дальше. За углом, на холме, артель строителей закладывала фундамент какого-то здания. Здоровенные бородатые мужики в грубых рубахах, ругаясь, таскали тяжелые камни. Строители, блин… А место знакомое… Холм, с него речку видать, там – дубрава… Ну да, конечно, знакомое – там же остатки крепостной башни – памятника архитектуры четырнадцатого века! Не ее ли строят? Бред какой… Да и все вокруг – бред! Возы, церкви, монахи…

Раничев вдруг остановился и тяжело опустился прямо в дорожную пыль.

– Ты чего, Иване? – Ефим, наклонившись, потряс его за руку.

– Какое, ты говорил, сейчас лето, Фима? – подняв на скомороха измученные глаза, тихо спросил Раничев.

Ефим пожал плечами:

– Шесть тысяч девятьсот третье.

– От сотворения мира… Шесть тысяч девятьсот третье… Минус пять тысяч пятьсот восемь… ну да – тысяча триста девяносто пятый год. Конец четырнадцатого века… Боже!

Застонав, Иван повалился навзничь. Рядом с ним, на ветвях вербы, весело пели птицы. Чуть в стороне, у церкви, белоголовые ребятишки в длинных, подпоясанных кушаками рубахах играли в лапту, оранжевый солнечный луч отразился от креста на деревянной маковке храма и…

Глава 8
Угрюмов. Май 1395 г. Скоморохи

Налетали ясны соколы,

Садились соколы за дубовы столы,

За дубовы столы, за камчатны скатерти,

Еще все-то соколы оны пьют и едят

Оны пьют и едят, сами веселы сидят.

«Повесть о Тверском Отроче монастыре»

…уткнулся прямо в широко раскрытые глаза поднявшегося из пыли Раничева.

– Тысяча триста девяносто пятый, – оглядываясь вокруг, снова прошептал он, и, словно в насмешку, на церкви ударил колокол.

Иван не помнил, как и куда они шли дальше, все смешалось в голове его: боярин Колбята, побег, возчики, играющие в лапту дети, строящаяся крепостная башня, церкви с колокольным звоном и внезапно открывшийся рынок.

– А вот рыба, рыба, кому рыбки? Свежая, только что пойманная. – Пронзительный крик торговца вернул Раничева к реальности.

– Пироги, пироги с белорыбицей, с пылу с жару, бери, господине, не пожалеешь!

– А вот сбитень, на травах пахучих, горяченький.

– Боярин, купи сукна. Хорошее сукно, немецкое – тебе на кафтан в самый раз.

– Ножи, кинжалы, мечи – не угодно ли?

– Пироги, пироги!

– Рыба!

Раничев уже оглох от всех этих криков, потянул за локоть Ефима:

– Куда идем-то?

– В корчму, куда ж еще-то? – весело отозвался тот и подмигнул. – Ну, Иване, ох и загулеваним!

Иван только покачал головой. В корчму – так в корчму. Все равно, куда уж… Триста девяносто пятый… Мать честная!

Свернув на небольшую улочку, ведущую с рынка, беглецы оказались перед невысокой изгородью с призывно распахнутыми воротами и просторным двором с колодцем и коновязью. В глубине двора виднелась большая изба, полутораэтажная, с высоким крыльцом и подвалом. На крыльце, облокотясь о резные перила, судачили о чем-то трое мужиков самого что ни на есть крестьянского вида – рубахи из выбеленного на солнце холста, лыковые лапти с обмотками, за поясами – шапки. У коновязи пофыркивали кони.

– Не шибко-то много народу, – заметил Ефим, поднимаясь по ступенькам крыльца. – Вот к осени ужо соберутся – листику негде упасть.

Поздоровавшись с мужиками, они вошли в избу. Сеней не было – вошли сразу в горницу или, лучше сказать, гостевую залу, с длинными столами, тянувшимися вдоль стен широкими лавками и приземистой печью в углу. Не сказать, чтоб в зале было слишком людно, так, человек десяток хлебали за столами щи, запивая каким-то напитком из больших деревянных кружек. Вокруг стола сновали ребята в ярких рубахах – корчемная теребень – деловито таскали кружки, кувшины, миски. Один из них тут же подскочил к вошедшим:

– На так забрели аль ночевать будете?

– Посмотрим, – вполголоса буркнул Ефим. – Ондатрий где?

– Да в хлеву, – мотнул головой парень. – Свинья опоросилась, смотрит. Позвать?

– Да уж, позови, сделай милость, – подумав, кивнул скоморох. – Мы пока тут посидим, на лавке.

– Сбитню? Капустки солененькой?

– После. – Ефим отмахнулся. – Сперва хозяина позови.

Хозяин появился минут через двадцать, не раньше, видно, не очень-то торопился – не те были гости, чтоб к ним поспешать. Войдя, подошел к Ефиму, кивнул хмуро:

– Ну здрав будь, Гудок. Чего пожаловал?

– И тебе здравствовать, друже Ондатрий. – Скоморох поднялся с лавки. – Не ведаешь ли, где Семен-ватажник обретается? Чтой-то на торгу не видать.

– И нет его там, – скривился в ухмылке Ондатрий – пожилой хитроватый мужик, среднего роста, с явным брюшком, обтянутым черным полукафтанцем поверх синей, с узорочьем, рубахи. Борода на две стороны, картофелиной нос, взгляд бегающий, звериный. Ну точь-в-точь – кулак, как их изображали в старых советских фильмах, для полного сходства не хватало только картуза с лаковым козырьком и серебряной цепочки через все пузо. Впрочем, цепочка все же была, только не через пузо, а на шее – витая, толстая, точно – серебряная.

– В тую седмицу в чужую сторонку подался Семен со всей своей ватагой, – пояснил хозяин корчмы, не спуская настороженных глаз с посетителей.

– Жаль, – тяжело вздохнул Ефим. – Мы вон с дружем хотели к нему в ватагу пристать. Подзаработать, да и вон стражам воротным задолжали.

– Онциферу, что ль? – услыхав про стражей, переспросил Ондатрий.

– Ему.

– Ну Онцифер – мздоимец известный, уж своего не упустит.

– Да знамо дело, – кивнул скоморох и преданно заглянул прямо в глаза корчемщику: – Ты б нас покормил, Ондатрий. А мы потом заплатим.

– Заплатите, куда вы денетесь. – Хозяин корчмы усмехнулся. – Ежели сами ничего не запромыслите, укажу – как. Эй, Егорша! А ну, спроворь гостям капусты да сбитень не забудь…

Егорша – запыхавшийся паренек с испуганными глазами, самый младшенький из корчемной теребени, – оглянувшись на хозяина, метнулся было исполнять приказания, да отошедший от гостей Ондатрий ловко схватил его за рукав. Шепнул:

– Не спеши, паря. Капусту прошлогоднюю тащи, ту, что свиней кормим, а сбитень… не надо совсем сбитня, брагу принеси, с которой вы, стервецы, вчерась всю ночь у старого амбара блевали.

– Не пили мы той бражки, госпо…

– Неси, говорю. – Ондатрий с видимым удовольствием отвесил парнишке хороший подзатыльник, так что тот аж не устоял на ногах. Растянулся на грязном полу под смех посетителей, тут же вспрыгнул, поклонился да дальше побег, утирая кровь.

– Однако нравы, – покачал головой наблюдавший всю сцену Иван и тяжело задумался, обхватив голову руками. Вернее – попытался задуматься, никакие мысли что-то пока в башку не лезли. Напиться бы, что ли? Да, пожалуй, самая верная вещь. Ситуация такая, что без ста грамм явно не разобраться.

– Ефим, у них тут водка имеется?

– Чего?

– Ну… не сбитень, а что-нибудь такое, позабористей…

– Медовый перевар, что ли?

– Да хоть и его.

Скоморох хохотнул:

– А ты, я вижу, выпить не промах. Перевар ему подавай – губа не дура! – Он причмокнул губами и мечтательно вздохнул: – Я б тоже, конечно, от перевара не отказался. Да уж тут что хозяин подаст. Платить-то нам пока нечем.

– Так этот черт Ондатрий, кажется, обещал нам какую-то работу устроить?

– Именно, что черт! К дьяволу и его работы, – резко тряхнул головой Ефим Гудок. – Говоришь, ты с Угрюмова, а Ондатрия не знаешь! Работы его – татьба да мошенство, потом нам с тобой стоять на правеже, не Ондатрию. Нет уж, сами заработаем, мы ж с тобой скоморохи, не кто-нибудь! Эх, гудок бы найти… Ты на чем играешь?

– На бас-ги… Тьфу ты – на гуслях.

– Тоже неплохо.

Прибежал корчемный отрок, Егорша. Бросил на стол перед беглецами черствую лепешку да миску с каким-то неаппетитным серо-коричневым месивом, поставил пару кружек с обгрызенными краями, поклонился:

– Ешьте, пейте, гостюшки!

Постоял, просительно поморгав глазами.

– Не стой, паря, – разуверил его Ефим. – Нет у нас пока ничего и подать тебе нечего.

Обиженно фыркнув, отрок испарился.

– Капустка! – подмигнув Ивану, Ефим захватил из миски пальцами изрядный кусок месива и, запрокинув голову, положил его себе в рот. Зачавкал:

– Вку-у-усно.

Раничев брезгливо понюхал принесенную служкой капусту, попробовал на язык и сразу же выплюнул:

– Ну и гадость эта ваша заливная рыба!

А вот напиток – судя по всему, это была медвяная брага – Ивану неожиданно понравился. Пахучая, забористая, резкая. Изрядно ее было в кружице – литра два, не меньше.

– Вот, помнится, в детстве, было такое вино – «Плодово-ягодное», – опростав полкружки, довольно промолвил Раничев. – Как сейчас помню, девяносто восемь копеек стоило, еще портвейн был, «тридцать третий», по вкусу – ну в точности как эта бражка. – Фима, у них еще там такая бражка есть, а? – Иван быстро хмелел, еще бы, на голодный желудок да выпить больше литра! К тому ж он и с самого начала собирался напиться, ну а как тут не напиться, когда… когда… Что же, черт побери, произошло-то?

– Ефим, мы где?

Скоморох осоловело взглянул на него; видно, и на него подействовала брага:

– В корчме… у этого… у Ондатрия.

– Ах, в корчме… А где дичь?

– На дичь у нас гривен нет, друже! И так в долг гулеваним.

– Эт-то плохо, что в долг, – икнув, поддержал беседу Иван. – А почему в баре музыки нет, а? Ну вот скажи мне, почему? Бармен, эй, бармен!

Мальчишка с кружками – кажется, Егорша, – не поворотив нос, пробежал мимо. Помнил, змей, что нет у них пока денег. А раз нет, так чего подбегать?

– Х-хочу м-музыки! – не унимался Раничев. – И этих, как их, женщин. Чего это в баре никаких девчонок нет? Он что, для «геев», что ли? Фима, ты зачем меня в «голубой» бар привел, шельмец этакий?

– Тихо, тихо, друже, – утихомиривал его Ефим. – Неровен часть, зайдут стражники.

– Какие, на фиг, стражники? Мы с тобой сами себе стражники. И что ж тут музыки нет? Самим спеть, что ли? Интересно, есть у них тут к-караоке? Эй, бармен, бармен! Подь сюда, харя косорылая. Скажи ему ты, Фима. Скажи, нечего харю кривить и н‑на музыке экономить, иначе, иначе я его в ОБЭП сдам, у меня там приятель между прочим…

– Пошто буянит? – Подошедший хозяин вопросительно взглянул на более трезвого Ефима. – Иль умаялся, сердечный?

– Не умаялся! – Раничев хватанул кулаком по столу, где-то в глубине души ощущая себя последней свиньей – никогда раньше он еще до такого состояния не напивался, хотя, что греха таить, бывало, конечно, всякое.

– Не умаялся! – Он поднялся с лавки, направляясь к хозяину корчмы. – Песен хочу, понял, ты?

Корчмарь опасливо попятился, на всякий случай подзывая служек. Потом, подумав, махнул рукой: мол, хочет, так пускай поет, жалко, что ли?

– У беды глаза зеленые, – затянул Раничев приятным, хорошо поставленным голосом. – Не простят, не пощадят…

Спорившие о чем-то мужики за соседним столом притихли. А Иван не унимался – исполнив песню, дурашливо поклонился, не замечая, как по знаку хозяина корчемный отрок Егорша заново наполнил кружки пахучей медвяной брагой. Тут и Ефим не удержался, с криком «Скоморохи мы али нет?!» велел хозяину притащить ложки, застучал об ладонь, об колено, через плечо да по столу, вскочил с лавки – да вприсядку – эх, раззудись плечо!

Рядом с ним тут же оказался Раничев, забыл и про плечо раненое:

– Эх, раз, да еще раз, еще много-много раз!

Тут и остальные мужики – а чего зря сидеть-то? Опростали кружки да тоже в пляс, да с топаньем, да с прихлопом, да с пересвистом.

Хозяин корчмы мигнул теребени – те засуетились, забегали, таскали из погреба бражку, да что там бражка – уж и до перевара дело дошло.

На торгу засобирались молодые ребята – артельные – кто-то прибежал, крикнул:

– Слышьте, у Ондатрия в корчме гулеванят! Дюже как весело.

Побросали артельные работу – некоторые и возы недогрузили – да в корчму, к Ондатрию. А там уж и пляски, и песни и на ложках игрища – веселуха, заходи, коль не трус. Ну трусов среди артельных не было – за вечер полполучки пропили. Кой-кто из хозяев-обозников за ними в корчму бросился с оглоблей да с палками – а ну выходь, грузить-то кто будет? Никто, конечно, не вышел, а корчму громить обозники опасались – про хозяина-то, Ондатрия, всякие слухи ходили. Ограбят потом обоз, ну его, Ондатрия этого, к ляду. Плюнули обозники да повернули обратно – ужо возы и сами догрузят, чай, молодые возчики имеются, только присматривать за ними надоть, как бы тоже в корчму не сбежали, собаки!

Сколько длилось веселье, Раничев не помнил – к стыду своему, напевшись да поплясав, уснул прямо на столе, положив голову на руки. Не чувствовал даже, как понесли его корчемные, за руки за ноги поволокли было в горницу…

– Куды! – зыркнул на них Ондатрий. – Во двор несите, соломки киньте, да хоть там, за амбаром, где вчерась блевали, моей брагой упившись.

– Да не пили мы, батюшка!

– Что? Ах не пили? А не ты ль, Егорша, поутру водицу в колодце прям из ведра пил с жадностию? А?! Н-на получай! Вот тебе, вот…

– Пощади, батюшка!

– Кот поганый тебе батюшка! Н-на, получи, гад премерзостный, н-на!

Окровавленный Егорша еле вырвался из объятий мстительного хозяина корчмы. Подбежав к колодцу, умылся, вытер лицо соломой, постоял немного – вроде унялась юшка – обратно в корчму не пошел, испугался, прикорнул тут же, за амбаром, на соломе, подстеленной для гостей-скоморохов. Те – упившиеся в дупель – уже давно храпели там, упершись ногами в навозную кучу. Хозяйский пес Агнец – огромный клыкастый кобель сивой масти, подбежав, принялся было лаять, да принюхавшись мотнул головой и, заскулив, убежал прочь. Чего зря лаять-то? Что он, питухов не видел?

Взошел месяц, на черном небе воссияли звезды. Недоступно-далекие, желтые, они подмигивали Егорше, словно бы утешали: ничего, мол, придет и твое время, а сейчас терпи, коль отдан к Ондатрию в услуженье. Хорошо еще так, а то б помирал с голоду под забором – отец-то с матерью давно в Орде сгинули.

Раничев проснулся рано – едва рассвело, и за крышами изб медленно поднималось солнце. Было прохладно – не холодно, а именно прохладно, как бывает ранним утречком перед жарким да знойным днем. Иван со стоном уселся, вытащив из волос солому, осмотрелся вокруг. Матерь Божия! Где это он? И что вчера было? Кажется, гуляли в каком-то кафе. С этим, новым музыкантом, Ефимом. Да, с Ефимом. Он, что ли, проставлялся? И – где гуляли? Наверное, в «Явосьме», у Макса? Иван вдруг вздрогнул, покачал головой, ясно вспомнив все, что произошло с ним вчера… и не только вчера. Вскочив на ноги, осмотрелся – низкие бревенчатые постройки, изба, покосившийся забор, за забором – высокие деревянные стены с башнями и стражей. Конец четырнадцатого века! Господи! Помолиться – знать бы как? Четырнадцатый век… А ведь это не сон, судя по всему. Стены, воины с копьями, избы. И никаких тебе автомобилей, никакого асфальта, вообще никаких признаков цивилизации… Но черт побери, как? Как такое вообще-то возможно?! Усевшись на солому, Раничев застонал.

– Возьми-ко, испей, друже.

Иван оглянулся. Перед ним стоял какой-то пацан, светленький, темноглазый, в длинной непонятного цвета рубахе, подпоясанной узким пояском, с распухшей губой и большим фиолетовым фингалом под левым глазом. Босиком. Ну натуральный гопник! Такого бы прогнать поскорее да… Гопник дружелюбно улыбался и протягивал Ивану большой деревянный корец.

Не раздумывая больше, Раничев припал губами к корцу – водица! Чистая, ледяная, аж сводит скулы.

– Спасибо, хорошо! – Напившись, он вернул корец парню. Вроде и жизнь веселей показалась. Теперь бы еще покурить. – Ты, случайно, не ку… Тьфу! Господи! Господи! Ну конечно, не курит. Откуда в четырнадцатом веке табак? Господи…

Проснулся Ефим. Заворочался на соломе – видно, жестко спалось, хреновая была солома, старая. Подняв голову, улыбнулся мучительно:

– Попить бы.

– Попей, попей. – Отрок протянул корец.

– Эй, Егорша! – распугивая утреннюю тишину, истошно заорали с крыльца. – Ты где, диавол? Иди, хозяин зовет.

– Пойду я, – погрустнел парень. – Корец опосля принесете.

– Принесем…

Иван с Ефимом переглянулись и вдруг разом захохотали, повалившись на солому и раскинув в стороны руки. Неизвестно, чего было больше в этом смехе: радости от спасения, надежды на хороший день или воспоминаний о вчерашнем?

– Хорошо вчера погулеванили, – отсмеявшись, приподнял голову скоморох. – Сегодня поищу своих. Мало ли – не все с Семеновой ватагой ушли? А ты чего намерен поделывать?

– Не знаю, – честно признался Иван. – Нет у меня здесь никого. Думал, знакомых встречу, ан нет…

– А кто у тебя тут из знакомцев-то был? – заинтересовался Ефим.

Раничев задумался, действительно – кто?

– Ну… хозяин кафе… тьфу, корчмы… есть тут одна, вернее была… Вряд ли ты его знаешь.

– А, ты про ту корчму, что сгорела прошлым летом? – Скоморох понимающе кивнул. – Да, не повезло хозяину. Хотя – он сам виноват, надо мзду платить вовремя, тогда никакой пожар не страшен, верно?

– Так-то оно так… – кивнув, протянул Раничев. – В общем, наверное, и нет здесь у меня никого.

– А ты с кем ватажничал?

– Да вот с ними…

– Так там, в старой корчме, выходит, и кто-то из скоморохов сгорел? Не слыхал. – Ефим недоверчиво покачал головой и тут же обрадованно улыбнулся: – Так ты, выходит, один-одинешенек?

– Выходит, что так, – грустно признался Иван.

– Так давай вместе ватажничать! Вон вчерась как распелись. Инструмент сыщем – заработаем изрядно.

– Наверное, ты прав, Ефим. – Раничев согласно кивнул. – Говоришь – вместе? Давай. Только… я еще, пожалуй, пройдусь, посмотрю, может – и встречу кого?

– Сходи. – Ефим потянулся. – А то так давай со мной на торг да на пристань?

Иван отрицательно покачал головой.

– Ну нет, так нет, – пожал плечами скоморох. – К обеду встретимся тут же, в корчме, хорошо?

– Заметано.

Проводив глазами удалившуюся фигуру Ефима, Раничев снова вытянулся на соломе, подставив лицо солнцу. Он, конечно же, не собирался сейчас никуда идти, уж слишком много всего навалилось на него в последнее время. И все, что навалилось, требовало самого вдумчивого анализа. Анализ этот в свою очередь требовал времени – а его-то как раз и не было в последнее время. Прошлое ворвалось в жизнь Раничева внезапно, навалилось непоколебимо и властно, обхватило когтистыми лапами, не давая опомниться. Хотя, конечно же, и раньше можно было бы догадаться… Да как догадаться-то? Он же, Иван Петрович Раничев, нормальный солидный человек, директор музея, интеллигент… в первом поколении, неужто мог поверить в такое?! Первое, что пришло в голову, – сумасшедшие, затем – секта. Да, это многое объясняло… но ведь та деревня, рядом с боярской усадьбой… И Ефим. Ефим… Что-то не очень-то он походил на забитого средневекового человека, если верить изысканиям некоторых солидных академических историков, только и озабоченного, что мыслями о религии и спасении души. И говорил он вполне понятно, не «не лепо ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы…», а… Впрочем, это было вполне объяснимо: мы ведь тоже не говорим в жизни: санитарный узел, деяние, головной убор. А вот если представить, какое впечатление возникнет о языке людей двадцать первого века у историков, скажем, века двадцать восьмого, ежели обнаружат они пачку бюрократических документов типа «настоящим уведомляем о наличии отсутствия того-то сего-то»? Скажут – только так все и говорили году в две тысячи шестом – и никак иначе! А кто думает по-другому – ату его, ату, ведь мы же провели самые серьезные изыскания, не одну диссертацию накропали, опираясь не на что-нибудь, а на выдающиеся исторические источники, к примеру на такой памятник русской словесности, как переписка Н-ского отдела внутренних дел с районной прокуратурой. Еще некоторые из ученых на старинные песни ссылаются – дескать, народное творчество. Ну о современных песнях лучше вообще помолчать, дай бог, никогда не попадутся они на глаза вдумчивому архивариусу из далекого будущего, иначе вывод о поколении людей начала двадцать первого века будет весьма-весьма прискорбным.

Иван засунул в угол рта соломину – вместо сигареты – пожевал, отогнал назойливую осу и принялся рассуждать дальше. Во-первых – как он оказался в прошлом? Ну конечно, все это связано с той дракой в музее. С человеком со шрамом, с перстнем… С перстнем. С ним вообще не одна загадка связана: то он появлялся внезапно, то исчезал, чтобы, неведомо как, возникнуть снова. Значит – перстень. И человек со шрамом. Наверное, он тоже где-нибудь здесь, в прошлом? Но как найдешь? А найдешь, и что дальше? Ну для начала надо его хотя бы найти и хорошенько потолковать, а уж потом видно будет. Кстати – здесь будет неоценимой помощь Ефима, со скоморошьей-то ватагой искать куда легче – можно всю Россию пройти. Впрочем, ее еще и нет, России-то. Одни княжества – Рязанское, Московское, Тверское… Все, между прочим, разные государства со своей собственной политикой, как внутренней, так и внешней.

Раничев перевернулся на бок – не на то плечо, которое болело, на другое. Во-вторых, прежде чем приступить к поискам, надо бы легализоваться… впрочем, это, похоже, у него неплохо вышло. Заработать на жизнь, пообвыкнуться – вообще, все случившееся, конечно, шок, и шок изрядный, но ведь он, Раничев, черт возьми, историк, а не хрен собачий! Случай-то какой подвернулся! Ходи, смотри во все глаза да мотай на ус, а уж потом, когда вернешься… если вернешься. Иван помотал головой, отгоняя нехорошую мысль. Прошлое ему пока не очень-то нравилось – какие-то уроды кругом: бояре, их слуги, этот вот Ондатрий, судя по всему, – типичная сволочь. Интересно, а как там, в родном мире, восприняли его отсутствие? Жена, наверное, с радостью? Хотя вряд ли, не настолько уж она зла, почти не жили в последнее время вместе, не трепали друг другу нервы. Влада… Вот кого жалко. Переживать будет, ведь любит, наверное. Да даже если и не любит, все равно переживать будет, такой уж они, женщины, народ – переживательный. Иногда – и на пустом месте. Придумают сами себе невесть что, расплачутся – ах, пожалейте нас, бедных. А чего слезы лить, спрашивается? Не придумывайте ничего, займитесь полезным для себя делом, она и сгинет незаметненько, тоска-кручина. Нет, Влада точно переживать будет… Хоть кто-то. Хотя – а ребята? Вадька – соло-гитара, Венька – клавишные, Михал-Иваныч – ударные? Они уж, пожалуй, всю милицию перевернули – где, мол, наш друг и басист Иван Петрович Раничев? В милиции ориентировку, поди, уже дали: так и так, вышел из дома и не вернулся директор краеведческого музея – высокий мужчина… блондин, блин, в черном ботинке… нет, не блондин, конечно. Волосы темно-русые, длинные, борода такого же цвета, подстриженная, глаза серо-голубые, особых примет нет. Был одет в светло-серые брюки и белую китайскую рубашку с короткими рукавами… Бред… Нет, надо, надо возвращаться, все сделать для этого, что можно, и даже – чего нельзя. Ведь там – Влада, ребята, музей, музыка наконец, от четырнадцатого века до изобретения фонографа Эдисона – ужас сколько времени.