Текст книги "Разбойный приказ"
Автор книги: Андрей Посняков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
В лавках, перед рядками, торговали английским сукном – товар добрый, пошьешь рубаху или кафтан – сносу нет, да и по цене приемлемо. Рядом – ткани бархатные, аксамит, камча, камка, тут же и пуговицы на любой вкус – деревянные, оловянные, жемчужные. Чуть поодаль – пояса, наборные, златошвейные, шелковые, с кистями и гладью, за ними – кошельки-«кошки», серебришко хранить, не какие-нибудь медяхи. Из кошачьих шкур шитые, те шкуры самыми крепкими считались, потому и кошельки – «кошки». Хотя оно, конечно, народ посолиднее все ж таки кожаные предпочитал, это молодежь все больше «кошками» баловалась. Дальше, за суконным рядом, шли кузнечные: как сырье – крицы, уклад, – так и изделия: дверные и воротные петли, наконечники рогатин, ножи, замки на любой вкус. Пройдя шапочников и серебряников, Митрий поздоровался со знакомыми свечниками и остановился у северян меховщиков:
– Не с Архангельского ли городка будете?
– С Холмогор.
– А домой скоро возвернетесь?
– Как товар купят. Может, через пару недель, а может, и через месяц. А ты чего спрашиваешь-то, паря? – Купец (а скорее, приказчик, уж больно скромно одет для купца) пригладил рыжеватую бороду.
– Да вот попутчиков ищу, до Шугозерья, – честно признался отрок.
– Так подожди с месяц.
– Не, – Митрий с грустью покачал головой. – Мне поскорей надоть.
Он отошел в сторонку, поглядел на собор, перекрестился истово:
– Господи, Иисусе Христе, сыне Божий! Только бы он не умер, только бы… Сделай, чтоб остался жив, а я… я уж как-нибудь… Это ж надо – на живого человека руку поднял, пусть и на нехорошего… Грех, грех-то какой, Господи!
– Эй, паря!
Митрий вздрогнул и, обернувшись, увидел перед собой рыжебородого приказчика-холмогорца.
– Ежели тебе на Шугозерье надоть, попробуй с московскими купцами договориться, во-он их обоз, видишь? – приказчик кивнул куда-то в сторону зарядья, где виднелся с десяток покрытых рогожею возов, запряженных выносливыми мохнатыми лошадьми. – Они как раз на днях в Архангельский город поедут.
– С московскими? – Отрок закусил губу. – Угу, попробую. Благодарствую… – Отойдя, он запоздало повернулся, но рыжебородого холмогорца уже давно простыл и след.
– Значит, московские… – Приняв деловой вид, Митрий подошел к обозникам и, спросив старшего, поинтересовался насчет дороги.
Обозные московские мужики – все, как один, какие-то тощие и хмурые – недобро взглянули на подошедшего отрока и дружно покачали давно нечесанными головами.
– Не знаем мы ничего. Разрешит хозяин – тебя с собою возьмем. У него спрашивай.
– А где ж хозяин-то ваш?
– Вона, у таможни стоит, с дьяком.
– То не дьяк, монах таможний. У нас здесь нет дьяков.
– Ну, короче, там. Толстый такой, борода через все пузо.
Московский купец, в отличие от своих обозников, и впрямь оказался чрезвычайно упитанным. Окладистая, какая-то серовато-пегая борода его – бородища даже! – важно возлежала на объемистом животе. Одет торговец был словно боярин: шелковый, желтого цвета зипун, поверх – синий аксамитовый полукафтанец, поверх – бархатный зеленый кафтан, а уж поверх того – узорчато-переливчатая ферязь с разрезными, завязанным за спиной рукавами. Для полного сходства с боярином не хватало только высокой горлатной шапки, но уж тут купчина явно понимал, что переборщил бы, а потому довольствовался обычной круглой мурмолкой, отороченной по краям рыжим беличьим мехом. Зато золоченых блях – оламов – на шапке было нашито с лихвою, аж глазам больно. Купец явно о чем-то упрашивал таможенника, льстиво улыбался, чуть ли не кланялся, даже тряс тяжелой, приятно позвякивающей мошною, однако монах, похоже, оставался непреклонным. Митрий про себя усмехнулся – вот в этом-то и есть отличие таможенного монаха от обычного таможенника. На что монаху деньги и посулы?! Так что вряд ли что тут у пегобородого выйдет.
Московский гость и сам пришел к тому же выводу, поскольку, простившись с таможенником, злобно сплюнул на землю и, задумчиво наморщив широкий лоб, зашагал к своему обозу. Тут-то, по пути, его и перехватил Митрий, поклонился:
– Здрав будь, гость московский.
– О! – удивился купец. – А ты кто такой? Чего тебе от меня надо?
Он пристально осмотрел отрока с головы до ног. Собственно, нечего было особо рассматривать: узкие полотняные штаны, кожаные поршни с ремнями, серенькая сермяжная рубаха, подпоясанная простым кушачком, а поверх нее – короткая суконная куртка, какие носили жители приморских городов: лоцманы, шкиперы, матросы. Удобная вещь, собственно, Митрия в таком наряде сочли бы за своего и в Новгороде, и в Орешке, и в Копорье, и даже где-нибудь в Гамбурге или Любеке, не говоря уже о Стокгольме, – везде. Везде, но только не в Москве и вообще не в центральных областях Российского царства.
– Я Димитрий, Иванов сын, – быстро соврал отрок. – Успенский служитель – добираюсь по делам в Спасский погост. Это в Шугозерье, вам по пути.
– Кто это тебе сказал, что нам по пути? – презрительно хохотнул купец.
– Но… Но вы же едете в Архангельск?
– Кто тебе сказал, что в Архангельск?
– Да… говорят… – Митрий уже понял, что вряд ли у него здесь хоть что-нибудь получится с этим подозрительным московитом. – Я бы мог быть вам проводником… гм… на первое время.
– У нас есть проводник, – глухо бросил торговец. – И мы не едем в Архангельск. Да и вообще, а ну-ка, пошел отсюда, иначе велю прогнать тебя палками. Пошел, кому говорю!
– Да ухожу, ухожу, не больно-то и надо, – усмехнувшись с ничуть не меньшим презрением, нежели сам купец, Митрий пожал плечами и повернулся к торговцу спиной.
– Ишь, нацепил на себя поганую одежку, христопродавец! – зло бросил ему вслед московит.
Митрий немедленно обернулся – все ж таки обидели:
– От христопродавца слышу!
Купец взбеленился, подбежал к обозникам, заорал:
– А ну, догоните-ка его, ребята, да как следует угостите палками!
Обозные мужики поспешили выполнить приказание… Однако Митрия уже простыл и след. Станет он их дожидаться, как же! Ну, надо же – обозвать удобную свейскую куртку поганой одежкой! Только московит такое и может ляпнуть. Вообще Митрий слыхал еще от отца Филофея, что многие московиты – и вовсе не только знатные – считают себя людьми особенными, истинно правильными, а вот всех остальных, особенно иностранцев, – погаными. Говорят, даже после встречи с каким-нибудь аглицким или немецким гостем тщательно моют руки, а потом отмаливают грех в церкви. А ну, как и тихвинцы б так? Церквей бы не хватило! Да, конечно, средь иноземцев всякого люда хватает – есть и мерзавцы, а есть и совсем хорошие люди, вроде Карлы Иваныча. Впрочем, как и среди русских.
– Эй, Митька, погодь! Да подожди, говорю, Умник.
Митрий остановился, дожидаясь подбегавшего к нему смешного лопоухого парня чуть постарше себя, одетого в длинный щегольской кафтан и лапти, Онисима Жилу. Дождавшись, приветствовал:
– Здоров будь, Онисим. Чего бежишь?
– Дело к тебе важное есть, – уклончиво отвечал тот. – На деньгу!
– Еще бы сказал – на копейку! – усмехнулся Митрий. – Откуда у меня столько?
– Ну, как знаешь… – Лениво махнув рукой, Онисим повернулся, якобы захотел уйти.
– Не хочешь, не говори, не больно-то надо. – Митрий хорошо знал Жилу и выстраивал беседу вполне уверенно. – Серебрях-то – копеек да денег – у меня, конечно, нет, но вот медная мортка, пожалуй, для тебя и найдется.
– Фи, мортка! – скривил тонкие губы Онисим. – Ну, хотя бы «полпирога»? Ну, «полполпирога», а?
– Гм… Ну, так и быть! – Митрий порылся в подоле куртки, нащупывая пальцами мелкие медные монетки с непонятными, давно истершимися знаками. Размером с ноготь большого пальца – «полпирога», с ноготь среднего – «полполпирога», с ноготь мизинца – мортка.
– На, держи, Жилище! – Пара мелких медях – морток – перекочевала в потную ладонь Онисима.
– Ну вот, другое дело, – довольно осклабился тот. – А говорил – нету. Ну, слушай теперь. Постоялый двор на Большом посаде знаешь? Ну, где свеи да прочие немцы обычно живут?
– Знаю. А что?
– Там приехал один черт, приказчик из Стекольны!
– Из Стекольны?!
– Во-во! Так он сказал хозяину, что один свей оставил кое-что для некоего отрока Димитрия, введенского бобыля.
Митрий озадаченно почесал затылок:
– Говоришь, приказчик… А как его зовут?
– Вроде Якоб. Да-да, точно Якоб. Длинный такой, носатый. Да там найдешь, а мне некогда – дела.
Махнув рукой, Онисим Жила исчез в торговой толпе, радостно зажимая в ладони мелкие медные монетки. Не только на полпирога, но и на квас вполне хватит! И на сбитень, и на огурец, и на то, чтобы заплатить за грешные утехи Гунявой Мульке, жительнице одной веселой избенки, что тайно содержала бабка Свекачиха в недалекой от большого посада деревеньке Стретилово.
Отыскав у паперти Василиску, Митрий без слов схватил ее за руку и потащил за собой.
– Куда мы?
– Недалеко. Есть тут один постоялый двор. Там и перекусим.
– Так ты договорился с кем-нибудь?
– Подожди, потом.
– То есть, как это – потом?
Не отвечая, отрок свернул на утопавшую в ивняке и ольховых зарослях Береговую улицу и так же молча вошел в широкие ворота одного из многочисленных постоялых дворов.
– Что угодно? – Митрий и Василиска едва вошли в гостевую горницу, как к ним тут же с порога подскочил служка – рыжий разбитной парень.
– Угодно видеть некоего господина Якоба, – негромко пояснил отрок. – Приказчика, недавно прибывшего из Стокгольма.
Название шведской столицы отрок выговорил правильно, на шведский манер.
– Да, есть такой, – служка кивнул. – Идем, провожу. Тебя и твою деву. Скажу честно, – он доверительно понизил голос, – на Москве бы очень косо смотрели, если б дева пошла – даже и с кем-то – на постоялый двор, да еще к мужчине, да еще к иноземцу! Ужас!
Митрий усмехнулся:
– Так у нас, чай, не Москва.
– И слава Богу! – Приказчик вполне серьезно перекрестился на образ, висевший в дальнем углу длинной гостевой залы. – Я сам год как из Москвы.
– Ах, вон что… – сочувственно кивнул отрок. – Как там?
– Голодно… – рыжий вздохнул. – Ну да ничего, столица еще и не то терпела! Выдюжит и на этот раз.
– Дай-то Бог.
При других обстоятельствах Митрий, конечно же, поболтал бы со служкой, просто так, из чистого любопытства, и про Москву бы побольше выспросил, и про Кремль, и про царя Бориса Федоровича. Поболтал бы, да вот только сейчас был не тот случай – следовало спешить.
– Пришли. – Поднявшись по узкой лестнице на второй этаж, служка постучал в горницу. – Господин Якоб! Эй, господине…
Дверь тут же отворилась, явив за собой длинное, вытянутое лицо шведского приказчика, обрамленное светлыми волнистыми волосами. Нос был породистый, орлиный, больше бы подошедший какому-нибудь дворянину-авантюристу, благородному разбойнику или пирату, но уж никак не мирному помощнику негоцианта.
– Вы кто такие? – Приказчик очень хорошо говорил по-русски, лишь изредка смягчая согласные звуки.
– Добрый день, гере Якоб, – склонив голову, по-шведски (научил-таки Карла Иваныч) поздоровался Митрий. – Я по поводу некоей вещи, оставленной…
– А, ты Дмитрий?! – обрадовался приказчик. – Прошу в комнату… И вашу спутницу – тоже.
Тщательно прикрыв за собой дверь, гере Якоб уселся за стол и, вытащив из-за пазухи какой-то свиток, принялся внимательно разглядывать гостя.
– Итак, господин Дмитрий, – заглядывая в свиток, промолвил он. – Лет четырнадцати, роста среднего, худощавого телосложения, кожа чуть смуглая, лицо овальное, чистое, волосы темно-русые, немного вьющиеся, нос прямой, глаза большие, серые… На левой руке – родинка у большого пальца… Ага, вижу, вот она. Ну, тогда, пожалуй, все. Что ж, в качестве части наследства господин Нильсен завещал вам одну из своих книг… Да-да, в качестве части наследства. Что вы так смотрите? Гере Карл Йоганн Нильсен, к сожалению, не так давно умер, оставив меня своим душеприказчиком.
– Умер? – с удивлением воскликнул Митрий. – Карла Иваныч умер? Жаль… Он был хороший, очень хороший человек. Хороший и добрый.
– Вот эта вещь. – Приказчик положил на стол книгу.
– Франсуа Рабле, – шепотом прочитал отрок. – «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля».
Глава 3
Прохор
Юноши, наравне с подростками, сходятся обычно по праздничным дням… и вступают в рукопашный бой, начинают они борьбу кулаками, а вскоре без разбору и с великой яростью бьют ногами…
Сигизмунд Герберштейн. Записки о московитских делах
Апрель—май 1603 г. Тихвинский посад
Нет, не оказалось на торгу подходящего уклада, даже криц – и тех не было. Пронька-молотобоец все глаза проглядел, да так ничего и не высмотрел. Может, поздновато пришел? Колокола на Преображенской церкви уж к обедне звонили. Да, верно, что поздно. Ух и ругаться будет хозяин, Платон Акимыч, и рука у него тяжелая – здоров, чертов сын!
Платон Акимыч из всем известной семьи, Узкоглазовых, что издавна на тихвинской земле кузнечным делом промышляла. Узкоглазовых всякий знает, хоть и не такие они богачи, как, к примеру, Чаплины, которые с десяток кузниц держат. У Платон Акимыча поменьше – три, но и то дело! Сам-то Пронька гол как сокол, отца-матери не помнил, знал только, что приходились они Узкоглазовым дальними-предальними родичами-приживалами. В общем, седьмая вода на киселе.
Так бы и мыкался Проша в прислужниках, коли б не уродился таким здоровым. Прямо богатырь – Илья Муромец. В четырнадцать лет уже запросто подковы гнул, в пятнадцать – знатным кулачным бойцом стал, за большой посад против введенских бился, силушку накопил немереную, да и вид имел осанистый, представительный – кряжистый, мускулы буграми, в плечах – сажень косая, так его и прозвали на посаде – Пронька Сажень. Лицо у Проши круглое, добродушное – по натуре своей был он парнем незлым, – кудри рыжеватые из-под шапки вьются, бородка кудрявится, усики, – по виду и не скажешь, что едва шестнадцать исполнилось, куда как старше выглядит вьюнош.
Силен Пронька да покладист, а уж хозяина своего, Платона Акимыча, боится пуще черта, еще бы – всем ему обязан, не черту, Платон Акимычу Узкоглазову. Как стал в силу входить, определил его хозяин на дальнюю кузницу, что у самой реки, в молотобойцы к сродственнику своему, расковочному кузнецу дядьке Устину. Строг был Устин, и учеников, и подмастерьев, и молотобойца держал так же – в строгости, чуть что не так, охаживал вожжами без всякой жалости. Однако и учил на совесть всему, что сам знал.
Не так силен был дядько, как ловок да жилист, а молот в руках его будто пел, да все на разные голоса, смотря по заказу: на подковах – тихонько, динь-динь, на лемехах – наоборот, басовито, словно соборный колокол, на петлях воротных – не тихо, но и не громко, средненько этак, ну а ежели наконечники рогатин приходилось ковать – нечасто, на то оружейные кузнецы были, – то уж тут звук был совсем другим, въедливо-громким, визгливым, таким, что хоть затыкай уши. Прошка в кузне был на особливом положении – не только кувалдой махал, но и – время от времени – посылал его самолично Платон Акимыч к криничным да укладным кузнецам за крицами и укладом. Коли нет уклада, так брали крицы – укладная кузня, где крицы, из болотной руды «выдутые», в хорошие железа (уклад) перековывали, у Узкоглазова имелась, а уж из уклада расковочные кузнецы ковали разные нужные в любом хозяйстве вещи: топоры, лемеха, гвозди… Вот за такими крицами или укладом и посылал Проньку хозяин, как сейчас вот послал… И что же теперь Пронька ему скажет? Нет, мол, ни укладу, ни криц? А Платон Акимыч его за это кулачищем промеж глаз, да так, что только искры посыплются! И между прочим, правильно. Раньше надо было выходить, раньше. Так ведь Проша и вышел раньше… вернее, почти что вышел. Выбрался из курной избенки, где с другими подмастерьями жил, тут-то хозяин, на задний двор за приглядом зайдя, его и приметил: подь, говорит, сюда, Прохор, на вот тебе две деньги, беги на торжище, там шомушские мужики крицы должны привезти. Купи, выбери, какие получше. Да-а… Легко сказать – выбери. Шомушские-то сначала на Большую Романицкую к Чаплиным завернут, а уж потом только – с тем, что останется, – к торгу. Ну и чего? Хозяйским поручением Пронька, конечно, горд был, да не успел и за ворота выйти, как пришлось телегу из грязи вытаскивать. Дедко Федот, возница узкоглазовский, так к парню и кинулся, едва завидел – помоги, мол, Пронюшка! Пронюшка и помог, а куда бы делся? Пока возился да потом от грязи одежонку отчищал – вот и пролетело времечко. На торжище к соборной церкви пришел, а шомушских уж давно и след простыл. Станут они его дожидаться, как же! Однако уходить с площади Пронька не торопился. Шомушских нет, так вдруг да сарожские приедут, в Сароже-деревеньке на болотцах тоже руды знатные. Сторговать да бежать на усадьбу за подводой. Дедко Федот, поди, опять в грязюке застрянет… хотя нет, уж поди засыпали лужицу.
Бродя меж торговых рядов, Пронька распахнул сермягу – всего-то конец апреля, а солнце, гляди ж ты, печет почти что по-летнему. Так вот и в прошлолетось было – а затем вдруг морозы грянули. Вот и неурожай, вот и глад, и мор, на Москве, говорят, людей едят – дожили, прости Господи! Да и здесь, в северных волостях, тоже хлеба не было… Впрочем, конечно, был, да дорог – не всякому своеземцу под силу, не говоря уже о простых мужиках. Рыбой перебивались, дичиной – а уж так хотелось духмяную краюху хлебушка! Да не было. Хотя, благодарствие Господу, в озерах да реках рыбы было полно, а в лесах – дичи. Частенько и кузнечные закидывали сети, тут было главное – не ловить у монастырских тоней, да и так, монахам-тонникам – рыбных обительских ловен блюстителям – на глаза не попасться, иначе потом греха не оберешься – хороший штраф выпишет судебный старец, а то как бы и не батогов.
Походил по торжищу Пронька, так нужного товару и не нашел, пригорюнился. Уселся под березкой у паперти, задумался. Легкий ветерок гнал белые облака по голубому небу, облака отражались в темной воде реки не успевшими растаять льдинами, пахло старым сеном, навозом и молодой листвой. Вокруг соборной церкви зеленела трава, весело желтели мохнатые цветки мать-и-мачехи, а рядом, под забором, напоминая о морозной зиме, еще чернели съежившиеся от весеннего солнца сугробы. Хороший березозол-апрель выдался, теплый, сухой, такой бы и май-травень – ужо успели бы с севом… если было у кого чего сеять. Ну, хоть травы нарастет на сено – и то хорошо.
Прошка вдруг почувствовал голод и, поглядев на обжорные рядки, сглотнул набежавшую слюну. Торговали, конечно, не как в былые времена – калачами, пирогами, блинами, – нет, нынче все больше жареной да печеной рыбкой, вяленым мяском, сушеными грибами, ягодной – с прошлогодней клюквы – бражкою, но все равно поесть было что. Прохор иногда задумывался: как же это так получается, что по всей святой Руси страшный голод, такой, что люди кору на деревьях едят и сами на себя охотятся? Ну, неурожай, оно понятно – ни полбы, ни гречихи, ни хлебушка. Но что, в реках да озерках рыбы меньше стало? Или зверь лесной да птицы все перемерли? Ну, нет хлеба, так ведь не единым хлебом сыт человек – можно и грибами, и ягодами, и рыбой с дичиной подкрепиться. С чего ж тогда такой голод? Вопрос этот Пронька даже дружку своему, Митьке Умнику, известному грамотею, задал.
Митька аж закашлялся:
– Ну ты и спросил, Проша! Вот скажи-ка, сколько на большом посаде дворов?
– Гм… – Пронька задумался. – Ну, может, около сотни…
– «Около сотни», – передразнил Митька. – Еще двадцать лет назад сто сорок пять было, а сейчас, считай, сотни две.
– Ну, пусть так, – согласился Прохор. – Только я чего-то не пойму – при чем тут голод?
– А при том, Прошенька, что в Москве-то, во Владимире, Курске не сотнями, тысячами дворы считают! Ты прикинь – столько людей! И деревни там не в один двор, земли-то благодатные, народу – тьма. И все житом кормились. А как не стало жита? Рыбу да дичину всю быстро съели. А потом?
Прохор вздохнул:
– Друг за дружку принялись, сыроядцы. Ох, прости, Господи.
Вспомнив приятеля, Пронька встрепенулся. Вот бы к кому и зайти! Уж Митрий-то живо придумает, как с крицами быть. Умный. Правда, прежде чем совет дать, попеняет, мол, привыкай своим умом жить, не все кулаками. Да что тут самому думать – тут и думать нечего. Коли криц на торжище нет, так вернуться домой да обо всем по честности доложить хозяину, мол, так и так, не успел к шомушским. Платон Акимыч, конечно, разорется, угостит тумаками, ну, не то страшно, что побьет, а то, что доверять перестанет, ужо в следующий раз не Прохора, а кого другого по делам важным пошлет. Плохо. Инда, и впрямь к Митьке зайти, посоветоваться? Ох, неохота на малый посад, через речку, перебираться – там же, почитай, все враги, введенские. Ух, сколько их попадало под горячую руку во время боев кулачных, всяко бывало, и так, один на один, и стенка на стенку. Ну, ничего, если и нападет по пути пара-тройка – отбиться легко, вот только бы десяток с кольями не набег. Да не набегут, поди, все ж каждый при деле. Да, надо, надо к Митьке зайти!
Решив так, Прохор повеселел, поднялся на ноги и, весело насвистывая, направился к броду. Широкая Белозерская улица истекала пылью, поднимавшейся из-под неспешно пробирающихся возов. По левую руку шумел большой посад, по правую – высились мощные деревянные стены Богородичной Успенской обители. За стенами поднимались в небо шатры недавно выстроенной пятигнездной звонницы и луковичные купола собора. Впереди блестела река Тихвинка. Красиво было кругом, благостно. Прохор на ходу подумал было, что ведь, наверное, напрямик, вброд-то, сейчас и не перейдешь – разлив… Однако березозол месяц сухим выдался, так что, может, и можно пройти, тем более, говорят, люди недавно ходили. Радостно было Проньке. Чего перед собой таиться? Не так Митьку хотел увидеть, как дальнюю сестрицу его, Василиску. Ох, и красива ж была дева, Прошка допрежь никогда таких красавиц не видывал! Темно-русая коса, сурьмяны брови, ресницы долгие, а в глазах – озерная синь без конца и края! Давно уже запала Василиска в Пронькино сердце, с тех самых пор, как познакомился он с Митькой Умником. А знакомство сие произошло при обстоятельствах грустных, для Прошки, можно сказать, прискорбных. Что и говорить, побили его тогда введенские. Дело так было…
На Масленицу – не в ту, что в этот год, в прошлогоднюю – уговорились подраться. Как всегда – сначала у себя на посаде: Преображенский приход против прихода Флора и Лавра, а уж потом выставились охотники за весь большой посад супротив введенских бобылей, заречных. Сошлись у мостика, на речке – снежок вокруг ровненький, беленький, по обоим берегам толпы людские чернеют, на левом – свои, большепосадские, на правом – враги, введенцы. Сошлись стенка на стенку, как положено – дюжина с дюжиной. Прежде чем в драку лезть, договоры промеж собой подтвердили, чтоб все по-честному, по справедливости – свинчатки, кистени, ножи в рукавах не прятать, по лицу и срамным местам не бить. Выпустили для затравки мальцов – те, как петухи, заходили друг за другом, заругались – о-па! – уже и удары пошли, полетела на снег красная юшка. Это кто ж кого так уделал? Да, кажись, нашего, посадского! А ну, братцы, покажем введенским, где раки зимуют!
Сошлись…
Как бежали друг к дружке – ругались, а затем тихо стало, лишь слышалось злое сопение да ухающие удары: н-на, н-на, н-на!
Дрались истово, покамест, попервости, покуда никто из драки не выбыл, каждый себе соперника отыскал – с ним и метелился. Прошке здоровенный парень достался – кулаки с голову, борода лопатой, носище здоровенный, красный. Прохор сразу не бил, прощупывал… Вот чуть отклонился… Вж-жик! Кулак соперника пролетел мимо носа, а второй тут же ударил в грудь! Пронька того удара ждал, уклонился, но так, чтоб не очень заметно было, закашлялся, видя, как вновь замахивается обрадованный соперник. Тут уж ждать не стал, ка-ак двинул в грудину – носатый так и полетел в сугроб! Правда, сразу вскочил на ноги и, злобно выругавшись, снова бросился в схватку. Тем временем Пронька чуть отдышался, осмотрелся – что-то не везло сегодня посадским, трое уже валялись в снегу, а введенских – лишь двое.
– А ну, робятушки, постоим за Большой посад! – С этаким криком Прохор метнулся в самую гущу драки, с ходу отоваривая одного, другого, третьего… На его пути вновь возник прежний враг – носатый, – ухмыляясь, с размаху нанес удар… Прохор принял его в кулаки и, наклонив голову, боднул соперника в грудь, с удовольствием глядя, как тот ошарашенно захлопал глазами. И тут же зазвенело в левом ухе! А не надо было отвлекаться. Прохор разъяренно развернулся, увидев, как дернулся от него в сторону высокий цыганистый парень. Интересно, кто это? Что-то раньше его Пронька не видел. Видать, из новых введенских служек-приказчиков, а то и целовальник. Все может быть, бывает, и богатые купчины не прочь помахать кулаками, разогнать кровь. Хэк! Снова поднялся носатый… Ага, и цыганистый подкрался сзади… Ну-ну, ухари, давайте. Посмотрим еще, как тут у вас выгорит – двое на одного.
Со всех сторон раздавались удары, кто-то стонал, кто-то, опустившись на колени в снег, харкал кровью. Сосредоточив все свое внимание на непосредственных соперниках, Прохор следил за общим ходом схватки лишь краем глаза. Отвлекся, приняв на грудь мощный удар носатого, устоял на ногах, врезал и тут же развернулся, перехватив удар «цыгана». Ухватил, дернул за руку, крутанул – парень взвыл, люто, как волк, из разжавшейся ладони его что-то выпало в снег. Свинчатка! Ах ты гад!
Прошка не нарушил правила, просто, не выпуская врага, нанес ему несколько сильных ударов в грудь и живот. Цыганистый скрючился, застонал, и Прохор брезгливо откинул его в сторону. А носатый так и не встал! Видать, хорошо отоварил его посадский молотобоец!
Пронька и не заметил, как закончилась схватка. Закончилась победой посадских, хотя и введенские держались достойно. Только вот таких сук, как этот «цыган», зря в свою ораву взяли!
Прохор так и заявил введенскому главарю, как стали расходиться. Главарь – молодой угрюмый мужик из пашенных крестьян – лишь покачал головой да буркнул, мол, не знаю никакой свинчатки, за руку не пойман – не вор. Но пообещал разобраться. Прошка махнул рукой да вместе со своими пошел на посад, там и разошлись, у Знаменской деревянной церквушки. Кто куда пошел – кто по домам, кто в кабак, а Прохор – на постоялый двор завернул, кваску попить, больно уж квасок тамошний нравился – зело вкусен. Попил не заходя – на улице продавал служка, – вытер рукавом губы да направился не торопясь к себе, на Береговую. Свернул в подворотину – путь срезать, – там-то его и отоварили колом по башке. Очнулся в снегу – спине холодно, в глазах круги зеленые, рядом какие-то ребята суетятся, охают. Присмотрелся – парень с девкой, примерно его, Прошкиного, возраста.
– Ой, очнулся! Встать можешь? Может, к нам, в Иссад? Сейчас подвода пойдет.
– Не, робя. – Прохор через силу улыбнулся. – Я уж лучше домой. А за заботу – благодарствую.
Встал… Да тут же и повалился бы снова, коли б новые знакомцы не подхватили. Спасибо, довели до усадьбы, иначе так бы и сгинул, замерз бы ночью, место-то малолюдное. Вот огрели так огрели, собачьи дети. Интересно кто? Цыганистый или носатый? Так и не дознался Пронька. Оклемался скоро, сразу и пошел на введенскую сторону, с визитом – купил на «полпирога» сладостей, спросил у первого попавшегося, где изба бобыля Митьки, сына Терентьева, – показали, нашел. Ну и изба! Курная избенка! Черная, замшелая, в сугробе – внутри свету белого не видать, угарно, да еще и корова тут же, от морозов со двора заведена. Бедно! Ну, так ведь и сам Прошка не из богачей. Митька ему обрадовался, а уж девка – оказалось, сестра, правда, не родная, дальняя, Василиской звали – засуетилась у печки со щами, поставила на стол миску – кушай, гостюшка дорогой!
Пронька не стал отказываться – голоден был. Опростал миску в одну харю и не заметил, да и не наелся – не больно-то насытишься щами пустыми. Потом, правда, сконфузился, да, вспомнив, высыпал из котомки гостинцы – мед в сотах, сладкий жмых да морошку-ягоду, в лопуховых кореньях сваренную. Василиска попробовала.
– Вкусно!
Поболтали о том о сем. Митька грамотен оказался, много чего интересного рассказывал про святых старцев, да про древних князей, да про страны разные. Ну, грамотеи – то для Тихвина не невидаль.
– Вам бы на Расею податься. В Москву, во Владимир, в Суздаль, – оглядев избенку, покачал головой гость. – Там, слыхивал, грамотных людей мало.
– Ага, в Москву. – Василиска тихонько засмеялась. – Оттуда ж, наоборот, все бегут – неурожай страшный, говорят, голод будет.
Как вышли во двор прощаться, глянул Прошка на девку и понял – пропал. С тех пор частенько захаживал на Введенскую сторону. Правда, лихих людей пасся – до темноты не засиживался, девка девкой, а своя голова дорога тоже.
А бродок-то затоплен оказался. Хорошо, лодочник знакомый попался, на ту сторону перевез, к тоне введенской, к Иссаду. Поблагодарив лодочника, перекрестился Пронька на Введенскую церквушку, поклонился проходившим мимо монахиням да направился к знакомой избенке, где жили друзья – Митька Умник да Василиска, девушка с сияющими синью глазами. Вон, от дороги, первая изба – квасника Филофея, за ним – Василия Третье Око, тот из пашенных, а уж за его домом как раз и Митькина оградка притулилась… Что такое? Что-то много людей на дворе – введенские служки в темных кафтанах, стрельцы, даже седобородый старец с Большой Богородичной обители, помощник самого настоятеля – архимандрита – по судейским делам! Однако это что ж такое делается-то, а?
– А, ничего особенного, – охотно пояснил пробегавший мимо сопленосый мальчишка. – Пришли поутру к Митьке Умнику коровенку забрать за недоимки, а он служек возьми да и угости поленом, так-то!
– Что, насмерть угостил? – не поверил Прохор. – Это Митька-то?
– Насмерть не насмерть, а угостил. Они, служки-то, говорят, сестрицу его домогались.
– Ах, вон оно что… – Пронька насупился. – Что за служки?
– Да не знаю я, пусти, паря, – заканючил малец. – Служки как служки. Один – чернявый такой, противный, на цыгана похож.
Вырвавшись наконец, мальчишка умчался, а Прохор, задумчиво уставившись на суетившихся у Митькиного двора людей, вдруг понял, что самого главного-то и не спросил: а где же, собственно, Митька с сестрой?
Делать нечего, подошел ближе, хоть и не любил монастырских – да кто их на посаде любил? Одно дело – чернецы-монахи, другое – настоятель и прочая братия: алчны, сребролюбивы, мстительны. Монастырь, как паук, все земли под себя подмял, всякий посадский человек ему должен!
– Чего уставился, паря? – Стрелец – худой длинный мужичонка в темном кафтане, с бердышом и саблей – неодобрительно посмотрел на Проньку.
