Текст книги "Шпион Тамерлана"

Автор книги: Андрей Посняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Хм… – улыбнувшись, гость пожал плечами. – Сжег? Ну и что из этого? Он также сжег и Угрюмов – так что, Угрюмов превратился в пустыню и там никто больше не живет?

– Но ведь в Угрюмове – лес!

– А в Кафе – деньги! Очень большие деньги, мой господин. Генуя – богатейшее место, а Кафа, смею напомнить, генуэзский город. Нет, если куда и идти ибн Файзилю, так только в Кафу!

– Кафа… – шепотом повторил Раничев, – Кафа.

Он вернулся в келью раньше Авраама, завалился на лавку, подстелив под себя плащ с теплым подбоем, заложил за голову руки. Мучительно хотелось курить, жаль, до распространения табака в Европе осталось еще ждать лет двести. Иван смотрел в потолок и пытался припомнить что-нибудь о Кафе. Феодосия, город на южном берегу Крыма, принадлежит генуэзцам, недавно разрушен Тимуром, но восстановится – крупнейший порт, даже, пожалуй, важнее Судака, или Солдайи, как его называли итальянцы. Центр всей южной работорговли. Тысячи кораблей со всех стран Средиземноморья. Может, на одном из них и увезли уже бедную Евдокию неизвестно куда? Раничев скрипнул зубами. Ну допустим, самое страшное – увезли. Но тем не менее следы нужно искать в Кафе, если, конечно, новый знакомец Нифонт не соврал насчет ибн Файзиля. Хотя с чего б ему врать? Крым… Яркое солнце, горы, покрытые разнотравьем степи. И море – синее-синее, словно опрокинутое небо. Благодатный красивый край… такой опасный для русских земель. Вернее, опасным он станет чуть позже, окончательно отделившись от Орды и превратившись в Крымское ханство, впоследствии – вассала могучей Османской империи. Крым… Как же добраться-то туда? Иван мысленно представил карту. Да, далековато будет. Однако с купцами можно попробовать – но это ждать до весны. Из Литвы, кстати, ведет туда дорога – ею-то и пользуются купцы, воспользуется и Раничев. Но до весны еще… Но раньше-то ведь не попадешь, так что не стоит и заморачиваться. Поднявшись с лавки, Иван отпил из стоявшей на столе крынки водицы. Подумалось вдруг – из Киева-то, чай, до Кафы ближе, нежели из Переяславля. Киев – вот и туда бы, похоже, тоже надобно. Ну да – сначала в Киев, потом в Крым. Целое путешествие. Только уточнить бы все о Тохтамыше. Действительно ли он сейчас в Киеве? И двор его – там ли? Это только в Москве можно сделать – оттуда все ниточки тянутся. Выходит, сначала в Москву, затем – возможно – в Киев, а уж потом в Крым. Успеется к весне-то? Успеется.

В коридоре послышались вдруг чьи-то глуховатые голоса; гулкие, отдающиеся эхом под потолком, шаги приблизились к келье. Авраам вернулся? Что-то уж больно рано нынче. Но, с другой стороны – вот и славно, все одному не сидеть. Иван с улыбкой подошел к двери, распахнул… И завалился на пол от мощного удара в скулу!

– Энтот? – обернулся куда-то назад здоровенный, ударивший Ивана, мужик в колонтаре – кольчуге с широкими пластинами на груди – и плоском шлеме-мисюрке. Лицо его скрывала кольчужная сетка-бармица, оставляя открытыми лишь глаза.

– Энтот, батюшка, – пискнул из коридора неприметный монашек.

– Вяжи его, робяты! – махнул рукой мужик, и четверо ворвавшихся в келью воинов в кольчугах и шлемах мигом навалились на ошарашенного Ивана. Перед глазами Раничева…

Глава 4
Ноябрь-декабрь 1396 г. Переяславль-Рязанский. Перемудрил

Ты же в печаль и скорбь велию не вдавайся

И твердым своим смыслом и умом укрепляйся:

И всем нам тамо быти,

И паки всякому естеству человечу смерти не избыти.

Есть же печаль сокрушает сердце всякому человеку,

И таковый человек не допровождает своего веку.

Справщик Савватий

«Второе послание боярину Ивану Никитичу.

…кружились зеленые искры.

Протащив коридором, воины бросили связанного Ивана в крытый возок, куда уселись и сами. Всхрапнул подогнанный плетью конь – поехали.

Ехали долго – Раничев оббил все бока об ухабы – все понять не мог, кому он так насолил? Интриги Софрония? Аксен? Да, скорее всего, Аксен, больше, пожалуй, и некому. Но как он узнал? Следил? Не вполне вероятно. Хотя, конечно же, следил, только не за ним, Иваном Петровичем Раничевым, а за младшим дьяком Авраамкой! Может, даже и не специально следил, а так, присматривал, на всякий пожарный. Приставил к нему своего человечка – того плюгавенького монашка – делов-то! А уж Иван-то Петрович в эти сети просто так, случайно попался. А и поделом – не зевай! Мог бы и догадаться, зная Аксена. Это для нормального боярского сына какой-то там писец – и не человек вовсе, вот с воеводой Панфилом расправиться – это да, это враг опасный, а младший дьяк Авраамка – да ну его к ляду, станет уж очень надоедать, так всегда можно отвернуть головенку. Вот так бы и рассуждал нормальный боярин. Но только не такая сволочуга, как Аксен Колбятович. Умен оказался и даже как-то выше сословных предрассудков. Надо же – в неприметнейшем тишайшем дьяке врага углядел. И ведь прав, прав оказался! А может, знал о том, чем дьяк занимался в Угрюмове? Может быть… Тогда – решил перестраховаться, помочь папашке, сплел вокруг Авраамки сети… куда и угодил Иван Петрович Раничев по собственной глупости и ротозейству! Поздравляем вас, Иван Петрович, вы снова попали в полон – а не слишком ли часто?

Иван усмехнулся про себя, застонал, заворочался – зашибленная скула болела изрядно, прямо-таки горела вся, ничего не скажешь, хорошо у мужика удар поставлен, как там у Высоцкого? «Стукнул раз – специалист, видно по всему!» Да, примерно вот так же и здесь вышло. Интересно, кто этот местный мастер спорта? Десятник? Хм… Уж больно шлем изящный, небольшой такой, легкий, крепенький, с витыми узорами по самому краю, видно, что восточной работы, либо сделан по восточному образцу. Нет, не для десятника такой шлем, да и колонтарь – доспех, не простая кольчужица. Значит, никак не меньше сотника чин, а то и бери выше – тысяцкий! И такой человек – самолично явился за-ради скромной персоны Раничева. Однако нехорошо это.

– Что разворочался, пес? – обернулся к Ивану один из воинов, молодой, в кольчуге и высоком шишаке с ярко-зеленым шелковым еловцем на вытянутой макушке и с бармицей.

– Долго еще ехать-то? – нарочито гнусаво поинтересовался Раничев. – Уж все бока отбил.

Сидевшие в возке воины разом хохотнули:

– Погоди, паря, бока тебе еще не так отобьют!

Утешили…

Прогремев ободьями по мостовой – эвон, видно, заехали в центр, – возок свернул направо, постоял немного – слышно было, как скрипели открывающиеся ворота – еще немножко проехал и остановился. Не говоря больше ни слова, ратники тут же подхватили Ивана под руки и вытащили из возка наружу. Раничев закрутил головой. Правда, особо осматриваться ему не дали, погнали к какой-то деревянной башне, в числе прочих возвышающейся по углам обширной усадьбы. Кроме башен, Иван успел углядеть красивое трехэтажное здание, деревянное, с высоким резным крыльцом и теремом. Рядом с ним тянулись строения поменьше – амбары, овин, хлев – весь двор был вымощен плашками. Нехилая усадебка, прямо скажем. Богатая.

Возникший перед башней вооруженный копьем страж, отперев внушительных размеров замок, отворил массивную дубовую дверь, ведущую внутрь сооружения, сложенного из толстых сосновых бревен. Резко пахнуло застоялым воздухом.

– Что встал? – засмеялся один из конвоиров. – Входи. Пришли, паря!

Грубым пинком воины втолкнули пленника в темное нутро башни. Даже руки не развязали, сволочи! Извернувшись, Раничев приземлился довольно удачно, ткнувшись головой во что-то мягкое.

– Поосторожней, э! – хриплым голосом тут же произнесло это «что-то», вернее – кто-то. Иван отполз в сторону и осмотрелся. Он оказался не единственным узником башни – в тусклом, пробивающемся откуда-то сверху свете были видны кучи свалявшейся соломы, какое-то тряпье и кутавшиеся в него люди. Человек семь, в основном – сильные молодые парни, постарше было только двое плохо одетых мужичков – по виду смердов, и еще один, кудлатобородый чернявый мужик, похожий на цыгана. Мужик был одет в порванную на груди рубаху из тонкой шерсти и длинный зипун с оторванными пуговицами. Он и окружавшие его парни полулежали у противоположной от двери стены. Наверху, прямо над ними, проходила обмазанная глиной труба, от которой шло заметное тепло, – видно, здесь не собирались ждать, пока узники околеют от холода. Все, кроме одного из мужичков-смердов, лежащего на животе и слабо постанывающего, с интересом посматривали на новенького.

– Кто такой, человече? – спросил наконец цыганистый мужик. Видно, он только и имел здесь право задавать вопросы. Молчавшие, словно набравшие в рот воды смерды посматривали на него с явным, хорошо заметным страхом.

– Иван Козолуп, – приподнявшись, отозвался Раничев. – Звенигородского гостя Селифана Рдеева приказчик.

Слова его почему-то вызвали у парней веселое оживление.

– Смотри-ка, гость! – захохотали они. – Приказчик.

Цыкнув на них, чернявый обернулся к Ивану:

– И за что же тебя сюда, приказчик? Верно, обманством жил, честной народец на Торгу обвешивал?

– Ага, как же, – усмехнулся Раничев. – Коли б так было, не сидел бы здесь – откупился б!

– Вай, молодец, – чернявый сверкнул зубами. – Так, говоришь, откупиться нечем было? Это плохо. Кат здеся лютый, верно, дядько Парфен? – Он посмотрел на стонущего мужичка. Тот ничего не ответил, лишь застонал еще громче.

– Ну не стони, не стони, не жалоби, – махнул рукой главный, наклонившись, что-то шепнул парням…

Миг – и те оказались возле Ивана, обшарили всего, тщательно общупали полы кафтана. Пояс с калитой Раничев оставил в келье, на лавке… Хотя, кажется, его прихватили воины.

– Пустой весь, – обшарив Ивана, доложились парни. – Ничего при нем, только кафтанец справный. Правда, грязный весь… Да сапоги ничего себе. Может, мне подойдут?

– Охолонись, Клюпа, – неожиданно жестко произнес чернявый. – Сначала выберись отселя, а уж потом об сапогах думай.

– Вы хоть развязали бы, – отплевываясь от соломы, усмехнулся Иван.

Чернявый кивнул парням:

– Развяжите.

Раничев с удовольствием растер затекшие запястья, поблагодарил, подгреб под себя соломки, уселся поудобней, посмотрел на чернявого.

– Как хоть тебя величать, человече?

– Имя мое хочешь знать? – неожиданно засмеялся тот. – Изволь. Милентий Гвоздь я. Слыхал, наверное?

– Да нет, не слыхал, – пожал плечами Иван.

Тут уж засмеялись парни.

– Во, батько Милентий! Не слыхал! А еще говорит, что купец.

Грызя соломину, чернявый Милентий подозрительно оглядел Раничева:

– Откель ж ты такой взялся, что не слыхал? Меня ведь в окрестных лесах всякий знает.

Парни угодливо захихикали.

– Так то – в окрестных, – тоже улыбнулся Иван. – Я ж не местный, звенигородский, приехал вот договор заключить, и – сюда, незнамо за что.

– Так-таки и незнамо? – снова засмеялся Милентий. Смешливый, однако.

Снаружи загремели ключами, дверь медленно распахнулась, и на пороге возник пузатый бородач в просторном, подбитом бобровым мехом охабне с большим узорчатым воротником. Длинные рукава охабня были откинуты за спину.

– Выходь! – указав пальцем на Раничева, приказал пузатый. Стоявшие за его плечами воины подняли копья.

Пожав плечами, Иван поднялся и, заложив руки за спину, последовал за пузатым. Выйдя из башни, они свернули за угол, оказавшись в виду небольшого каменного строения с невысокой деревянной крышей – к нему и направились. Уже стемнело, и на бархатно-черном небе холодно мерцали звезды. По углам усадьбы, потрескивая, горели факелы. Несколько окольчуженных воинов с копьями проследовали мимо, к приземистой воротной башне. Небольшая дверь в каменной стене отворилась сразу, едва только пузатый подошел к ней, словно бы процессию давно уже ждали. Раничев напрягся, ожидая увидеть Аксена или, по крайней мере, Софрония, однако встретивший их мужчина оказался напрочь незнакомым типом. Высокий, немолодой уже, с морщинистым лицом, длинной узкой бородою и слегка крючковатым носом, он напоминал греческого святого, какими их изображают иконописцы. Ну всем похож – и вытянутое книзу лицо, и борода, и аскетичная согбенная фигура. Только вот глаза подкачали – слишком уж были живые, бегающие, словно бы у лошадника.

– Привел, Феоктист-батюшка, – кивнув на Раничева, доложил пузан.

– Привел – молодец. – Феоктист криво улыбнулся. – Воям своим скажи, пущай злодея привяжут вон к креслицу да на дворе ждут.

Обернувшись, пузатый передал приказ воинам, и те, сноровисто привязав пленника к высокому креслу, быстро удалились, осторожно прикрыв за собой дверь. Иван с любопытством рассматривал помещение, освещенное слабым дрожанием свечей. Низкий потолок, покрытый зеленым сукном стол, с чернильным прибором, перьями и пергаментным свитком – все это лежало перед Феоктистом, устроившимся точно в таком же кресле, в каком сидел сейчас и Раничев. В углу висела темная, не пойми какого святого изображающая икона с серебряной лампадкой, болтающейся на тонкой цепочке. По левую сторону от стола топилась покрытая изразцами печь – слышно было, как потрескивали поленья, рядом с печью лежали аккуратно сложенные на широком листе железа дрова, а около них, в полу, находился люк, по всей видимости ведший в подвал. Пол вокруг люка был покрыт бурыми неприятными пятнами, которые сразу же почему-то не понравились Раничеву.

– Ну? – подняв голову, Феоктист пронзил взглядом Ивана. – Рассказывай.

– О чем же? – недоуменно пожал плечами тот.

Феоктист улыбнулся:

– Неужто не о чем? Сразу кату отдать?

Слова про ката – палача – Ивану тоже не понравились. Он бы предпочел поговорить так.

– Вот и я ведь о том, мил человек! – всплеснул руками старец. – Под плетью-то много чего наговорить на себя можно! Да и на других, ась?

Раничев молча кивнул.

– Ну вот, мне кой о чем сейчас и расскажешь. – Феоктист сладенько улыбнулся. И улыбка его Ивану, конечно же, не понравилась.

– Спрашивай, отче, – выдохнул он.

– Не отче я тебе, – строго поправил Феоктист. – Особливых дел дьяк!

Раничев внутренне содрогнулся – особливых дел дьяк – надо же! Только особиста здесь и не хватало.

Дьяк встал из-за стола, подошел ближе, наклонясь к самому уху, прошептал:

– К Панфилу Чоге, воеводе опальному, почто шастал?

– Знакомую искал, – честно признался Иван. – Покойного наместника Евсея Ольбековича родственницу.

– Евсея Ольбековича, говоришь? Ладный был человек, царствие ему небесное, – дьяк перекрестился на иконку. – Ну родственница – родственницей, а не сговаривал ли ты Панфила в Литву переметнуться?

– Не сговаривал, господин мой.

– Ой, не лги, не лги, человече! – усевшись обратно в кресло, дьяк погрозил пальцем. – Ты и на рынке у купцов про Литву расспрашивал…

– Так не только про Литву, – усмехнулся Иван. – Про Кафу тоже. Хочешь сказать, я и туда воеводу сговаривал?

– А и туда, так что? – Феоктист неожиданно улыбнулся. – Грамоте разумеешь?

– Могу.

– Так напиши обо всем! И о Литве, и о Кафе, и о воеводе Панфиле, что туда убегти замыслил, князя нашего, Олега Иваныча, предавши злодейским образом. Он ведь много чего тайного знает, Панфил, а ты – с литовских пределов гридень – ему в том советчик. Пиши! Посейчас воев кликну, велю, чтоб развязали.

– Э-э, господине, – закрутил головой Иван. – Я так сразу не смогу. Мне б подумать денька два, все бы вспомнил.

– Подумать? – вскинул глаза дьяк. – Что ж, подумай… – Обернувшись, он взял с печи серебряный колоколец, позвонил…

Тут же с улицы ворвались воины:

– Звал, Феоктист-господине?

– Звал, звал, – вернув колоколец на место, Феоктист потер руки. – Давайте-ко в пыточную его, – кивнул он на побледневшего Ивана. – Подумать, говорит, хочет. Вот там пусть и думает, под кнутом ката – самое место.

Дьяк мерзостно рассмеялся. Засмеялись шутке и воины. Открыв в полу люк, шустро отвязали Раничева и, заломив ему руки за спину, потащили в подвал по узкой дрожащей лесенке. Внизу, в небольшой жаровне, жарко пылало пламя. Едкий черный дым, стелясь вдоль стен, уходил в маленькое узкое оконце под самым потолком. На покрывавшей жаровню решетке калились жуткого вида инструменты – крючья, щипцы, кинжалы. Рядом, на небольшой широкой скамеечке, были разложены кнуты. Иван насчитал шесть штук – от небольшой витой плеточки до огромных размеров кнутища из воловьей кожи. Перед всем этим палаческим великолепием, на узкой лавке, заложив ногу за ногу, сидел огромный, звероватого вида мужик в красной рубахе с закатанными рукавами и… высунув от усердия язык, читал небольшую книжицу, видимо – наставление о пытках.

– Работенка тебе, Арсений Иваныч! – кинув Раничева на пол, бодро отрапортовали воины.

Палач недовольно отвлекся от книги, мотнул головой:

– Чего его тут развалил? Давайте, на дыбу подвесьте.

– Погоди малость с дыбой, Арсений, – наклонившись, прокричал сверху дьяк. – Пущай он у тебя так посидит покуда, посмотрит.

– Да пущай сидит, мне-то что? – Арсений пожал плечами. – Постегать его малость?

– Да не надо покуда. Знаю – ты уж так постегаешь, что он, сердечный, потом и писать не сможет, да и собственное имя забудет. Пусть уж так посидит – язм пока перекушу малость. А ты б ему тем временем показал инструмент.

– Инструмент? – переспросив, палач неожиданно улыбнулся. – Это можно, покажем.

Вылезли по скрипучей лесенке вои, крышка наверху захлопнулась.

– Что ж, так и сидишь здесь безвылазно? – поинтересовался у ката Раничев. – Неудобно.

– Зато платят изрядно, – обернувшись, откликнулся тот. Похвастал: – Одной дочке скопил приданое, теперя другой надоть.

– Не совестно людей-то мучить? – Раничев пытался вывести палача из себя, вдруг да совершит какую ошибку? Скажем, подойдет ближе, наклонится, тогда можно будет попытаться… Эх, жаль руки-то на совесть связаны.

Присев на скамью, кат пристально посмотрел на Ивана:

– А животину на мясо бить не совестно? – спросил он. – А друга дружку воевать, города палить да жен-детишек в полон уводить, убивать-грабить – не совестно?

Однако! Раничев чуть не присвистнул от удивления. Похоже, палач-то оказался философом.

– Сами все себя воеводами обзывают, князьями да боярами, лыцарями – а что делают? То же, что и я, да еще и похуже. Только меня презирают, а собою – гордятся. А какая меж нами разница? Никакой. Вот и у Плутарха сказано… – К еще большему удивлению Ивана, кат поднял с лавки книжицу… полистал, признался смущенно: – Эх, забыл страницу. Теперь не найдешь, а хороши словесы… Ты сам-то из посадских будешь?

– Из купцов. Где только не поездил.

– Вот и братец у меня – такой же. Везде по земле носило. – Палач потянулся. – Ну что, рассказать тебе про инструмент пыточный? Гляди, эвон…

– А может, про что иное поговорим? – осмелел Раничев. – Про моление Иоанна Заточника, скажем, или лучше о разрушении града Рязани.

– Не надо про Рязань, – махнул рукой кат. – Страшно. А про моление – скучно. Лучше вот Плутарх или есть еще такой фрязинский пиит – Данте.

– Красива, говорят, страна фрязинская, – поддакнул Иван. – Много там городов богатых и славных: Рим, Венеция, Генуя…

– Ну слава римская давненько прошла, – перебил палач. – А Венеция и вправду – град чуден. Братец рассказывал – улиц там нет, одни каналы, и по воде той – лодки чудные плавают. А еще есть Флоренция град, красотой и ученостью славный, а в Генуе, господине ты мой, одни торгаши живут, ни пиитов там нет известных, ни хронографов преизрядных. Братец вот сказывал…

– Братца твоего, часом, не Нифонтом кличут?

Палач выронил из рук книгу. Взглянул злобно, ощерился, но в глазах – то ясно видел Раничев – таился тщательно спрятанный страх. А ведь и в самом деле Нифонт Истомин его братец! И кат по какой-то причине сей факт скрывает, правда не очень-то умело. Что ж, как говорится, – куй железо, не отходя от кассы!

– Нифонт – мой хороший знакомый, – услыхав наверху шум, быстро произнес Иван. – С ним меня познакомил воевода Панфил Чога, из-за которого, чую, я сюда и попал.

– Молчи! – Оглянувшись на лестницу, палач приложил палец к губам. – Если не хочешь совсем пропасть – молчи за-ради Бога!

– Ага, помолчишь тут… – Иван саркастически кивнул на палаческий инструментарий.

– После поговорим, – шепнул кат Арсений, и в этот момент в подвал заглянул Феоктист.

– Ну что, Арсений, все показал?

Арсений молча кивнул. Дьяк рассмеялся:

– Ужо, посейчас пришлю воев… Вытянут. Потом еще двоих татей постегать надо будет, ну а уж после – все. К утру и закончим.

Вернувшись обратно в башню, Иван растянулся на соломе, вполуха слушая, как шепчутся о чем-то Милентий Гвоздь и его парни. И чего им не спится? Ночь ведь глубокая.

– Подсадник он, точно, – горячо доказывал кто-то. – Удавить – от греха подальше. А, батько Милентий?

– Охолонись. Удавить всегда успеем.

– Да не подсадник я, – довольно громко возразил Раничев. – Надоели уже шептаться. А коль думаете, что подсадник, так меньше базарьте.

– Ишь ты, как заговорил, паря. Чего ж тогда на тебе вся шкура целая?

– А на вас? – вопросом на вопрос отозвался Иван.

– Мы – другое дело, – тихо возразил Милентий. – Нами позже займутся, и уж не упастись, точно. Как пить дать, торчать нашим головам на кольях, хорошо хоть Арсений палач изрядный, умелец.

– А какая разница, плохой палач или, как ты говоришь, умелец? – заинтересовался Иван. – Ведь все одно – так и так помирать.

Парни приглушенно загоготали.

– Э, не скажи. – Милентий Гвоздь усмехнулся. – Хороший палач, он тебя на тот свет быстро спроворит, без лишних мучений, а ежели неумеха – ну-ко, попервости всю шею изрубит? Это как же боль такую терпеть?

Раничев задумался:

– Вообще-то – да…

Все замолкли. Помолчав немного, Милентий вдруг вполголоса затянул песню:

 
Как по реченьке-реке
Ходил парень удалой,
Ходил да похажива-а-ал…
 

– На дев-красуль да поглядыва-а-л, – подпел Иван. Он знал эту песню еще со времен скоморошьих хождений с Ефимом Гудком. Где-то теперь Ефиме?

А Милентий затянул опять:

– Ай ты, девица-краса, краса дева-а-а!

– Краса дева, да куда ж ты ушла-а-а! – не отставал от него Иван. Так и пропели всю песню на два голоса, хорошо так вышло, душевно.

– Знаем мы, батько, что ты певун изрядный, – восхищенно прошептал один из парней. – Но и этот тож ничего.

– Эй, как тебя, Иване, – позвал Милентий. – Поешь ты хорошо, только низы зря завышаешь.

– Не учи петь, я сам скоморох, – пословицей ответил Иван.

– Скоморох? – удивленно переспросил Милентий. – Ты ж говорил, что купец?

– Ну и купец. Временами. Эх, не спится что-то… Может, еще чего-нибудь затянем?

– А и затянем, – хохотнул Милентий. – Давай какую знаешь, а я подпою.

Подумав, Раничев затянул «Пастушонка», известный в рязанской земле шлягер:

– Ой да шел, пастушок, пастушонок. Ой да, по лугу, лугу…

– По лугу клеверному…

– По лугу клеверному да меж оврагами…

– Меж оврагами, меж березами…

– Меж березами, по сырой земле…

Спев «Пастушонка», без перерыва затянули другую, веселую:

 
Как сбирались питухи
Пиво пить, пиво пить.
Пиво пенное, да полну кружицу.
Да полну кружицу,
Да корчажицу.
Выпьем! Эх-ма, выпьем!
 

– Эк выводят, собаки, – прислушался во дворе стражник, оглянувшись, присел у самой двери, слушал. Аж глаза от удовольствия закрыл.

Утром пришли за смердами. Выгнав их на улицу, стражники с грохотом захлопнули дверь так, что откуда-то сверху посыпалась труха. Просыпаясь, Раничев протер глаза, поежился – все ж таки холодновато было спать-то.

– Завтра и наш черед, – посмотрев вслед ушедшим, усмехнулся Милентий, подмигнул Ивану. – Чудно вчера распелись, а?

– Да уж, – Раничев улыбнулся. – Что и сказать, душевно. Еще б гудок или гусли…

– Ага, – хохотнул Милентий. – И сопель, свирель, посвистель… – Глаза его вдруг стали серьезными. Оглянувшись на дверь, он переместился ближе к Ивану:

– Так где ты петь выучился? Только не говори, что с купцами.

Иван пожал плечами:

– Я же сказал, что был скоморохом, странствовал.

Милентий кивнул одному из своих парней:

– А ну, Митря, постой у двери.

Продолжил, понизив голос:

– Я скоморошьи ватажицы, почитай, все ведаю. А ты кого знаешь? – Цыганистые глаза его внимательно смотрели на Ивана.

Тот улыбнулся:

– Салима когда-то знавал, Оглоблю покойничка, Ефима Гудка.

– И язм этих ведал, – прошептал Милентий. – С Гудком когда-то давно в одной ватаге хаживали.

– То дружок мой был первейший. – Иван вздохнул. – Где-то теперь ходит? Говорят, на Москву подался.

– Может, и на Москву, там сейчас богато. Жаль мы там не будем – казнят завтра и нас и тебя, мил человек Иване.

– То есть как это казнят? – не понял Раничев. – Просто так? Без суда и следствия?

– Просто так, – подтвердил Милентий. – Без суда и… Хотя видоков-послухов к нам все ж таки приведут, в самый последний момент. Феоктист-тиун…

Нагнувшись, Милентий поведал Раничеву весьма интересные вещи, касаемые одного из самых влиятельных людей князя Олега Ивановича Рязанского. Оказывается, Феоктист – что о нем вряд ли кто бы сказал – был убежденным противником пыток. То есть пытки-то, конечно, применялись, но лишь к тем, чья вина и без того особых доказательств не требовала, ко всем, кто совершил преступления очевидные, можно сказать – почти что на виду у всего люда. Ну и к простонародью – закупам, холопам, смердам – тоже. Что же касается других, более знатных, с виной, требующей веских доказательств, тут поступали иначе. Феоктист их вообще предварительно практически не допрашивал, да и пытать не велел, так, стращал только. В таких запутанных случаях вину свою обвиняемый обычно узнавал, стоя на подготовленном для казни помосте, можно сказать – прямо на плахе. Обычно перед казнью выступали и свидетели-послухи, много – человек двадцать, – взявшиеся неизвестно откуда. Неподготовленные подсудимые, так до конца и не ведая, в чем их обвиняют, терялись и даже не всегда могли толком ответить на задаваемые княжьим тиуном вопросы. Впрочем, их никто уже особо и не слушал. Заслушав послухов, тиун кивал стражам, палач вскидывал топор – и отделенная от туловища голова татя, к бурной радости собравшихся зевак, подпрыгивая, катилась к краю помоста. Действуя таким образом, Феоктист убивал сразу двух зайцев – не давал возможности подсудимым выстроить линию защиты и приобретал славу справедливого и принципиального судьи. Судьи волею князя.

Встрепенулся Иван, когда Милентий закончил:

– Так я ж свою вину знаю! Феоктист этот мне сразу сказал…

– Это тебе только так кажется, паря, – покачал головой Милентий. – Феоктист хитер да коварен. Специально запутывает. Так что жаль, что не бил кат ни нас, ни тебя. Если б били, вон как ушедших смердов, значит, не казнили бы смертию, так, к батожью бы приговорили да отпустили потом с расквашенными спинами. А раз не бьют – дело плохо.

– Так что же делать? – озаботился Раничев. – Это значит, нас уже, считай, и приговорили?

Милентий молча кивнул, потом снова оглянулся зачем-то – может быть, просто по привычке – зашептал:

– Есть у меня на воле верные люди, отбить могут, знака только ждут, да вот как подать?

– Ну тут уж я вам ничем помочь не могу, – закашлялся Раничев. – Хоть и рад бы.

– Ошибаешься, – усмехнулся Милентий. – Можешь. Пока еще можешь. Есть у меня и тут человече, да только не уговориться никак. Нас-то уж никуда не поведут бел! А ты тут, почитай, первый день, значит, Феоктист тебя еще вызовет – мозги запутать. Так слушай, что делать дале…

– Думаю, по второму варианту лучше выйдет, – выслушав, предположил Иван. – Хотя, конечно, он и опасней, да зато неожиданнее…

– Спроворь сперва тот, – усмехнулся Милентий.

Феоктист не заставил себя долго ждать. Солнце еще едва дошло до полудня, как за Раничевым пришли стражники. Выйдя на улицу, Иван зажмурился – хороший был денек, солнечный, морозный, совсем не ноябрьский. Хрустел под ногами недавно выпавший снежок, чистый, искристо-белый – глазам было больно смотреть. Оглянувшись на стражей, Раничев громко застонал, держась за живот. Те не прореагировали, повели по натоптанной тропинке дальше. Вот и знакомое здание с комнатой следствия и пыточным подвалом, бесшумно отворилась дверь – хорошо были смазаны салом петли. Феоктист встретил узника на пороге, стоял, пощипывая бороду, улыбался елейно:

– Ай, проходи, проходи, мил человече! Вот и воевода, Панфил Чога, вчера в деяньях своих премерзких признался… А ты что ж запираешься? Садись, садись, человече, не стой. Чего стонешь-то?

– Живот схватило. – Раничев вымученно улыбнулся. Глядя на прямо-таки лучившегося хитростью тиуна, он уже и не думал, что сработает предложенный Милентием трюк. Уж слишком детский.

– Чай, отравился чем? – участливо поинтересовался Феоктист.

– Да и не ведаю, – глухо ответил Иван. – Со вчера еще пучит всего. Как бы не опростаться…

Поморщившись, тиун кивнул стражникам:

– Отведите к уборной. Да смотрите у меня! – Он погрозил кулаком.

Выгребная яма с дощатой будкой находилась шагах в двадцати, рядом. Построена была на совесть, даже украшена узорочьем.

– Шевелись там, – распахнув дверь, ворчливо произнес стражник.

– Да я быстро…

Иван и в самом деле управился быстро. Вытащить из порток нацарапанную кровью на обрывке рубахи записку да засунуть ее в щель над стульчаком – делов-то на секунды!

– Все, ребята, готов!

– Ну вот, как брюхо-то? – по приходу участливо осведомился Феоктист. – Прошло?

– Да ничего, благодарствую, легче…

– Ну раз легче, так полезай в подпол! – расхохотался тиун. – Сам полезешь али стражникам подмогнуть?

– Сам.

Страж открыл крышку, и Иван, стараясь не расшибить лоб, по узкой лесенке соскользнул в камеру пыток.

– Погодь маленько, Арсений, – заглянув, приказал тиун. – Посейчас спущусь, закончу вот тут, с грамотцами…

Он закрыл люк и, усмехнувшись, вышел на улицу. Посмотрел на блестевший в лучах солнца снежок, на голубое небо, на деревья в инее, поморщился почему-то и прямиком направился к уборной. Войдя, забрался на стульчак, вытянул руку… Вытащив из щели записку, развернул, ухмыльнулся:

– Ага! Ну так и знал…

Выйдя из уборной, позвал с башни стражей:

– Сядете тут и сидеть будете безвылазно.

– Но, батюшко…

– Я сказал – сядете! Или – на дыбу захотели?

– Так, а чегой сидеть-то?

– Ждать будете. Как кто пойдет в уборную – хватать и ко мне! Все ясно?

Стражи угрюмо кивнули.

– Ну вот и славненько, – тиун потер руки. – Давно я гниду эту выискивал…. Теперь уж найду всяко. Хоть всю седмицу пущай там сидят стражи… Ой не зря, не зря пса того вызвал, ой не зря!

Фривольно напевая что-то похожее на похабные частушки, Феоктист не торопясь направился обратно.

– Брат мой, Нифонт, поклон тебе передавал, – оглянувшись на захлопнувшийся люк, тихо сказал палач.

Раничев кивнул, улыбнулся:

– Хоть кто-то помнит.

– Нужон ты ему зачем-то был, жаль вот, схватили тебя.

– А уж мне-то как жаль! – засмеялся Иван.

– Не смейся, – строго произнес кат. – Слушай, – он снова оглянулся на люк и зашептал, смешно морща нос: – То, что о воеводе Панфиле тебя выспрашивают, – лжа все, никто не трогал Панфила, и цепляться к нему князь не собирается. В вину тебе другое поставят, что – не ведаю, хитер Феоктисте. – Палач немного помолчал, потом вскинул глаза. – Брат помочь просил – помогу. Умрешь быстро и почитай что без боли.