Текст книги "Шпион Тамерлана"

Автор книги: Андрей Посняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Да поотстали слуги.

– Так и ты не торопися! Не то, не ровен час… – Ефимий покачал головой. Погладив бороду, перекрестился на образа – то же самое тут же проделали и Лукьян с Иваном, – пододвинул к столу скамью, уселся. Видно, не терпелось переговорить с новым человеком. Общение с хозяином входило и в планы Раничева – вполне могло помочь делу. Потянув носом воздух – от печи, где хлопотала хозяйка, вкусно пахло топленым молоком и мясом, – Иван сглотнул слюну, улыбнулся, посетовал:

– Давненько в пути, и поговорить не с кем.

Хозяин постоялого двора скосил глаза на Лукьяна, шевельнул пальцами:

– Брысь.

Шмыгнув носом, отрок послушно вскочил с лавки.

– На сене поспишь, – кивнул ему Ефимий. – В овине. Инда краюшку у хозяйки возьмешь да щец вчерашних… Фекла, не все псу вылила?

– Да есть еще.

– Повезло тебе, паря!

– Спаси тя Бог за доброту твою, дядько Ефимий! – низко поклонился Лукьян. В ржавой, слишком большой для него кольчуге он чем-то напоминал взъерошенного воробышка.

Раничев поднял глаза – отрока бы тоже нужно порасспросить.

– А пусть сидит. – Улыбнувшись хозяину, Иван вытащил из калиты дирхем, катнул по столу. – На три дня тебе, Ефиме.

Ефим улыбнулся, ловко поймав сребреник, попробовал на зуб, рассмотрел в дрожащем свете свечей на высоком поставце. Ухмыльнулся довольно:

– Ишь ты – чисто ордынский!

– Тохтамыша-царя монетина, – кивнул Раничев. – Вернее, бывшего царя. В осаде-то тут был?

– Тут, – хозяин кивнул. – Едва упасся! На южной стене бился – скажу те, вои у эмира хороши вельми. Как прорвались в ворота – пожар начался, да вражины везде. Ну, мы с робятами их дожидаться не стали – в леса убегли, да и многие так же. Жалко, пожгли все, ну да Бог милостив – хоть сами живы остались.

– Знавал я когда-то Евсея Ольбековича, – грустно поддакнул Иван. – Слышал, погиб. Жаль.

– И не говори… – Ефимий вздохнул, обернулся. – Хозяйка, давай-ка сюда медку…

Взяв в руки принесенный супругой бочонок, разлил по чаркам – себе и гостям. Поднял:

– Упокой Господь его душу.

Выпили молча, закусили капустой с мясом. Лукьян закашлялся – видно, не привык к крепким напиткам. Раничев постучал ему по спине… да едва не поранил руку о разорванные железные кольца.

– Что ж ты кольчужку-то не снял, паря?

Отрок молча опустил глаза. Ефимий ухмыльнулся, поглядел на супругу:

– Дай-ко рубаху старую парню… ту, что выкинуть намедни хотела.

Вздохнув, Лукьян с помощью хозяина стащил с себя кольчугу – латаную-перелатаную, давно не чищенную, расклепавшуюся у самого ворота.

Раничев глянул неодобрительно:

– Что ж ты кольчужицу-то свою не чистишь, изверг?

– А, – Лукьян отмахнулся, снимая грязный, в ржавых подтеках, поддевок. – И не моя она вовсе, общая. Да и соду с поташом на нее не выдают, и бочонок чистильный.

Иван аж присвистнул от такой наглости:

– Бочонок ему, гляди-ка! Соду… Что, песка в реке мало? Да на месте б воеводы вашего я за такую кольчугу… убил бы!

– Так ведь нет воеводы, – переодевшись в сухую рубаху, улыбнулся отрок. – Се летось еще уехавши к батюшке князю. А тот, говорят, гневался на воеводу сильно за что-то, в опале теперь Панфил Чога.

Раничев встрепенулся:

– Как ты воеводу назвал?

– Панфил Чога, – пожал узкими плечами Лукьян. – Воевода местный, и раньше еще, до разгрома, он тут был. Говорят – строгий.

Иван хохотнул:

– Строгий? Не то слово. Убить, конечно, не убил бы он тебя за такую кольчужку, но высечь бы велел преизрядно… Так, говоришь, у князя Панфил-воевода?

Лукьян обиженно мотнул головой:

– Ну да, у него. В Переяславле.

– Родичи у него там?

– Про то не ведаю, – осоловело хлопнул ресницами отрок. – Дядько Ефимий, а можно, я уже спать пойду?

Ефимий усмешливо хмыкнул:

– Что, сомлел, с меду-то? Иди-иди, спи… Мимо овина только не промахнись, Аника-воин!

Выпроводив трущего глаза парня, хозяин постоялого двора наполнил чарки по новой. Выпили.

– Ты про Панфиловых родичей спрашивал, – смачно захрустев капустой, напомнил Ефимий. – Своих-то у него, похоже, и нету – сгорели все в огнеманке, один Панфил и остался. Наместник покойный, боярин Евсей Ольбекович уж его привечал, так и Панфил в благодарность родичей его в Переяславле приветил. Только что толку? Опала, она опала и есть, хоть с родичами, хоть без них.

Раничев уже не слышал собеседника. Панфил Чога – Переяславль – родичи погибшего наместника – Евдокся! Такая вот цепочка выстраивалась. Неплохая, прямо скажем, цепочка, хотелось бы в нее верить… Да и почему же не верить? Переяславль, значит… Переяславль-Рязанский – резиденция князя Олега Ивановича, много кем из современных или почти современных Ивану историков поносимого, дескать – предатель земли русской. Во, понятие выдумали – земля русская! Хотя, впрочем, понятие-то было… скорее, конечно, культурное. Но ведь государства-то единого не было! И кто сказал, что у Рязани, у Смоленска, у Новгорода интересы с Москвой общие? Как раз-таки нет! Вон, Дмитрий Иванович, князь владимирский и московский, Донским прозванный, много чего хорошего для земли своей сделал, так и Олег Иваныч Рязанский для своей – ничуть не меньше, почто ж тогда предатель? И кого ж он предал? Дмитрия? Так Дмитрий ему вовсе не сюзерен! Новгород, Тверь, Стародуб, Смоленск, Муром? Москву если только… так и поделом, жадноваты московитские князья, властны, во чужо поле так и норовят забрести без стыда и чести. Отчего-то их только и называли Русью историки? Хм… Отчего-то? А по чьему заказу вся история-то писана? Вот и гуляют басни: Дмитрий Донской – освободитель от татар (ну да, как же!), а Олег Рязанский – предатель. Чушь, конечно, собачья. История для ПТУ. Однако, встречается, верят люди… Значит, возможно… да вполне вероятно… да – так и есть… Евдокся – в безопасности, в Переяславле, при дворе Панфила Чоги, воеводы, хоть и опального, но всем известного своей честью, а Олег Иваныч Рязанский тоже – чтоб ему ни приписывали горе-историки – человек чести, и принижать да примучивать опального воеводу не будет, тем более – родичей погибшего наместника, это уж совсем ни в какие ворота.

– А скажи, Ефимий, – Иван наконец оторвался от своих мыслей, – купец Ибузир ибн Файзиль не останавливался ли у тебя на постой месяца тому два назад?

– Ибн Файзиль? – Переспросив, Ефимий задумчиво пошевелил губами. – Ордынец, что ль?

– Нет, с дальнего юга гость.

– Не слыхал такого имени, врать не буду, – хозяин постоялого двора отрицательно качнул головой. – Да кто тут сейчас через нас поедет? Эвон, разруха-то! Погоди годков пять, уж тогда выстроимся, заматереем, леса, слава богу, за Окой-рекой хватит.

– Вот, за это и выпьем, Ефимий, – кивнул Иван. – За то, чтоб выстроились, заматерели, за то, чтоб все русские земли так!

– Хороший ты человек, Иване, – Ефимий выпростал из бороды остатки капусты. – Заглядывай, как будешь тут по купецким делам.

Раничев приложил руку к сердцу:

– Всенепременно, любезнейший.

Проводив гостя в людскую, хозяин постоялого двора выглянул на двор – приструнить лаявшего пса. И чего разлаялся? Может, чуял чужого в овине? Не замерз бы отрок, вона, кажись, холодает, да и дождь кончился. Может – и к зиме то? Покров-то уж прошел, а снега все-то не видать, одна слякоть. Ой, не дело тако, не дело.

Успокоив пса, Ефимий взял в сенях старую волчью шкуру и пошел к овину – накрыть спящего парня. На полпути передумал, вернулся – слишком уж много блох оказалось в шкуре, ну да ничего, скоро зима, бросить на мороз – вымерзнут. А отрок не замерзнет, ничего. Тепло в овине, вчера только разжигали очаг – подсушивали промокшее сено.

К утру посвежело, подморозило наконец, и очистившееся от туч небо засветилось лазурью. Давненько не видали уж угрюмовцы столь чистого небосвода, давненько не ласкали их светлые солнечные лучи, все дожди да дожди – обидно. Ну вот, наконец-то…

Раничев проснулся оттого, что просочившийся сквозь старый ставень сияющий луч ударил его прямо в левый глаз. Зажмурившись, Иван перевернулся на другой бок, захрустев накропанным сухой соломой матрасом, улыбнулся, открыв оба глаза, взглянул на низкий бревенчатый потолок. Задумался – где я? Судя по всему – в избе. Ага… Значит – дача. У него самого дачи нет, значит – у друзей. Вот выглянуть в окно – ежели напротив гараж, значит – у Веньки, а ежели старый сгнивший «москвич» – у Михал Иваныча. Еще правда один вариант был – у Макса, хозяина кафе «Явосьма», но куда у того выходили окна, Иван припомнить не мог, а потому не стал и напрягаться, просто прошлепал босыми ногами в сени да распахнув дверь, глянул во двор… И, хлопнув себя по лбу, тяжело опустился на мокрые ступеньки крыльца. Посидел так немного, пока не почувствовал пятками холод, потом резко поднял глаза…

– Здрав будь, дядько Иван!

Это что еще за пацан здесь? Ах, да… Лукьян, ополченец.

– Здорово, Лукьяне. Сулицу не потерял?

– Как можно?

– Да так же, как и кольчужку не чистить. Не свое – не жалко.

– Ой, кольчужка-то! – Схватившись за голову, отрок понесся к овину.

Позади, в сенях, раздались шаги. Ефим, хозяин, присел рядом с двумя глиняными крынками:

– Кваску холодненького? Бражки?

Раничев махнул рукой:

– Давай лучше бражки. – Отпив, занюхал рукавом. – Эх, хорошо день начинается! Ну что, Лукьян, отыскал свою кольчугу?

– Нет.

На парня было страшно смотреть. Побледнел вдруг, осунулся, даже дышал тяжко.

– Чего так переживаешь-то? Ведь и так бы заржавела.

– Заржавела – то другое, – отрок вздохнул. – Ее и я ношу, и Варфоломей иногда, и Петро, и… в общем, есть на кого свалить, что не чищена. Да дьяк на то и не смотрит, ему главное – чтоб кольчугу сдали. А ежели не сдадим… Тут и в самом деле можно хороших плетей отведать. Да как бы и не в закупы запродаться! Кольчужка – сами видали – худа, а ну как у дьяка она новой числится?

– Конечно, новой, – расхохотался Иван. – А ты думал? Так что готовься в закупы.

– В закупы, да-а… – Со светлых глаз парня вот-вот должны были хлынуть слезы. – Ты не видал, дядько Ефимий?

Хозяин постоялого двора пожал плечами:

– На что мне этака ветхость? Разве что у крыльца бросить – ноги гостям вытирать? Так еще порежутся. Не-е…

– У крыльца? – собиравшийся зареветь Лукьян вдруг встрепенулся: – А ведь и правда! Я ж ее туда, уходя, и засунул.

– Не засунул, а бросил!

В ворота вежливо застучали. Выбравшись из будки, громко залаял пес, и только что проснувшийся слуга, бурча под нос что-то неразборчивое, пошел отворять.

Не слушая никого, отрок встал на колени и запустил руку под ступеньки.

– Ну вот она, кольчужица! – Он любовно встряхнул пропитанную ржавой сыростью железяку. – И шишак там же.

– А еловец куда дел?

– Да никуда. Еловца там и не было. Я, когда получал, самолично все записал – что в каком виде, а то дьяк наш, Лукоморий, выжига известный, сказать, кому все новые кольчужки запродал?

– Ну кому?

– Татарам! Через дружка своего, тиуна Минетия.

– Хорошая компания, – вспомнив едва не погубившего его тиуна, покачал головой Иван. Взглянул на отрока. – Э, да ты, оказывается, грамоте разумеешь?

– А как же! – натянув кольчугу подбоченился Лукьян. – Дружка мой меня учит. Хороший парень, младший дьяк Авраамий.

Раничев чуть было не свалился с крыльца:

– Как-как?

– Авраамий.

– Такой длинный, нескладный, носатый? Волосы, как гнездо у галки?

– Ну так… Здорово ты Авраамку описываешь, особенно – про волосы, – Лукьян хохотнул. – Как гнездо у галки, ну чисто вылитый Авраамка!

– Похож, говоришь?

– Конечно… Да вон, смотрите, он и сам идет!

В открытые слугой ворота быстро вошел Авраамка – бывший епископский писец, вместе с которым Раничев бился с ордою эмира в числе других защитников города. Именно ему, Авраамке, вместе с Ефимом Гудком, он и помог бежать из плена. И видно – неплохо помог. Вон он, Авраамка, цветет и пахнет!

В новом – ну видно, что новом – кафтане, длинном, темно-зеленом, добротном, с привешенной к поясу деревянной чернильницей, с гусиным пером за левым ухом, в круглой суконной скуфейке на голове, бывший писец – а ныне, по словам Лукьяна, младший дьяк – подойдя к крыльцу, вежливо поклонился хозяину:

– Бог в помощь, друже Ефимий. – Оглянулся лукаво на отрока: – И тебя рад видеть, Лукьяне.

– А меня, выходит, не рад? – широко улыбаясь, осведомился Раничев.

Авраамка запнулся, вгляделся пристально в заезжего франта…

– Иване! – ахнув, прошептал он. – Иване! Жив… Вот чудо-то!

В ласковом синем небе сияло солнышко, подмораживало, и грязь на дворе застыла причудливыми коричневыми каменьями. На каменьях дрались из-за вылитых помоев сороки. Одна из них, вспорхнув вдруг, уселась на крыльцо рядом с людьми и, хитровато прищурив глаз…

Глава 2
Октябрь 1396 г. Угрюмов. Дьяк

Всяк сребролюбец скор ко взятию,

Косен к подаянию.

Федор Гозвинский

«Слово о нравах сребролюбца»

…высматривала – что бы такое схватить. Хитроватый взгляд ее все чаще останавливался на чернильнице, болтающейся на поясе Авраама. Дьяк погрозил птице кулаком.

– У, пронырище, – посетовал. – Третьего дни чуть грамоты не растащили – положил на крыльце просохнуть… Потом едва упас!

– Что за грамотки-то? – поинтересовался Иван. Он рад был увидеть писца и намеревался вызнать через него кое-что по своему делу.

Авраам, почесав свой длинный нос, отмахнулся:

– Да так себе грамотцы. Обсказано, где что построено, где недострой какой да все такое прочее.

– Опасные грамотки. – Раничев понизил голос, оглянулся на отправившегося за новой порцией браги Ефимия, на Лукьяна, тщетно пытающегося оттереть с кольчуги ржавчину старой половой тряпкой, покачал головой. – Может, то и не сороки вовсе грамоты твои разворовали?

– Может быть! – Дьяк вскинул глаза, признался смущенно. – Я как-то об этом и не думал. Спасибо, Иване, за совет.

– Не за что.

– Нонче же поговорю об том со старшим, Софронием. – Авраам вдруг улыбнулся. – Да что мы все о делах, будто и не русские люди! Рад я, Иване, что спасся ты, рад! Дай хоть обниму.

Встав с крыльца, Раничев обнял парня, похлопал смущенно по худой спине, чувствуя, как запершило в горле. Вроде – и с чего бы? Ведь не друзья они с детства, а по первой встрече – скорей враги, это только потом, когда сражались вместе у городских ворот, вроде как подружились, и даже не тогда, наверное, а чуть позже, когда опекали раненого Тайгая, а потом попали в плен. Иван ощутил вдруг, как дороги стали ему все эти люди, что делили с ним радость битвы и скорбь плена, – Авраам, Ефим Гудок, Салим с Тайгаем… Евдокся… Евдокся… Раничев вскинул глаза:

– Ты, Авраамка, никак в Переяславле теперя, раз сюда с заданьем важным послан?

– А как же? – писец подбоченился. – Знатоков-то угрюмовских после сечи мало осталось, вот тиун княжий меня и заприметил, как пришли с Гудком в Переяславль. Ефим-то сразу ватагу нашел, на Москву подался, заработки, сказал, там больше. Да уж, думаю, конечно, больше – чай, давно уж не разоряли Москву-то, да и Василий Дмитриевич, князь, торговых людей жалует – оттого и прибыль княжеству. Народ на Москве богатый, – Авраам завистливо вздохнул, потом улыбнулся. – Ну да и у нас в Переяславле неплохо. Олег Иваныч-князь грамотеев привечает, жить можно.

– Да уж, – усмехнулся Иван. – То-то я и смотрю – кафтанец на тебе изрядный. А что, говорят, Аксен, Колбяты-боярина сын, тоже при дворе княжьем?

Дьяк крякнул:

– Ты и это ведаешь?

– Слыхал… Так то правда?

Авраам кивнул:

– Правда. Как говорят фрязины – в фаворе нынче Аксен, а что с вражинами его видали, так извернулся, наплел что-то князю, дескать, был у них – да, но не переветником поганым корысти ради, а с тайным поручением покойного наместника Евсея Ольбековича. Будто бы грамоту на это наместник ему выдал. Поди проверь!

– Так проверял князь?

– Тю! – писец замахал руками. – Надо ему то? И так-то преданных людей – раз-два и обчелся, а Аксен все ж таки человек не глупый, когда надо – дельный, и льстит, льстит князю-то, а особливо невестке его, княжне московской. Олег Иваныч хоть и умен, но Аксена слушает… А может, потому и слушает, что умен? Боярин-то Колбята, Аксенов батюшка, человек на Рязани не из последних. И князя всячески поддерживает, и других бояр на то настраивает. Зачем Олегу Иванычу такую поддержку терять? Вот и терпит Аксена, а уж тот… – Авраам вздохнул.

– Ну, почто замолчал? – оперся на перила крыльца Раничев. – Так что там Аксен?

Дьяк оглянулся и понизил голос:

– Опасаются его люди! Вот тот же Панфил Чога, хоть и воевода изрядный, а видно, оговорил его Аксен – в опале теперя. Обиделся на князя, с усадьбы своей носа не кажет.

– А ты, Авраам, вот еще что скажи, – Иван наконец задал-таки главный вопрос: – Ты Евдокию-деву на дворе у Панфила не видел?

– Не видел, – дьяк покачал головой. – Да, честно сказать, и не заходил к Панфилу на двор-то. Старшой туда не посылал ни за какой надобностью, а так, в гости напрашиваться – так кто я, червь книжный? И кто Панфил Чога? Воевода-боярин, пусть даже и опальный. Нет, Иване, нам, простым людям, к боярским хоромам нет ходу.

– Да понимаю я все, – Раничев улыбнулся. – А вот и друже Ефимий с брагой! Выпьем, Авраам!

Дьяк перекрестился:

– Ну если только немножко, самую чуть… так, за встречу. Уж и не чаял тебя свидеть! А Салим как? Тайгай?

– Там, в Самарканде остались. – Немного отпив, Иван поставил деревянную кружку на ступеньку крыльца. – Ух, Авраамка, и город же! Зело чудесен, а уж красив… Одно слово – столица! А Тимур – Тамерлан – Хромец – правитель изрядный.

– Говорят, жесток зело сыроядец?

Раничев задумался – жесток ли Тимур? Ну наверное, да, хотя… Ничуть не больше всех остальных правителей. Дьяку ответил честно:

– Знаешь, друже, никаких особых жестокостей я там не видел.

– Так, значит, врут все? И про башни из человечьих голов, и про прочее?

– Может, и врут, – Иван пожал плечами. – А может, Тимур сам про себя слухи такие распускает, чтоб боялись, он же не дурак вовсе, совсем не дурак. А врагов у него – тьма, и все со свету сжить хотят да страну его разграбить, враги многочисленные, сильные, начиная с султана египетского и заканчивая царем Тохтамышем.

Иван нарочно упомянул Тохтамыша, понаблюдал искоса – как Авраам то воспримет? Нормально воспринял писец, даже бровью не шевельнул – значит, не в Переяславле бывший ордынский хан… А тогда где? Раничев отослал Ефимия за брагой – не потому, что очень хотел, а чтоб не было лишних ушей, по той же причине попросил Лукьяна принести из горницы плащ – типа, холодно. Отрок ведь не уходил никуда, так и сидел рядом, чистил свою кольчугу да дожидался Авраама.

Дождавшись, когда Ефимий с Лукьяном ушли, Иван быстро спросил:

– А что, про Тохтамыша-царя совсем ничего не слышно?

Писец молча покачал головой.

– А узнать не можешь? – не отставал от него Раничев. – Ну хоть примерно. Неужто никаких слухов не ходит в канцелярии вашей?

– Да ходят, конечно, – Авраам улыбнулся. – Как ты назвал-то? Канце… слово какое-то немецкое, но красивое, надо будет запомнить. Говорят, либо в Москву ордынец подался, либо в Литву, к Витовту.

– Так я и думал, – кивнул про себя Иван. – А точнее не скажешь?

Авраам чмокнул губами:

– Поспрошать надо. Азм ведь человек маленький… Но знакомства имею. И среди княжьих людей, и средь монастырской братии. Многие ведь у нас, – он понизил голос, – благоволят Киприану-митрополиту. А тот на Москве и с Васильем князем зело дружен.

– И что Киприан? – заинтересовался Раничев.

– А то, что, говорят, возвернулся не так давно с Киева. А что там делал да с кем встречался? Ну догадаться немудрено, раз Киев – значит, Витовт, град-то литовский. А Витовт нынешним ордынцам враг, и Тохтамыша завсегда против них поддерживать будет. То и Москве выгодно. Смекаешь, о чем я?

– Смекаю, – Иван потянулся. – Либо в Москве Тохтамыш, либо – в Киеве. Чую, многим он правителям нужен, из тех, что хотят устроить в Орде хорошую заварушку. Поточнее узнаешь?

– В Переяславле только. Ха! – Авраам всплеснул руками. – Так как раз через три дня и еду. Ты-то как? Если что – давай вместе!

– Хорошо, – обрадованно согласился Иван. – Вместе так вместе. Через три дня, говоришь?

– Да, раньше не выбраться. – Авраам вдруг нахмурился. – Есть тут у меня одно подозреньице… как раз проверю. – Он поднял брошенную на крыльце кольчугу. – Вишь, Иване, ржа-то, почти весь доспех поела! А ведь я проверял – на снаряжение средства-то немалые выделены! Вот и думаю – то ли это Лукьян такой неряха, то ли дело похуже будет. Проверю сегодня и у других кольчужицы.

Раничев рассмеялся:

– Бог в помощь. Ефимия, как брагу принесет, поспрошай. Он много чего про старшого твоего знает.

– Про Софрония? – встрепенулся писец. – Я ж на него и думаю…

Денек зачинался морозный – ясный, с ярко-желтым холодным по-зимнему солнцем. Быстро отстраивающийся от вражьего набега город вставал, просыпался. Мычали в хлевах коровы, из кузницы неподалеку раздавался звон, над городом тянулись дымы: у тех, кто побогаче, – из труб, у иных – каких большинство – из волоковых оконцев да из прорех в крышах. Жил город, восстал из пепла, и как быстро! Впрочем, отчего б не восстать, не отстроиться? Чай, лесу за Окою еще хватало.

Простившись с Авраамкой и Лукьяном, Иван перекусил хлебом с вареным мясом, заел гороховой кашей и, отпив бражки – слабенькой, но духовитой, приятной, – вышел пройтись. Постояв возле достраивающегося дома, – смотрел, как крыли крышу дранкой, – неспешно направился вниз, к реке, к торговой площади. По крайней мере, раньше она располагалась именно там, у каменной церкви, которую чудом не сожгли гулямы во время разграбления города. Не пострадало и кладбище, разве что не хватало значительной части ограды – то ли свои позаимствовали в оборонных целях, то ли враги-супостаты привязывали у могил коней. Мимо Ивана, обгоняя, проехал груженный кожами воз. За ним следом двое дюжих мужиков прокатили большую, пахнущую рыбой бочку. Пробежала пара раскрасневшихся от утреннего морозца мальчишек-пирожников, прогрохотала по замерзшей грязи телега с рогожами. Все двигались в одном направлении – значит, действовал рынок! Не доходя еще и до уцелевшей церкви, Раничев почувствовал запах парного мяса – осень, как раз время забивать скотину на Торг, услыхал крики торговцев, прибавил шагу, радуясь ясному голубому небу, яркому солнышку и вообще пригожему, такому редкому для поздней осени, дню. Пока шел, распарился, расстегнул однорядку – вот уж для осени удобная вещь, что бы там ни наговаривали про старинную русскую одежду позднейшие историки. Да, долгополая, но ведь зато просторная и движений совсем не стесняет, а надо – так можно и рукава отбросить назад, просунув руки в проймы. Сдвинув набекрень обшитую беличьим мехом шапку с синим, под цвет однорядки, верхом, Иван протер рукавом заляпанные присохшей грязью пуговицы на кафтане, поправил на поясе калиту с мелочью и решительно направился к торговым рядам. А что – нельзя уж и прикупить чего, себе-то, любимому?

Заметив важного и, судя по одежке, совсем не бедного человека, его тут же обступили торговцы:

– Сбитень, сбитень! Отведай сбитню, боярин!

– Да с пирожком, не пожалеешь! Вкусны пироги – с брусникой, да с капустой, да с зайчатиной, – во рту тают!

– Бери, бери, боярин!

Мальчишка-пирожник с таким напором засовывал пироги Раничеву за пазуху, что тот, заподозрив неладное, незаметно опустил правую руку к поясу – удобная вещь однорядка! Ага! Чья-то ладонь уже нашарила кошель. А ну-ка…

– Уай! Больно, дядько! – заголосил пирожник – Иван был мужчиной не хилым и сжал ладошку – уж сжал!

– Поди прочь, парень, – отпуская, сквозь зубы посоветовал Раничев. – Поищи другого тетерю.

Выпущенный тать – щуплый чумазый малец, светлоглазый, с родинкой над верхней губой, – извернулся ужом и затерялся в толпе. Остальные, правда, не отставали:

– Сбитень, сбитень.

Так ведь и не отстанут, собаки! Иван махнул рукой:

– Пес с тобой, нацеди кружку.

Сбитенщик широко улыбнулся:

– На здоровье, боярин!

Бросив парню медяху – «полпирога», медная такая монетица с ноготь, – Раничев отошел с кружкой к суконным рядам, встал чуть в сторонке, попивая. И в самом деле – изрядный был сбитень, чуть поостывший, правда, да духмяный, пахнущий и липовым медом, и травами – чабрецом, иван-чаем, тамянкой. Иван с удовольствием выпил, подозвал парня:

– А налей-ка еще!

Суконник – рыжебородый мужик с обветренным красным лицом – развертывал свой товар перед дородной боярыней или уж, по крайней мере, богатой купчихой, тоже краснолицей, в желтых черевчатых сапожках и малиновом бархатном торлопе на бобровом меху, надетом поверх телогреи из желто-зеленой камки, подбитой лисою. И торлоп, и телогрея, и цветастый шерстяной плат – убрус – были щедро украшены бисером. Боярыня – да, пожалуй, боярыня, не из столбовых, конечно, но тоже не последнее дело, судя по двум слугам, почтительно стоявшим сзади, – придирчиво выбирала ткань. А уж суконник-то расстелился! Улыбался, аж светился весь, ловко разматывая кипы. На взгляд Ивана, выбор был преизряден: тяжелая блестящая парча алого цвета, зеленая камка, темно-голубой переливчатый атлас, солидная фиолетовая тафта, легкая, чуть скользящая меж пальцами, объярь, палевая, словно раковина-жемчужница, тускло-серый зарбаф, коему сносу нет, легкомысленные полупрозрачные поволоки, и прочая, и прочая, и прочая. Раничев не видал такого выбора даже в магазине «Ткани», что располагался не так и далеко от его дома, меж длинным райкомхозовским забором и автобусной остановкой. Однако, судя по всему, у боярыни явно было другое мнение. Выпятив нижнюю губу, она окатила торговца презрительным взглядом:

– А байберека что, нетути?

– Нетути байберека, – виновато развел руками купец. – Да вона, госпожа, возьми камки, ишь, ровно бы как светится, уж не хуже байберека будет.

– Да уж счас, не хуже, – боярыня подбоченилась. – Алтабасу ты тож не привез?

– Так ведь караваны то уж и не ходят почти, матушка! Глянь-ко на атлас – чудо, а не атлас, как раз на шушун али летник.

– И сколь за него хошь?

– Да за десять сажень деньгу.

– Кровопивец! Как есть, кровопивец! Деньгу – за десять сажен? Да где ж это видано-то такое, люди добрые? – Боярыня еще больше раскраснелась, сорвалась на крик, да такой громкий, визгливый, что у Раничева заложило уши. – Ин, ладно, дам деньгу, – неожиданно прервав крик, произнесла боярыня обычным голосом. – Но – за весь отрез.

– Побойся Господа, матушка! В нем ить двадцать сажен!

– Тю!

– Ну, не двадцать… помене…

– Ну, как хошь. – Боярыня развернулась уйти, и купец схватил ее за рукав, сказал со вздохом: – Забирай, матушка.

Довольно улыбнувшись, боярыня оглянулась на слуг…

Невольно наблюдавший за всей этой сценой Иван допил наконец сбитень и повертел головой в поисках сбитенщика – вернуть кружку. И вздрогнул вдруг от яростного визга боярыни.

– Тать, держи татя! – вопила та, потрясая аккуратно разрезанной понизу калитой. – Ох, христопродавцы!

Слуги ее орлами кинулись вслед за молодым кругломордым парнем, рыжие кудри которого мелькали уже меж дальними мясными рядами. Собравшимся вокруг любопытным обворованная боярыня детально описывала вора – кто-то уже и кинулся на помощь слугам, а кто-то… Кто-то проворно шарил по чужим кошелям – момент был удачным. Вспомнив, что больше всего краж случается, когда всем миром ловят вора, Иван сунул руку к поясу…

– Мать твою!

Кошеля не было! Мало того, не было и самого пояса со всеми зашитыми в нем сребрениками. Вот так опростоволосился! Впрочем, похититель не мог уйти далеко… Хотя наверняка у него были подельники – вон тот, рыжий, и… вон тот, цыганистого вида малец с родинкой на верхней губе, что ныне сноровисто шарил в толпе. А ну-ка!

Протянув руку, Раничев быстро словил мальца за загривок и, не говоря ни слова, потащил за собой по рынку. Пойманный попытался было вырваться, даже извернулся – укусить державшую его руку. Иван тут же угостил парня хорошей затрещиной и, покачав кулаком перед чумазым носом, веско предупредил:

– Будешь ерепениться иль захочешь укусить – зубы выбью. Понял, сопля?

Встретившись с ним взглядом, воренок поежился, словно от холодного зимнего ветра. Заканючил жалобно:

– Пусти-и-и, дядько.

Раничев рыкнул на него, и пацан, заткнувшись, послушно поплелся впереди, направляемый железной рукою. Вырваться больше не пытался – попробовал бы!

Покинув Торг, Иван завел схваченного за церковь, к кладбищу. Затащил в самый дальний угол, привязал ворюгу к остаткам ограды снятым с него же поясом, вернее – обычной пеньковой веревкой, вытащил из-за голенища нож – кинжал-то исчез вместе с калитой и деньгами.

– Сейчас отрежу тебе палец, – хватив мальца за руку, серьезно предупредил Иван. – Потом второй, третий… Орать будешь – ори, никто не услышит. Только предупреждаю, я ведь могу заодно с пальцами и язык отрезать.

С этими словами Раничев сильно надавил лезвием на сустав воренка. Тот вздрогнул, заверещал было… но тут же прикусил язык, лишь потекли по щеками крупные слезы.

– Не виноватый я, дядько!

– Ага, – вспомнив любимый фильм, усмехнулся Иван. – «Он сам пришел»! Ну держись, паря…

Малолетний тать попытался бухнуться на колени. Возопив, зашептал громко:

– Калиту твою, боярин, Федька Коржак увел, пока Рыжий отвлекал. Мы тебя давненько уж заприметили…

– Н-да? – Раничев пожал плечами. – Мне какое дело до калиты? Там одна мелочь и была-то. Так просто на Торг зашел, поразвлечься. – Хищно улыбнувшись, он провел лезвием по левой щеке воренка, хорошо провел так, чтоб выступила кровь. Пообещал, нехорошо прищурившись: – Теперь уж поразвлекусь по-другому.

– Не губи! – побелевшими губами прошептал тать. – Хочешь, я тебе всех укажу наших, и кто на Торгу промышляет, и кто у церкви…

– Неинтересно мне то вовсе. Ну разве что пояса жалковато, знатный был пояс.

– Так вот его-то Федька Коржак и схитил, вместе с калитой и кинжальцем! Я сам то видал. Федька посейчас к банькам за ручей побег, добычу делить. Сейчас вот дождется Рыжего, да Васька, да меня…

– Ну, положим, тебя он уже не дождется, – зло ощерился Иван. Пойманный пацан заревел навзрыд, видно, предчувствовал, аспид, мучительную свою гибель. И поделом – а ты не воруй! Ишь, взяли моду, черви – пояса у людей хитить!

Потрогав пальцем острие ножа, Раничев задумчиво посмотрел в небо, высокое, синее-синее, с белыми, медленно плывущими облаками, подсвеченными солнцем. На колокольне вдруг заблаговестил колокол, чуть надтреснуто, но осязаемо звучно и вполне даже приятно, чем-то напоминая по тембру Мика Джаггера. От колокольного звона с крыши церкви слетела стая ворон. Посмотрев на них, Иван почесал затылок:

– Праздник, что ли, какой?

– Вестимо, праздник, боярин! – оживился малец. – Как же, Дмитриев день, нешто запамятовал?

– Ах да… Дмитрия Солунского праздник, – припомнил Раничев. – Усопших поминать надо… А ты, пес, вместо того татьбой занялся! Ух, тварюжище! – Иван сильно тряхнул парня, так что тот в страхе закрыл глаза. – Аль и помянуть некого?