Текст книги "Встречи на футбольной орбите"

Автор книги: Андрей Старостин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Володя! – Испуг был вызван неистовой силы порывом обжигающего ветра, гнавшим со скоростью тридцати метров в секунду снежную мгу, почти до нуля ограничивавшую видимость.

– Володя!!! – истошно заголосил я вновь. С заползающим в душу страхом я подумал, что назревает катастрофическое положение. Холод уже проник через ватную телогрейку. Опаленное лицо и застуженные во время возни с шапкой руки я укрыл, повернувшись спиной по направлению неистовствовавшей пурги.

– Володя!!! – отчаянно прокричал я в третий раз, понимая, что попытка отыскать его безнадежна и что стоять на месте бездеятельно – погибнуть.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел навстречу пурге. Согнувшись в три погибели, я вел наступление, сознавая, что это единственный шанс на спасение. Потоки воздуха, гнавшие снежную завесу, неслись с противоположной Вальку стороны города, от горы Шмитихи, и это было моим незримым компасом. Как важно было не сбиться с курса! Я уже не ощущал конечностей, онемели колени, и силы заметно поубавились. Пурга сбивала дыхание, и я все чаще делал остановки, разворачиваясь к ветру спиной.

Я отчетливо понимал, что стою на краю гибели, вот здесь в тундре стихия сводила счеты с неосторожными, с неуважающими ее силу. И не менее ясно сознавал – только движение, только вперед, только лобовое наступление!

И когда почти обессиленный от ветра и холода я с отчаянием подумал: «Да в том ли направлении продвигаюсь?» – вдруг впереди мелькнул спасительный огонек, сразу удвоивший мои силы.

Павел Павлович взволновался появлением без меня полуживого Володи, которого лошадь по чутью довезла до стадиона. Он успокоился лишь после того, как я ввалился в балок, окостеневший от холода, и с присущим ему английским юмором, чтобы снять драматическое напряжение, задал мне иронический вопрос: «Сэр, а почему вы отправились в тундру не в лаковых ботинках?» – и усиленно стал оттирать спиртом мои отмороженные руки и ноги.

Мне было не до юмора: конечности под воздействием лечебных мер Тикстона огнем палило. Физиономия моя была разукрашена красными полосами, как лицо вождя индейского племени. Утешением был исполненный долг – елки были доставлены к месту назначения. Я мысленно записал себе первый балл в зачетный билет по сдаче норм на звание настоящего мужчины.

Вскоре состоялся праздник открытия катка. Это был сказочный вечер. Ледяное зеркало отражало яркое электрическое освещение. Елочки, расставленные по периметру высокого снежного вала, окаймлявшего стадион, были увешаны гирляндами разноцветных флажков и вымпелов. Заполярье в этот вечер премировало нас чудной погодой и иллюминацией с неба – на нем ярко светилось северное сияние.

На стадион пришел весь Норильск. В полном составе появилось руководство комбината. Замечательная особенность, вошедшая в традицию: весь высший комсостав активно занимался спортом. Начальник комбината Александр Алексеевич Панюков был из тех так называемых меценатов, которых, дай бог, было бы побольше на таких должностях. Он не приказом и не словесными призывами, а личным примером увлекал людей в спортзал, на стадион, он понимал, что затраты на сооружение спортивных объектов с лихвой компенсируются повышенной производительностью труда. С каждым днем множилось число физкультурников, росла и нужда в условиях для занятий спортом. Преемники Панюкова, последующие начальники комбината в бытность моего пребывания там – Владимир Степанович Зверев, Алексей Борисович Логинов, – неизменно следовали этой прекрасной традиции: на деле проявлять заботу о здоровье заполярников. Тепло вспоминают норильчане и Ивана Макаровича Перфилова, и Василия Николаевича Ксинтариса, и Тимофея Гавриловича Стифеева, и Александра Ивановича Агафонова, и Николая Андреевича Даманова, умевших руководить крупными подразделениями комбината, не забывая про футбол, баскетбол, хоккей. Все они были безотказными ревнителями спорта, любили его и знали целительное воздействие физической культуры на инженера, мастера, рабочего и служащего. Ведь в Норильске всегда спать хочется – заполярный климат повышает сонливость, в особенности зимой, в этих условиях сооружение катка было очень важной задачей.

Когда с заснеженных трибун грянул духовой оркестр и бархатно зазвучали баритоны о невесомом, падающем с берез листе, заполнившая каток публика оживилась, как это всегда бывает с вступлением в дело музыки, и карусель катающихся быстрее двинулась по льду. Я, будучи не очень уж сентиментальным человеком, расчувствовался. И чудный вальс, написанный Матвеем Исааковичем Блантером, с которым мы дружественно встречаемся с незапамятных времен «зэкаэсов», «олелесов», «эсказэ»; и этот зимний оазис в тундре со сказочным уютом, с тихо падающими снежинками словно переселили меня в Москву, на Патриаршие пруды, заставили грезить наяву, что будто чудо может продолжаться до полного тождества с когда-то пережитым впечатлением, и вот сейчас по ледяной дорожке помчится Струнников в белом свитере и в черном трико, в профессорской шапочке пирожком, и все мы закричим: «Струнников – наддай! Струнников – наддай!..»

Николай Струнников, конечно, не побежал. В блаженном состоянии долго пребывать не пришлось. По ледяному зеркалу поползли змеившиеся косматые снежные охвостья – началась поземка. С каждой минутой усиливался ветер. Назревала пурга. Не прошло и двух часов, как самые заядлые любители коньков не могли уже противостоять штормовому ветру, погнавшему снег сплошной массой через опустевший каток, через обезлюдевший город. Ледовый праздник закончился. Норильск погрузился в снежную свистящую темноту.

Пурга злилась и неистовствовала, не прощая себе передышки, которой воспользовались люди, чтобы, как говорят ученые, поставить эксперимент, удавшийся вполне, хотя и на короткий двухчасовой срок.

Наутро, когда погода утихомирилась, мы с Павлом Павловичем, наводя порядок на катке, нашли на льду куропаток, подрезавшихся на электрических проводах в неуправляемом полете во время пурги.

– Сэр, – по установившейся привычке, на английский манер титулуя меня, сказал Тикстон, – с ней можно ладить!

Павел Павлович не ошибся, мы сумели приспособиться к сюрпризам погоды. Помогали заградительные щиты, целая служба хитроумно расставленных решетчатых, большой площади деревянных квадратов.

Вскоре на катке появились хоккейные команды. Их было много, и мужских, и женских. А я наивно спрашивал у Евгения Ивановича – выдерживают ли заполярный климат женщины?

Когда в Норильск, навестить меня, приехала сестра Клавдия – разносторонняя спортсменка: теннисистка, игравшая по классу мастеров, волейболистка и хоккеистка, выступавшая за сборные команды Москвы, я не преминул попросить ее внести свою лепту в норильский женский хоккей. Разумеется, я был горд, видя сестру фаворитом на ледяном поле, но в душе болел за команду, игравшую против нее. То была своя доморощенная, норильская. Удержать малоопытным хоккеисткам-заполярницам столичного мастера было нелегко. Клавдия забила положенную норму голов для выигрыша матча. Но норильчанки старательно и довольно умело сопротивлялись, вполне сохранив спортивное достоинство, если судить по разнице забитых и пропущенных мячей в конечном результате.

Но зато я взял у столичной гостьи реванш по теннису. Мне удалось это сделать не по спортивному преимуществу, а благодаря недобросовестной тактике ведения игры. Я использовал неудобство спортивного зала, одного из его углов, не позволявшего делать полноценный замах для нанесения удара. Туда я и направлял все мячи, выигрывая очки и приводя в ярость партнершу нахальной откровенностью нечистоплотной борьбы. Клавдия играла лучше меня – и это было единственное средство ее победить.

– Ты Джинал! – заклеймила меня сестра. Это была самая оскорбительная реплика по моему адресу за всю спортивную карьеру. Пройдоха-кобель вдруг возник в памяти во всей своей неприглядности. Удар попал в цель: я извинился. Инцидент был исчерпан. Но запомнился как урок соблюдения спортивной чести в состязании, хотя бы и домашнего значения.

Жизненный опыт давно мне подсказал – в спорте прямой пропорции не существует, скажем, насколько высок ранг соревнования, настолько же высока и степень душевных переживаний. Бывает совсем не так. Многое зависит от обстоятельств, в которых ты пребываешь во время, допустим, футбольного матча. Конечно, наш теннисный матч с Клавдией в пример идти не может. Он волновал только наши спортивно непримиримые сердца. В спортзале, кроме Павла Павловича, не было ни единого человека.

Но вот норильский футбол волновал меня, скажу совершенно откровенно, иногда больше, чем в свое время чемпионат страны. Он пришел в положенную пору – в середине июня. Футбольное поле с полутораметровым уклоном от ворот до ворот, лысое, как коленка, с гравием и мелкой щебенкой у угловых флагов, наждаком сдиравших кожу при падении, никого не отпугивало. Страсти на нем бушевали, как на поле бразильского «Маракана». На небольшие трибуны втискивалось и стояло вокруг этого плаца до нескольких тысяч любителей футбола.

И здесь, как и в Москве, работники творческих цехов тянулись к футболу, как к чему-то родственному по духу.

Встречаясь в Москве с Георгием Жженовым, с народным артистом республики и по званию и своему творческому самовыражению, мы с любовью вспоминаем и Норильский театр, в котором радовали зрителя своим искусством и Иннокентий Смоктуновский, и Иван Русинов, и норильский футбол, привлекавший их в свою очередь в качестве зрителей на наш, тогда еще совсем неблагоустроенный стадион, но под солидной вывеской «Стадион Норильского совета ордена Ленина общества «Динамо».

Я приехал в Норильск, будучи достаточно известным спортсменом в футбольном мире, имея широкий круг друзей и знакомых в кругах творческих работников – артистов, литераторов, художников. Я понимал, что здесь на футбольной целине от меня ждут приложения моих знаний в области футбола по самому большому счету.

Тренерского диплома у меня не было. Зато был огромный опыт. Футбольную жизнь я прошагал с мячом в ногах большую. Основоположники теории советского футбола Михаил Степанович Козлов, Михаил Давыдович Товаровский разрабатывали ее, вчитываясь в прописи футбольных ног моего поколения. Методы практической тренерской работы первого тренерского поколения – Михаила Давыдовича Ромма, Бориса Андреевича Аркадьева – я испытал на себе, выступая за сборную команду.

Педагогическая сторона дела, как мне кажется, важнейшая и в футболе, была мне знакома по длительному общению с Яншиным, Рубеном Николаевичем Симоновым. К этому времени я все больше и больше утверждался во мнении о духовном родстве искусства и спорта. Таким образом, не только с мускулистыми ногами приступил я к руководству норильским футболом. Что-то было и в голове, запомнившееся навсегда, хорошее и плохое, и не годное, помогающее и не помогающее. Не команда для тренера, а тренер для команды; уважение личности – основа педагогики; хочешь быть уважаемым, уважай другого, – все это отложилось в сознании как непререкаемые истинные положения для работы в творческом коллективе.

Одним словом, известное широкому читателю стихотворение Маяковского, но, к сожалению, мало знакомое футболистам, цитату из которого я произнес при первой встрече с поэтом, я знал наизусть не зря.

И все же я очень волновался, когда поехал тренером сборной команды Норильска на первенство Красноярского края по футболу. Новая роль – всегда волнующее событие.

К этому времени наш норильский стадион был заметно облагорожен. Усилиями комсомольцев, выходящих на субботники, поле было выравнено. Монументальный деревянный забор высился по всему периметру стадиона. Расширились трибуны. На спортивном празднике в честь Дня Победы, несмотря на раннее для Норильска время, на футбольном матче присутствовало несметное количество зрителей – весь город. Играли на снегу.

Вместе с ростом популярности футбола росли и требования к тренеру. А меня не переставала тревожить мысль, – а не Дон-Кихот ли я? – проповедуя рыцарские правила в борьбе на футбольном поле, упорно глаголя о приоритете личности исполнителя, о творческом самовыражении футболиста в игре, опираясь на примеры из театральной практики Станиславского, Яншина, Симонова.

Уж очень многослойным был социальный состав норильских сограждан. От маститых ученых, академиков до самых известных в уголовном мире рецидивистов. От Николая Николаевича Урванцева, первооткрывателя заполярных залежей ценнейших пород руды, и крупнейшего минералога Николая Михайловича Федоровского до Сашки Кавалериста, уголовника с сорока судимостями и бессрочным стажем лагерного пребывания.

Поселок тесный, общение и того тесней. «Кавалеристов» среди посетителей стадиона много. Да и в составе моей команды в сборной Норильска не мальчики-паиньки играют.

Конечно, опора, как и всегда, на комсомольский актив команды – братьев Михаила, Николая и Анатолия Мальцевых, Леонида Юнчиса, Юрия Шиляева. Но есть и ребята, за которыми тянется хвост трудной юности, проведенной в колониях и исправительно-трудовых лагерях. Однако все они «завязали». Футбол любят и доверием дорожат и поводов к отчислению из состава стараются не давать.

Вот им я и преподавал кодекс спортивной чести, рассказывал о беззаветной преданности любимому делу великих артистов, режиссеров, художников. Норильский театр стал частым местом посещения футболистами. Разумеется, популярность Жженова, Смоктуновского, Русинова делала свое дело: и равнодушный к театру человек пойдет посмотреть замечательных артистов. Но все же я замечал, как у ребят просыпается интерес к искусству, к его творческому процессу. На глазах происходила смена настроений, привычек. Ведь по началу не все благополучно было с дисциплиной, с режимом. В Норильске существовало и было довольно широко распространено мнение, что спирт здесь лучшее лекарство от всех болезней. Футбол стал барьером на пути к ларьку. К соблазну, если и шли, то тайком, оглядываясь. Зато в театр, местный ДИТР (Дом инженерно-технических работников), в котором организовывались концерты, ребята стали ходить чаще и с гордо поднятой головой. На сцене ДИТР, всегда при переполненном зале, выступали театрально-эстрадные бригады и из Москвы.

Приехала Тамара Семеновна Церетели. Ей сопутствовал и пожизненный болельщик футбола Евгений Анатольевич Кравинский, артист разговорного жанра, конферансье. Приехал напичканный самыми последними футбольными новостями. Ребята слушали его на стадионе, как говорится, разинув рот.

Тамара Семеновна была прекраснейшим примером верного служения сценическому искусству. Еще в двадцатых годах молодая певица пленяла мое поколение своим чудесным дарованием. Я помню ее дебют в Москве, состоявшийся на большой сцене Колонного зала Дома союзов.

Совсем молодая, с эффектной седой прядью в темных волосах, в длинном черном бархатном платье, дебютантка ошеломила всех своим чудесным голосом. Она пела и пела все новые и новые романсы, отвечая на непрекращающиеся овации давно уже стоя слушавших ее зрителей.

Я стал страстным почитателем ее пения. Особенно мне нравилась песня в исполнении Церетели «Живет моя отрада»… Бывают неотвязчивые мотивы, звучат и звучат в голове, переходя в привычку вспоминать их при определенных обстоятельствах. Так вот эту песню одно время я всегда вспоминал, одеваясь в футбольные доспехи, и подбадривал себя словами из нее при выходе на поле: «была бы только тройка сегодня порезвей!..» Это был как бы допинг безвредного применения.

Не забывал я про резвую тройку и в Красноярске, куда уже не в первый раз приезжал со сборной командой для участия в соревнованиях на Кубок края. Этот финальный матч проводился на местном стадионе «Динамо» при переполненных трибунах.

Известно, что если играешь сам, то волнуешься главным образом до выхода на футбольное поле. До первого удара по мячу. Непосредственное действие снимает лихорадку. Про нервотрепку забываешь, некогда заниматься самоанализом, впору успевать бегать и бить по мячу.

Другое дело, когда сидишь на скамейке в роли тренера. Тебя трясет, как во время малярийного приступа. Во всяком случае, в ходе этого матча я ощущал нечто подобное. Игра складывалась в нашу пользу. В перерыве, сдерживая волнение, я пришел в раздевалку. Меня ждал сюрприз из самой неизученной области спорта – психологической подготовки. Наш левый защитник Забавляев не выдержал душевного напряжения. Он лежал на скамейке, всем своим видом показывая полную потерю физических и нравственных сил.

Я был в полном недоумении: что произошло? Я, чтобы поняли меня, должен рассказать об этом игроке подробнее.

Как это принято у спортсменов, ребята звали его усеченной от фамилии кличкой «Забава». Однако в мире трудновоспитуемых подростков в свое время он был известен под прозвищем «Бацилла». Когда мне впервые пришлось с ним столкнуться на норильском стадионе, он никак не походил на футболиста. В глаза бросалась необычная худоба и пронзительный взгляд страстотерпца на изможденном лице. Отсюда и кличка.

Оказалось, что Бацилла был фанатично влюблен в футбол. В дальнейшем он показал себя на поле как бесстрашный боец на месте левого защитника. Он давно забыл о своих проделках и был ударником-машинистом. Безаварийно водил паровозы, а все свободное время отдавал футболу. Его язык был афористичен и абсолютно категоричен.

На мой вопрос при первом знакомстве: «Как у него дело с ударом?» он, не задумываясь, ответил: «Любой ногой корчую штанги» и добавил: «Нападающих укладываю штабелями».

Действительно, его тонкие ноги, похожие на сабли, могли срубить под корень самого ражего противника.

Когда перед матчем я спросил Бациллу, сможет ли он противостоять быстроногому крайнему нападающему Леониду Григорьеву, техничному футболисту с хорошим ударом, Забавляев, презрительно улыбнувшись, ответил:

– Мне таких на завтрак нужно дюжину!

И вот он лежит на лавке, заявляя, что больше играть не может, притворно жалуясь на боль в икроножной мышце. Да у него и мышцы-то нет, не нога, а городошная бита, не толще.

Я понимаю, что он сломлен не физически, а духовно. Сдала волевая мускулатура. Смелый в быту, устойчивый боец в городском футболе, Бацилла не выдержал повышенного накала в финале междугороднего соревнования. Он пошел по линии наименьшего сопротивления – решил выйти из игры, не веря в победу до конца.

Я выдержал большую паузу, обличительно, в упор глядя ему в бегающие от смущения глаза. Он читал в моем взгляде: «Тебе не стыдно, бежишь с поля боя? Джинал!» Я не торопился объявлять замену: уж очень ненадежный был дублер. К концу пятнадцатиминутного перерыва, сгорбившись на скамейке, он стал натягивать гетру на свою левую «биту». Я видел, что в нем идет внутренняя борьба между совестью и безволием. Нужен был маленький толчок, легкая психологическая инъекция. Я сделал укол: «Саша, а может быть, ты пересилишь боль и «дозавтракаешь» с Григорьевым?» Он виновато улыбнулся и, сказав, что вроде бы боль стала потише, отправился, чуть прихрамывая, на футбольное поле.

Кульминация наступила за несколько секунд до конца игры. В прорыв устремился Григорьев. Он был самый быстрый футболист в Красноярске. На перехват бросился со всех своих сухопарых ног Бацилла. В отчаянном напряжении сил защитник в последнее мгновение помешал форварду ударить наверняка, и мяч, ударившись о перекладину, улетел в поле, где Бацилла под финальный свисток судьи отбойным ударом зажег победную свечу норильской команды в Кубке Красноярского края.

Я испытал в этот момент прилив радости такой вулканической силы, какую пережил после этого только много лет спустя, когда судья так же финальным свистком объявил победу сборной СССР в финальном матче Кубка Европы на парижском стадионе «Парк де Прэнс» в 1960 году.

По случаю победы в Норильске были большие торжества. Заполярный футбол, несмотря на вечную мерзлоту, корнями врастал в почву, и за мое многолетнее пребывание там был полезнейшей лабораторией познавания сути этого феномена, по своей популярности не знающего равных среди других видов спорта.

В самом деле, несколько состроченных долей кожи, резина, надутая воздухом, да деревянная балка в своем столкновении вызвали сотрясение чувств, эмоциональный взрыв у многотысячной аудитории, отголоски которого докатились до Москвы. Яншин, узнав о моих тренерских успехах, в дружеском расположении прислал мне поздравительное письмо и костюм, с модным по тем временам длиннополым пиджаком, в шутку упоминая, что острые плечи времен «комнаты-гондолы» теперь не носят.

Работа в массовом футболе, именно его я и называю большим футболом, наталкивала меня на размышления о роли тренера, на раздумья о том, что же главное остается в его практической деятельности. Я все больше склонялся к мысли, что главное – это педагогика, а потом все остальное. Тренер-педагог, если хотите, тренер-наставник, наконец, тренер-режиссер, тренер-постановщик, – все эти названия точнее раскрывают суть руководителя команды, коллектива, нежели «тренер», или «старший тренер», или «второй тренер».

Применительно к конному спорту тренер звучит правильно: там вместо языка – вожжи, кнут, оглобли или седло. Но в работе с людьми содружество по типу всадник – лошадь не годится, рассуждал я и установил во взаимоотношениях с игроками дух творческого содружества на принципе взаимоуважения. Мне кажется, что Бацилла вышел играть на второй тайм только потому, что воздействие на него было словом-призывом, а не словом-приказом.

Во всяком случае, этими принципами руководствовался я на своем первом этапе тренерской деятельности. Они принесли мне скромные успехи и огромные радости. Самое главное, я научился понимать и ценить игру, на каком бы уровне она ни проводилась, – прежде всего по духу честной борьбы и спортивного благородства.

В футболе такая мерка приживается не легко. Но уезжал я из этого города с чувством удовлетворения, потому что от нее ни разу не отступил. Во всяком случае так мне казалось, когда в местном аэропорту «Надежда» я садился в самолет, держа курс на Москву.

Заканчивая эту главу о далеком, но и по сей день близком мне Норильске, хочу сказать, что мои воспоминания об этом городе связаны не только с футболом, хоккеем, коньками, тренерской работой и другими спортивными событиями.

Норильск стал для меня, как и для моих товарищей, большой жизненной школой. На этой суровой, вечно мерзлой земле за Полярным кругом волей судеб собралось много самых разных замечательных, умных и доброжелательных людей всех специальностей: от комсомольских работников до видных ученых, от известных журналистов до опытных инженеров. И в том, что сегодня широкой огненной рекой льется норильский металл, немалая заслуга всех их.

Прошли годы. Сменилось поколение норильчан. Наших однокашников там практически не осталось. Иных уж нет, многие на пенсии, а кое-кто еще и трудится в разных городах страны. Но я не ошибусь, если скажу, что независимо от должностей и рангов все они всегда с некоторой гордостью за себя и своих товарищей вспоминают о тех героических буднях, когда их руками строился этот замечательный комбинат и город.