Текст книги "Я успею, ребята!"

Автор книги: Андрей Ефремов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Витя, что там Пигузов про Психа сказал?

Ну, я повторил, что помнил, а он опять наушники рассматривает. Потом рукой махнул.

– А ну их всех! Точно, Витек? Нам с тобой главное – клиента не упустить.

Странно он сказал, и Ленечка тут зачем-то оказался. Я стал вспоминать, что мне Пигузов ещё говорил, а Юра наушники в ящик сбросил и деньги мне дает.

– Знаешь, ты своему Гудилину лучше деньги отдай. Отдай, отдай. Неизвестно ещё, как получится.

А дома ужинать сел – папа в кухню заходит.

– Почитай, Витяй.

Конверт мне подает. Я обрадовался: от мамы давно ничего не было.

– Да ты не суетись, ничего там хорошего нет.

И точно, мама ещё на месяц задерживается. Папа меня конвертом по макушке хлопнул.

– Ну что, Витька, отменяется генеральная уборка?

 
У покинутых мужчин
Для уборки нет причин.
 

На другой конец города ехать пришлось. Домина новый, большой, парадные на замках. Я вызывную кнопку нажал и говорю в микрофон:

– К Владимиру Алексеевичу.

Замок звякнул, мы и вошли.

В квартире чистота – заходить страшно. Как будто и не живет никто. Владимир Алексеевич впустил нас, спрашивает:

– Переписывать, что ли, будете? Хол вчера новые диски принес, с вертушкой возился, все проверял. Мои, говорит, парни придут переписывать, так чтобы все в норме было. Ну погодите тут, я сейчас.

Нас в комнате оставил, а сам на кухню пошел. Красивый дядька, уже весь в морщинах, а все равно красивый. Идет – шагов не слышно.

Он там посудой звенел, а я комнату рассматривал. На полу ковер мягкий, большой, я и расхаживаю. Юра говорит:

– Смотри, как делать буду, в следующий раз один поедешь.

– Ну, пошли, что ли, вундеркинды?

Аппаратура у него на специальном стеллаже стояла. Подходим, я смотрю – «Каденция»! Я этот центр у Юры в блестящих книжках видел, он говорил, что сейчас ничего лучше и не бывает.

– Так чего, любоваться будете или включить уже?

Юра кивает, а я вспоминаю, что ему сейчас делать надо. Точно, чистую кассету вставил.

– Нет, – это Юра Владимиру Алексеевичу говорит, – вы пластинку не ставьте сразу, пусть вертушка вхолостую покрутится.

А я вспомнил: если все в порядке, на ленту никакой шум не запишется. Минут пять подождали, потом послушали. Тишина в колонках. Порядок, значит.

Владимир Алексеевич этот у Юры за спиной стоит, курит.

– Ах ты чудо-ребенок!

А я уже чувствую, что все у Юры как надо. Вундеркинды, вундеркинды! До вертушки уже добрались, вот что! Мне эта проверка больше всех нравится. По краю диска насечки – черные, белые, и лампочка на них светит. Если скорость в порядке, эти насечки как будто на месте стоят, если нет – бегут в какую-нибудь сторону. Ну, тут-то они, понятно, намертво стояли, только Юра все равно регулятор покрутил. Побегали у него чуть-чуть.

Этот, сзади, опять задымил.

– Ну, наигрался? Да вижу, что можешь, вижу. Пиши уже.

А пластинку на диск сам поставил. Не дал Юре. Все пустил и стоит, на свою «Каденцию» любуется.

Мы уже почти до конца одну сторону дописали, совсем ерунда осталась. Вдруг – бац! – звук исчез. Владимир Алексеевич засуетился, аппаратуру выключил.

– Сейчас, – говорит, – пацаны, сейчас. Ерунда какая-то. Подождем малость, перегрелась техника. Вчера же как зверь пахала.

Немного подождали, он диск перевернул. Все нормально.

– Ну я же говорил. Пластинка небось с дефектом.

Только звукосниматель к концу подбираться начал, та же история: диск крутится, лампочки светятся, в колонках – глухо.

Владимир Алексеевич прямо на месте завертелся.

– Да я ж за эту чертову «Каденцию» такую прорву денег отвалил, что сказать неприлично. Что я теперь с ней, а? Мне эту шарманку заграничную кто чинить будет? Вы, пацаны, вот что, вы Холу скажите. Он же говорил, что разбирается. Черт его знает, может, и починит.

Владимир Алексеевич опять с «Каденцией» возиться начал, а я вспомнил. Вспомнил, как про точно такое же папа Холстову рассказывал. Я Юре тихонько говорю:

– Ты ему скажи про проводок-то, скажи, ну, помнишь, отец мой Холу…

Юра сумку с кассетами подхватил.

– Всего доброго, – говорит. И к выходу меня толкает.

Так на площадке и очутились. Я говорю:

– Ты чего?

А он меня вниз тянет. Я уже на улице уперся.

– Ну точно же, Юра, забыл ты, что ли? Все, как папа рассказывал. Чего он будет с ума сходить? Ведь цело там все внутри, цело! А Хол когда ещё придет, он, пока дождется, вообще спятит.

Юра меня через дорогу перетащил, сумку свою на скамейку бросил.

– Ты помолчать можешь? «Хол», «Хол»… Если хочешь знать, Хол сам этот проводок вчера сломал. Я его, думаешь, к Дмитрию Алексеевичу зачем приводил? Он же сам в этой технике ещё меньше меня понимает.

– Так ведь в мастерской же работает…

– В какой мастерской? Он эту мастерскую для твоего отца придумал. Он таким, как вот этот, аппаратуру достает, диски. А они, лопухи, ещё и верят, что он специалист. «Посмотрите, все ли в порядке, проверьте». Вот он этому вчера и посмотрел. Сам ведь заметил, точно, как твой отец сказал, так и сделано. Ему-то сто лет такого не придумать.

– Фу ерунда, – говорю, – так ведь и чинить ему придется. Ведь придется же?

– Ну что ты все спрашиваешь? Не спрашивал бы ты лучше, все же ясно. А ты если помогаешь, так и помогай. Чего мешать-то?

Юра на меня так внимательно посмотрел, как будто сообразить хотел, правда я не понимаю или притворяюсь просто.

– Сам ты, Витек, подумай: он же теперь до смерти боится, что деньги его накрылись, а Хол для него, лопуха, авторитет. Хол ему скажет, что аппаратуру как следует починить нельзя, так он ее хоть за сколько кому угодно продаст, чтобы сколько-нибудь денег вернуть. А уж тот, кто купит, выложит Холу за это дело. Всех же делов – один проводок заменить.

Медленно как-то до меня доходило.

– Ты что, с самого начала все знал? И с зонтиком на остановке?..

Юра сморщился.

– Ну, знал. Все знал. Вас вот с отцом не знал, а так все. Ты, Витек, можешь не верить, только я теперь и без всех этих штучек, – он по сумке с кассетами хлопнул, – я просто так рад, что мы с тобой познакомились. А что Хол с аппаратурой крутит, так тебе-то что? У одного жлоба купит, другому продаст, подумаешь, большое дело. Так, Витек? Ты же не ему, ты же мне помогаешь!

Юра звал меня сначала, потом догнал и шел рядом. Я не отвечал ему, и скоро он отстал.

Я очень люблю, когда папа рассказывает, как он был студентом. Все смеются, и он от этого рассказывает ещё веселей. Когда у нас бывают папины друзья, они вспоминают хором, а мы с мамой хохочем как ненормальные.

А теперь я, как предатель, привел их домой и они тоже слушали и смеялись и думали, как нас обмануть… Наверное, я больше никогда не смогу слушать папу и смеяться со всеми.

Я и не заметил, как оказался в этом сквере. Жесткие листья катались в короткой траве. Из-под маленьких кустов выпрыгивал полосатый кот. Он хватал листья лапами, нюхал и отпускал на волю. Иногда на кота налетало сразу много листьев, он фыркал и лупил себя толстым хвостом.

Было уже темно, когда я приехал домой. Папа стоял около парадной в домашних брюках, в куртке, накинутой на плечи. Он взял меня за подбородок, подержал так.

– Ну, Витька…

Я делал уроки, а под стеклом на столе мама переправлялась через реку на олене. На том берегу ее ждали люди, а она смотрела назад серьезно и внимательно. Она смотрела, как будто от нас с папой увозил ее олень через реку.

Я про будильник напрочь забыл. Проснулся, а на часах уже ой-ой. Из дому как встрепанный выскочил и бегу. Так ведь на остановке Ваньчик меня ждал. Мы вдвоем до самой школы как полоумные неслись. Я уже в классе говорю:

– Как там у вас, цвет от музыки не отвалился?

До самого звонка проговорили, ничего не слышали. Базылева на уроке спрашивает:

– Ты, Витька, чего такой разговорчивый?

– Погода, – говорю, – хорошая.

Посмотрел, а по стеклам в три ручья льется.

Ваньчик после уроков говорит:

– Витьк, Витьк, сгоняй за пирожками, а то Борис Николаевич уже ждет, а есть ужас как хочется.

Бегу в угловую булочную, а сам думаю: «Вот номера, Ваньчик меня за пирожками посылает, а я как бобик бегаю. И ведь что удивительно: не обижаюсь».

Я с пирожками прибежал, а их там человек пять.

В лаборантской не помещаются, кто-то уже в кабинете тиски привернул, напильником скрипит. Борис Николаевич меня с кульком увидел.

– Ага, – говорит, – отыскался след Тарасов. Ну, харчитесь, умельцы.

Всех и рассмотрел, пока пирожки уминали.

Двое ребят из девятых оказались, я их не знал раньше, а из параллельного седьмого – Капустин Пашка. И когда они успели?

Я в лаборантскую пошел, хотел посмотреть, как Борис Николаевич точить будет. А у станка-то Ваньчик! Губу отставил, ручки крутит. Я прямо испугался.

– Оставь, – говорю, – резец сломаешь.

Борис Николаевич говорит:

– Не сломает, он уже сломал что положено.

Вот так. Пока я всяких там владельцев посещал, Ваньчик тут, можно сказать, в люди вышел.

Я у физика спрашиваю:

– Опять конденсаторы по коробкам раскладывать?

А он два маленьких динамика достает.

– У нас, – говорит, – гражданин Иваницкий в диск-жокеи метит. Будешь ему стереотелефоны делать. Годится?

Работка, между прочим, ничего себе, не то что халтура гудилинская. Пока лишнюю бумагу из динамиков вырезал, вся спина мокрая стала. Вазелином, что осталось, смазываю, ну чтобы диффузор эластичный был, а сзади дышат. Я обернулся – Ваньчик стоит и всеми своими веснушками улыбается. И так мне легко стало, будто мама вернулась.

– Ну чего тут у вас? – говорю. – Токарь.

– Пекарь, – Ваньчик говорит. – Смотри, какой еж получился.

А точно – еж. Это Пашка Капустин с девятиклассниками уже почти весь глобус лампочками утыкали. То есть лампочки-то Пашка приделывал, а ребята что-то паяли рядом. Ваньчик туда посмотрел.

– Во, видал? Уже почти фильтры спаяли. Пашка лампочки покрасит, и готово дело – цветомузыка.

Я ещё хотел посмотреть, что ребята делают, только Борис Николаевич вдруг объявил перерыв и стал на окнах шторы опускать.

– Внимание, – говорит, – гвоздь программы. Иваницкий, полезай на стол, Кухтин, гаси свет.

Такое тут началось! Они с Ваньчиком заранее, наверное, договорились. Ваньчик в темноте скачет, руками машет, а за ним лампа вспыхивает ярко-ярко. Ну прямо как ускоренная съемка или немое кино. Здорово! Потом Борис Николаевич свет зажег.

– Ну как, ребята, стоит такую штуку в зале поставить?

Ваньчик со стола слез.

– Что надо стробоскоп, Борис Николаевич.

– Ну и ладно.

Физик на столе какие-то провода разъединил, ко мне обернулся:

– Ты, Кухтин, тот ящик из-под стола выдвини, будь добр.

Дернул я его двумя руками – тяжеленный он оказался – а оттуда всякое железо посыпалось. И штуки-то, главное, совсем непонятные, не придумаешь зачем.

Я одну поднял – ну вроде треугольника из железного прутка, только углы скрученные. Подергал туда-сюда.

– Борис Николаевич, это у вас что?

А он железки на стол выложил.

– Эй, мальчишки, кто тут грамотный?

Мы перед столом толкаемся, а никто сказать не может. Потом Рогов из девятого взял этот треугольник, муфточку на нем повинтил, хоп – одна сторона открылась.

– Карабин, Борис Николаевич?

– Молодец, точно. Альпинистский карабин, а это крючья. Скальные, ледовые…

– Так вы альпинист?

Борис Николаевич крючья свои в ящик сгреб.

– Да пожалуй, что нет, я путешествия больше любил.

Тут Ваньчик не выдержал.

– Вы с геологами, да?

– Зачем с геологами – с друзьями. Я, понимаете, парни, очень не любил с друзьями прощаться: то одно сказать забудешь, то другое. А тут идешь неделю по тайге, неделю по горам, потом ещё что-нибудь, и каждый человек рядом, и никто никуда не спешит. Когда поход кончается, ты каждого по отдельности ну просто спиной чувствуешь, и они тебя тоже. Я уж позже понял, что для этого в тайгу ходить не обязательно, а тогда прямо тосковал в городе.

Борис Николаевич стоял, крутил свой карабин на пальце и улыбался, как будто слушал приятное, и мы улыбались. За компанию. Потом кто-то говорит:

– А теперь?

– Теперь иногда встречаемся и вспоминаем, как все было. Это тоже здорово, когда есть что вспоминать.

Тут он совсем разулыбался, а я спрашиваю:

– А путешествия ваши?

– Так я же и говорю: не в тайге дело. Я вот с вами после уроков сижу, и никакой тайги мне не нужно.

Ваньчик совсем к Борису Николаевичу протиснулся.

– А спиной вы нас тоже… Ну как в походе?

– Непременно. Вот Капустин сейчас синхронизацию у осциллографа раскручивает. Точно, Капустин?

Пашка от осциллографа так и скакнул.

– Да ну вас, – говорит.

Мы смеемся, а Ваньчик опять:

– А почему я вас спиной не чувствую?

– Спина, Иваницкий, от тяжести умнеет. Вот рюкзак потаскай лет пятнадцать – и будет она у тебя все видеть и все слышать.

Просто удивительно, сколько в этой комнатухе просидеть можно. Борис Николаевич говорит:

– Вы, мальчишки, что, хотите, чтобы ваши родители на меня министру пожаловались? А ну марш!

Мы уходим, а он ещё сидит там, возится.

Видно, Гудилин меня уже давно ждал. Сидит перед нашей парадной на лавочке, курит.

– Ты чего, Кухтин, домой только ночевать ходишь? Остекленел я тебя ждать. Взял твой кадр «телефоны»?

Я тут только и вспомнил, что деньги с собой ношу. Гудок деньги взял, а не уходит. Топчется около меня чего-то.

– Слышь, Кухтин, а у твоего знакомого записи есть? Ну, на продажу.

– Ого, – говорю, – у него этих записей пруд пруди. У него записей знаешь сколько…

Все я забыл. Услышал про записи и забыл. Уже у меня условный рефлекс, что ли?

– Так чего ты? – Гудок со скамейки вскочил. – Я же не просто так, я бы взял.

Ушел я. Наговорил чего-то и ушел. Наторговался, хватит.

Утром выхожу на остановку – здравствуйте пожалуйста! Базылева собственной персоной.

– Привет соседям.

Ленка стоит, челку свою на палец наматывает.

– Ты, Витька, со мной что, не можешь серьезно разговаривать?

Смотрю, а у нее глаза на мокром месте. Просто растерялся.

– Брось, – говорю, – ну чего ты?

Она челку накручивать перестала.

– Витька, слушай, у Юры маму ночью на «скорой помощи» увезли, а он ничего не знает, не было его дома, не ночевал. Ты ведь знаешь, где его техникум, скажи. Предупредить же надо.

Я и сказал, а Ленка уехала.

А я потом сидел за партой и думал, что Ленке влетит, конечно, по первое число: взяла и в школу не пошла. И как это странно: Ленка простых замечаний как огня боится, а тут прогул. И ведь даже ничего сказать не попросила. Ну что зубы болят или там голова. Забыла она про все на свете, что ли?

После уроков я спустился в вестибюль: вдруг Ленка там. Малыши из продленки возились в гардеробе, буфетчица в пустом буфете разговаривала с кем-то. Я подождал немного и пошел.

Что-то у них случилось. «Скорую» так просто не вызовут. Что-то случилось у них. Юра не ночевал дома, мама нервничала. Нельзя сердечникам нервничать, совсем волноваться нельзя. Если бы Юра пришел домой, все было бы нормально. И тут я вдруг подумал, что это он из-за меня не пришел домой. Он надеялся на меня, а я ушел, я даже разговаривать с ним не стал.

Я набирал номер, бил по рычагу, снова набирал… О чем можно говорить так долго? Ведь могут же позвонить из больницы, да мало ли что. А может, у них трубка плохо положена? А может, это я сам боюсь идти к Юре? Боюсь, потому что виноват, и торчу в этой дурацкой будке.

В этот раз я долго ждал, пока мне откроют. Я подумал, что, наверное, Юра и видеть-то никого не хочет.

Мы стояли в прихожей, и я не знал, что делать. Юра молчал и смотрел на меня. Я сказал:

– Здравствуй.

Он медленно взял мою руку и стиснул ее крепко, стиснул и подержал.

В комнате я его спрашиваю:

– Мама как?

Он так выругался – я ошалел. Я от Юры ничего такого и не слышал.

– Извини, – говорит, – у меня с отцом… Ну как тогда в гараже. При матери он меня, понимаешь, при матери! Я из дому убежал, ну и не знал ничего.

– Ты что, всю ночь по городу ходил?

– Да нет, есть у меня одно место. В общем, у Хала я ночевал. Никуда мне от него, видишь?

И тут звонок. Юра говорит:

– Подожди, – и открывать пошел.

Он впустил кого-то, и они говорили в прихожей, а я ждал. Потом мне надоело ждать и я выглянул. Гудилин стоял в прихожей! Он совал Юре в ладонь какую-то бумажку и нудил:

– Нужен ты мне… Псих велел, я и пришел. Видишь же, от Психа записка. Все велел забрать.

Юра вынес из своей комнаты раскрытую коробку. Наушники! Точно такие, как я принес ему от Гудка, лежали в ней как попало.

– А я, дурак, думал – тебе корпус случайно достался.

Юра толкнул коробку к Гудилину.

– Внутри-то все сам паял?

– Ну сам, – сказал Гудок. Он расталкивал «телефоны», чтоб они в коробке ровней легли. – А что?

– Паять не умеешь, вот что. И с Психом осторожней надо. Псих не любит, когда его деньги другим достаются. Ну ладно, катись.

Гудилин забурчал чего-то и ушел.

– И черт с ним, – сказал Юра, – так даже лучше. Само получилось. Теперь-то понял? Ну что же ты? Смотри сюда.

Он те же наушники вытащил, разобрал опять.

– Они корпуса с одного завода тянут, а всю начинку – с другого. Гудок корпус-то достал, а внутри всякую дрянь поставил. Я и подумал, что случайность. Это же последним идиотом надо быть, чтобы у Психа красть.

Я говорю:

– А у тебя-то они зачем были?

– А я, Витек, Пигузову их отвожу. Я их по коробкам распихаю, заклею, импортные нашлепки для дураков налеплю – и к Пигузову. Ленечка что через магазин продаст, что так толкнет. Хол ведь тоже из этой конторы. Он меня и подцепил, когда «Ваганта» папаше доставал. Сразу сообразил, что мне деньги нужны. А про кассеты я потом придумал, у Психа-то не больно разживешься. Такие, Витек, дела. Я, знаешь, потом даже обрадовался, что ты ушел. На фиг ему, думаю, это надо? А ты сам вернулся. В общем: хочешь – помогай, хочешь – нет. Все же теперь знаешь.

Мы разговаривали о всякой ерунде, пили чай с черствым хлебом, а Юра ждал. Я прямо чувствовал, как он ждет. Я сказал:

– Слушай, тут Гудок про твои кассеты спрашивал.

Дома я убрал кассеты в портфель и стал думать. Неужели Юра один не справился бы с этой ерундой? Подумаешь, туда-сюда кассеты возить. Или просто надоели они ему все до смерти? Такой Ленечка кому хочешь надоест, и Псих ещё какой-то. Что, Юра про маму им рассказывать будет, что ли? Ведь один же я знаю, для чего ему эти деньги. Никто, кроме меня, и не знает, какой он на самом-то деле.

Я три перемены за Гудком ходил, еле дождался, пока он один останется.

– Ну, чего надо? Наушники твой Юрка вернуть хочет? Так нету у меня денег. Подождет пускай. Никуда не денусь.

– Да ладно, – говорю, – какие там деньги – ерунда. Ты про записи спрашивал, помнишь?

– А у него записи как, в порядке?

– Нормальные записи, – говорю. – Только денег у тебя все равно нету.

– «Нету», «нету». Не твое дело, что у меня есть. Понял? У тебя кассеты с собой, что ли? Так ты, это, после уроков меня подожди. Я с магом подойду, а то вмажешь какую-нибудь «Во поле березу». Ага?

Мы уже в класс зашли, смотрю в окно – по улице Гудилин несется. На все ему наплевать – уроки, не уроки. Захотел и побежал. Только странно он как-то побежал, не к дому совсем.

После уроков выхожу – никого. Во все стороны посмотрел – нету Гудка. Договорились называется. Только от школы отошел, слышу:

– Эй, Кухтин, оглох, что ли? Зовешь его, зовешь.

Гудилин из парадной высунулся, рукой машет.

– Давай сюда!

Парадная проходная оказалась. Мы во дворик зашли, там около песочницы скамейка была. Я говорю:

– Слушать будешь? Чего так сидеть-то?

Он свой магнитофон из сумки вытащил. Возился с ним, возился.

– Ладно дурака-то валять. Ставь, Вовик, кассету.

А я и не заметил, как этот парень к нам подошел. Гудок задергался сразу.

– Ага, Толик, ага.

Толик его на край скамейки сдвинул, со мной сел.

– Сколько за кассету хочешь?

Я сказал.

– Ну это можно. А ещё есть?

– Есть, – говорю, – много.

– Много – это хорошо. Ну ладно. Тебе Вовик все объяснит.

Он к Гудку повернулся:

– Понял, Вовик? Только смотри, чтоб без звона было. Если Псих про Виталика узнает, я тебе репу на сторону сверну. И так уже мимо Психа никуда не проскочишь.

И в парадную ушел. Гудилин говорит:

– Кассеты – мои. Давай.

В карманы их затолкал.

– Повезло тебе, Кухтин, ты Юрке скажи, чтобы позвонил обязательно.

Телефон мне продиктовал.

– Виталику сколько хочешь кассет толкнуть можно.

Только я из парадной вышел, Ваньчик подходит. Без портфеля уже, наверное, у Бориса Николаевича оставил.

– Ну чего, не придешь сегодня? Борис Николаевич тоже спрашивает.

– Дела, – говорю.

– Твои дела, они вон пошли.

Ваньчик на трамвайную остановку показывает, а там ещё Гудилина видно.

– Я за ним как дурак бегаю, а он с этим.

Я только рукой махнул, отвечать не стал. Всего-то не скажешь. Он ещё постоял немного и пошел. Ваньчик идет, а я ему в спину смотрю. Почувствовал он, что ли? Обернулся, рукой махнул.

– Приходи, Витюха, слышишь, приходи.

Чудак, как будто мне самому не хочется.

Юре я часа в четыре позвонил.

– Ну, Витек, видишь? Что бы я без тебя делал? Диктуй телефон.

Потом мне адрес дал.

– Съездишь? Там работы минут на сорок. Один диск всего. Вечером звони.

Я в этот раз даже магнитофон не проверил. Все думал, как там у Юры получится. Хорошо бы, чтоб получилось. Беготня эта надоела.

До семи по городу ездил, все ждал, чтобы Юра уж точно вернулся. Он к телефону сразу подошел, ждал звонка, видно.

– Что, Витя, новенького есть?

Я говорю:

– А у тебя-то?

– Новенькое, Витек, нужно, новенькое! У меня там все слушали, а взяли одну кассету. Нам этого Виталика упускать нельзя. Он за стоящую музыку будь здоров отстегнет. У тебя-то как?

– Все то же, – говорю, – как везде.

– Ладно. – Юра листками пошуршал. – Есть у меня адресок интересный. Сам, правда, толком про него ничего не знаю, но съездить, говорят, надо. Завтра, Витек, а? Завтра съездишь?

Я, наверное, долго молчал. Юра говорит:

– Эй! Ну чего ты? Чего молчишь-то? Вместе поедем, слышишь? Вместе.

Я домой пришел – папа на кухне ужинает. Я-то думал – он позже придет.

– Привет, – говорю.

Посмотрел он на меня:

– Ужинай. Говорить после будем.

Потом посуду вместе мыли. Он тарелки убрал, руки сполоснул.

– Давай, Витя, рассказывай.

Я уж думал – не заговорит.

– А чего рассказывать-то? Сам ведь знаешь, контрольная через неделю, сегодня отметок не было.

– Ты с Лешей что, поссорился? Какой-то он грустный был.

– Никто с ним не ссорился. С ним захочешь – не поссоришься. Это он на меня наклепал? Заходил к нам, что ли?

– Ох, Витька, никто на тебя не клепал. Говорю же – грустный человек был. Я его спросил, как дела, он мне про всякую цветомузыку чуть не полчаса толковал, прямо лекцию прочел. Только про тебя заговорили, сразу скис парень. «Витя что, – спрашиваю, – с вами не работает?» Молчит. «А где ж он тогда?» Молчит. Знаешь, Витька, времени у меня сейчас нет, но чувствую я, что путаешься ты в какой-то ерунде, и молчать тебе нет никакого смысла. Ну, накрутим мы тут с тобой, напутаем, а что матери скажем, когда вернется?

– У меня что, личных дел не может быть?

– Может, Витька, может. Только знаешь, из личных дел получаются замечательные семейные неприятности. Можешь поверить.

И пошел из кухни. И я к себе пошел, уроки-то надо делать.

Уже два часа прошло. Я наш с Ваньчиком катер крутил, была там у меня одна идея. Папа тихо вошел и стоит за спиной. Потом на чурбаке уселся.

– Слушай, Витя, а чего к нам Юра не заходит?

У меня все идеи из головы выскочили. Ну чего он про Юру заговорил? Видел он нас или просто так вспомнил?

– Занят, – говорю, – вроде. Наверное, занят.

– Да вы видитесь или нет?

Я плечами пожал.

– Странный он парень, тебе не показалось?

Я люблю, чтобы папа у меня в комнате сидел, а тут еле дождался, пока уйдет. Все время молчать не будешь, а врать неохота. Мы друг другу не врем. А про Юру я понял. Это из-за того разговора про бедных и богатых. Папа Юру тогда про его знакомых спрашивал, удивительно даже, как он запомнил. Я бы, может, ему даже про Юриных родителей рассказал, папа бы все понял, но про Пигузова нельзя было говорить. Я мог сто раз повторять себе, что у нас все по-честному, что стоит Юре сказать «все», и не будет никаких Пигузовых, и можно будет опять говорить про себя все как есть. Но не мог я себе представить, как папа ходит по квартирам и крутит там всякие ручки или как Пигузов на него слюной брызгает. Не мог я этого представить, и все.

А потом, когда уже в квартире было темно и тихо и только холодильник гудел за стенкой, я вспомнил, что папа рассказывал, как ему хотелось магнитофон. Он тогда учился в институте, а после лекций работал в разных местах, пока не накопил денег. И я подумал, что магнитофон – ерунда, что у нас с Юрой дело поважнее и что если на то пошло, то можно и Ленечку потерпеть.

И только все равно не мог я себе представить папу в Ленечкиной вонючей комнате…

Никогда бы не подумал, что у нас в городе такие переулочки есть. Дорога из булыжников, и тихо-тихо. Пока мы с Юрой до нужной парадной дошли, я всего трех прохожих насчитал. И в парадной ещё старик с бидоном по лестнице шаркал. Мы у двери звоним, а он так внимательно на нас смотрит. Не ходит сюда никто, что ли?

Дверь долго не открывали. Сначала я решил, что хозяин нас рассматривает, только глазка-то в двери и не было. Он там шевелился, чем-то брякал и молчал. Юра сказал:

– Здравствуйте.

За дверью ещё громче возиться стали.

– Ну конечно, конечно, здравствуйте! Только, ради бога, не машите руками, когда войдете, и вообще стойте смирно. Я вот сейчас с крючком разберусь.

Ну, думаю, точно чудо какое-нибудь.

Самый обычный дядька оказался. Худой только очень, и очки толстые, как две лупы. У него в этих очках глаза как будто от лица отдельно. Он говорит:

– Все в порядке, как договаривались. В кухне подождите, притащу сейчас.

Двигает что-то в комнате, топает. Юра из кухни в прихожую высунулся.

– Извините, – говорит, – может, мы…

– Ничего подобного, – отвечает из комнаты, – все в порядке. Просто у меня коридор узкий.

И выходит. Я такого не видел ещё. Здоровенный граммофон, труба блестящая. Все как надо. Он его на стол поставил.

– Ну вот. Только вы, братцы, трубу на голову не надевайте, а то прошлый раз ваш Петунков с лестницы свалился.

Меня смех разобрал, а Юра с табуретки вскакивает.

– Какой Петунков? Что мы, ненормальные, что ли, вашу трубу на голову надевать?

– Как какой? Вы что, не из ДПШ, не из драмкружка? А я-то… Ну простите, ребята. Вчера из ДПШ, понимаете, звонили, им для спектакля опять граммофон нужен. «У вас, – говорят, – реквизит уникальный». Вот и перепутал. Ну ничего, разобрались. А вы-то по делу, наверное?

Юра уже совсем куртку расстегнул. Жара на кухне.

– Так звонили же вам насчет записей. Ну что придут к вам.

Дядька этот даже очки снял. Думал, думал.

– Ну аппаратуру вы у кого покупали?

Юра перед ним стоит, а он через него в стенку смотрит. Потом очки опять надел.

– Было, – говорит, – было. Только я у него аппаратуру покупать не стал. Не по купцу товар. Дорого очень. Вертушка у меня есть, замечательная вертушка. Без этого никак, диски беречь надо, а уж усилителем своим обойдусь. Не фирма, конечно, но чем богаты…

Он вдруг вскочил.

– Да вы раздевайтесь, ребята, в комнату пойдем.

В прихожей говорит:

– Боком идите.

А там иначе и нельзя. Стеллажи в два ряда, а на стеллажах… Я сначала думал – книги, потом он верхний свет зажег – нет, смотрю, коробки какие-то. Он меня сзади под локоток поддерживает.

– Ох, у меня тут все на честном слове держится.

Так в комнату боком и забрались. И там коробки кругом. Он нас на середину вытолкнул.

– Ну, добрый вечер, да? Степан Трофимович. А вас?

Два стула из-за стола выдернул.

– Прошу.

Мы уселись, а он на нас сверху смотрит.

– Чаю, ребята?

Юра говорит:

– Так мы вроде…

– Стало быть, чаю.

И в коридор протиснулся. Я спрашиваю:

– Что это за коробки такие?

– Ладно тебе, смотри, что там в углу.

А в углу старинный проигрыватель. Стоит темный, полированный, ну прямо как из магазина, только рупора граммофонного нет. На боку медными буквами написано: «Идиллия». Юра по сторонам посмотрел.

– Честное слово, понял! Это же у него пластинки в коробках, вот что. Коллекционер он. У него «Идиллия» – это для старых пластинок.

Я к этим полкам с пластинками подошел, на одной коробке читаю:

– «А. В. Степанов. 1. Холера. 2. 25 рублей».

Ничего себе пластиночка! А Степан Трофимович из кухни еле слышно кричит:

– Юра, Витя, чай готов!

А в кухне везде журналы лежат. Я их сразу не заметил. Старые журналы, с ятями ещё. Я один открыл наугад, а там заголовочек – хоть в «Крокодил» посылай: «Новый вид музыкальной кровати». Только Юре хотел показать, Степан Трофимович говорит:

– Ну что, в комнату пойдем? Я вас, братцы, без музыки не отпущу.

Аппаратура в самой дальней комнате была. Он выбрал на стеллаже коробку, подержал одну пластинку, оглянулся на нас и взял другую.

Она как будто всегда была, эта музыка, и я ее сразу узнал, хоть не слышал никогда. Мне даже почудилось, будто у меня внутри оставалось специально для нее пустое место и она теперь в эту пустоту входила. Наверное, все это как-то называлось, только слова не вспоминались никак… А музыка отодвигалась от нас все дальше, пока ее совсем не стало слышно. Теперь она, наверное, была где-то далеко, а мы трое сидели в пустой комнате.

Степан Трофимович убрал пластинку.

– Мне тут один говорит – пластинки продавать: деньги, мол, на усилитель будут. «Вы, – говорит, – будете иметь прекрасную частотную характеристику». Чудак, ей-богу. Можно подумать, музыка из частотной характеристики получается… Ну, что ещё слушать будем?

Час, наверное, слушали. Юра Степану Трофимовичу говорит:

– Здорово! А у нас-то почти и нет ничего. Точно, Витек?

– Конечно, – отвечаю, – ездишь, ездишь, а толку никакого.

– Мальчишки… – Степан Трофимович со стулом к Юре придвинулся. – Мальчишки, да это ж замечательно просто! Вы, конечно, популярную музыку собираете? Только как же это вы? Ведь дорого, чертовски дорого!

Я чувствую, что он как-то все по-своему понимает. Только объяснить хотел, Юра говорит:

– Так мы пока кассеты коллекционируем, Степан Трофимович. Ездим, ищем, а везде одно и то же.

В общем, он Юрин телефон взял.

– Будет что-нибудь – позвоню.

На улице я спрашиваю:

– Ты чего? Какие мы коллекционеры?

– Ну видел же ты, Витек, как дед обрадовался. А представляешь – я бы ему все как есть рассказал… Не смог я, Витек. Не смог, и все тут.

Из автобуса вышли, прощаемся. Юра вдруг улыбнулся:

– «Частотная характеристика»… Нет, это тебе не Пигузов. Слышишь, Витек, а музыку-то искать надо.

Странная у меня жизнь пошла. В списке адресов я уже половину вычеркнул, а новой музыки не было совсем. Люди отличались только адресами. Я мог заранее сказать, что мне дадут переписывать, какая аппаратура будет в квартире и как хозяин будет выспрашивать, нет ли новых дисков. «Такие люди есть, – говорили мне. – Всё добыть могут. Ну абсолютно всё». На уроках Ленка Базылева пихала меня острым локтем: «Витька, не спи, ты сегодня уже третий раз спишь».