Текст книги "Hам светят молнии"

Автор книги: Андрей Щупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Щупов Андрей
Hам светят молнии

АНДРЕЙ ЩУПОВ

Н А М С В Е Т Я Т М О Л Н И И

"Человечество, как справедливо замечено,

состоит больше из мертвых, чем из живых."

Егор пил, и лицо наливалось знакомой тяжестью. Точно невидимым шприцем под кожу порцию за порцией вгоняли отвратительно теплый парафин. Нос и щеки мертвели, отучались чувствовать, глаза и губы – напротив начинали жить своей независимой жизнью. Если вовремя им не давали команды "оправиться" и "подравняться", они разбредались в стороны, все равно как толпа новобранцев, не в лад бормоча, не в ногу перетаптываясь – словом, переставали быть единым целым – то бишь лицом. Глаза отчаянно косили, норовя закатиться под веки, щеки обвисали бульдожьими брылями, верхняя губа приподымалась, показывая зубы, лоб собирался в неумную гармошку. Бардак, если разобраться, тем не менее он твердо знал, стоит осерчать и рявкнуть на все это хозяйство, как из бесформенного, подергивающегося теста вновь слепится нечто благообразное, дипломатически улыбчивое, где-то даже интеллигентное. Если не для себя самого, то уж во всяком случае для окружающих. Старая кокетка, доказывающая всем и каждому, что она не такая уж старая.

Два ссохшихся лимона из вагонной оранжереи напоминали два старческих кулачка, зеленый огурец уснувшей гусеницей покоился в центре стола. Пальцы вполне самостоятельно стиснули вилку, сделали боевой выпад. Увернувшись, гусеница откатилась к самому краю. Егор отложил вилку и породил вулканический выдох. Ну, и черт с ним – с огурцом! Не очень-то и хотелось... Взяв лимон, он задумчиво покатал его на ладони. Древние греки называли лимон мидийским яблоком, почитали за символ веселья и брачных церемоний. А что в нем веселого? Где и в каком месте? Снаружи – пупырчатое, внутри – кислое. Разве что блестит, как солнце, так опять же – лишнее напоминание об ушедшем. Ибо солнца нет. Умерло. Вместо солнца теперь кварцевые лампы обжигающе яркие, гудящие, неживые...

Надрезав одну из скрытых под жабьей кожурой артерий, он выдавил в бокал струйку желтой крови. Теперь получится вполне приличный коктейль. А главная изюмина в том, что коли он способен готовить себе коктейли, значит не превратился еще в алкоголика. Да-с, сударики мои! Пока еще и еще пока!.. Рука грациозно подняла бокал, пронеся уверенной траекторией, ювелирно пришвартовала к причалу распятых в готовности губ. Сделав глоток, Егор улыбнулся. Глотку и собственным уверенным движениям. Хотя по большому счету гордиться тут было нечем. Любой самый вычурный профессионализм представляет собой набор отработанных рефлексов. Четких и тем не менее банальных. Ни ум, ни талант здесь совершенно ни при чем. И та же бедолажка история, латанная-перелатанная, злящаяся на весь белый свет за то, что ей приходится видеть и слышать, знавала массу бездарных профессионалов: генералов, побежденных дилетантами, президентов и королей, сброшенных с трона вчерашними сержантами, портными и дровосеками...

Огибая ресторанные столики, словно судно разбросанные тут и там коралловые островки, к нему подплыла женщина. Черное, туго облегающее фигуру платьице, кремовые, полные, балансирующие на высоких каблучках ноги. И тотчас заработали спрятанные у позвоночника блоки, обиженно заскрипели суставы, – медленно и степенно Егор поднял голову. Все верно, ля фам этернель с миндалевидными глазами.

Миндалевидными?.. Любопытно. Отчего женские глаза так любят сравнивать с миндалем? Просто красивое словечко? Возможно. Мин-даль... Даль-мин. Что-то по-китайски мягкое, по-небесному звонкое. Как шелк и бубен. Орех с таким чудным названием просто не имел права оказаться невкусным.

Егор приглашающе кивнул, и, падающим листом качнувшись туда-сюда, женщина опустилась за его столик – привлекательно пьяная, чем-то напоминающая Сесилию Томпсон, его первую открыточную любовь. Егор расслабленно улыбнулся. У детей многое начинается с картинок. Знать бы наперед, чем завершаются подобные увлечения. Какой восторг мы испытываем на заре и какую грусть на закате. Как может взрослый человек всерьез воспринимать сексуальную романтику, если вместо романтики все десять раз успевает обратиться в труд – не каторжный, где-то даже приятный, но все-таки труд. Тем более, что масса вещей есть куда более интересных, волнующих и азартных. А секс... Секс без чувственной смазки Любви – есть всего-навсего оргастическое трение, разрядка, в которой зачастую мы не столь и нуждаемся. Одна из огромного множества сомнительных привычек. Впрочем, это приложимо только к мужчинам, у женщин иной мир и иные правила. Та же Лилечка Брик была с Любовью на "ты". Настолько на "ты", что превратила любовь в приятный ужин, в порцию лакомого мороженого. Проголодалась, высунула язычок, и тут же подплыла тарелочка с голубой каемочкой, а на тарелочке – облаченный в вафельный пиджачок мужчинка. Здравствуй, милый, кажется, я чуточку проголодалась... То есть мороженое – вещь безусловно вкусная, но если вдруг падает на асфальт, особого сожаления не испытываешь. Тем более, что знаешь – не пропадет. Всегда найдутся голодные воробушки – налетят, доклюют. А мы вздохнем и новое купим. Красивое, с орешками, в розовой фольге машины-иномарки.

Во время кремации Маяковского в Донском монастыре та же Лилечка позвала мужа Осипа к специальному окошечку, позволяющему видеть горящее тело. Пригласила, так сказать, поглядеть. Ведь любопытно! А муж, дурачок такой, отказался. Лилечка жила потом еще долго, пережив и мужа, и множество иных лакомых друзей. Она и смерть попробовала, как яство, – смешав с порцией нембутала. Заглянуть в окошечко собственной кончины ей отчего-то показалось страшным. Таковой была эта умная, одаренная массой талантов кокотка – с сердцем большим, как воздушный шарик, верно, столь же пустым внутри.

Егор медленно вытянул перед собой ладонь, и присевшая за стол Сесилия покорно уместилась в ней мягкой щекой. Точь-в-точь – котенок, хватило как раз вровень с краями. Все равно как уложили в детскую ванночку ребенка. Он держал ее лицо на весу, изучая лучики легких морщин, глаза, и это было совсем не то, что эпизод с Гамлетом. Абсолютно не то! На ладони Егора покоилась Жизнь, и Жизнь эта готова была откликнуться на малейший зов извне... Пальцем он шевельнул мочку ее уха – словно тронул потайную кнопку, в зрачках женщины зажглись две маленьких свечки, две лунных капельки. Каждую из них хотелось слизнуть языком, но стоило ли тушить этот свет? Егор знал, сейчас она попросит у него любви. Один маленький глоточек, ни за что, просто так. И придется объяснять, что он давно проигрался в дым, что он пуст и сух, как заброшенный колодец в какой-нибудь Сахаре. И бедная Сесилия, наполнив ладонь горючими слезами, сама же выпьет их, как яд, как снотворное, чтоб после обиженно заснуть. Здесь же, за столиком. А может, соберется с силами и уйдет искать другие ладони, другие источники...

– Приветствую, сир!

Егор встряхнулся. С некоторым недоумением разглядел в руке все тот же сморщенный лимон. А вместо Сесилии на стуле громоздился Марат, начальник местной охраны, юнец с парой румяных яблок вместо щек и непокорным вихром на голове. Как он его не мочил, не приглаживал, успеха не было. Воинственный вихор торчал нахальнее прежнего, одновременно напоминая о чубатых казаках и клепанных-переклепанных панках века минувшего.

– Что-нибудь стряслось?

– Угу!.. Путятин, олух такой, в тамбуре заперся. Пулемет ДШК в дежурке украл, ленту на полторы сотни патронов.

– Там же у вас этот... Замок!

– Выломал! У него ж силища, как у медведя.

– Не покалечил никого?

– Пока нет, но постреливает. О парламентерах слышать не желает. Мы уж и так, и этак подкатывали – ни в какую! А купе-то у нас не бронированные, – весь вагон одной пулей можно прошить. Короче, эвакуировали кого сумели, сейчас политесы разводим, уговариваем дурака сдаться.

– Интересно, что ему взбрело в голову?

– Известно, что. Шутнички тут одни подарок ему решили преподнести – термометр комнатный. Только прежде взяли и упаковали в кокос. Молоко выпили, мякоть съели, а внутрь этот самый термометр сунули. Половинки-то нетрудно склеить. Снаружи написали "Председателю Земного Шара".

Егор фыркнул.

– Это он любит... Что дальше?

– Ничего, Путятин юмора не понял, взял топор, хряснул по ореху. Термометр, разумеется, раскокал. Теперь обижен на весь свет. О правде мирской талдычит, что продались, мол, все от мала до велика инсайтам. Президента страны требует. Бывшего, значит. А где мы ему возьмем президента?

– Красивая ситуация!

– Еще бы!

– Как выкручиваться будешь?

– Вот и я спрашиваю – уже у тебя: как выкручиваться будем? Может, ты это... Сходишь к нему, платочком помашешь, попробуешь что-нибудь?

– Что пробовать-то?

– Так это... Скажешь ему пару ласковых, объяснишь, что поэтам так себя вести не положено.

– Не подействует.

– Тогда объяснишь, что он талант, а, дескать, таланты надо беречь. Путятин тебя знает, поверит.

Егор неспешно покачал головой.

– Он и себя знает, Маратик. Не поверит он. Не такой уж осел. Да и нет смысла его улещивать. Путятин внимание любит, публику. Я его еще по тем временам помню. Обожал на сцены вылазить, диспуты про смысл жизненный устраивать. То на масонов наезжал, то на американцев с мусульманами. Любил виноватых искать. Водился за ним такой грешок. Так что, Марат, чем больше будете уговаривать, тем меньше шансов, что он вообще когда-либо сдастся.

– Клевать его в нос! – Марат искренне огорчился. Дернув себя за вольный вихор, ковырнул ногтем справа и слева, словно осторожно подкапывался под чубатую поросль. – Что же делать-то? В аппаратную докладывать? Так ведь шлепнут балбеса. Проще простого. Пришлют бультерьеров с автоматами – и кокнут. Там народец такой – цацкаться, как мы, не будут.

– Не будут, это точно, – Егор вздохнул. – Тут, Марат, подходец требуется, тактика.

– Так я и толкую! – Марат приободрился. – Сходи к нему, поболтай о тактике, о том, о сем.

– Я про другое... – Егор потер лоб. Напряжение лобных долей чувствовалось абсолютно явственно. Словно мысли и впрямь что-то весили, уподобляясь пересыпаемой из полости в полость свинцовой дроби. – Ты вот что сделай, Маратик. Оцепи тамбур на часок, и ни в какие переговоры не вступай. Категорически. Пусть себе буянит, президентов с министрами требует, а вы молчок. Нету вас – и все тут.

– Ну?

– Вот тебе и ну. Скучно станет паршивцу – и успокоится. Без всяких парламентских дебатов.

– Так как же успокоится? А кокос?

– Не в кокосе дело, кокос – только повод. Я же говорю, Путятин внимание любит, аплодисменты. Не будет публики с аплодисментами, не будет и Путятина. Сам уйдет, вот увидишь. Только чтобы в течение часа никто там даже не мелькал. Первое и непременное условие!

– А пассажиры?

– Пусть потерпят. Зато гарантированно пули в лоб не получат.

– Попробуем, – Марат поднялся. Еще раз копнул почву вокруг чуба. – Хмм... Попробуем!

***

Скрипач Дима наигрывал что-то из давнего французского, а может, просто импровизировал на ходу. Смотреть на него было грустно и больно. Он точно гладил свою глубоко музыкальную душу смычком, содрогаясь от неведомых публике сладостных всхлипов. Юное и бледное лицо скрипача собиралось морщинками семидесятилетнего старичка, губы плаксиво кривились. Егор хорошо помнил, как еще около года назад, на что-то надеясь, Дима ходил между столиков, интересуясь у посетителей, кто и что хотел бы услышать. Ему жестокосердечно говорили "спасибо, не надо", Дима возвращался в свой уголок и с отрешенной миной включал аудиосистему. Зеркальные диски он вколачивал в аппаратуру, как пацифист, вынужденный вопреки всему заряжать снарядами ненавистную пушку. Но когда музыканту все же называли имя какого-нибудь композитора, он тотчас расцвечивался румянцем, чуть ли не вприпрыжку бежал к своей скрипке. И даже играть начинал как-то взахлеб, словно ребенок, не верящий, что его дослушают до конца. Взрослый человек, до взрослой скорлупчатой суровости так и не доросший. Иным везунчикам удается остаться детьми, задержаться на стадии цветка, распускающегося по первому лучику солнца. На таких бы светить и светить, ан, не светится отчего-то. То ли батареек у людей не хватает, то ли лампочки перегорают. Еще в юные нерасчетливые годы...

– Да-с, ребятушки! – с пафосом вещал Горлик. – Одни дорастают до правды, другие – до иллюзий! Первые бьются головой о стены, с пеной у рта обличают и критикуют, вторые, к примеру, пишут добрые и смешные сказки.

– Пишут-то пишут, но в тайне про себя грустят.

– Возможно! Не спорю. И все-таки – пишут!

– Это ты, брат, про меньшинство говоришь, а большинство вообще ни до чего не дорастает. – Кареглазый Жора подмигнул безучастному Егору, рукой-катапультой метнул в рот очередную рюмку. С аппетитом захрустел соленым огурцом. – И не дорастают, кстати, потому, что первый свой актив успевают прожечь и протранжирить уже в молодости. А дальше либо буксуют, либо вовсе бросают весла. Плывут себе по течению и в ус не дуют.

– Правильно. Оттого и жанры всегда делились на коммерческие и индивидуальные.

– Согласен! Успех и гигантский тираж вовсе не подразумевают наличие таланта! Иначе все слезливые сериалы следовало бы именовать шедеврами.

– Да уж, произведения на прилавках мелькали отменные. Взять, к примеру, ту же "Свадьбу Скрюченного"! Воистину крутой сюжетец! Один язык чего стоит! "Правым указательным пальцем он нажал на спуск пистолета марки "ТТ", с горькой усмешкой на красивом бронзового оттенка лице проследил за тем страшным результатом, который наделала его последняя решающая пуля"... Честное слово, ничего не выдумываю, цитирую по памяти!

– Хорошая у тебя память.

– Да нет, специально выучил. Были куски и похлеще.

– Потом ведь еще печатали "Охоту на Скрюченного", "Золото Скрюченного", "Месть Скрюченного"...

– Не перечисляй, я помню. Полное собрание сочинений сорок три тома! И все про этого самого Скрюченного.

– Обалдеть можно!

– Подумаешь! Всего-навсего еще один Джеймс Бонд.

– О том и речь. Но какой успех! Вы вспомните!

– А знаешь, в чем секрет этого успеха? В том, милый мой, что писали о том, чего не было. Фрейд это в свое время популярно растолковывал.

– Эдипов комплекс?

– Сам ты Эдипов комплекс! Сравнил грабли с лопатой. Я про боевики говорю. И эротическую брехологию. Уж вы мне поверьте, про такие вещи лучше всего кропали либо вечнопечальные импотенты, либо невостребованные женщины. Выход либидо через литературу.

– Униженцы и возвышенцы?

– В точку!.. Помнится, Моравиа тоже к данной теме грамотно подошел. Жаль, не развил идейку. Утонула тема за картинками половых приключений.

– Так может, Моравиа тоже, к примеру, того? В смысле, значит, невостребованности?

– Кто ж его знает. Теперь всякое болтают. Про поэтов с прозаиками, про танцоров. Невостребованность – она действительно бывает порой плодовитой.

– Ну вот, договорились!.. А мы с вами – что? Бесплодием страдаем? Я, к примеру, решительно возражаю! Думаю, появись такое желание, тоже сумели бы зафуфырить какую-нибудь эротико-приключенческую блудодень. По-моему, запросто!

– Пожалуйста, кто мешает! Зафуфырь!

– И зафуфырил бы! Только пакостно мне, к примеру! И душе претит.

– Им тоже претило, однако преодолевали. И себя, и мораль, и стихию.

– Ну и что?

– Ничего. И ты преодолей! Волю прояви, настойчивость!

– Я так не могу.

– Не могу, не могу, свело правую ногу! – весело подхватил Жорик.

– Не ногу, а ногу! – хрюкнул Егор.

– Все равно не могу!..

– Зря ржете. Грустная это вещь – сочинять строки, которым не увидеть свет при жизни автора.

– Если бы только при жизни!

– О том и толкую! – Горлику очень хотелось продолжить прежнюю тему. – В кино – сериалы, в музыке – рэп-частушки. Докатились, так-перетак! Поспрашивайте у инсайтов, какие у них, к примеру, самые крутые игры, и, как пить дать, укажут на какой-нибудь мыльнопенный триллер. А в сюжете очередной "Скрюченный" бродит по тоннелям, крошит ползающих повсюду монстров и соблазняет принцесс. Нет, братцы, я не против массовой культуры, – черт с ней! – я против культуры скучной и безмозглой.

– Запомни, камрад, массовая культура – всегда безмозгла.

– Чего, чего?

– Разъясняю. Если Толстого с Апдайком распространить по всей планете, то и они перейдут в разряд серого и сирого.

– Ну уж... Это ты куда-то не туда загнул. Я же о наших временах, о наших условиях.

– А что ты хочешь от наших условий?

– Как что? Я много чего хочу. К примеру, чтобы уровень той же массовой культуры чуток приподняли. Не могут сами, пусть заимствуют у классиков. Не из головенок своих пустых, не с потолка, а из чужих, к примеру, шедевров. Все ж таки облагородили бы беллетристику.

– Благородная беллетристика! Как однако звучит... – Жорик гоготнул. – Помню, наш преподаватель эстетики, старый хрен, похожий на Эйнштейна, как-то, разъярившись, воскликнул: "Я вас культуре учу, говна такие, а вы тут лясы точите!" Мы потом год эту фразу цитировали. На доске мелом писали перед его приходом. Ох, он у нас посмущался! Даже жаль старика становилось. Вот и ты туда же.

– Я?!..

– Не обижайся. Какая разница, как называть – компиляция или облагораживание. Кстати, и заимствуют, не сомневайся. Даже у меня, к твоему сведению, раз семь или восемь списывали. Прямо кусками текст выдирали.

– Так ведь, к примеру, и у меня то же самое!

– Возможно, не спорю. Зато твой "Иммануил" совсем, как у Тургенева. Ты извини за прямоту, но это тоже неоспоримый факт.

– Ну, это как сказать! – узловатым пальцем Горлик вывел в воздухе замысловатый иероглиф. – Тут ты, брат, на скользкое ступаешь! Потому как во-первых, я уже сказал: писатель Горлик в принципе против списывания не возражает, – лишь бы доходило до народа, а во вторых, это надо еще выяснить, кто и у кого списал. Великий ли, заглянув в скважину будущего, или я, всмотревшись в дыру прошлого. Таланты – они, милый мой, – вне времени.

– Славная тебе попалась дырочка! Этакая дыра-дырища! Жорик громко расхохотался. – Не расскажешь, где такие водятся? Тоже разок бы заглянул.

– Ну, не дыра, так омут. Что ты привязываешься к словам! Я только хотел сказать, что, может, и нет в мире ни будущего, ни прошлого. Один голимый океан информации. Все, понимаешь, там есть – все и обо всем. А мы с жалкими своими ковшиками и ложками, как солдаты из какого-нибудь Баязета, – доползаем и черпаем...

Грузный и большой, подошел Путятин. По-медвежьи крепко пожал всем руки, по-медвежьи кряжисто уселся на скрипнувший стул.

– Ну как, отстрелялся? – Жора весело блеснул зубами, не дожидаясь ответа, придвинул новоявленному гостю рюмку, налил до краев.

Егор протянул поэту свою.

– За то, что никого не угробил!

– А мог бы... – Путятин хмуро выцедил водку, шумно крякнул.

– Как тебя так быстро отпустили?

– Почему быстро? Вовсе не быстро. Гильзы попросили собрать, тамбур проветрить. Марат еще лекцию прочел, как стрелять из пулемета, как ставить на предохранитель. – Путятин фыркнул. – Мальчишка сопливый, а туда же – учить вздумал!

– Имеет право! Потому как в погонах.

– Ладно, проехали... – Путятин рассеянно пошевелил бровями. – А вообще-то и впрямь хорошо. В смысле, значит, что никого не зацепил. Жизнь, как ни крути, – прекрасна и удивительна!

– Дурачина, – Жора ласково покачал головой. – Удивительна – возможно, но что прекрасна – это, извини меня, звучит пошло. Вспомни лучший из всех палиндромов: мы – дым!

– Мухи и их ум! – тотчас откликнулся Горлик.

– Вот именно. И то и другое – про нас. Так что поосторожнее с определениями, мон шер. Потому как с тем же успехом жизнь может быть жестокой и грязной, вонючей и мерзкой. Прекрасное и жуткое уживается в чудовищнейшем симбиозе. Все равно как орхидея, проросшая из навозной кучи. Все дело – в нас самих, понимаешь?

Путятин свирепо поскреб прячущуюся под бородой челюсть.

– Значит, получается, это я прекрасен, а не жизнь? На это ты намекаешь?

– Именно! Взгляни на Диму. Он чуть ли не каждый день прекрасен. Потому что ухаживает за собственной оранжереей, земельку возделывает, холит и нежит каждый цветочек, каждую почечку. И Горлик по-своему прекрасен. Даже когда переписывает по ночам из фолиантов классиков главы. Я так и вижу его одухотворенное чело, каплю пота на кончике носа... Признайся, Горлик, сколько уже переписал? Да не красней, все ведь в курсе. Тем более, я не в укор. Знаю, что хочешь упаковать в контейнер и сбросить посылочку для потомков. Хорошее дело! Все правильно! А то, что под рукописями Тендрякова, Гулиа и Куприна будет стоять твоя закорючка – экая беда! Вон и с Шекспиром по сию пору ни черта не выяснили, он писал или не он. То ли мясником в действительности был, то ли актером в "Глобусе". Но ведь сути такой пустяк не меняет. Шекспир там или граф Рэтленд, Лопе де Вега или какой другой испанец какая мне, собственно, разница? "Гамлет" от того хуже не стал, верно? А что Лева Толстой его не любил, так он нам тоже не указ. Граф много чего не любил – в том числе и Чехова с Достоевским, и музыку с балетом. Так что пиши, Горлик!.. Как у тебя, кстати, с почерком?

– Вроде разборчиво, – смущенно пробормотал Горлик.

– Тогда порядок! Хочешь, я тебе своих книжонок подкину? Без-воз-мездно!

– Зачем же...

– Да нет, я, конечно, понимаю: это малость побледнее Вересаева с Гоголем, но тоже неплохо, уверяю тебя! Обличитель Жорик продолжал с аппетитом жевать. Озорной взгляд его так и осыпал собеседников искрами. – В каком-то смысле я тебе даже завидую. Честное слово! Ты ведь не просто переписываешь, ты глубже любого читателя в текст погружаешься. Воспринимать язык через пальцы – особое состояние! Помню, когда-то таким же образом начинал: переписывал целые страницы из Лондона, Паустовского, Платонова. И представьте себе, начинал видеть то, чего не видел глазами!

Горлик, маленький, сутулый, с аккуратной проплешиной на затылке, потупившись, чертил пальцем на скатерти. Путятин крупной ладонью похлопал его по плечу.

– Не тушуйся, брат. Лучше так, чем никак.

– Хорошо сказано!

Егор скупо улыбнулся. Смешно они смотрелись – два бородача – Путятин и Горлик. Один похож на окладистого иконописного Маркса, второй – на присмиревшего Свердлова, первый – и впрямь революционер, второй – без пенсне и абсолютно ручной. Один – большой, другой – маленький, два брата от двух мам и одного отца.

Немного помолчали. Чтобы как-то прервать затянувшуюся паузу, Егор разлепил губы и глухо продекламировал:

– Нам салютуют молнии вчерашних лет,

Когда сбриваем седину чужой обиды,

Но главный приоткроется секрет

Лишь после нашей с вами панихиды.

– В точку! – Горлик поднял палец. – Чье это? Бальмонт? Северянин?

– Мое, – признался Егор. Тяжело перевел взор на Путятина. – А ты бы, мил друг, все-таки лучше не за пулемет брался, а раздевался и бегал по вагонам голым.

Поэт с удивлением воззрился на Егора, захлопал редкими ресницами.

– Зачем? Я, кажется, эксгибиционизмом не страдаю.

– Не о том речь. Видишь ли... – Егор исторг глубокий вздох. Он и сам толком не знал, что собирается сказать. Наверное, просто жаль стало Горлика, хотелось отвлечь от него внимание. – Видишь ли, Путятин, пули всегда и всего хуже. Самый распоследний аргумент, если разобраться. А потому... Делай, что хочешь, кричи, напивайся, бока отлеживай, но только не стреляй.

Длинная фраза унесла остатки сил. Он почти физически ощутил, как тускнеет лицо и гаснут без того тусклые глаза. Пришлось в экстренном порядке мобилизовываться. Проявляя недюжинную волю и внешне довольно уверенно Егор подцепил пальцами подсохший колбасный кружок, виртуозным движением переправил в рот, тут же промокнул губы салфеткой. На него взглянули с удивлением. Салфетки на этой стадии действительно воспринимались тяжело. И снова он мысленно усмехнулся. Опять всех обманул. Напился в дым и притворился трезвым.

– Ну-с! За тех, кто в море? – он поднял свою посудину.

– А кто нынче не в море? – Жорик коротко хохотнул, но тут же спохватился. – Отличный тост! Поддерживаю! За нас, стало быть, – за всех оставшихся...

***

– Опаздываем, Павел Матвеевич?

– Есть немного, – полковник, приподняв рукав, покосился на мерцающий изумрудным светом циферблат. – По идее, следовало бы чуток ускориться.

Ускориться им и впрямь не мешало. Хоть по идее, хоть вовсе безыдейно. Однако скорость предвещала риск. Ноги на мокрых шпалах опасно разъезжались, мутная пелена плотно закрывала бредущих впереди и сзади. Безумные условия для тех, кто шагает над пропастью. Павел Матвеевич припомнил фразу Столыпина: "Вперед, но на мягком тормозе!". Для них это было тем более справедливо, что по сию пору не у всех получалось идти ровно. Раскачивались, словно морячки, после годового плавания впервые ступившие на сушу. Потому и подбирали людей особенно придирчиво. Потратив лишнюю пару дней, выводили на крыши вагонов под открытое небо. Проверка оказалась нелишней. Многих храбрецов скручивало в первые же секунды. Люди ложились на живот, начинали задыхаться, выпучив глаза и напоминая выброшенную на песок рыбу. Таких приходилось уносить за руки и за ноги. Тем же, кто преодолевал приступ страха, завязывали глаза, предлагали пройти по прямой восемь-десять шагов. И снова получалось далеко не у всех. Шли словно по тросу, протянутому над пропастью. Почти половина "срывалась". Наконец дополнительный процент отсеялся, стоило им выбраться наружу. Оно и понятно. Потоптаться пару-тройку минут на крыше вагона одно, а оказаться предоставленным самому себе в полном окружении стихии – совсем другое. Отойти от поезда, для пассажиров значило примерно то же, что для младенца быть оторванным от теплого материнского тела. Открытое пространство повергала в шок, и добрая треть волонтеров вернулась на исходные позиции. Именно таким образом происходило формирование батальона. Людей набирали по конкурсу, словно в цирковое училище.

Батальон!.. Полковник фыркнул. Две с половиной роты по количеству, а по качеству – ближе к разноголосому табору. Потому как настоящей армией у них не пахло. Впрочем, где она сейчас настоящая армия? Уцелела ли хоть в одной точке планеты? Очень и очень сомнительно. Так что, какой ни есть, а батальон. Пестрый, неопытный, однако слитый единой целью и единым командованием. В большинстве своем людишки храбрились, хотя глядеть предпочитали преимущественно под ноги. Сознание людей отравляла сама мысль о близости бушующих волн. Всего-то и лететь – метров тридцать-сорок, жалких две-три секунды. Потому и организовали связки по два-три человека. Точь-в-точь как у альпинистов. Самый неловкий из отряда, Бакстер, уже дважды умудрялся срываться с моста, повисая на альпинистском тросе, как муха на паутине. Чертыхаясь, его вытягивали наверх и, не теряя драгоценных минут на охи-ахи, вновь возобновляли движение. Момент атаки был оговорен самым жесточайшим образом, опаздывать они просто не имели права. Увы, что хорошо просчитывалось на расчерченной зигзагами мостов карте, в реалиях принимало иное обличье. Они не выдерживали предписанной скорости, и потому Павлу Матвеевичу, бывшему полковнику российских ВВС и нынешнему предводителю отряда, приходилось сокращать паузы, отведенные на еду и отдых. Время – вечная нагайка, жестоко подстегивало, офицеры сердились и ругались, рядовые бойцы их понимали, на слякоть и кружащую головы высоту по мере сил старались не обращать внимания. Впрочем, высоты, как таковой, не существовало. Дождь плотно занавесил пространство справа и слева, – головы кружил призрак высоты – той самой, что будоражила воображение, навевала мысли об обморочном падении, об акульих караулящих пастях. Шагающие по железнодорожному полотну ясно сознавали, что под ними не чернозем и не гранит, – всего-навсего зыбкий пролет, ощутимо раскачивающийся под напором ветра и волн. Высотные составные опоры убегали далеко вниз, стрелами вонзались в пучину океана. Последний из года в год вгрызался пенным оскалом в стальные сваи, уподобляясь медведю, раскачивающему дерево с незадачливыми грибниками. С делом своим, надо признать, он справлялся успешно – расшатывал и валил мосты один за другим. Иной раз разошедшиеся волны доставали до самого верха. Немудрено, что надводный флот продержался относительно недолго. Во всяком случае о судах, которые еще года три тому назад можно было углядеть в дождливой полумгле, теперь не было ни слуху ни духу. Все повторили судьбу Титаника – даже самые непотопляемые.

Подняв голову, полковник прищурился. Показалось на миг, что в высоте мигнул огонек. Он оглянулся. Так и есть. Три или четыре луны. Справа – огромная, оранжевая и две зеленых слева. Но самая страшная – та, что зависла чуть ниже товарок, бьющая особым светом – всепроникающим, мертвенно голубым, за что и была прозвана Луной Смерти.

Павел Матвеевич судорожно сглотнул. Подобную картинку он наблюдал не впервые. Голубоватое сияние делало дождь невидимым, и мир вновь становился прозрачным на десятки миль вокруг. Более того – пугающий свет позволял видеть людей и предметы насквозь. Вот и сейчас по бесконечному мосту брела не колонна волонтеров, а вереница вооруженных скелетов. Понурые, вяло переставляющие костяные сочленения, с черными невидящими глазницами, пугающе зубастые. На спинах – нелепые, склепанные из винтиков и пружинок автоматы, на серых скрипках тазобедренных костей – набитые патронами подсумки. Но страшнее всего выглядели собранные из белых шашечек стебли позвоночников. Чем-то они напоминали кобр, упакованных в клетки из ребер. Сюрреалистическая пастораль угасающего мира...

Полковник вновь запркинул голову, и показалось, что он видит ниточки иных, протянувшихся на немыслимой высоте мостов. Еще один мираж, о котором любили распускать слухи инсайты. Существование мировой паутины, которой в принципе не могло быть.

Мгновение, и синяя луна погасла. Дождь и тьма разом накрыли горизонты, скелеты вновь превратились в людей. Что-то там в высоте еще моргало и потрескивало, видимо, дотлевали угольные стержни небесного прожектора. Павел Матвеевич сморгнул. Может, случайный самолет?.. Хотя какие, к черту, самолеты! То есть опять же энное время назад, говорят, и впрямь кто-то еще летал. Дирижабли встречались, последние из сверхдальних экранолетов. Да только горючка давно кончилась, самые счастливые из пилотов успели пустить себе пулю в висок, и можно было не сомневаться, что вся аэрофлотилия землян тихо и мирно переправилась на дно морское. Может, кто и дотянул до Тянь-Шаня, но и те, должно быть, давно сгинули. Что им там делать в высокогорье? Без еды, без жилья, под этим нескончаемым дождем?

Полковник передернул плечами, сунув руку под плащ, растер левую грудину. Это место давало о себе знать не впервые. Он вздохнул. Укатали сивку крутые горки! А ведь в далеком детстве казалось непонятным, как это люди болеют, отчего умирают и почему вдруг однажды затихает такой вечный и такой неугомонный пульс. Даже душить себя как-то пробовал. Из любопытства. Не получилось.