Текст книги "Заблудившиеся на чердаке"

Автор книги: Андрей Щупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Заблудившиеся на чердаке

"Дни-мальчишки,

Вы ушли, хорошие,

Мне оставили одни слова

И во сне я рыженькую лошадь

В губы мягкие расцеловал…"

Б.Корнилов

Странный у него обитал квартирант. Ежеминутно плюющийся, тощий, злой, с двумя выпуклыми макушками. Евгений Захарович втайне его побаивался и оттого ни разу еще не скрестил с ним шпаги. Он понятия не имел, откуда берутся такие соседи, но предполагал, что очень издалека. Может быть, это главным образом и пугало. Гость издалека – все равно, что чужестранец, а чужестранец – производное от «чужого». Нехитрая этимология, наводящая на нехитрые мысли. Они жили вместе, но мечтали жить врозь. Вернее, Евгений Захарович мечтал наверняка, – о тайных желаниях жильца приходилось только догадываться. А, догадавшись, пугаться…

Евгений Захарович терпеливо зашагал, приближаясь к булькающим звукам. Что-то было не так, но сообразить – что именно, не получалось… Через какое-то время он взглянул на буксующие по паркету ноги и по-настоящему растерялся. Он ничего не понимал; то ли перемещался под ним пол, то ли дверь соседа, расположенная на расстоянии вытянутой руки, ускользала в туманное злополучие вместе с окружающими ее обоями, вместе со всей комнатой. Чудилось в этом движении ЖУТКОВАТОЕ, от чего стоило держаться подальше, словно некто предупреждал его, намеренно удлинял путь. И все же после отчаянных усилий ему удалось ухватиться за дверную ручку, рвануть ее на себя.

В лицо пахнуло клубами прокисшего пара, и, поневоле зажмурившись, Евгений Захарович прикрыл рот ладонью. Жилец, обряженный в заношенную безразмерную майку, стоял над ржавым тазом, ожесточенно вытряхивая в воду пачку стирального порошка. Пачку эту он взял, конечно, с хозяйской полки, но, похоже, ничуть этим не смущался. Напротив, вытряхнув последнюю мучнистую щепоть, яростно заполоскал в воде. Вслух же нравоучительно похвалил:

– Милое дело – порошок! – колючие его глазки глянули на Евгения Захаровича с насмешливым одобрением. – Быстро, чисто, – душа радуется! Она ведь, голуба, – вроде носков, – пачкотливая, зараза!

Черная пузырящаяся пена мазнула квартиранта в нос, и он, выругавшись, слизнул ее невероятно длинным языком. И тут же сплюнул себе под ноги. Вытащив на свет отшоркиваемое, молча полюбовался. С некоторым удивлением Евгений Захарович разглядел нечто блеклое, перелатанное, с ветхонькой бахромой. Поймав его взгляд, квартирант клыкасто улыбнулся.

– А твоя, думаешь, чище? Нет, голуба моя! Заблужденьице! Это только у младенчиков – розовое да шелковое. И то – до первых разумных мыслишек. А у нас – только с мылом и порошком!..

– Это вы потому так говорите, что у вас даже на лице шерсть. И еще лба нет, – Евгений Захарович подивился собственной мутной рассудительности.

– Что мне ее, сбривать, что-ли? – возмутился квартирант. – Шерсть-то?

Мокрой рукой он нежно поерошил личико.

– Не буду я ее сбривать – милую мою… Нашел дурака!

– Но ведь мешает!

– А тебе твоя прическа мешает?

Подумав, Евгений Захарович чистосердечно пожал плечами. Он не знал, что ответить, и не знал, как обыкновенно поступают в подобных случаях. Все-таки мохнатые лица – редкость, и не каждый день такие встретишь на улице. Возможно, сбривать шерсть действительно не следовало.

– Не знаю, – Евгений Захарович повторно пожал плечами. Смущенно поправил выбившуюся из-за пояса рубаху.

– А не знаешь, так топай отсюда! Советчик… – квартирант раздраженно возобновил стирку. Протертый до дыр серенький лоскуток замелькал в его волосатых пальцах с непостижимой быстротой.

Евгений Захарович отошел от двери и, посмотрев в сторону окна, увидел множество бегущих людей. Почти все они панически размахивали руками, словно сигнализируя далеким наблюдателям о приближающейся опасности. И тут же с ленивой монотонностью над городом завальсировала сирена – гигантский штопор, медленно, но верно ввинчивающийся в сознание людей. Подстегнутые накатывающей звуковой волной, человеческие фигурки ускорили свое броуновское коловращение.

– Чего стоишь? Ведь полундра!..

Евгений Захарович едва успел отскочить от пронесшегося мимо квартиранта. С лоскутком в кулаке, в длинной, до колен, майке, тот вылетел в распахнутое окно и через мгновение смешался с бегущими.

В дверь громко забарабанили, с лестничной площадки прогудел взволнованный голос соседки:

– Евгений Захарович! Здесь вы?.. Выброс с мебельного! Говорят, смертельно! Может, взрыв будет, а может, нет, но на всякий случай всем велят в бомбоубежище. И вам тоже… Евгений Захарович! Слышите?

– Как же, разбежался, – пробурчал Евгений Захарович. Но с покорностью натянул пиджак с галстуком, жужжащей бритвой завозил по ежово-колючим щекам. Он отнюдь не являлся дисциплинированным чинушей, однако вполне сознавал, что принадлежит обществу и права собственности на себя не оспаривал. И если общество всем кагалом начинало дружно маршировать в сторону юга, он шагал следом, не помышляя ни об одной из оставшихся трех сторон.

Уже нацепив запонки, Евгений Захарович вдруг оживленно хлопнул себя по лбу. Он неожиданно вспомнил, почему ему можно не спускаться в это чертово бомбоубежище. Нашлась замечательная причина – объективная и всепрощающая. Торопливо и радостно он выкрикнул в сторону дверей:

– Да ведь у меня сегодня приглашение! На именины. Так что с бомбоубежищем никак… Рад бы, но никак. Передайте там, если спросят. Мол, не могу, и все такое…

– Именины? – голос соседки подобрел. – Это другое дело. Поздравьте за меня молодоженов. Пожелайте чего-нибудь… Ну, а я побежала.

– Да, конечно…

Он тут же хотел переспросить, каких молодоженов она имеет в виду, но опоздал. Шаги соседки уже грохотали этажом ниже. С неожиданной тревогой Евгений Захарович подумал, что у других гостей может и не получиться так просто. Возможно, их даже заберут в убежище силой. Коли говорят – смертельно, значит, церемониться не будут. Как изрекал кто-то из классиков: к счастью следует вести за ухо, вывернув руки и лупцуя палкой. Вот и не выйдет ничего с именинами. Уцепят ногтями за мочки и разведут по бетонным казематам…

От волнения губы у него дрогнули. Неужто в самом деле ничего не получится?

Евгений Захарович машинально пересчитал сияющие на груди значки: комсомольский флажок, «Донор СССР», «Юный стрелок» и институтский массивный ромб. Навряд ли это можно было назвать наградами, но тем не менее для него в этом виделась некая степень защищенности. Сияющему и блистающему труднее вывернуть руки… Он погладил значки подушечками пальцев, и, возликовав от ласки, они засверкали в пару раз ярче.

Вот теперь вроде все на месте. Одернув на себе пиджак, Евгений Захарович на секунду мысленно возроптал. Да нет же, чепуха какая! Ведь человек родился! Мало ли что там взорвалось! У них, может быть, еженедельно все к небесам взлетает, но день-то рождения не перенести!.. Он пошевелил тяжелый галстучный узел и удовлетворенно крякнул. Нет! Все решительная чепуха! В дни рождений – ни взрывов, ни сирен не бывает. Два события в один день – это слишком, и там, наверху, это тоже, конечно, понимают.

Он вновь посмотрел в окно, и уличный, скребущий по стеклу вой послушно стих. Евгений Захарович торжествующе улыбнулся. Теперь он был абсолютно уверен, что именины получатся и что, стоит выйти из дому, как исчезнут беготня с паникой и все вернется в привычную колею. Совершенно успокоившись, он приблизился к зеркалу, но ничего не увидел. Мутное, похожее на илистую глубь пруда, шевельнулось в ответ на его движение, но из мрачноватой зеркальной тени так и не выбралось. Впрочем Евгения Захаровича это ничуть не взволновало. С внешним видом все обстояло, конечно, в порядке, и еще раз одернув на себе пиджак, он покинул дом.

… Город изменился. Минувшая ночь превратила его в город лилипутов. Вольные и посвежевшие, улицы выманивали из подъездов первых утренних гулливеров, и первым из первых Евгений Захарович брел по пустынной аллее, по обратившемуся в серебро асфальту, скользя ладонями по карликовым кронам деревьев и улыбаясь банальнейшим пустякам. Близкое небо согревало, наполняло тихой радостью. Всасывая грудью сонные облака, он ощущал их внутри себя – теплые, живые. При этом сам Евгений Захарович начинал терять вес и, неуверенно покачиваясь, отрывался от земли. И тогда он выдувал их обратно подобно мыльным, заполненным туманом пузырям и двигался дальше, вороша шевелюрой их мягкие провисшие животы, оставляя за собой легкий колеблющийся смех. Он шел к ПРОХОДУ, зная, что это где-то совсем рядом, и вскоре в самом деле увидел ЕГО.

Жаркий прожекторный столб бил прямо из под земли, уходя в синеющий космос. Бабочки, птицы и стайки мошек влетали в этот фонтан света и пропадали. Они перемещались в былое – каждый в свое собственное…

Помешкав, Евгений Захарович собрался с духом и шагнул в световой луч. Горячий ветер коснулся лица, низкий гул осторожно сдавил уши. И в ту же секунду ноги его провалились, словно треснул непрочный лед, и каменное дно ударило по пяткам. Совершив таким образом прыжок с одной незримой ступени на другую, он с радостным ожиданием захлопал глазами.

Конечно!.. Все вокруг должно было измениться. Он ждал этого и не спешил удивляться. Слепящая ртуть асфальта, хихикающие облака и карликовые деревья пропали. Покачиваясь, он стоял посреди мостовой, и прямо перед ним светились огни незашторенных окон невысокого двухэтажного дома… Подарок! Ведь у него был подарок! Он судорожно зашарил по костюму и не сразу обнаружил, что сжимает подарок – чугунную статуэтку Дон-Кихота в левой ладони. Под самым горлом подпрыгнуло и заметалось упругое сердце. Ведь это был ЕЕ день рождения! Не кто-нибудь, а ОНА кружилась сейчас в танце за окнами, смеялась и разговаривала с подругами. Почему же его, неприметного и нелепого, пригласили в это сказочное место? За что и с какой такой целью?.. Он вытер взмокшие ладони о штаны и неуверенно шагнул к дому. Лоб и щеки горели. Мысленным взором Евгений Захарович уже видел неуловимо-переменчивый облик именинницы, ее глаза, имеющие над ним особую власть, глаза, в которых его собственные – робкие и часто мигающие, никогда, казалось, не задерживались долее мига.

Воображать и видеть ЕЕ внутри себя было не так-то просто. Наверное, это граничило с крайними величинами перегрузки. Ибо сейчас он видел то, что не в состоянии были узреть десятки фотообъективов. Самые зоркие из них улавливали лишь по одному-единственному сомнительному мгновению, но в НЕЙ подобных мгновений заключалось неизмеримое множество…

Ноги Евгения Захаровича знакомо забуксовали. Из груди вырвался протяжный стон. Чего-то похожего он тоже, вероятно, ждал. Как-то сразу стало сумрачнее, а булыжник мостовой неожиданно превратился в пенные гребни волн. Ее дом – огромный старый корабль качнулся рядами огней и бесшумно заскользил в темноту. Евгений Захарович закричал. От горечи и обиды. Нырнув в вязкую волну, поплыл за кораблем. Тело работало стремительно и мощно, ладони взрывали булыжник, отбрасывали далеко назад. И все-таки он отставал.

Внезапная волна ожившей колеблющейся скалой проявилась из мглы, осыпаясь каменным грохотом, накрыла Евгения Захаровича с головой. Заперхав мучнистым крошевом, он в ярости ударил по воде и проснулся…

Протирая глаза, Евгений Захарович склонился над упавшим будильником.

Чем же он его? Неужели кулаком? Вот обалдуй!.. Он поднял притихший механизм, неловко помотал над ухом. Часы неуверенно затикали. Они словно еще раздумывали, стоит ли работать после столь грубого обращения. Насупленное, недовольное тиканье… И все-таки они работали! Евгений Захарович облегченно взлохматил на голове волосы. Вот и ладненько! Зачем нам ссориться, уважаемые, если мир в общем и целом не так уж плох?.. Задобрив усатый механизм грубоватым похлопыванием, он поставил часы на место и приступил к скучному утреннему моциону: встряхиванию подушки и одеяла, что означало у него заправку постели, умыванию с фырканьем и гримасами, завтраку без аппетита. Итоги, как обычно, были подведены перед всевидящим и давно откровенно презиравшим его трюмо. Евгений Захарович называл это стриптизом души. В три огромных ока зеркало лицезрело все его жалкие потуги на интеллигентность: клетчатый пиджак с жирным несмываемым пятном на правом лацкане, брюки с многочисленными складками в районе колен, лоснящуюся галстучную петлю. Угрюмо поработав над имиджем, Евгений Захарович поспешил отвернуться.

Неясное теплое воспоминание робко шевельнулось в груди. Что-то совсем недавнее – с удивительными огнями, с танцами, с ощущением праздника… На мгновение он застыл, словно рыбак, заметивший поклевку. Зажмурив глаза, попытался отгадать первопричину душевной сладости. Но этим только все испортил. Вмешательство разума погасило нечаянную искру. Хмыкая и потирая липкие ладони, вернулось привычное ощущение пустоты.

У подъезда, на тоненькой однодосочной скамейке, расположился Толик, сосед по подъезду, лысоватый породистый гигант с вечно кислым лицом. Толик принадлежал к породе жаворонков и каждый день вставал ни свет ни заря, выбираясь на отполированную седалищами скамеечку посидеть и подумать. Гигантизмом в Толике было заражено все – от рук и ног до объемистого живота, складчатыми перекатами переходящего в грудь, в студенистое лицо. Круглая голова смотрела на мир восточными щелочками, набрякшие щеки тянули уголки губ книзу, порождая ту самую страдальческую мину.

Как-то совершенно случайно Евгений Захарович открыл для себя, что Толик умеет улыбаться – улыбаться красиво, с оттенком застенчивости, удивительно по-детски. Словом, у соседа оказалась чудеснейшая из улыбок, но увы, появлялась она на свет чрезвычайно редко – можно сказать, лишь по случаю самых искренних праздников. Евгений Захарович уже и не помнил, как давно сделал это открытие, но с тех самых пор частенько со смущением сознавал, что необычная тайна к чему-то его обязывает. Во всяком случае та первая улыбка, по всей вероятности, и сблизила их. Они стали почти друзьями, и все же иногда ни с того ни с сего могучий Толик начинал смотреть на Евгения Захаровича как-то пришибленно, становясь похожим на одинокую забитую дворнягу. Такие легко поджимают хвост, но столь же легко отзываются на первый дружелюбный свист. Все, что требовалось от Евгения Захаровича, это сложить губы трубочкой и призывно свистнуть. Толик тотчас откликался улыбкой. И, улыбаясь, он немедленно преображался в милейшего толстяка – в этакого Портоса, бесконечно влюбленного в весь окружающий мир. Студенистое лицо его разглаживалось, на щеках возникали обаятельные ямочки, а из глазных щелочек лучилось доверчивое тепло. Самое чудовищное заключалось в том, что, искренне любивший улыбаться, Толик практически не улыбался. Может быть, оттого, что никто из людей не догадывался об этом его таланте.

А в общем был Толик женат и с боязливостью избегал общепринятых пороков. Тем не менее чуть ли не ежемесячно он вынужден был менять место работы. Слишком уж медленно и обстоятельно брался он за всякое новое дело. У начальства попросту лопалось терпение, – на Толика начинали кричать, над Толиком начинали подтрунивать, над ним откровенно издевались. В конце концов несостоявшегося Портоса с треском увольняли, и Толик не спорил, не защищался. Жизнь являлась для него переполненным транспортом, в котором всегда и всем он должен был только уступать, и потому вся его дорога превращалась в терпеливое выслушивание чужих замечаний, в вечное пересаживание с места на место. В дни временных безработиц он просиживал на скамейке целыми днями, радушно следя за снующими людьми или читая затрепанного до дыр Платонова – единственное, что имелось у него из книг, и единственное, от чего он получал мучительное удовольствие.

Евгений Захарович знал, что дома Толика пилит жена – остроносая, с неестественно длинным станом женщина. И знал, что эта самая женщина регулярно изменяет своему исполину – даже подозревал с кем, хотя и сомневался. По-видимому, о чем-то догадывался и сам Толик, потому что уголки его губ временами опускались ниже обычного, а тусклые глазки окончательно скрывались в печальной амбразурной глубине.

Уже не раз под пасмурное настроение Евгений Захарович приглашал его к себе на бутылочку, и никогда еще Толик не отказывался. Он приходил точно в указанное время с нехитрой закуской в карманах и с молчаливым упрямством на протяжении всей вечеринки цедил из стакана жиденький чай. Толик боялся спиртного, как огня. Он объяснял, что если выпьет даже самую малость, то обязательно сотворит что-нибудь страшное. Евгений Захарович склонен был этому верить. При желании Толик в самом деле мог натворить бед. Он обладал чудовищной силой и с грустью рассказывал, как в молодости частенько носил свою остроносую жену на вытянутой ладони. Его и сейчас эксплуатировали все, кому не лень, и уже не однажды, возвращаясь с работы, Евгений Захарович наблюдал, как с сопением Толик заносил по лестницам мертвенно-бледные холодильники, скрипучие шкафы и телевизоры. В такие минуты Евгений Захарович приходил в крайнее раздражение, легко забывая, что и сам частенько прибегал к хозяйственным услугам Толика. Впрочем, если бы такие мысли и забредали ему в голову, он без стеснения оправдал бы себя особым положением «друга», ибо знакомые – это только знакомые, а друзья – это всегда друзья. И, стискивая кулаки, Евгений Захарович с негодованием бросался на людей, заставляя выплачивать Толику законный заработок грузчика, а самого Толика ставить чертовы шкафы, телевизоры и холодильники на землю – до окончания финансовых переговоров. Подобные вмешательства в чужие дела Евгений Захарович также ставил себе в заслугу. Потому что по-прежнему сомневался, а был ли он в действительности другом Толика?.. Лишь на войне все ясно и двухцветно, но в минуты, когда на его глазах чужая утварь перекочевывала из грузовиков на верхние этажи, а сам он, ругаясь, отстаивал права Толика, Евгений Захарович по-настоящему начинал верить, что да, был…

Проходя мимо скамейки, он обменялся с Толиком тусклым утренним приветствием и заторопился к далекой автобусной остановке. Он немного опаздывал и потому шел чуть быстрее обычного. Автобусное расписание въелось в него до секунд, до мгновений, и он абсолютно точно знал темп и меру необходимого шага, достаточную частоту дыхания, чтобы успеть на рейсовый автобус. Наверное, это нельзя было назвать собственной заслугой. Нечто работало помимо сознания, помимо зрения и слуха, словно где-то в глубине мозга включался безошибочный автомат, по ежедневной привычной программе влекущий Евгения Захаровича сначала к транспорту, а несколько позже – к вертушке проходной.

Чуть впереди молодой лошадкой выцокивала на каблучках Настасья. Она обитала на одном этаже с ним, одна в двухкомнатной квартире. Густо подкрашиваясь, по возможности соблюдая видимость фигуры, она терпеливо поджидала крутого перелома в судьбе, высматривая на горизонте некого принца, способного пойти на все – в том числе и на скромную свадебку, в которой именно ей, Настасье, пришлось бы сыграть главную роль. С планом коренного перелома у нее что-то не клеилось, и оттого год от года портился ее с самого начала далеко не ангельский характер. Во всем подъезде, да и, пожалуй, во всем доме не нашлось бы уже жильца, с кем не скрестила бы она своей ядовитой словесной рапиры. Евгений Захарович справедливо числил ее в своих врагах, но сейчас, глядя на худенькие плечи соседки, на ее по-голубиному вздрагивающий затылок – по-детски маленький, прикрытый рыжеватой завивкой, он ощутил внезапную жалость. А долго ли ей еще цокать? Лет пять, ну десять… А там появятся сеточки морщин, поплывет талия, голосок станет злым и гнусавым…

Неожиданно для себя Евгений Захарович расчувствовался. В самом деле, за что? Может быть, в детстве она даже не ябедничала! Играла себе в песочнице, лепила какие-нибудь пирожные, укачивала плюшевых медвежат с куклами и знать не знала, что будущность обратится в паутину из дрожащих нервов. В кого, черт побери, превращаются дети?! И за какую-такую вину?..

В хрипящий и взрыкивающий автобус они влетели вместе, сходу потеснив впереди стоящих. Евгений Захарович привычно поморщился. Автобусные минуты протекали среди локтей и колючих сеток, угловатых дипломатов и влажного чужого дыхания. Люди стояли, прижавшись друг к другу, обливаясь потом, шумно задыхаясь. Живые в братской могиле.

Недалеко от Евгения Захаровича, удивительно не вписываясь в окружающую атмосферу, коленями на сидении расположился ухоженный мальчик. Ткнувшись носом в запотевшее стекло, он с удовольствием и нараспев повторял новое для себя слово: «Аликтравоз! Аликтравоз!..»

Сделав рывок, Евгений Захарович дотянулся до скользкого поручня и, успокоившись, выключил внутренний «автомат». Дремотное состояние окутало мозг, терпкая медовая струя полилась в голову. Автобус дергался и скрежетал. Это означало непрерывность движения. Глаза оставались открытыми, но внешний мир их уже не интересовал. Не задерживаясь в памяти, за стеклом проплывали улицы-братья, улицы-близнецы. Пыльные тополя сменялись акацией, витрины с пластырными ранами совершали стремительную рокировку с фигурной решеткой винных магазинчиков. В какой-то момент Евгению Захаровичу показалось, что едет он по чужой земле, по чужой планете. Он не знал этого города и, вероятно, не хотел знать вовсе. Колеса автобуса разматывались огромными барабанами, оставляя за собой конопатые ленты тротуаров, воздух задувал в многочисленные щели, не принося прохлады. Дымный и жаркий, воздух этот давно перестал быть газом, превратившись в гигантскую губку, впитавшую в себя копоть, влагу и людей с неподвижными оловянными глазами.

Восхитительная конструкция – человеческое лицо! Сколько интонаций и междометий, сколько нюансов! И как слабо мы, в сущности, используем дарованные природой возможности, если не умеем скрыть даже собственную глупость, изображая нечто туманное, не подсказывающее с первой минуты точного определения.

Евгений Захарович отвел глаза от стеснительно поерзывающей перед ним девушки и снова заглянул в характеристику. Должно быть, собственное его лицо тоже сейчас многое отразило. Хотелось заскрипеть зубами или выругаться. Черт бы побрал этих просителей! Даже толковой характеристики за рубеж они не в состоянии были состряпать… А его, похоже, окончательно записали в корректоры. И правильно! Потому что следовало брыкаться, а не изображать добродушного инфантила! Наезжают всегда постепенно. Сначала лабораторные наработки, подписанные замом, потом технический чудо-проспект, громоздкий и нелепый, а сейчас вот эта писанина!..

Он сделал попытку углубиться в чтение.

«… по окончанию десятилетки серебряная медаль… четырежды Знаком почета ЦК ВЛКСМ…» – ого! – Евгений Захарович и впрямь удивился. О таком знаке он даже и не слышал. Кроме того, в двадцать-то лет – и четырежды!.. Он снова склонился над листом. «… навыки, усердие, трудолюбие, настойчивость…» – масло масленое! – «студентка ССО…» – ну это, положим, у всех. А вот дальше… «Работа в ССО на строительстве дворца пионеров…» – это уже акцент и весьма явный! Дескать и в ССО не хижины для бомжатников сколачивали… Ага! – «участница олимпиад…» – скромно, но со вкусом. Не победительница, но тем не менее – участница… А вот тут уже явный перебор: «… участница конкурсов… активная участница субботников… участие в слетах, в самодеятельности, в смотрах и общественной жизни… член трудового сектора, член редколлегии, член комитета…» Не удержавшись, Евгений Захарович восторженно покачал головой. Наверное, этого не следовало делать, но эмоции просто выплескивались через край. Мда… А вот и самое главное! Так сказать, суть и желток: «… рекомендуется делегаткой во Францию…» – прямо обзавидуешься! Париж, Эдит Пиаф, Эйфель и бедолага Рейхельт… Почему и отчего русских так тянет во Францию? Может быть, оттого, что Франция исподволь превратилась в родственницу России?.. Все-таки и Бунин там, и Куприн, и еще сотни две великих… Красной пастой, совсем как настоящий учитель, Евгений Захарович подчищал ошибки. В каждой строчке их набиралось аж до трех-четырех штук. Текст он, впрочем, с внутренним злорадством решил не править. Пусть и там почитают, полюбуются. Может, хоть раз в жизни посмеются. А тут вам, товарищи, не редакция и не издательский комитет политкорректоров! Тут вам в некотором роде научно-исследовательский институт… Евгений Захарович нахмурился. Стало вдруг понятно, что никто там смеяться не будет. Прочтут с серьезными лицами и, одобрительно кивая, подпишут. А после руку пожмут и печать поставят. Большую, круглую, с фиолетовым зерном… Без тени улыбки он вернул характеристику девушке.

– Перепечатайте и можете отправляться на комиссию.

Вероятно, для нее он тоже являлся кем-то из тех, от кого многое зависело в ее юной жизни, потому что несколько раз с подчеркнутым чувством она произнесла слово «спасибо». При этом в глазах ее попеременно мелькали глуповатая приниженность, неуверенность в себе и безыскусная попытка изобразить женское особое многоточие. Когда она вышла из кабинета, Евгений Захарович облегченно вздохнул. Пожалуй, сегодня чудо-проспект подождет. Слишком уж много галиматьи для одного дня! С наслаждением он похрустел кистями, не вставая, погнулся вправо и влево. Уймища пространнейших страниц с вереницей авторов на обложке лежала на дальнем крае стола, и он молча порадовался этой ее отдаленности, пусть временной, пусть условной. Глаза скользнули выше, к надписи на стене, сработанной обыкновенной шариковой ручкой: «Что тебе необходимо для того, чтобы быть добрым?.. Хотеть быть добрым…» По всей видимости, хозяин кабинета пытался стирать надпись ластиком, но терпения хватило лишь на нижнюю подпись, где ранее значилось: «Сенека Маркус Аннус». Бунтари водились и в институте. Но действовали они по-хулигански. Как партизаны.

Покинув кабинет, первым делом Евгений захарович прошел в курилку и, привычно стрельнув папироску, пристроился на подоконнике. Народу как всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.

– … значит, ноготком ей по шарабану – раз! Селедке, значит. Что, мол, будем и дальше глазки строить?

– Ха, ха!..

– … и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет, будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают…

Из никотинного облака выплыл лаборант-очкарик, костлявый, с отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по стене спичкой, очкарик окутался клубами дыма.

– Не запускается, гнида! – пожаловался он. – Никак синхрона не могу добиться.

Кто-то тут же радостно откликнулся.

– А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то наша! Еще на той неделе говорил!

– Элементарно! Впаять пару емкостишек – и заработает.

– Да впаивали уже!

– Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так и надо. От пикушек к нанам и далее.

– … и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки! Интересно бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров…

– Нет, серьезно! Чего смеешься? Я их так и делю: ленинградки-аристократочки, ростовские девочки и, значит, амурские красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.

– Гено – что?

– Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите. Я вам точно говорю, если попадется какая усатая, так наперед и знайте – если не задушит, так замучит до посинения!

– … неприметный такой, а резкий. Главный удар, как у Чака, – стопроцентная вертушка…

Швырнув папиросу в набитую с бугром урну, Евгений Захарович проследовал в родную лабораторию. Кабинет начальника ему выделили только на время работы с проспектом. Работа затягивалась, и, заглядывая в лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя гостем.

Играло радио, в отгороженном тумбочками углу – маленьком женском государстве, дамы пили чай с пряниками. На мужской территории, на столах, обугленными окурками дымили брошенные паяльники, угрюмо стояли полуразобранные приемники и телевизоры. Телевизоры были какие-то до мелочей одинаковые, кряжистые, больше похожие на серванты и шкафы. В скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно тычась в лохматую от проводов схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала, лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал себя на мысли, что стоять и смотреть на работающего человека удивительно приятно. Еще бы прилечь, да подпереть голову ладошкой…

По институту разнеслись далекие удары. Кто-то опять ремонтировал мебель. Сколько помнил себя Евгений Захарович, в институте постоянно чинили мебель. Гвоздями, шурупами, казеином, эпоксидной смолой и обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и стулья держались неделю или две, а затем начинали потихоньку чахнуть. Раскачиваясь на ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные части и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными листами, Евгений Захарович не сомневался, – все повторилось бы в точности.

Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского и жигулевского пива, отец троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.

– Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер – все это чепуха! Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и этой опилочной мебели.

В ответ Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик же глубокомысленно потер лоб.

– Ну, положим, мебель испустит дух раньше.

– Согласен, – Васильич с готовностью хохотнул.

– О чем говорим? Чему хохочем? – в лабораторию гуртом возвращались курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало зевает.

– Спорим, кто проживет дольше – машинные языки или мебель.

– Кто пива не пьет, долго не живет, – многозначительно произнес некто.

– Вот и я говорю: пивка бы! – шаркающим шагом, последним обеспокоив дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.

– Кто за пивко, пра-ашу поднять и опустить!

– Пивко – это неплохо, – подтвердил Васильич.

– Вот и проголосовали! – Паша крутанулся на месте и, отыскав зорким глазом укрывшегося за телевизорами студента-практиканта, по-сержантски гаркнул: – Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы – и в центр!

– Ящичек! – заорали из коридора.

– Ага, может, два?..

– Не рассуждать, курсант!

Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.

– Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.