Текст книги "След тигра"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Николай Степанович с видимым трудом преодолел вполне понятное желание разразиться обидным для собеседника смехом, поставил чашку и воскликнул, театрально разведя руками:

– Ну что ты, Федор, ей-богу! Какие еще провокации? Честное слово, обидно. Провокации какие-то выдумал… Ну хорошо, если ты так хочешь… Извини, ты прав, конечно, я повел себя не лучшим образом. Мне действительно надо было сразу же выложить все начистоту, но я очень боялся, что ты откажешься помочь.

– Ага, – сказал Федор Филиппович с удовлетворением, которого вовсе не испытывал. – А ну-ка, давай выкладывай.

На столе у Корнеева зазвонил телефон. Он снял трубку, молча послушал несколько секунд, потом коротко бросил в трубку: «Я занят!» – и прервал связь.

– Видишь ли, – сказал Корнеев, – я действительно отчасти ввел тебя в заблуждение относительно целей и задач первой экспедиции. Всякие там пути миграции, научные изыскания – это, как ты, наверное, уже догадался, чепуха на постном масле. Я сказал тебе, что экспедиция должна была попутно, по мере сил и возможностей, пресекать замеченные случаи браконьерства. Это тоже неправда, точнее, не совсем правда. Борьба с браконьерами была не побочной, а главной и единственной задачей экспедиции. Дело в том, что в тех краях уже лет десять подряд действует хорошо организованная, прекрасно вооруженная и оснащенная по последнему слову техники банда. Это не местные олухи, а грамотные бывалые ребята откуда-то из столицы, а может, из Питера. Год за годом, без отпусков и выходных, опустошают тайгу, выбивают все живое, а особенно, сам понимаешь, тигра… Ты, конечно, далек от этих вопросов, но поверь мне на слово: за эти десять лет популяция уссурийского тигра сократилась более чем в семь раз! Да что тигр! Вот пример, более близкий твоему пониманию: эти мерзавцы, чтобы им никто не мешал, очистили район своих операций даже от людей. Пустили легенды про каких-то людоедов и под этим прикрытием терроризировали население, пока оттуда все не разбежались… Если бы ты знал, Федор, скольких своих людей мы там потеряли! Ученые с мировыми именами отправлялись туда, чтобы заниматься своим прямым делом – изучать животных в естественной среде обитания, – и не возвращались! Куда мы только не обращались, у кого только не просили помощи! В том числе и у твоего руководства. А ответ повсюду один: вы– общественная организация, занимайтесь своим делом и не суйтесь туда, откуда не можете вернуться. С компасом сначала научитесь обращаться… Словом, прошлогодняя экспедиция Горобца была жестом отчаяния, последней, радикальной мерой, которая никого из нас, и меня в том числе, не радовала. Как ты знаешь они не вернулись… Правда, наш агент докладывает из Китая, что за этот год поставки из интересующего нас района сократились до минимума, почти до нуля… Короче говоря, цель второй экспедиции – выяснить, что случилось с первой, спасти уцелевших, если таковые отыщутся, а если все погибли, добыть факты, неопровержимые доказательства того, что наши люди не заблудились в тайге и умерли от голода, а были убиты шайкой негодяев.

– А почему их пошло туда так мало? – спросил Федор Филиппович. – Всего четверо, не считая моего человека…

– А потому, что наш Фонд – не бездонная бочка! – в сердцах воскликнул Корнеев. – У нас нет под рукой миллионной армии, мы – всего-навсего общественная организация, которой не поздоровится, если, она начнет вербовать наемников под носом у твоей конторы. Да и на кой черт нам сдались наемники? Разве им можно доверять? Разве я могу быть уверенным, что они не переметнутся на сторону противника, если тот предложит им на доллар больше, чем платим мы, или посулит процент от прибыли? Мы могли рассчитывать только на своих людей – надежных, проверенных, – и притом исключительно на добровольцев. Добровольцев, кстати, набралось человек двадцать, но мы отобрали лишь тех, кто уже нюхал порох. Их оказалось слишком мало, и мне пришлось обратиться к тебе, о чем теперь, признаться, я уже начинаю жалеть.

– Жалеть тебе надо о другом, – возразил Федор Филиппович. – Как же ты, старый дурак, отважился поставить во главе такого рискованного дела женщину? Я, признаться, сначала не разобрался. Ну, Горобец… Думал, это какой-то родственник того, первого Горобца, – брат, племянник, сын, в конце концов… А когда разобрался, у меня волосы дыбом встали! Женщина! И не просто женщина, а жена!

– В чем-то ты, несомненно, прав, – сказал Корнеев, задумчиво потирая двумя пальцами подбородок.

– Ха, в чем-то! Ты меня удивляешь, Николай. По-моему, это высшая степень безответственности!

– Это ТЫ так думаешь. А ты смотрел ее личное дело?

– Не сумел достать, – с очень недовольным видом солгал Федор Филиппович.

– Хоть что-то приятное удалось от тебя сегодня услышать… Впрочем, от тебя у меня секретов нет. Если хочешь, я велю его доставить. Ознакомься, это очень любопытный документ.

– Ты думаешь, у меня нет других занятий? Предпочитаю поверить тебе на слово. Кто она – Жанна д'Арк?

– Вроде того. Сорок лет от роду, замужем, детей нет. Совсем девчонкой попала в Афганистан, операционной сестрой в полевой госпиталь. Насмотрелась там всякого и подала заявление в школу снайперов – сама, без какого бы то ни было давления со стороны. Сама добилась, окончила с отличием и – марш-марш… Сорок восемь попаданий.

– Ого!

– Вот тебе и «ого»… Орден Красной Звезды, медаль «За отвагу». Ходила в десант, трижды ранена – из-за ранения, кстати, у нее детей-то и нет, – потом попала в плен… Ты знаешь, что духи делали с нашими пленными снайперами?

– Я даже знаю, что наши солдатики делали и продолжают делать с их снайперами. Странно, что она осталась в живых.

– Она бежала в первый же день, выпрыгнула из кузова машины при транспортировке, предварительно обезвредив двоих охранников. У нее, кстати, разряд по самбо и отличная физическая подготовка – до сих пор, между прочим, не то что у нас с тобой.

– Ну, в сорок лет и мы были очень даже ничего, – возразил Федор Филиппович. – Правда, сорок восемь попаданий… Я, наверное, за всю жизнь столько народу не перебил. Да, ты меня и впрямь успокоил. А с головой у нее после такой бурной молодости все в порядке?

– Умнейшая и очень милая женщина, без пяти минут доктор наук, прекрасная жена и блестящий сотрудник, – с гордостью за свою подчиненную провозгласил Корнеев.

– Тогда я действительно спокоен. А то чуть было из кресла не выпал, ей-богу. Что, думаю, с ума они там все посходили, что ли? Поставили бабу разведвзводом командовать… А баба, оказывается, любому мужику фору даст!

– Вот именно. – Корнеев заметно расслабился, сел в кресле свободнее и с любопытством посмотрел на Федора Филипповича. – Слушай-ка, Федя, а с чего это ты вдруг так разволновался? Ты обо всех своих подчиненных так печешься?

– Только о некоторых, – серьезно ответил Потапчук. – Ты ведь просил дать хорошего специалиста, вот я по старой дружбе и выделил тебе лучшего. А теперь волнуюсь: вдруг пропадет? Я без него как без рук.

– Ну, если лучший, значит, не пропадет, – сказал Корнеев.

– Да, наверное, ты прав: этот точно не пропадет, – согласился Федор Филиппович и с огромным удовлетворением заметил промелькнувшее на гладком, холеном лице Корнеева выражение глубокой озабоченности.

Это странное, неуместное выражение означало, что операция под кодовым названием «Песок», очень может быть, в ближайшие дни наконец-то сдвинется с мертвой точки.

ГЛАВА 9

Прошло еще три дня, в течение которых никто не был убит.

Снег сошел окончательно, его не осталось даже на дне глубоких оврагов, в вечной тени нависающих каменных глыб. Тайга свежо и молодо зазеленела под непрерывным моросящим дождиком. Этот дождик действовал на нервы, выводя из душевного равновесия своей вездесущностью, но, когда он ненадолго прекращался, становилось еще хуже потому что тогда в воздух поднимались бесчисленные тучи гнуса.

Накомарники и тонкие матерчатые перчатки, до сих пор бесполезным грузом лежавшие в рюкзаках, теперь оказались очень кстати, но и они не до конца спасали от мелкой кровожадной мошкары, проникавшей в любую щель, норовившей набиться в рукава и облепить каждый клочок незащищенной кожи. Репеллент, которым руководство Фонда предусмотрительно снабдило своих экспедиторов, помогал слабо. Лучше всех было Тянитолкаю, в рюкзаке которого хранился запас папирос, казавшийся Глебу буквально неистощимым. Изобретательный Тянитолкай наловчился курить, не снимая накомарника и даже не приподнимая сетку, а прямо через нее, заталкивая ее в рот вместе с мундштуком. В результате, после первой же выкуренной папиросы на сетке напротив его рта образовалось желто-коричневое пятно крайне неприятного вида, зато густой дым и исходивший от сетки резкий запах никотина прекрасно отпугивали гнус.

В течение первого дня Тянитолкай глядел на своих спутников волком и не упускал случая подчеркнуть то обстоятельство, что идет вперед против собственной воли, из-под палки, и не ждет от этой прогулки ничего хорошего. Он угрюмо тащился позади, время от времени принимаясь вздыхать, ворчать и вполголоса ругаться скверными словами. Глеба удивляла такая странная перемена в поведении молчаливого Тянитолкая, но потом он решил, что у него нет времени отвлекаться на все эти тонкости. Что с того, что в молодости Тянитолкаю довелось понюхать пороху? Воспоминания о славном прошлом, неизбежно приукрашенные и почти наверняка разбавленные расхожими фронтовыми легендами, очень редко служат залогом того, что и через двадцать лет человек окажется способным повторить то, что ему удалось однажды. И кто сказал, что на войне Тянитолкай был таким уж героем? И кто, кстати, сказал, что он вообще воевал? Он сам и сказал, вот кто. Так стоит ли удивляться, что его долготерпение наконец иссякло?

К тому же война – совсем другое дело, рассуждал Глеб, двигаясь вперед по маршруту, который он пролагал, полагаясь в основном на интуицию. На войне всегда есть четко обозначенный противник, есть командиры, которые говорят тебе, куда идти и что делать, есть, наконец, товарищи, готовые прикрыть тебя огнем, поделиться хлебом и вынести тебя, раненого, с поля боя. А здесь ничего этого нет, и с поля боя тебя не вынесут, потому что выносить некуда, и ты один на один со смертью, которая в любой момент может выскочить из-за ближайшего дерева и одним махом снести твою голову с плеч… И так – круглые сутки, день за днем, третью неделю подряд. В таких нечеловеческих условиях может сломаться любой, даже самый сильный характер.

Поэтому Глеб махнул на Тянитолкая рукой и целиком сосредоточился на поиске следов своего невидимого и неуловимого противника. Оставшиеся на краю разрытой могилы отпечатки, принадлежавшие, по словам Тянитолкая, тигру в полторы тонны весом, поначалу произвели на Глеба очень тягостное впечатление. Против зверя таких размеров нужно что-нибудь посолиднее «глока» или даже карабина; пожалуй, тут очень пригодился бы гранатомет, лучше всего – противотанковый. Впрочем, Тянитолкай, несомненно, был прав в одном: таких тигров на свете не бывает. Перед тем как покинуть место, где они во второй раз за два дня похоронили Гришу, Глеб поставил свою ногу рядом с одним из уцелевших следов оборотня и обнаружил, что тот длиннее его ботинка сантиметра на три. Сам собой напрашивался вывод, что Глеба и его спутников попросту водят за нос и что найденные ими отпечатки – тщательно изготовленная фальшивка, какие-нибудь самодельные лапти с когтями – нацепил на ноги поверх ботинок, и готово: ты – тигр… К тому же полторы тонны – это вес, который оставил бы на рыхлом песке куда более глубокие следы.

Исходя из этих рассуждений, Сиверов посчитал, что имеет дело с очень изобретательным психом, и действовал соответственно. Вскоре он был вознагражден, найдя в яме под корнями вывороченного давним ураганом дерева лежку, оборудованную, несомненно, человеком, а вовсе не зверем. Дно ямы было выстлано еловым лапником, срубленным при помощи острого инструмента, а на покатой земляной стенке Глебу удалось найти довольно четкий отпечаток ладони.

После этой находки Горобец стала смотреть на Слепого с нескрываемым уважением и окончательно сложила с себя полномочия начальника, передоверив бразды правления Глебу. Правда, когда Тянитолкай в очередной раз начал ворчать, понося чертовых ищеек, которые в погоне за лычками готовы загубить ни в чем не повинных людей, Евгения Игоревна приотстала и минуты две шла рядом с Тянитолкаем, что-то тихо, но очень энергично ему втолковывая. Один раз Глеб услышал, как его тезка возмущенно проревел: «Сказано, ничего больше не хочу! Я подыхать не нанимался!» – после чего снова заговорила Горобец. По окончании этой воспитательной беседы Тянитолкай замолчал и молчал больше суток, до вечера второго дня, когда Глебу удалось отыскать тропу, которая, судя по некоторым признакам, вела через болото.

Тропа представляла собой неровный ряд вешек, торчавших из воды на приличном расстоянии друг от друга. Стоя у самого ее начала, можно было видеть всего три из них. Вешки можно было не заметить, и Глеб нашел их только потому, что старательно искал нечто именно в этом роде. Убийца, оборотень, браконьер или Андрей Горобец – словом, противник – допустил незначительную ошибку, использовав в качестве вешек свежесрубленные ветки.. Очевидно, ему казалось, что таким образом он маскирует свою потайную тропу; на самом же деле именно покрытая молодой, уже успевшей слегка пожухнуть листвой ветка, ни к селу ни к городу торчавшая прямо из гнилой стоячей воды, привлекла внимание Сиверова. Присмотревшись, он увидел вторую, такую же ветку, потом еще одну и понял, что перед ним искомая тропа, ведущая к Каменному ручью. Пошарив в кустах на краю болота, Глеб наткнулся на длинную, небрежно отесанную березовую жердь – слегу. Толстый конец слеги был испачкан болотной тиной; установив жердь вертикально, Глеб пришел к выводу, что в самом глубоком месте тропы им придется брести, самое большее, по грудь в воде.

Он оглянулся на своих спутников и увидел привычную картину, которая сейчас почему-то показалась ему странной, как отражение в кривом зеркале. Они сидели на пологом склоне в нескольких метрах от края болота – угрюмый, заросший неопрятной седоватой бородой Тянитолкай чуть поближе к воде, а спокойная и сосредоточенная, несмотря на усталость, Горобец – немного выше по склону, за спиной у Тянитолкая, с карабином на коленях. Они почему-то напомнили Глебу конвоира и подконвойного; ему вдруг почудилось, что так оно и есть, что Тянитолкай в течение последних двух или трех суток идет вперед исключительно под угрозой выстрела в спину.

Глеб вздохнул, крепко зажмурился и снова открыл глаза. Он не спал уже три ночи подряд, держась только на своих таблетках, запас которых начал таять с внушающей опасения скоростью. «Надо бы как-то изловчиться и подремать, – подумал он, – а то уже всякая чепуха начинает мерещиться. А с другой стороны, за те три ночи, что я не сплю, никто не умер и не пропал – плохо, что ли? Долго я так не продержусь, но надо держаться, пока возможно. Вот прикончу этого психа, возомнившего себя тигром, тогда и отосплюсь. Иначе, задремав, можно и не проснуться. Или, проснувшись, обнаружить, что твоих спутников сожрали живьем, пока ты спал».

Это была правда: с тех пор, как Глеб впервые принял таблетку и устроил ночью пальбу, невидимый убийца, казалось, оставил их в покое. Может быть, он не рисковал приближаться к лагерю, пока Слепой ночи напролет торчал у костра с пистолетом и винтовкой наготове, а может, одна из выпущенных той ночью пуль все-таки зацепила его, и он где-то отлеживался, зализывая рану. «Чтоб ты там сдох, в своей берлоге, – мысленно пожелал ему Глеб. – Желательно от гангрены, но можно и от потери крови; Неважно, отчего, лишь бы сдох».

Он снова посмотрел на своих спутников, и странное ощущение, овладевшее им минуту назад, прошло. Они просто сидели там, где сели, когда Глеб заметил вешки, и никто никого не держал на мушке, и никто не обдумывал планы побега… Правда, Слепому тут же некстати вспомнилось, что Горобец уже сутки, с того самого момента, как переговорила с Тянитолкаем, держится в хвосте их коротенькой колонны, прямо за спиной у тезки, и карабин свой несет уже не за плечом, как раньше, а в руках, все время в руках…

Правда, на ее месте он сам вел бы себя так же. Тот, кто взялся указывать путь, – в данном случае он, Глеб Сиверов, – идет впереди, а начальник замыкает колонну – прикрывает тыл и следит, чтобы никто не отстал. В конце концов, вовсе не Евгения Игоревна виновата в том, что Тянитолкай сломался. Если бы это у нее не выдержали нервы, если бы не она, а Тянитолкай шел позади, настороженно озираясь по сторонам и держа наготове заряженный карабин, никто на свете, в том числе и Слепой, не счел бы это странным и тем более подозрительным. Неужели все дело в том, что Горобец – женщина? Получалось, что дело именно в этом, и Глеб пришел к неутешительному выводу: мужской шовинизм действительно существует, и пройдет еще очень много времени, прежде чем равноправие полов перестанет быть просто бумажной декларацией.

– Ну, господа ученые, – сказал он преувеличенно бодрым тоном, аккуратно кладя выпачканную влажной тиной слегу на траву, – как вы относитесь к водным процедурам? А также к лечебным кровопусканиям? – добавил он, подумав. – Пиявок здесь должно быть просто невообразимое количество…

– Пиявки? – Горобец передернула плечами. – Ненавижу эту мерзость! Впрочем, насколько я понимаю, другой дороги к Каменному ручью просто не существует. Ты молодец, Федор. Без тебя мы бы ни за что не нашли эту тропу. В общем, идти так идти.

– А ты, Глеб Петрович, как считаешь? – обратился Сиверов к Тянитолкаю, чтобы соблюсти видимость демократии.

– Глеб Петрович тоже считает, что иного пути у нас нет, – ответила вместо Тянитолкая Евгения Игоревна.

Тянитолкай повернул голову и долго смотрел на нее через плечо. Густая сетка накомарника скрывала выражение его лица, но Глеб мог бы поклясться, что Тянитолкай смотрит на Горобец с ненавистью. На ту самую Евгению Игоревну Горобец, свою любимую начальницу, за которую в начале пути он и его коллеги готовы были кого угодно разорвать в мелкие клочья. Правда, с тех пор многое изменилось, так что у Тянитолкая, пожалуй, и впрямь имелись причины не испытывать по поводу предстоящей прогулки особого энтузиазма.

– Да, – медленно произнес: Тянитолкай, поворачивая к Глебу закрытое сеткой лицо, – я просто в восторге. Всю жизнь мечтал искупаться в трясине. А если это никакая не тропа, а очередная ловушка? Сунемся туда и утонем к чертовой матери, как выводок котят в унитазе.

Глеб не ответил. Такая мысль приходила ему в голову, но он ее отверг, потому что, если прохода через болото не существовало, вся эта история просто теряла смысл. Конечно, проход мог оказаться совсем в другом месте. Но не мог же противник считать их полными, безнадежными кретинами, которые очертя голову ринутся прямиком в трясину, едва увидев воткнутые им ветки? Да и как бы он их воткнул, если бы здесь нельзя было пройти?

– Ну что, – сказала Горобец и завозилась, вставая, – пойдем?

Глеб посмотрел на часы и перевел взгляд на солнце, которое уже начало заметно клониться к закату.

– Нет, – сказал он. – Думаю, сегодня нам соваться в болото не стоит. Ему конца-краю не видно, а дело к вечеру. Не хотелось бы ночевать, стоя по пояс в этой жиже.

– Дурак-дураком, а жить-то все равно хочется, – прокомментировал его слова Тянитолкай.

Глеб не стал отвечать на этот вздорный выпад, но позже, когда они уже оборудовали стоянку и Горобец ненадолго отлучилась по каким-то своим делам, он подсел к Тянитолкаю и дружеским тоном сказал:

– Ну, ты чего, Петрович? Чего приуныл? Болота не видал? Не волнуйся, пойдем аккуратно. Все будет в порядке, я тебе обещаю.

– Дурак ты, композитор, – ответил Тянитолкай, тщательно оборачивая полиэтиленовым пакетом последнюю пачку «Беломора». – Жил дураком и дураком помрешь. Это я тебе обещаю, – передразнил он Глеба, сделав сильное ударение на слове «я».

– Быстро ты скис, – сказал ему Глеб. – Я даже не ожидал.

– Я не скис, – неожиданно спокойно ответил Тянитолкай, – я просто загрустил. Шекспир, кажется, сказал, что в великом знании – великая печаль.

– А, – сказал Глеб, – вон что. А я, глядя на тебя, почему-то все время вспоминаю Лопе де Вега: кто мало видел, много плачет. Тянитолкай быстро повернул к нему завешенное накомарником лицо.

– Гляди, какой начитанный!

– Нет, – возразил Глеб. – Это я просто телевизора насмотрелся. «Собака на сене». Помнишь? Боярский, Терехова…

– Не помню, – огрызнулся Тянитолкай. – Я телевизор не смотрю, некогда мне ерундой заниматься.

– А что ж ты по вечерам-то делаешь?

– Не твое дело, композитор.

– Книжки, небось, читаешь, – предположил Глеб, старательно закрепляя образ туповатого спецназовца, из которого чуть было не вышел. – Накапливаешь знания, чтоб потом смотреть вокруг с чувством глубокой скорби. Может, поделишься своими знаниями, из-за которых уже третий день гавкаешь на всех, как собака?

– С тобой, что ли, делиться? Перетопчешься… Служи себе потихоньку, лижи начальству зад. Тем более что другого такого случая тебе в жизни не представится: вроде и зад лижешь, и удовольствие при этом получаешь. Зад-то очень даже ничего…

– Э, приятель, – разочарованно протянул Глеб, – да ты, я вижу, совсем скис. Несешь, сам не знаешь что… За такие слова на Большой земле людям морды бьют.

– А ты не стесняйся, – сказал Тянитолкай. – А лучше сразу пристрели. Вот увидишь, от начальства тебе за это благодарность выйдет. Горячая и влажная… Я, видите ли, не знаю, что несу! Я-то знаю, а вот ты…

Он замолчал, потому что к костру вернулась Евгения Игоревна. Присев у огня, она некоторое время пристально разглядывала Тянитолкая, словно пытаясь прочесть по его лицу, много ли он успел сказать Глебу. Все-таки между ними в последние дни что-то происходило, но вот что именно, Сиверов понять не мог, как ни пытался.

Ужин был скудным, потому что запасы продовольствия почти иссякли. На закате небо опять затянулось тучами, но дождя не было. Перед сном Глеб снова принял таблетки, после недолгого раздумья увеличив дозу до трех штук. Он знал, что такие вещи даром не проходят, но не видел другого выхода. «Потом отосплюсь», – решил он, с усилием проглатывая вязкую горечь.

В костре потрескивал, отчаянно дымя, свежий еловый лапник. Дым заставлял мошкару держаться на почтительной дистанции, и Глеб с удовольствием поднял накомарник и снял грязные, пропотевшие перчатки. Очень хотелось разуться, скинуть тяжелые башмаки, чтобы дать настоящий отдых усталым ногам, но этого Глеб себе позволить не мог. Стоять на часах босиком может только турист, а турпохода у них, увы, не вышло.

Тянитолкай, ворча и вздыхая, ворочался в собственноручно выстроенном шалаше, шуршал спальником, безуспешно пытался взбить изрядно отощавший рюкзак, служивший ему подушкой, и время от времени принимался злобно ругаться. Наконец он затих, а вскоре над болотом поплыл его могучий храп – спал Тянитолкай на зависть всем врагам, и никакие дневные неприятности не могли лишить его этого невинного удовольствия.

Позади хрустнула ветка. Глеб не обернулся – он знал, кто это. Евгения Игоревна, устало вздохнув, присела рядом, обхватила руками колени, тоже сняла накомарник и стала смотреть в огонь, который пляшущими искорками отражался в ее зрачках.

– Не спится? – спросил Глеб.

Говорить ему не хотелось, но он знал, что говорить придется, и потому первым нарушил молчание.

– Не спится, – тихонько произнесла Горобец. – Как-то мне… Не знаю. Неуютно, что ли. А может быть, просто страшно. Можно, я с тобой посижу?

– Конечно, – сказал Глеб. – Хотя лучше всего тебе было бы лечь спать. Завтра у нас трудный день.

– А ты? Честно говоря, не помню, когда в последний раз видела тебя спящим. Ты что, железный? Смотри, так тебя ненадолго хватит.

– На самом деле я сплю, – солгал Глеб, – только мало. Я всегда мало сплю, а уж на работе, когда в голове постоянно что-то варится… В общем, в полевых условиях мне много не надо. Часа три-четыре, и я снова бодр, как птичка.

– Птичка… А ты знаешь, что стрижи вообще не садятся на землю? Даже спят на лету – поднимаются как можно выше, расправляют крылышки и засыпают в парении. У них и лапок почти что нет. Они и спариваются в воздухе, представляешь?

– Вот этого я не умею, – признался Глеб. – Спать на ходу – это еще туда-сюда, это каждый может. Но вот это… Не хочу быть стрижом. Шла бы ты все-таки спать. Утро вечера мудренее.

– Если оно наступит, это утро.

Глеб быстро посмотрел на нее и отвел взгляд. Горобец сидела в прежней позе и все так же глядела в огонь. В отблесках пламени Сиверов заметил, как похудело и заострилось ее лицо – не от голода, поскольку по-настоящему голодать они еще не начали, а от постоянного, изматывающего нервного напряжения.

– Спать, спать, – повторил он, – а то ты уже начинаешь говорить глупости, прямо как Тянитолкай.

– А он говорил глупости? – быстро спросила Горобец. – Какие же именно, если не секрет?

– Даже не упомню, – сказал Глеб. – В общем, ничего конкретного, просто нес какой-то испуганный бред. По-моему, он здорово трусит. Хотя винить его за это я бы не стал. У каждого свой предел прочности, и наш Глеб Петрович, судя по всему, подошел к своему пределу вплотную.

– Да, – задумчиво сказала Горобец, – да, я тоже так думаю… Господи! – негромко, но с большой силой воскликнула она. – А я-то, дура, злилась на Корнеева за то, что навязал мне тебя! Вот что бы я, интересно, сейчас без тебя делала? Ты можешь надо мной смеяться, но мне страшно оставаться с ним наедине. – Она кивнула в сторону шалаша, как будто Глеб мог не понять, о ком она говорит. – Мне кажется, он не просто близок к пределу прочности. По-моему, он его уже давно перешагнул и теперь медленно, но верно сходит с ума. Я все время жду, когда же он наконец попытается меня придушить.

– Ну-ну, – с улыбкой сказал Глеб, не видевший во всем этом ничего смешного. – Зачем же так драматизировать? Даже если ты права, это не причина, чтобы не спать по ночам. Что ты, собственно, предлагаешь – пристрелить его, прогнать, как больную собаку? Ты – начальник экспедиции и несешь за него ответственность. А я несу ответственность за вас обоих. И, поверь, хоть мне и не удалось сберечь остальных, вас я сберегу во что бы то ни стало. Поэтому ложись-ка ты спать и не выдумывай на ночь всяких ужасов. Пока я здесь, никто тебя не тронет. Горобец печально улыбнулась.

– Я все-таки не рассчитала свои силы, – тихо призналась она. – Думала, я крепче. А теперь все время хочется прижаться к твоей ноге, вот именно как собака, заглядывать в глаза, вилять хвостом и лизать руки – все что угодно, только бы не прогнали.

– Ты отлично держишься, – возразил Глеб, который действительно считал, что Евгения Игоревна проявляет немыслимую для женщины твердость. – И завтра будешь держаться молодцом, особенно если сейчас перестанешь болтать чепуху, заберешься в спальник и как следует выспишься.

– Все-таки прогоняешь? – Горобец грустно, виновато улыбнулась ему и вздохнула. – Наверное, я недостаточно преданно лизала тебе руки… А можно, я лягу здесь, рядом? У костра теплее, и гнус не так донимает. А главное, ты близко. Ты, а не этот… Ну что я могу поделать, если мне страшно ложиться спать бок о бок с сумасшедшим?

– Никакой он не сумасшедший, – сказал Глеб. – Впрочем, как хочешь. Только спальник возьми, не то проснешься завтра с радикулитом. Путешествовать посуху, согнувшись пополам, – это еще куда ни шло, но вот по болоту… Неудобно идти, когда лицо в воде – дышать трудно, дороги не видать, да и пиявки…

Горобец фыркнула, легко поднялась на ноги и сходила в шалаш за спальным мешком. Перед тем как улечься, она, стоя на коленях на расстеленном возле самого огня мешке, вдруг подалась вперед и легко коснулась щеки Глеба губами. Губы у нее были сухие и обветренные, очень горячие. Поцеловав Сиверова, она немного помедлила, будто ожидая продолжения, и только потом нехотя отстранилась и начала забираться в спальник.

– Спасибо, – тихонько сказала она. – Спасибо тебе за все, Федор Молчанов.

Глеб не ответил, даже не обернулся. Хотелось курить как никогда. Он сидел, смотрел в огонь и старательно думал о том, как ему хочется курить, изо всех сил пытаясь прогнать ощущение горячих шершавых губ на своей щеке и назойливую мысль о том, что, не ответив на поцелуй Евгении Игоревны, очень многое потерял.

***

Перед самым рассветом Глеб все-таки задремал и проснулся, как от толчка, с ясным ощущением чего-то непоправимого, случившегося, пока он спал. Он быстро огляделся.

Над верхушками деревьев занималось серое пасмурное утро. Костер почти погас. Горобец спала рядом, по обыкновению свернувшись калачиком в своем спальном мешке. На одно очень неприятное мгновение Глебу показалось, что она не дышит, но, приглядевшись, он немного успокоился: спальный мешок медленно, почти незаметно для глаза, поднимался и опускался. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь прерывистым, неуверенным чириканьем какой-то ранней пичуги. Потом Тянитолкай у себя в шалаше громко, отрывисто всхрапнул, почмокал губами и захрапел раскатисто и ровно, как работающий на холостом ходу дизель.

Все как будто было в порядке, но ощущение, что он проспал что-то важное, не оставляло Слепого. Он осторожно, чтобы не разбудить Горобец, поднялся на ноги, поправил на голове накомарник и, на ходу натягивая заскорузлые перчатки, обошел импровизированный лагерь по периметру.

Лагерь являл собой довольно жалкое зрелище. Потухший костер, возле которого скорчилась бесформенная в своем испачканном землей и золой спальнике Евгения Игоревна, парочка тощих рюкзаков, брошенное как попало оружие, убогий шалаш, из которого почти на полметра высовывались закутанные спальником ноги Тянитолкая, пустой перевернутый котелок с толстым слоем сажи на днище и следами засохшей вчерашней похлебки. Впрочем, эта печальная картина успокоила Сиверова: из лагеря ничего не пропало, а главное, ни в лагере, ни вблизи него не появилось ничего нового – никаких мертвых голов и прочей жути, которая не столько пугала, сколько злила атеиста Сиверова. Настоящим, стопроцентным атеистом Глеб, конечно, не являлся, но порой ему было очень удобно считать себя таковым, и сейчас подвернулся как раз такой случай.

Закончив осмотр лагеря и не обнаружив ничего подозрительного, Глеб решил прогуляться к болоту. Он подбросил в костер новую порцию лапника – гнус уже проснулся, и Сиверову не хотелось, чтобы его спутников сожрали заживо, – и, не торопясь, двинулся вниз по пологому склону.