Текст книги "Мишень для Слепого"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 7

Отставной генерал КГБ Лев Иванович Самсонов для своих лет выглядел просто-таки великолепно, хоть портреты с него пиши. Был он крепок, бодр и весел. Каждое утро, облачившись в спортивный костюм «адидас» с белыми лампасами и надписью на всю грудь, кроссовки, а если стояла прохладная погода, то надев лыжную шапочку и кожаные перчатки, он спускался на лифте с четвертого этажа во двор и начинал пробежку.

– Вон, опять генерал бежит, от инфаркта убегает, – шутили дворники и пенсионерки, живущие в доме на Кутузовском проспекте, видя раскрасневшегося, довольного мужчину с седыми бровями и седыми висками, размеренно и неспешно бегущего трусцой. – И так каждый день. Вот характер у человека! Железный, и не ржавеет он ни в дождь, нив слякоть.

Лев Иванович решил прожить не меньше ста лет. А до сотни ему оставалось ни много ни мало еще двадцать пять. И поэтому он не изменял здоровому образу жизни.

Каждое утро пробежка, душ, завтрак, состоящий из овсяной каши, стакана апельсинового сока и одного бутерброда с рыбой или ветчиной.

Он вовремя завтракал, вовремя обедал, а после обеда, как положено в таком возрасте, генерал спал, отключив телефон, чтобы никто не побеспокоил и не нарушил его режим. Ровно в десять вечера он забирался под одеяло и мгновенно, как ребенок, уставший и набегавшийся за день, засыпал, сопя и похрапывая. Правда, иногда во сне вскрикивал и даже плакал.

Генерал Самсонов никогда не был бедным. Два раза в год он позволял себе двухнедельный отдых. Летом ездил в Болгарию на Золотые Пески, а зимой в польские Татры, где любил походить на лыжах. Алкоголь он не употреблял, от сигарет отказался двадцать пять лет назад в день своего пятидесятилетия – в тот день, когда получил очередной орден из рук самого председателя КГБ Юрия Андропова.

С жалующимися па жизнь сверстниками, боевыми товарищами, Самсонов не встречался. Они вечно ныли и проклинали новую жизнь, не сумев к ней приспособиться.

А вот Лев Иванович сумел. Он прочувствовал ситуацию наперед и все смог устроить, еще находясь на службе.

У него имелся солидный счет в банке, хорошая пенсия, отличная квартира. Взрослые дети жили отдельно, хлопот не доставляли, а жена, немного моложе его, в дела мужа не лезла, панически боясь, что Лев Иванович, разозлившись, выгонит ее из дому, оставив без куска хлеба. А что муж на это способен, сомнений у нее не возникало, она его хорошо знала, ведь они прожили вместе пятьдесят лет.

Лев Иванович, будучи действующим генералом, часто ездил за границу, порой по пять-шесть раз на год, чаще всего к арабам, евреям – страны Ближнего Востока были тем сектором, за который отвечал генерал КГБ Самсонов.

Сегодня он, как и всегда, ровно в восемь ноль-ноль в спортивном костюме вышел за дверь своей квартиры.

Светило неяркое утреннее солнце, дети с пестрыми ранцами спешили в школу. Лев Иванович сначала ступал разминаясь – высоко поднимая колени, затем ускорил движение, постепенно переходя на небыстрый бег. Он старался вдыхать прохладный сырой воздух через нос, а выдыхать ртом: на пять шагов вдох, затем на три шага выдох. Время от времени генерал посматривал на циферблат часов, проверяя, по графику ли он движется.

Он бежал в сторону Бородинской панорамы, где должен был развернуться и бежать назад в прежнем темпе.

Жена, как он знал, уже готовит кашу, чай и сок, нарезает хлеб и ветчину к завтраку. Он прибежит, примет душ, померит кровяное давление изящным японским тонометром, проверит, нормально ли работает сердце, не дает ли сбоев, не скачет ли нижнее давление. А после этого, убедившись, что организм функционирует четко, как механизм швейцарских часов, переоденется и приступит к утренней трапезе. А после этого можно удалиться в кабинет и почитать газеты.

Генерал Самсонов всегда с утра читал вчерашние газеты. Он привык так читать после того, как его скоропалительно отправили на пенсию.

Добежав до панорамы Бородинского сражения, Лев Иванович развернулся, взглянул на часы.

«Все идет по графику. Обратный путь к дому займет ровно пятнадцать минут».

Сердце работало ритмично, ноги сгибались без боли в суставах, нос дышал без свиста: организм, получив нужную дозу кислорода, работал исправно. Через пятнадцать минут генерал перешел на шаг, размахивая перед собой руками, поднялся на крыльцо своего подъезда. Лифт был занят. В ожидании кабины Самсонов проверил, не вспотел ли лоб, тыльной стороной ладони. Лоб оказался сухим. Генерал глубоко дышал, блаженно и спокойно.

Когда лифт опустился и раскрылись створки двери, Самсонов увидел, что в кабине находится мужчина в бежевом плаще и серой кепке. Он держал во рту незажженную сигарету. Генерал Самсонов стоял у лифта, ожидая, когда пассажир выйдет. Тот вышел и вдруг хлопнул себя по карману.

– Надо же, ключи забыл! – и вслед за генералом вошел обратно в лифт, – Вам какой? – спросил он у раскрасневшегося, улыбающегося Самсонова.

– Четвертый.

Мужчина вдавил в панель кнопку с номером четыре.

Кнопка вспыхнула крупной желтой точкой. Лифт медленно пополз вверх.

– Черт подери, мало того, что ключи забыл, так еще и зажигалку оставил! Бывает же такое, – сказал мужчина.

Генерал, который знал всех жильцов не только своего подъезда, но и всего дома, никогда прежде не видел здесь этого высокого широкоплечего мужчину с родинкой под правым глазом. Незнакомец сунул руку в тонкой кожаной перчатке за пазуху, словно пытаясь что-то найти во внутреннем кармане.

Он отступил в глубь кабины, пропуская Самсонова к двери лифта. Генерал подался вперед и вдруг почувствовал, что чуть ниже левой лопатки что-то твердое уперлось в спину. Он хотел обернуться, но в это время мужчина нажал на курок. Через секунду еще раз – вторую пулю он вогнал в затылок попутчику.

На четвертом этаже лифт остановился, убийца перешагнул через бездыханное тело генерала Самсонова и быстро побежал по лестнице вниз. Он вышел во двор, приподнял воротник плаща, опустил шляпу почти на самые глаза, и походкой не обремененного заботами человека вышел через арку на Кутузовский проспект, по которому непрерывным потоком мчались машины. Едва он подошел к бровке тротуара, как рядом с ним остановился серый микроавтобус с замазанными грязью номерами. Дверь отъехала в сторону, мужчина вскочил внутрь автобуса, и тот, скрипнув протекторами по мокрому асфальту, стремительно сорвался с места.

– Ну? – услышал мужчина вопрос, когда уселся на мягкое сиденье и перевел дыхание.

Человек, задававший вопрос, сидел напротив него, держа на отлете сигарету.

– Что «ну»?

– Как операция?

– Как по писаному. Не зря я целую неделю его водил, графика придерживался покойник, как будто на службе состоял.

– Ну слава Богу, здесь тоже отстрелялись. Сам доложишь или мне доложить?

– Сам доложу.

Мужчина в бежевом плаще и серой кепке наконец прикурил сигарету, до этого момента так и торчавшую из его тонких, плотно сомкнутых губ.

* * *

Жена генерала Самсонова Ирина Андреевна, высокая, костлявая, с крашенными хной волосами, давным-давно седыми, забеспокоилась, поглядывая на часы. Чай начал остывать, овсянка тоже.

«Где же он?»

Женщина подошла к окну, выглянула во двор. Мужа видно не было.

«Да что это с ним такое? Он всегда точен, никогда не опаздывает, а тут на тебе. Может, встретил кого? Хотя вряд ли».

Она знала, муж никогда не станет отвлекаться на посторонние дела.

«Значит, что-то случилось!» – мелькнула у нее мысль, и она семенящей походкой заспешила по скользкому паркету к входной двери, которую генерал всегда оставлял открытой, потому что не хотел брать ключи с собой на пробежку.

Она посмотрела в глазок, затем открыла дверь. Пахнуло холодом подъезда. Ирина Андреевна вышла на площадку и увидела открытую кабину лифта – рука мертвого Самсонова торчала из-за порога, не позволяя створкам захлопнуться.

– Лева! Лева! – негромко позвала женщина, предчувствуя недоброе.

Она подбежала к лифту и увидела, что Лев Иванович неподвижно лежит в темной луже крови.

– Лева! Лева! – она опустилась на колени, следя, чтобы не испачкать длинные полы шелкового халата, и принялась тормошить мужа, понимая, что это уже бесполезно.

Она выволокла тело из лифта, и механизм мгновенно ожил. Створки дверей сошлись, кабина плавно поползла вниз. Ирина Андреевна заголосила, истошно и пронзительно, как простая деревенская баба, потерявшая кормильца. В дверях соседних квартир появились любопытные лица. Любопытство на лицах тут же сменилось испугом.

– «Скорую»! Милицию! Сейчас вызовем! – слышались голоса.

А вдова генерала Самсонова с рыданиями билась на полу, уткнувшись головой в тело мужа. Подол шелкового халата задрался, обнажив ноги старой женщины в темно-фиолетовых узлах варикозных вен.

* * *

Старость – не радость. Весь смысл этой присказки Антон Антонович Башманов уразумел после того, как оказался не у дел. Он мгновенно начал сдавать, когда монолит партии, казавшейся вечной, дал трещину, а затем стал разрушаться на глазах. Антон Башманов занимал видную должность. Он являлся одним из помощников управляющего делами ЦК, попросту говоря, завхозом. Но завхоз ЦК был одной из самых влиятельных фигур в государстве. Человек, обладавший такой властью, о которой даже секретари ЦК республик не могли мечтать. Башманов был в курсе очень многих дел и считал за счастье, что с ним не расправились уже тогда, когда на улицах зашумели, когда в газетах начали писать невесть что, когда его бывшие руководители, как перезрелые груши, один за одним стали выпадать из окон своих квартир и кабинетов или пускать себе пули в лоб прямо за рабочими столами, когда в здании на Старой площади начали спешно уничтожать архивы, вывозить и прятать документы. Волею судьбы он уцелел, но переживания и страх были настолько сильными, что Антон Антонович, маленький, круглолицый, с аккуратной прической, с румяными щеками и голубовато-серыми глазами стал стремительно терять силы. Он, прежде донельзя сообразительный, даже перестал понимать, что к чему, кто сейчас начальник, а кто подчиненный. Менее же всего он понимал, куда несется страна, в какую пропасть падает и когда же наконец достигнет дна.

Возраст Антона Антоновича позволил ему уйти со службы, не дожидаясь, пока его отправят на пенсию. Он жил с женой Евдокией Матвеевной как живут миллионы пенсионеров – скромно, тихо, ни во что не вмешиваясь. Да и не было сил вмешиваться: здоровье после всех стрессов и передряг пошатнулось.

Начали болеть глаза. В лучшей московской клинике сам профессор Федоров трижды оперировал Антона Антоновича, но даже этот всесильный кудесник-офтальмолог ничего не смог поделать. Башманов потерял зрение, и вместо очков с диоптриями на его розовом лице, обрамленном сверху седым ежиком волос, появились очки с черными непрозрачными стеклами. И один он по улице уже не ходил, рядом с ним всегда шагала Евдокия Матвеевна. Жена стала глазами мужа.

Она обо всем ему рассказывала, но когда дело доходило до чтения прессы, заботливая супруга многое опускала, понимая, что мужу и без того хватает волнений, он и так живет на таблетках и каждую неделю по два раза посещает поликлинику, стараясь неуклонно соблюдать все рекомендации врачей.

В магазины Евдокия Матвеевна ходила одна, оставляя мужа в квартире и тщательно запирая дверь. Антон Антонович, не видя окружающего, начал панически бояться посторонних людей, хотя в этот дом постороннему попасть было сложно. Здесь жили люди из Министерства иностранных дел, из бывшего КГБ и даже из ЦК – конечно, тоже бывшего. Все жильцы были хорошо знакомы друг с другом. Но в последнее время очень уж часто у подъездов этого дома на Патриарших прудах слышалась надрывная музыка духовых оркестров, выстраивались вереницы автобусов и кого-то увозили в добротном гробу либо в крематорий, либо на кладбище.

* * *

В один из погожих дней, таких редких поздней осенью, Евдокия Матвеевна и Антон Антонович Башмановы возвращались с прогулки. На Патриарших они вдоволь надышались свежим осенним воздухом, покормили уток на пруду размоченными сухарями и не спеша шли домой привычным маршрутом. В правой руке Евдокия Матвеевна держала авоську с пакетом молока, пакетом кефира и свежим хлебом, а левую пропустила под локоть мужа, будто не она, а он вел ее. Она рассказывала Антону Антоновичу о том, что видит вокруг.

– Антон, а что это хлебный фургон заехал прямо к нам во двор? У нас же во дворе нет булочной.

– Тебе, наверное, привиделось, – сказал слепой Антон Антонович.

– Нет, не привиделось, я даже успела прочесть надпись «Дока-хлеб».

– Это, наверное, коммерсанты. Может, купили по дешевке за границей подержанный фургон, на котором там хлеб развозили, а теперь на нем по своим делам ездят.

– Нет, надпись-то русскими буквами сделана.

– Не русскими, а кириллицей, – поправил дотошный в мелочах Башманов.

– Ох, и зануда ты, Антон, – покачала головой Евдокия Матвеевна.

Они остановились на зебре перехода, пропуская машины, даже несмотря на то, что те притормаживали.

И лишь когда и справа и слева улица оказалась полностью свободна, Евдокия Матвеевна сказала:

– Здесь бордюр, осторожнее, Антон.

Они, сойдя с тротуара, ступили на проезжую часть, благополучно ее пересекли и подошли к арке с лепными знаменами над карнизом.

– Ну вот, скоро будем дома, – Евдокия Матвеевна отпустила локоть мужа, чтобы поправить волосы – из арки, как всегда, сильно дуло.

Она не любила эту арку. Вечерами та пугала Евдокию Матвеевну пещерной темнотой; там почему-то неизменно гулял сырой пронзительный ветер, а зимой снег в этой арке закручивался вихрем так, что приходилось идти, прижавшись к стене.

Антон Антонович забеспокоился:

– Где ты?

– Да здесь я, – Евдокия Матвеевна взяла мужа за руку. – Пошли.

Палочка с металлическим наконечником застучала по асфальту, звякнула о канализационный люк. На губах Антона Антоновича появилась улыбка, сверкнуло два золотых зуба. Он с точностью до сантиметра знал, где находится.

Когда до выхода из арки осталось шагов шесть-семь, хлебный фургон с яркой надписью «Дока-хлеб», ревя мощным двигателем, резко свернул из двора в арку, точно вписался в поворот и, не сбавляя скорости, помчался на стариков. Евдокия Матвеевна судорожно дернула мужа, прижимая его к стене и прикрывая собой, чтобы фургон не обрызгал грязью его светлый плащ, ведь стирать плащ – сплошная морока.

Фургон чуть-чуть сбавил скорость. Евдокия Матвеевна увидела в кабине рубиновую точку горящей сигареты. Грузовик еще сильнее взревел мотором, выбросив облако удушливого дыма, и буквально размазал по стене Евдокию Матвеевну и Антона Антоновича.

Они даже не успели закричать, размозженные о стену и теперь распростертые на асфальте. Грузовик дал задний ход и вдобавок проутюжил их задними колесами. Муж и жена так и остались лежать в сумрачной арке в грязной луже. А фургон, подскочив на канализационном люке, вырулил на полупустую улицу и вскоре затерялся в огромном городе.

Спустя минут двадцать хлебный фургон появился в малолюдном узком переулке. Он въехал во двор и замер у мусорных контейнеров, рядом с которыми валялись картонные ящики из-под бананов и битый кирпич – в соседнем доме шел ремонт.

Водитель в кепке, надвинутой на глаза, выбрался из кабины, огляделся по сторонам. Щелчком отбросил давным-давно погасший окурок – тот угодил прямо в мусорницу – и вразвалочку прошелся вдоль машины, осматривая ее борт. Он обошел машину со всех сторон, затем снял с рук тонкие кожаные перчатки, сунул их в карман куртки и уже торопливо двинулся на соседнюю улицу через дворы и подворотни. Там его поджидал серый неприметный микроавтобус.

Мужчина подошел к нему, резко подал дверь влево.

Та отъехала, и он забрался в полутемное, прокуренное нутро микроавтобуса с тонированными стеклами.

– Все в порядке?

– У меня всегда и все в порядке.

– Как старички себя вели?

– А как в таких случаях себя ведут? Даже пикнуть не успели, придавил, как бездомных котов.

– Видел тебя кто-нибудь?

– Естественно, фургон видели, меня – нет.

– А видел кто, как это произошло?

– По-моему, нет. Видели, конечно, сами потерпевшие, но они теперь показаний давать не смогут.

– Ты уверен? – хрипловатый мужской голос звучал начальственно. – Проверял?

– Хрен ли проверять? Да я проехался по ним задними колесами. Только хруст пошел.

– Такие подробности меня не интересуют.

– Вы меня спрашиваете, я отвечаю.

– Я о деле спрашиваю, и ты ,не на развлечение ездил. Эмоции оставь при себе.

Обладатель хрипловатого голоса включил свет. В салоне от яркого света стало как будто теснее. В автобусе, кроме водителя и убийцы, который так и не снял свою низко надвинутую кепку, находился человек, одетый в светлый плащ модного покроя, явно купленный в дорогом магазине. Из-под расстегнутого плаща виднелся ворот белой рубашки, туго стянутый шелковым галстуком.

– Так-так-так… – он словно подсчитывал что-то в уме. На его лице поблескивали стекла очков в тонкой металлической оправе. – Ну что ж, капитан, ты свое дело сделал. Думаю, тобой останутся довольны, можешь готовиться к повышению.

– Да ну его к черту, повышение! Мне бы; майор, лучше материальное вознаграждение.

– Это само собой.

Майор положил себе на колени дипломат, щелкнул замками и поднял крышку так, чтобы сидящий напротив не видел содержимого. Он не долго возился, отсчитывая деньги.

– Держи, – пачка долларов легла на сиденье.

Собеседник вздохнул, переводя дыхание. Его крупная ладонь накрыла, будто забавляясь с живым существом, надумавшим убежать, пачку денег. Пальцы сжались. На дерматине сиденья остались влажные следы вспотевших пальцев. Деньги исчезли во внутреннем кармане куртки.

Убийца их не считал, зная наверняка, сколько денег он получил, и зная еще, что в таких делах вряд ли кто станет обманывать.

– Значит так: я еду к генералу, – сказал майор, – а тебя выброшу по дороге.

– Не выбросите, а я сойду.

– Как хочешь, ты не цепляйся к словам. Сделал дело – гуляй смело.

Майор, не оборачиваясь, постучал пальцами по тонированному стеклу, отделявшему салон от кабины водителя. Тут же микроавтобус плавно тронулся с места.

– Тебе еще найдется работа.

– Не откажусь.

– Еще бы ты отказался! Деньги-то всем нужны.

– Конечно, нужны, ведь жизнь – не сахар, а водка – не вода.

– Это ты правильно говоришь. Но смотри…

– Я все понял, майор, не надо меня учить и не надо со мной разговаривать таким тоном, словно я какой-то киллер из мелкой бандитской группировки, который за пару сотен мать родную укокошит или полрайона алкашей вырежет.

– А я так и не думаю.

Водитель знал заранее, где ;остановиться. Микроавтобус замер, – Выходи, капитан.

– До встречи.

– До встречи. Будешь нужен – я тебя найду и скажу, когда и где, а самое главное – кого.

Они не стали прощаться за руку. Им словно хотелось поскорее расстаться – слишком уж много они знали друг о друге, чтобы соблюдать этикет. И слишком уж много было человеческих жизней на их совести. Но угрызения их не мучили. То, чем они занимались, являлось для них привычным, будничным делом, работой.

Разве что оплачивалась эта работа гораздо лучше, чем какая-либо другая…

Дверь мягко закрылась, микроавтобус покатился вниз под горку, тихо шурша протекторами по асфальту.

Он ехал к центру Москвы – туда, где размещался один из выносных офисов Федеральной службы контрразведки России.

Сидевший в салоне микроавтобуса был майором ФСК, а тот, кто вышел, служил в его отделе в звании капитана. Выполненные ими задания не попадали и не должны были попасть ни в какие официальные отчеты: они убирали людей, которые когда-то были связаны с темными делами, творившимися в здании на Старой площади.

Глава 8

После того, что произошло в обменном пункте валюты, и после разговора с генералом Потапчуком жизнь Иосифа Михайловича Домбровского наладилась. По ночам он стал крепко спать, его уже не мучили кошмарные видения, он даже отказался от стопки водки перед сном. В общем, его жизнь изменилась, причем настолько, что даже сам Иосиф Михайлович этого не ожидал.

Он с интересом стал рассматривать старые книги с факсимильными репродукциями мастеров прошлого, подолгу сидел над страницей с большой лупой в руке, и на его тонких губах то появлялась, то исчезала спокойная улыбка.

«Экий ты мастер! Хитер, хитер… А я бы и не додумался, что можно вот так вот просто, используя лишь резец, добиваться такой глубины и подобного светового эффекта».

Иосиф Михайлович переворачивал шелестящий лист папиросной бумаги и рассматривал следующую репродукцию. Иногда он доставал из книжного шкафа сразу несколько альбомов, раскладывал их рядком и начинал сличать одну и ту же работу в разной технике печати. И это нехитрое развлечение, давным-давно забытое, приносило старому граверу глубокое удовлетворение.

Он решил, что после того как установит на кладбище плиту, обязательно вернется к работе. Он уже осмотрел все свои инструменты, наточил их, отполировал листы меди, подготовил все, что ему понадобится для работы.

«Обязательно сделаю несколько копий. А еще сделаю портрет Софьи. Сделаю так, как могу сделать только я и больше никто во всей России. Может, где-то за границей еще и есть великолепные мастера старой школы, крепкой выучки, но я их не знаю. И они меня, к сожалению, не знают».

В один из дней Иосиф Михайлович Домбровский собрался, вышел из дома и на трясущемся, покачивающемся трамвае направился к резчику по камню Альберту Эммануиловичу Брандергасу.

Трамвай ехал медленно, даже можно сказать, полз улиткой по рельсам, скользя пантографом по проводу и подергиваясь на стыках городских рельсов. Дорога была дальняя – Иосифу Михайловичу следовало попасть на окраину Москвы. Именно там располагались мастерские, в которых работал Брандергас – старый и неопрятный во всем, что не касалось его работы, мастер.

Трамвай ехал, Домбровский поглядывал в окно, наблюдая, как проплывают, меняясь, городские пейзажи, всматривался в лица прохожих и пассажиров и видел во всех этих лицах что-то для себя новое – то, чего никогда раньше не замечал. А он, при всей своей замкнутости, был человеком чрезвычайно наблюдательным.

«Да, отвык я от жизни, от людей, от города…»

Действительно, Москва за последние пару лет очень сильно изменилась. Исчезли грязь, стихийные мусорные свалки. Многие улицы просто-таки сверкали чистотой, какой-то совершенно не характерной для Москвы и для России вообще.

«Да, жизнь идет, – размышлял Иосиф Домбровский, – и я со своими начищенными башмаками, отутюженными брюками, белой рубашкой и бабочкой наконец-то вписываюсь в эту красивую жизнь».

Он любовался молоденькими девушками – ему нравились их прически, длинные ноги, короткие юбки, замысловатая обувь, которая поначалу немного раздражала Иосифа Михайловича, но скоро он к ней привык и даже стал находить определенную прелесть в неуклюжих массивных башмаках на толстой платформе и высоких каблуках и с многочисленными шнурками, заклепками и молниями.

В какой-то момент ему вдруг показалось, что за ним наблюдают. Он повернул голову и встретился глазами с высоким мужчиной в бежевом помятом плаще и низко нахлобученной кепке. В руках мужчина держал тонкие кожаные перчатки. Отчего-то неприятный холодок пробежал по спине Домбровского.

Он отвернулся и вновь стал смотреть в окно. Но от взгляда, который бросил на него мужчина в бежевом плаще и кепке – цепкого, недоброго взгляда, – настроение Иосифа Михайловича испортилось. Мгновенно улетучилась легкость и беззаботность, и все вокруг стало ему казаться абсолютно не таким привлекательным, как еще несколько минут назад.

«Тянется этот трамвай, как катафалк», – с раздражением подумал Домбровский, хотя трамвай на самом деле покатился быстрее.

Остановки через две старик Домбровский резко обернулся. Мужчины в бежевом плаще уже не было.

«Наверное, мне показалось. Нервишки шалят, хотя не должны, у меня же все в порядке. Вот везу деньги, сейчас поговорю с хорошим человеком, узнаю, когда будет готова плита, и отправлюсь домой. Сегодня разберусь с одним офортом Рембрандта, с тем, на котором мельницы… – Домбровскому почему-то всегда нравился этот офорт, еще с тех пор, когда Иосиф Михайлович учился в художественном институте на отделении графики. – Да, да, приеду, перекушу и усядусь за рабочий стол».

Он вышел за одну остановку до конечной. Осмотрелся по сторонам. Вместе с ним из трамвая вышли еще несколько человек. Надо было пройти полквартала, свернуть во дворы и там, за бетонным забором, в двухэтажном здании, сложенном из белого силикатного кирпича, помещались мастерские, где делали надгробия, оградки, отливали скульптуры – в общем, занимались всем тем, что связано с установкой памятников на могилы.

Иосиф Михайлович, внимательно глядя под ноги, чтобы не запачкать начищенные до блеска башмаки, двинулся знакомой ему дорогой. Вскоре он оказался перед железными воротами и калиткой в бетонном заборе.

И ворота, и калитка были заперты. Рядом с калиткой имелось окошко. Иосиф Михайлович костяшками пальцев постучал в стекло, и тут же в окошке возникло припухшее лицо сторожа с сивыми космами и похмельно мутными глазами.

– Кого надо? – дохнув перегаром на Иосифа Михайловича, злобно спросил сторож.

– Мне нужен Альберт Эммануилович Брандергас.

– Чего все идут к этому Брандергасу, будь он неладен? Я всех пускаю, а он хоть бы стакан портвейна когда налил. Вот уже морда нерусская! – сказал сторож и принялся сморкаться в скомканный грязный платок.

Но тем не менее калитка открылась, и Иосиф Михайлович вошел во двор. Он здесь бывал уже дважды, но тогда, убитый горем, не обратил внимания, как выглядит двор. А сейчас он был изумлен. Плотно, один к одному, стояли памятники, самые разнообразные – с крестами и без крестов, со звездой Давида, с лебедями и херувимами, с чашами, крашенными бронзовкой, с драпировками, отлитыми из бронзы, с надписями старославянским шрифтом и новыми модными шрифтами… Лежали гранитные плиты, еще без надписей, в них были лишь просверлены отверстия для винтов, которые будут когда-нибудь держать эмалированный портрет того, кто упокоится под памятником.

Иосиф Михайлович, держа трость в руках, не спеша двигался среди памятников. Он обратил внимание на монумент какому-то военному. Высеченный из мрамора человек держал в руке телефонную трубку.

«Наверное, какой-нибудь генерал», – решил старый гравер.

Иосифу Михайловичу очень понравилась маленькая скульптура ребенка в ниспадающих одеждах. Ребенок был похож на ангела. Под ним – небольшой круглый постамент, выполненный как капитель колонны ионического стиля.

Иосиф Михайлович подумал: «Даже то, что окружает смерть, может быть красивым».

Из открытых окон двухэтажного дома слышались ругань, смех, крики, гудение станков, грохот молотков.

«Целая индустрия…»

Иосиф Михайлович поднялся на крыльцо. Ему на глаза попался немного подвыпивший молодой парень в грязном комбинезоне.

– Скажите, молодой человек, – обратился к парню Иосиф Михаилович, – где бы я мог увидеть Альберта Эммануиловича Брандергаса?

– Этот старый черт сегодня сидит вон там, перебрался в комнатку. Но к нему сейчас не зайдете, там у него новые русские заказывают памятник какому-то банкиру.

– Банкиру? – удивился Иосиф Михайлович. Ему казалось, что все сегодняшние банкиры слишком молоды для смерти.

– Наверное, слышали, по телевизору на прошлой неделе еще показывали… Взорвали прямо на Кутузовском. И его, и охранников. Так вот друзья пришли заказывать памятник. А кто же лучше Брандергаса сделает? – парень плюнул себе на ладони, вытер их о комбинезон. – Туда вон идите, – он махнул рукой и пошел покачиваясь по длинному коридору.

А гравер пошел туда, куда указал парень. Подойдя к приоткрытой двустворчатой двери, Домбровский остановился.

– Нет, нет, что вы, – услышал он сипловатый голос Брандергаса. – так дело не пойдет. Я работаю не за деньги. Я уже старый человек, и мне много денег не надо. Я работаю ради искусства. Всего должно быть в меру. Зачем вам такой большой памятник? Да это же целый Давид Микеланджело получится! Вы же не мавзолей, уважаемые, собрались строить, а скромную могилу.

– Нет, скромную, отец, нам не надо, – ответил мужской голос с кавказским акцентом. – Нам надо побогаче, чтобы красиво вышло. Чтобы – заходишь на кладбище и сразу видишь: Гарик Нурикян лежит, а не кто-нибудь. Издалека должно быть видно. Землю мы уже купили, и земли достаточно. Будем делать большой памятник.

– Ну, тогда, уважаемые, вам не ко мне. Там есть Исаак Заирович, идите к нему. Он любит большие памятники, а я люблю скромные, но со вкусом.

– Послушай, старик, – послышался еще один мужской голос, – нам нужен со вкусом, но большой.

– Нет-нет, уважаемые, я сказал свое слово. Ваш заказ мне не подходит.

– Ну что ж, вы странный человек, не хотите заработать денег. Значит, их получат другие.

Дверь распахнулась, и из мастерской Брандергаса вышли трое мужчин в длинных кашемировых пальто с яркими шарфами. Один достал из кармана сотовый телефон, набрал номер и вступил с кем-то в деловые переговоры:

– Да я тебя удушу, козел! Урою на хрен, если котировки упадут! Все скупай, понял?! Понял, урод?..

Когда в двери появился Домбровский, Брандергас, взглянув поверх очков на вошедшего, тут же поднялся и шагнул навстречу.

– О, какие люди! Вот вас мне приятно видеть. А то лезут к старому Брандсргасу со всевозможными глупостями. Памятник им большой понадобился… Не хочу я этим заниматься. А вот с вами, почтенный Иосиф Михайлович, встретиться мне приятно. Я уже все придумал, вам непременно понравится, как я обещал.

– Извините, что задержался, Альберт Эммануилович… Нерасторопен стал в старости…

– Да что вы! Присаживайтесь на это кресло, оно почище. Старый Брандергас сейчас вам все покажет.

Они словно соревновались, кто из них старше.

– Спасибо, я и постоять могу, в трамвае насиделся, возраст, конечно, свое берет, но кое-какие силы еще есть.

– Возраст, возраст, при чем здесь он? Главное, чтобы в сердце молодость осталась.

– Верно! В сердце и руках.

Брандергас вытащил лист бумаги, свернутый в трубку, развернул его на столе, прижав уголки кусочками камня.

– Ну, как? – резчик снял очки с толстыми стеклами и принялся их протирать, ожидая оценки заказчика.

– Чудесная работа! – сказал Иосиф Михайлович.

Большей похвалы от него удостаивался разве что Альбрехт Дюрер.

– Я знал, что понравится. Я знаю, что делаю, и знаю, кому что нужно. Слава Богу, столько памятников и плит прошло через эти руки, – Брандсргас показал огромные мозолистые ладони, – так что уж можете положиться на мой вкус – не подведу. А на камне получится еще лучше. Это же эскиз, прикидка, – принялся объяснять Брандергас.

– Я понимаю.

– А что касается последней цифры, так я сам лично выбью се, когда придет время.