Текст книги "Слепой. Приказано выжить"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Это было около десяти. До полуночи они травили малоправдоподобные байки о своих и чужих сексуальных и иных, сплошь и рядом уголовно наказуемых подвигах, с полуночи до половины первого – бородатые анекдоты, один похабней другого, а в ноль часов тридцать две минуты в квартире очкастого Глеба Петровича погас свет.

* * *

За огромным, во всю стену, окном широко раскинулась панорама вечерней Москвы. С высоты птичьего полета разлинованный цепочками огней, неровно простроченный прямоугольниками освещенных окон город был виден, как на ладони. Если прижаться лбом к холодному стеклу и посмотреть прямо вниз, можно было увидеть там, на дне двадцатиэтажной пропасти, вымощенный тротуарной плиткой дворик с фонтанами, клумбами, скамейками и детской площадкой. Глядя туда, Воевода некоторое время прикидывал, куда именно шмякнется, шагнув из окна. Полученные давным-давно в военном училище познания из области баллистики основательно подзабылись за ненадобностью, но и рассчитать в данном случае надо было не траекторию полета межконтинентальной ракеты или хотя бы снаряда дальнобойного орудия. Задачка была простенькая, и Воевода справился с ней в два счета. Получалось, что упадет он аккурат на дорожку, ведущую от подъезда к центральному фонтану, почти точно между двумя скамейками, а если посильнее оттолкнуться от подоконника, то с большой степенью вероятности дотянет до детской площадки и размажется по перекладинам лестницы для лазанья.

Подумав, он решил, что сильно отталкиваться не стоит: дети, в отличие от оккупировавших скамейки старых грымз, еще не успели провиниться ни перед кем, кроме своих родителей, и никому, кроме них же, не отравили существование.

Впрочем, все это была чепуха, не стоящая выеденного яйца. Оснащенное хитроумной щелевой системой проветривания окно не открывалось, стекла в нем стояли бронированные, прямо как в дорогом лас-вегасском отеле, и, не имея под рукой гранатомета или хотя бы старинного крепостного тарана, выброситься из него нечего было и мечтать.

Воевода пожал покатыми жирными плечами и, потянув за шнур, задернул тяжелые, цвета старой бронзы портьеры. Способов свести счеты с жизнью существует множество, и все они, за малым исключением, находятся в его полном распоряжении – прямо здесь, в этой квартире, в нескольких шагах от места, где он стоит. В кладовой наверняка отыщется подходящей длины кусок прочной веревки; «вечерние» таблетки жены, без которых эта истеричка якобы неспособна уснуть, лежат наготове в аптечке и в надлежащем количестве сработают надежнее любого яда. Плита на кухне стоит конвекционная, так что газ отпадает, зато в ящике стола притаился в ожидании своего часа именной «Макаров» с золотым курком и накладками из слоновой кости на рукоятке, а на стене в гостиной висит, сверкая отполированной до зеркального блеска нержавеющей сталью, именной же «калаш» с выгравированным на врезанной в приклад красного дерева золотой пластине автографом самого главнокомандующего. Спрятанный в недрах платяного шкафа в спальне и намертво привинченный к стене сейф хранит в себе «драгуновку» с отличной оптикой и четыре гладкоствольных ружья, от укороченного помпового ремингтона до коллекционного «зауэра». Для одного выстрела в висок или в сердце этого арсенала более чем достаточно; вопрос, таким образом, заключается не в выборе способа, а в наличии или отсутствии необходимости такой крайней меры, как самоубийство.

Спора нет, пальнуть себе в башку – самый простой и легкий выход из запутанной ситуации. Но какого черта?! Какого черта он, государственный человек с блестящими карьерными перспективами, должен пускать себе пулю в лоб, испугавшись какой-то анонимки?

Возможно, все к тому и идет; возможно, именно этим все и кончится, и однажды его просто расстреляют из засады, как мишень в тире. Но к чему облегчать своим врагам жизнь, делая за них грязную работу?

Хочешь жить – умей вертеться. Народная мудрость права, но она молчит о том, что, чем усерднее ты вертишься, тем больше риск слететь с нарезки, и тем сложнее распутать то, что напутал, пока крутился волчком, прогибая под себя неподатливый мир. Правда, на эту тему есть другая поговорка, гласящая: чем круче джип, тем дальше плыть за трактором. «Джип», за рулем которого сидел Воевода, был по-настоящему крут и завез-таки его в такую трясину, что даже непонятно, в какую сторону плыть, где искать помощи и спасения.

Позвонить Политику? Нет, вреда от такого звонка может получиться больше, чем пользы. Политик давно поглядывает на него косо и намекает, что пора менять стиль работы и жить хотя бы чуточку скромнее. А во время последней встречи прямо посоветовал умерить аппетиты, если не хочет последовать за своим бывшим шефом Сердюковым – с помпой, с громовым, на всю страну треском и с куда более печальными последствиями для себя, поскольку, в отличие от Сердюкова, хорошо осведомлен об истинных причинах недавнего громкого скандала в Минобороны.

Политик открыто пригрозил ему физической расправой – как-то иначе истолковать его слова было просто невозможно. И, если позвонить ему и рассказать об этой треклятой анонимке, словесная угроза превратится в суровую реальность – шлеп, и нет тебя, словно никогда и не было. А замену тебе подберут в два счета – свято место пусто не бывает.

Нет, Политику звонить нельзя. А кроме Политика ему никто не в состоянии помочь. Теневое правительство, о котором все время талдычит этот выхоленный на бюджетные деньги старый жеребец, судя по некоторым признакам, все-таки существует. И, судя по тем же признакам, возможности у него действительно широчайшие, чтобы не сказать безграничные. Если верить Политику, он, Воевода, является полноправным членом этого теневого правительства, о существовании которого никто не догадывается, и которое, что бы ни думали крикуны из Думы и кремлевские чинуши, безраздельно правит страной по своему усмотрению. То есть, при чуточку ином раскладе Воевода был бы просто неуязвим, и на пришедшую накануне непонятно каким путем анонимку ему было бы наплевать с высокого дерева.

Но менять расклад никто не собирается, а расклад таков: только Политик знает тех, кто работает с ним рука об руку (если только они существуют на самом деле, эти неизвестные работники, а не являются плодом его больного воображения). Каждый из них, как и сам Воевода, знаком только с Политиком; каждый трудится на своем участке, курирует свою сферу деятельности, и только Политику известно, сколько их и кто они на самом деле такие. Вполне возможно, с кем-то из них Воевода не раз встречался по работе или на светских мероприятиях; более того, кто-то из его хороших знакомых и даже закадычных приятелей может, как и он, работать в одной упряжке с Политиком – а значит, и с ним, Воеводой. Но узнать это наверняка нет никакой возможности, разве что спросить у Политика, который, разумеется, даже не подумает дать любопытному дураку полный список членов организации, а просто распорядится убрать его с глаз долой.

Потому что такая повышенная секретность служит ему наилучшей гарантией безопасности. Вздумай кто-то из них заговорить – неважно, по собственной инициативе или под давлением обстоятельств, – указать он сможет только на Политика, и все, что он сумеет рассказать, будет представлять собой всего-навсего недоказуемую болтовню. И где гарантия, что тот, кому ты станешь исповедоваться, не является одним из твоих вчерашних сообщников – коллег по теневому правительству?

Разумеется, следователь, который будет вести допрос, – слишком мелкая сошка, чтобы общаться с людьми такого калибра. Но кто-то из его высоких начальников наверняка работает на Политика, курируя работу спецслужб и правоохранительных органов так же, как Воевода курирует работу министерства обороны, и полученная низовым исполнителем информация рано или поздно ляжет ему на стол. Обязательно ляжет, потому что, помимо всего прочего, он просто обязан тщательно сканировать все каналы поступления сведений в поисках именно этой информации, чтобы своевременно ее блокировать, просто-напросто уничтожив источник.

Только так, и никак иначе, потому что это информация не о разбазаривании бюджетных средств и не об очередной коррупционной схеме, а о самом настоящем антиправительственном заговоре с целью изменения существующего политического строя. Государственная измена – вот как это звучит, если прямо называть вещи своими именами. И странно, что, связавшись с Политиком и проработав с ним рука об руку долгих три года, он, Воевода, сообразил это только теперь.

Отойдя от окна, Воевода вернулся к дивану, подле которого стоял низкий столик красного дерева с богато инкрустированной крышкой. На столике виднелась почти ополовиненная бутылка коньяка, компанию которой составляли пузатый бокал и блюдечко с торопливо, вкривь и вкось, нарезанным лимоном. Отделанную ценными породами дерева и перламутром крышку испещрили многочисленные влажные отпечатки – кольцевые, оставленные ножкой бокала, и прямоугольные, от донышка бутылки. Если бы это увидела супруга Воеводы, скандала было бы не миновать. Но супруга в данный момент отсутствовала, да и такое привычное, обыденное явление, как скандал в ее исполнении, сейчас было последним, чего ему стоило опасаться.

Воевода тяжело опустился на диван и щедрой рукой плеснул себе коньяка. Обтянутое натуральной кожей мягкое сидение с готовностью подалось под его внушительным весом. При этом наброшенный на закругленный угол спинки китель с генеральскими погонами соскользнул и упал на пол, негромко брякнув о паркет гербовыми пуговицами и значками. Освещенная только торшером и несколькими бра большая гостиная с задернутыми шторами выглядела огромной и таинственной, как пещера Али-Бабы. Поднося к губам наполненный почти доверху бокал, Воевода криво усмехнулся: пришедшее ему на ум сравнение было, что называется, не в бровь, а в глаз. Слегка пошарив по этой квартирке, бедный арабский пастух разбогател бы так же верно, как после визита в пресловутую пещеру сорока разбойников.

Потому что, ребята, поощрять и насаждать воровство и коррупцию среди подчиненных невозможно, если не берешь взяток и не воруешь сам.

Воевода глотнул коньяка и высосал ломтик лимона. А интересная получается хреновина, подумал он, вынимая из нагрудного кармана висящей на спинке стула форменной рубашки пачку сигарет и шаря свободной рукой по карманам в поисках зажигалки. Бери сам и давай брать другим – этому русского человека испокон веков учит жизнь. Но это же поначалу говорил и Политик. Фактически это была главная инструкция, которую я от него получил в начале совместной работы. Я ей следовал, и вполне успешно. Шума вокруг борьбы с коррупцией все больше день ото дня, а между тем ее уровень в армии только за последний год вырос аж в шесть раз – и это несмотря на скандал с «Оборонсервисом» и смещение Сердюкова.

То есть свою задачу я выполнял и выполняю на «отлично». И вдруг он мне говорит: умерь аппетит, пока не поздно. Если, говорит, уже не поздно. И как это понимать? Это что же, сделал дело – гуляй смело? Отработал свое – и в расход?

А иначе и быть не могло, понял он вдруг. От этого понимания где-то за грудиной снова возник неприятный, сосущий холодок. Иначе и быть не могло, потому что такова была отведенная ему роль – не пешки, конечно, а, скажем, слона, которым жертвуют, чтобы убрать с доски более мощную фигуру противника.

Фигурой этой, конечно же, был вовсе не Сердюков, который тоже с большой степенью вероятности так или иначе выполнял директивы Политика. Он выполнил свою задачу, вольно или невольно, и с треском ушел со сцены. На смену ему пришел Шойгу – популярный деятель, поднявший из руин МЧС. Предполагалось, что с его назначением то же самое произойдет и с министерством обороны, но при нем уровень воровства и коррупции в армии не понизился, а вырос, причем катастрофически. Произошло это во многом стараниями Воеводы, но суть не в этом. Шойгу – человек Путина, это известно всем. Дискредитировать его – значит дискредитировать действующее руководство страны, неопровержимо доказать, что корень проблемы не в отдельно взятых исполнителях, будь то министр или вороватый управдом, а в системе. Рыба гниет с головы, но чистят ее с хвоста – вот, собственно, и все, что Политик на данном этапе пытается внушить широким массам российского электората. Сделать вонь разложения непереносимой, спровоцировать бунт, чтобы затем подавить его железной рукой и захватить власть – такова его конечная цель.

Достигнута она будет не сегодня и не завтра, и по пути к ней с рыбьего хвоста счистят еще немало чешуек. Чешуйка – Сердюков, другая чешуйка – он, Воевода… Почему бы и нет? Нынешний министр обороны без боя не сдастся, а войны без урона не бывает. Воевода – фигура видная, и, когда его имя посмертно втопчут в грязь, а положение дел от этого нисколько не изменится, Политик получит еще один повод во всеуслышание сказать: смотрите, вот яркий пример того, как воплощенная в действующем руководстве страны коррупция лицемерно, напоказ борется сама с собой.

Воевода со звонким металлическим щелчком откинул крышечку дорогой бензиновой зажигалки и крутанул большим пальцем рубчатое колесико, высекая искру. Воспламенившийся фитиль расцвел треугольным лепестком огня; Воевода погрузил в него кончик сигареты, глубоко затянулся, окутавшись облачком табачного дыма, и с ненужной силой захлопнул крышку зажигалки. Поросшая рыжеватым волосом белая мясистая рука протянулась к бутылке и наклонила ее над пустым бокалом. Сделано это было чересчур энергично, часть коньяка выплеснулась мимо, и на крышке драгоценного антикварного столика в придачу к россыпи мокрых отпечатков образовалось небольшое коньячное озерцо. Кожаная обивка дивана неприятно липла к покрытой испариной голой спине, а обтянутый брюками зад так и норовил соскользнуть с нее на пол. Как любая кожаная мебель, диван был сугубо офисный и мало подходил для повседневной эксплуатации в быту: долго сидеть на нем было сущим наказанием. Но меблировкой и декорированием квартиры занималась жена, а спорить с ней было не только крайне утомительно, но и бесполезно: идя напролом к намеченной цели, она могла превратить дом в такое пекло, в котором стало бы неуютно самому дьяволу.

Глотнув коньяку, Воевода сунул сигарету в уголок рта и, щуря от дыма левый глаз, свободной от бокала рукой опять потянулся к стулу, на спинке которого висела его форменная рубашка. Пальцы приподняли клапан накладного кармана, скользнули внутрь и нащупали сложенный вчетверо лист бумаги – ту самую записку, которую он обнаружил вчера на письменном столе в своем рабочем кабинете. Выяснить, как она туда попала, так и не удалось. Был момент, когда, покидая кабинет, Воевода услал сидевшего в приемной референта с каким-то поручением. Референт отсутствовал на месте минут пятнадцать; и приемная, и кабинет в это время были заперты, посторонних в здании никто не видел, но по возвращении из своей недолгой отлучки Воевода обнаружил у себя на столе эту чертову бумажку.

Записка была без затей набрана на компьютере и распечатана на лазерном принтере, что автоматически исключало даже теоретическую возможность установить ее происхождение по почерку или шрифту. Отпечатков пальцев автора на бумаге, вероятнее всего, не осталось. А если бы они там и были, что с того? Показать ЭТО кому бы то ни было, будь то эксперт-криминалист, законная жена или дворник-таджик, Воевода не мог ни при каких обстоятельствах: это было равносильно самоубийству.

Чередуя глотки с затяжками, Воевода еще раз пробежал глазами текст, который и без того помнил наизусть. Это было уже не дуновение приближающейся грозы, а полновесный раскат грома, грянувший с ясного неба прямо над головой. И сейчас, хорошенько все обмозговав, Воевода вдруг подумал: а уж не Политик ли устроил ему это приключение?

Воевода подозревал, что, если и узнает ответ на этот вопрос, то лишь в самый последний миг, когда уже ничего нельзя будет исправить и изменить. Да и вопрос, если разобраться, был праздный. Когда видишь, что с крыши строящегося здания прямо тебе на голову падает кирпич, разбираться, сам он оттуда упал или его кто-то сбросил, недосуг – надо уносить ноги, пока эта хреновина не проломила тебе черепушку. А уж потом, если удастся увернуться, можно подняться наверх и поглядеть, какая это сволочь там развлекается.

Словом, по всему выходило, что приглашение автора записки придется принять. Так ли, этак ли, по собственной воле или по принуждению анонимного шантажиста – все едино, другого выхода нет. Если, конечно, не рассматривать в качестве такового самоубийство или страусиную политику выжидания: спрятать голову в песок, вообще никак не реагировать на угрозу, и будь, что будет. Что, опять же, равносильно пуле в висок.

Наросший на кончике сигареты столбик пепла обломился и упал, беззвучно рассыпавшись по драгоценной крышке стола щепоткой сероватой пыли. Приняв к сведению слегка запоздалое напоминание о такой простой вещи как пепельница, Воевода с усилием выпростался из мягких кожаных объятий дивана, протопал, слегка косолапя, на кухню и отыскал поименованный предмет. Записка все еще была у него в руке; скомкав, Воевода положил ее в пепельницу и чиркнул зажигалкой, а потом приложился к бокалу, который тоже принес с собой. Оставшийся на дне бокала глоток не утолил ни жажды, ни тревоги. Бутылка осталась в гостиной, и, пока записка горела, трепеща тянущимися к потолку острыми коптящими язычками пламени, Воевода прогулялся туда и исправил досадное упущение.

В бутылке тоже осталось немного, и он не стал возиться с бокалом, а выпил прямо из горлышка – раз, потом другой и третий. Записка догорела, оставив в качестве напоминания о себе только кучку черных скукоженных хлопьев на дне пепельницы да отвратительный запах горелой бумаги, живо напомнивший о временах нищей армейской молодости, когда в одном на пять комнат туалете офицерского общежития приходилось жечь газету, чтобы отбить оставленную предыдущим посетителем вонь. Воевода старательно перемешал пепел черенком чайной ложки, высыпал его в раковину и пустил воду. Пенящаяся, слегка отдающая хлоркой струя с шипением и плеском ударила в хромированное жестяное дно, смывая и унося в канализацию черные намокшие свидетельства постигшей Воеводу беды – увы, только их, но не саму беду. С ней Воеводе предстояло разобраться самостоятельно. Допитый залпом коньяк подогрел решимость – подогрел недостаточно, но это-то как раз было дело поправимое.

Раздавив в пепельнице окурок, Воевода сунул пустую бутылку в шкафчик под мойкой, выпрямился, слегка качнувшись, и сказал вслух, адресуясь к неизвестному шантажисту:

– Встретиться хочешь? Ладно, будь по-твоему! Встретимся, дружок. Только как бы тебе об этом не пожалеть!

Облеченная в пристойную, почти строго литературную форму угроза не принесла желаемого облегчения. Чтобы отвести душу, Воевода грязно, в лучших казарменных традициях выругался, а когда и это не помогло, всухую плюнул под ноги и побрел в спальню, чтобы привести себя в порядок и одеться для выхода в свет.

Глава 3

– Все, улегся, – с явным облегчением констатировал Змей, на середине фразы оборвав анекдот о некой балованной Гале. – Ну что – сперва в ночник, потом на вокзал за хатой, или наоборот – сначала хата, потом ночник?

– Пять минут, – понимая, что эта отсрочка уже ничего не изменит, сказал Клюв. – А насчет остального по дороге решим – что раньше подвернется, там и тормознем. Только, если первым попадется магазин, чур, в тачке не бухать!

– Слюной захлебнуться боишься? – поддел его Змей. – Не дрейфь, мы своих в беде не бросаем! Если что, вмажешь прямо за баранкой – впервой тебе, что ли? Самара, мусор тротуарный, в крайнем случае отмажет.

– Ему тоже не впервой, – с ухмылкой вставил Хомяк.

– Ты давай, время засеки, – продолжал Змей. – Пять минут – и ни секундой больше!

Ждать долгих пять минут компаньонам не пришлось. Дверь подъезда открылась одновременно со ртом Клюва, который хотел слегка осадить преждевременно развеселившегося Змея, и на крылечке появился клиент собственной персоной. Выглядел он как дипломат, собравшийся на официальный прием – в легком темном плаще, наброшенном поверх чего-то, подозрительно похожего на знакомый лишь по заграничным фильмам смокинг, при крахмальной манишке и галстуке-бабочке, в лаковых туфлях и неизменных очках – правда, уже не солнцезащитных, а обыкновенных, в тонкой металлической оправе и с дымчатыми стеклами.

– Гляди-ка, как вырядился! – отреагировал на его появление Змей. – Вот тебе и чаек перед телевизором! Нормальный мужик – грымзу свою законную на курорт сплавил, а сам к телкам… Ну что – берем?

Клюв не успел ответить. Во двор, ослепив фарами, въехала какая-то машина, свернула на переполненную стоянку и принялась ерзать взад-вперед, ища свободное место там, где его просто не существовало. Очкастый Глеб Петрович махнул водителю рукой, давая понять, что намерен уехать; не ко времени прикатившая машина перестала ерзать, моргнула в знак благодарности оранжевыми лампами аварийки и попятилась, освободив выезд с парковки.

– Ладно, – наблюдая за происходящим, сквозь зубы процедил Клюв, – пусть пока живет. Пусть погуляет напоследок, а потом, под утро, мы его, тепленького, голыми руками возьмем.

Через две минуты черный «БМВ» неторопливо, как правительственный лимузин или ископаемый отечественный рыдван наподобие «Победы», выкатился из темного жерла внутридворового проезда на освещенную лампами повышенной интенсивности улицу. Манера вождения у Глеба Петровича была неторопливая, ровная – словом, совсем не та, что в большинстве случаев присуща владельцам мощных скоростных иномарок. Без труда поспевая за ним, Клюв вспомнил недавно увиденный по телевизору сюжет, в котором говорилось, что многие страховые компании наотрез отказываются страховать «БМВ», а те, что все-таки страхуют, делают это по сильно завышенным тарифам. Представитель одной из компаний в своем интервью объяснил это статистикой, по которой автомобили именно этой марки с такой удручающей регулярностью попадают в тяжелые ДТП, что их страхование превращается в заведомо убыточный промысел.

Но очкастый Глеб Петрович явно ломал стереотипы не только в том, что касается расцветки дорожного чемодана и выбора туристического оператора. Он вел машину так плавно и аккуратно, с такой скрупулезной точностью выдерживая разрешенную скорость, что Клюв никак не мог понять, что это: уверенная неторопливость человека, который знает себе цену и не сомневается, что его дождутся, как бы сильно он ни опоздал, обусловленная притупившимися рефлексами медлительность старпера, с тупым упорством плетущегося в крайнем левом ряду скоростной магистрали на сводящих с ума сорока километрах в час, или, быть может, трогательная забота о том, чтобы он, Клюв, на своей уже немолодой «ладе» ненароком не отстал от стремительной баварской ракеты?

Последнее предположение можно было рассматривать всерьез разве что как удачную хохму, и Клюв не преминул эту хохму озвучить: клиент, мол, попался правильный, с понятием – из кожи вон лезет, чтобы не потеряться и, чего доброго, не повредить тачку, которую у него собираются отжать.

Змей, явно не забывший об обещанных ему штрафных санкциях, с готовностью заржал, а неожиданно преисполнившийся скептицизма Хомяк высказался в том смысле, что цыплят по осени считают: дескать, поглядим, как он поедет, наглотавшись в своем ночном клубе коктейлей вперемежку с таблетками!

– Как бы и впрямь тачку не грохнул, – озабоченно заключил он.

– Авось, не грохнет, раз до сего дня не грохнул, – возразил Змей. – Чего ты раскаркался, как старая ворона? Гляди, накаркаешь!

По-прежнему никуда не торопясь, Глеб Петрович провел их извилистым путем через добрую половину города и свернул в какую-то темную аллею, в дальнем конце которой брезжил неясный сквозь туман оранжеватый свет. Кроны старых деревьев смыкались в вышине, превращая аллею в заполненный лениво шевелящимся туманом тоннель. Машин здесь не наблюдалось ни в попутном, ни во встречном направлениях, и, прежде чем свернуть в эту наполненную липким сырым мраком трубу, Клюв благоразумно притормозил, давая клиенту небольшую фору. Это было рискованно, но в машине не прозвучало ни слова протеста. Все трое оставались при общем мнении, согласно которому клиент был ярко выраженный лох, но быть лохом вовсе не означает не иметь ни глаз, ни головного мозга. И то, и другое у Глеба Петровича имелось; на дороге он являл собой эталон дисциплинированности, а любой дисциплинированный, опытный водитель автоматически, не задумываясь, примерно поровну делит свое внимание между ветровым стеклом, боковыми окнами и зеркалами заднего вида, ведя непрерывное наблюдение на все триста шестьдесят градусов. Постоянно мелькающую в зеркале машину с провинциальными номерами рано или поздно заметит даже самый рассеянный мечтатель, а заметив, неизбежно задумается: с чего бы это? А от этой мыслишки уже совсем недалеко до беды: даже если не вызовет ментов, просто придавит педаль, и поминай, как звали, – на «ладе» за новенькой «бэхой» нипочем не угонишься, можно даже не пытаться.

Имея все это в виду, предусмотрительный Клюв перед поворотом погасил фары. На миг у всех, кто сидел в машине, возникло чувство полной дезориентации, как будто они очутились в межпланетном вакууме. Все вокруг мгновенно утонуло в непроглядном мраке, светились лишь далекие габаритные огни преследуемого «БМВ» да облако туманного сияния в конце аллеи. Потом в тумане вспыхнули яркие рубиновые пятна стоп-сигналов; через секунду они погасли, а вслед за ними померкли красные точки габаритов и отбрасываемый фарами световой ореол.

– Обмочился, что ли? – удивленно предположил Змей.

Клюв не стал гадать о причинах, заставивших клиента сделать остановку в этом безлюдном, неосвещенном месте. Причин могли быть сотни, а вот следствие из них вытекало одно: Глеб Петрович прибыл на конечную остановку, и дальше черный «бумер» поедет без него. Очкарику и так слишком долго везло, словно какая-то мистическая сила раз за разом отводила от него беду. Но любому везению рано или поздно приходит конец, и в жизни хозяина заказанного земляками Дерганого Шамиля «БМВ» сейчас наступил как раз такой момент.

Не говоря ни слова, Клюв надавил на газ и врубил фары, сразу же переключив их на дальний свет. В тумане, который мешал разглядеть добычу, коротко моргнули оранжевые огоньки. Клюв не усмотрел в этом ничего странного: Москва – такой город, что в нем очень быстро привыкаешь запирать квартиру на все замки, когда выходишь на лестничную площадку к мусоропроводу, и машину, когда собираешься всего-навсего отлить на заднее колесо.

Черный «БМВ» стоял на обочине, съехав правыми колесами с асфальта на утрамбованную до каменной твердости песчано-гравийную смесь. Вплотную к дороге подступали деревья какого-то парка, в свете фар казавшегося густым и непролазным, как дремучий заповедный лес. Но, когда Клюв ударил по тормозам, стало видно, что это ложное впечатление: деревья стояли на приличном расстоянии друг от друга, а земля между ними была ровной, как стол, и на ней не росло ничего, кроме аккуратно подстриженной газонной травы.

– Да что за хрень?! – плачущим голосом воззвал к равнодушным небесам Змей. – Заговоренный он, что ли?!

Причина прозвучавшего в этом вопле отчаяния была понятна всем: клиента как корова языком слизала. Они видели пустую дорогу, стоящий на обочине «бумер», тоже пустой, запертый и, без сомнения, поставленный на сигнализацию; залитый дальним светом фар парк просматривался метров на десять вглубь, и при желании компаньоны могли разглядеть в нем каждую веточку и каждую травинку. Чего они не видели, как ни всматривались в частокол кленовых и липовых стволов, так это человека, которого твердо вознамерились лишить имущества и жизни. Он словно испарился вместе со своим смокингом, галстуком-бабочкой, дымчатыми очками и прочей амуницией.

В это мгновение Клюв впервые усомнился в том, что выбранная добыча окажется им с пацанами по зубам. Объяснить странное исчезновение клиента, оперируя привычными, обыденными понятиями, он не мог, и это его беспокоило. Вряд ли очкарик залег в траве или пустился наутек, заметив за собой слежку, поскольку это был бы самый нелепый и дурацкий способ избавиться от преследователей. Но и случайным этот фокус с исчезновением был едва ли; это было неожиданно, непонятно, а следовательно, опасно.

Со всем этим надо было кончать, и чем скорее, тем лучше. Выйдя из машины, компаньоны заглянули в салон «БМВ», оказавшийся, как и следовало ожидать, пустым, и немного пошарили в парке по обеим сторонам дороги. Тот, кого они единодушно отнесли к разряду стопроцентных лохов, пропал без следа, будто его и не было, и о том, что этот человек не приснился Клюву и его бригаде, а в действительности совсем недавно сидел за рулем своей машины, свидетельствовало только ровное сухое тепло, которым тянуло от ее капота.

Прервав откровенно бесполезные поиски, они собрались около «Лады». Негромко тарахтя работающим на холостых оборотах движком и заливая дорогу ярким светом фар, она стояла в метре от «БМВ», который, словно и впрямь был заговорен, никак не давался компаньонам в руки. С ненавистью покосившись в его сторону, Клюв перевел взгляд на своих людей. Оба смотрели на него с одинаковым выражением ожидания. Он был их лидером; решение было за ним, и Клюв вдруг почувствовал, что лидерство впервые в жизни не доставляет ему ни малейшего удовольствия. Неожиданно возникшее желание предоставить очкастого Глеба Петровича его судьбе и незамедлительно отправиться на поиски другого, не столь везучего клиента было таким сильным, что Клюв едва не ему не поддался. Но это была бы слабость, принародное проявление которой стало бы первым шагом к утрате лидерства, а к этому Клюв не был готов.

Взяв себя в руки, Клюв приступил к распределению обязанностей. Спокойствие и уверенность в себе вернулись к нему с первыми звуками собственного голоса, в котором не было и тени овладевшей им минуту назад растерянности. План дальнейших действий родился сам собой – просто сложился из слов, которые, почти не задумываясь, одно за другим произносил Клюв: ты делаешь это, ты – это, а я – все остальное. Через тридцать секунд они с Хомяком уже сидели в машине, оставив сообразительного Змея приглядывать за добычей.

Аллея привела их к ажурным кованым воротам в высоком каменном заборе. Над забором сквозь туман расплывчатыми облаками густого мрака угадывались кроны деревьев. Начинающаяся от ворот мощеная цветными цементными плитами, ярко освещенная низкими газонными фонариками дорожка, плавно загибаясь вправо, терялась в глубине парка. Там, за деревьями, тоже горели какие-то огни, но узнать, что это за огни, не было никакой возможности: ворота были закрыты, и вышедший из сторожки при появлении «десятки» верзила в камуфляже явно не торопился их распахнуть. Широко расставив ноги в армейских ботинках и запустив большие пальцы рук за широкий офицерский ремень, он смотрел на подъехавшую машину из-под низко надвинутого козырька пятнистого кепи так, что казалось: отпусти сейчас педаль тормоза, и машина под воздействием этого тяжелого взгляда покатится назад, набирая скорость с каждым оборотом колес.