Текст книги "Михаил Федорович"
Автор книги: Андрей Сахаров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)
Князь Теряев, вернувшись к себе, сиял от счастья.
– Чего такой радостный? – спросил его Эхе.
– Воевода в Москву меня послал! – ответил князь – Как стемнеет, так и пойду.
– На Москву? – Эхе даже взмахнул руками. – Да это на смерть верную идти! Поляки теперь мыши не пропустят.
Князь усмехнулся.
– Ежели суждено мне на Москву быть, то буду!
– Я не отпущу тебя одного, – пылко сказал Эхе, – я с тобою! Ведь я дядька твой… должен!…
– Да и Каролину повидаешь, – весело прибавил князь.
Эхе вспыхнул, но не удержался от улыбки.
Как ни тайно делал свои приготовления князь, но скоро и его отряд, и все ближние узнали о его безумном намерении. В землянку ввалился Мирон.
– Князь, я без тебя тут не останусь, – твердо сказал он, – я только к тебе пришел. Возьми меня с собою!
Князь кивнул ему головою.
– Я думал тебя взять. Ты для меня самый нужный! Ты мне должен этого Ахлопьева найти, а затем в нашей вотчине схоронить.
Мирон сразу повеселел.
– Не уйдет! – ответил он. – Проклятый и мне солон. А что до меня, так я тебе, князь, и в дороге пригожуся; я сюда-то шел – словно уж полз. Всякую тропку запомнил.
– Ну, еще того лучше!
Все обнаружили трогательное участие к князю.
«Помоги тебе Бог!»– говорили одни, другие несли к нему черствые сухари, свое последнее пропитание. Князь Прозоровский сам приехал к Теряеву и, сняв тельный крест, повесил на него.
– Мы с твоим отцом хлеб-соль делили, – сказал он, – а тебя я как сына любил!
И князь Теряев, видя общую любовь к себе и внимание, на время забыл о целях своего страшного похода. Вечерело. Князь, Эхе и Мирон собрались в дорогу, взяв собою только короткие мечи да небольшой мешок с толокном. Князь еще зашил в пояс сто рублей, а Мирон, кроме меча, захватил кистень.
– Мне с ним сподручнее будет, – объяснил он.
Пред их уходом пришел попик и трогательно благословил их крестом.
Наступила ночь. Князь простился со всеми, назначил Власа начальником над отрядом и вышел из лагеря.
XVI ТЯЖКАЯ РАСПЛАТАКнязь Терентий Петрович Теряев-Распояхин словно утратил равновесие духа после совершенной над Людмилою казни. Виделась она ему как живая, слышался ее тихий голос, и чувствовал он, что ее сердце было полно любви, а не злобы к его сыну.
«Душу загубил!»– думалось князю в бессонные ночи, и он с испугом озирался по сторонам.
Пробовал он служить молебны с водосвятием, потом служил панихиды по невинно убиенной Людмиле, но ничего не помогало. Еще хуже стало князю после разговора со Штрассе. Он вызвал к себе немца и спросил:
– Скажи, Дурад, можно человека извести?
Штрассе даже вздрогнул от такого вопроса.
– А вам зачем это?
– Просто знать хочу. Скажи, можно?
– Очень легко.
– Как?
– Отравы дать – зелья, по-вашему.
– Выпить?
– Выпить или съесть, все равно. Травы есть такие. Вот белены дать – с ума сойдешь, белладонны – умрешь скоро, яду дать можно – мышьяку. Много отравы есть!
Князь кивнул.
– А так, чтобы на расстоянии? Можно?
– Как это? – не понял Штрассе.
– Ну, вот я здесь, а вороги мои в Коломне, скажем, захотят извести меня наговором.
Штрассе улыбнулся.
– Это невозможно, князь. Бабьи сказки!
– Почему?
– Да всякая зараза должна в кровь войти. Как же за сто верст сделать это?
– По ветру!
– Тогда бы с тобою они тьмы душ загубили. Ветер-то не на одного тебя дует!…
Князь почесал затылок.
– Что же, по-твоему, нельзя и человека приворожить к себе?
– Нельзя, князь!
– Отчего же дадут испить наговоренной воды – и сердце сейчас затоскует?
– Не бывает этого, князь. Наши чувства не от желудка идут. Кровь – от желудка, а любовь или злоба – от сердца прямо.
– Ну, наскажешь тоже! Иди с Богом, надоел! – сказал князь, отпустив Штрассе, но с того разговора запечалился и заскучал еще сильнее.
Ничто не радовало его. Подымется он в терем, смотрит на внука, на свою невестку и не улыбнется. Царь после смерти своего отца обласкал его, и во время шествия на осляти князю поручено было вести за узду осла, на котором сидел вновь избранный патриарх Иосаф. Кругом шептались о новом любимце царевом, а князь хмурился все больше и больше.
Потом в его душу проник страх. Ведь сын-то вернется и все дознает; как взглянет он сам ему в очи? Крут и горяч был князь и сам себе не поверил бы месяц тому назад, что побоится родного сына, а тут случилось…
Один Антон видел и понимал страдания господина.
– Батюшка князь, – жалостливо сказал он ему однажды, – хоть бы ты святым помолился. Съезди на Угреш или в Троицу!
– Согрешили мы с тобою, Антон, – тихо ответил Теряев, – только сын вину мою с меня снять может!
– Господи Христе! Да где же это видано, чтобы сын отца своего судил? Да его тогда земля не возьмет!
– Нет мне без него покоя! – И князь поник головою застыл в неподвижной позе. Антон посмотрел на него и стал креститься. Однажды князю почудился будто шорох. Он поднял голову и быстро вскочил.
– Свят, свят, свят! – зашептали его побледневшие губы.
Пред ним стоял призрак его сына, страшный, неистовый, бледный, с воспаленными глазами, с косматой головою, длинной бородой, в нагольном тулупе.
_ Батюшка, я это! – вскрикнул призрак и бросился к отцу.
– Отойди! – неистово закричал князь. Его лицо исказилось ужасом. Он вытянул руки и упал, извиваясь в судорогах; его глаза страшно закатились.
– Антон! – на все горницы закричал князь Михаил. – Зови Дурада! Скорее!
Штрассе уже знал о приходе молодого князя – Каролина уже обнимала Эхе и то смеялась, то плакала от радости. Штрассе быстро прибежал на зов и склонился над князем.
– Положить его надо! Кровь пустить! Пиявки!…
– Горе-то, горе какое вместо радости! – бормотал Антон.
Князя бережно уложили в постель. Он метался, стонал и говорил бессвязные речи. Штрассе сидел подле него. Утомленный Михаил сел в изголовье.
Наступила ночь. Больной князь садился на постели и вскрикивал как безумный:
– Отойди! Да воскреснет Бог и расточатся враги его! Наше место свято! – Потом начинал плакать и бессвязно бормотать: – Горяч я, сын, не стерпел. Прости Христа ради! – Иногда же он молил кого-то: – Подождите! Я снял с нее вину. Она молода, любит. Нет, нет! Не жгите ее. У нее такое белое тело… она так дрожит!…
Волосы зашевелились на голове князя Михаила, когда он разобрал отцовские речи. Ужас и отчаяние охватывали его при мысли о Людмиле, а также о роли отца в ее гибели. Любящим сердцем, быстрым умом он сразу понял ужасную участь своей любовницы.
– Ты устал, Миша! – дружески нежно сказал ему Штрассе. – Пойди отдохни!
– Не до сна мне, учитель! – ответил князь и закрыл лицо руками.
– В терем поднялся бы. Там у тебя и мать, и жена, и сынок, еще не виданный тобою!
– После! За мною еще государево дело!
Бледное утро глянуло в окно. Князь Михаил вспомнил свои обязанности, поднялся с тяжким вздохом, приказал Аи тону принести одежды и, сев на коня, двинулся в путь
Федор Иванович Шереметев встретил Михаила криком изумления:
– Ты ли это, Михайло? Как? Откуда? Говори скорее! Что наши?
– Я, боярин! Воевода Шеин послал меня к царю. Умираем! – И князь Михаил стал рассказывать боярину про бедствия войска.
Шереметев слушал, и невольные слезы показались на его глазах.
– Ах, Михайло Борисович, Михайло Борисович! – повторял он с грустным укором.
Князь вспыхнул.
– Не вина его, боярин! Видел бы ты, как он казнится! В последнем бою он как простой ратник на пушки лез, смерти искал!
– Не я виню, обвинят другие.
– А ты вступись!
– Я? Нет; его заступник помер, а мне не под силу защищать его.
– Кто помер-то?
– Да разве еще не знаешь? Филарет Никитич преставился… как есть на Покров!
Князь перекрестился.
– Да нешто отец тебе не сказывал?
– Батюшка в огневице лежит, – тихо ответил Теряев.
– Да что ты? А я его вчера видел. Духом он смятен был что-то, а так здоров.
– Меня он увидел, – сказал князь, – и, видно, испугался. Вскрикнул, замахал руками и упал… и сейчас без памяти лежит.
– Ишь притча какая! – задумчиво сказал боярин. – Надо быть, попритчилось ему. Не ждал тебя… Да и кто ждать мог?…– прибавил он. – Диву даешься, что добрался ты жив. Чай, трудно было?
– Трудно, – ответил князь, – спасибо, что при мне человек был, что раньше к нам пробрался, а то бы не дойти. Сначала больше все на животе ползли; днем снегом засыплемся и лежим.
– Холодно?
– В снегу-то? Нет. Прижмемся друг к дружке и лежим, в берлоге… Ночь придет – опять ползем. Однажды на ляхов набрели. Двое их было… пришлось убрать их. А так ничего. Волки только: учуют нас и идут следом, а мы мечами отбиваемся… Опять, слава Господу, мороз спал, а то бы замерзнуть можно. До Можайска добрели, а там коней купили и прямо уже прискакали…
– Ну и ну! Однако что же это я? – спохватился вдруг Шереметев, взглядывая на часы. – С тобой и утреннюю пропустил! Ну, да царь простит. Идем скорее!
Царь сидел в своей деловой палате. Возле него стояли уже вернувшиеся Салтыковы, а также князь Черкасский, воеводы с приказов и Стрешнев, когда вошел Шереметев и сказал о приходе молодого князя Теряева из-под Смоленска. Все взволновались, услышав такую весть.
– Веди, веди его спешно! – воскликнул Михаил Федорович, теряя обычное спокойствие. – Где он?
– Тут, государь!
Шереметев раскрыл дверь и впустил Михаила. Князь упал пред царем на колени.
– Жалую к руке тебя, – сказал ему царь, – вставай и говори, что делает боярин Михайло Борисович!
Теряев поцеловал царскую руку и тихо ответил:
– Просим помощи! Без нее все погибнем. Я шел сюда, почитай, месяц и, может, все уже померли!
Царь вздрогнул.
– Как? Разве так худо? Мало войска, казны, запаса?
– Ляхи стеснили очень. Сначала наш верх был, потом их…– И князь подробно рассказал все положение дел.
Царь Михаил поник головою, потом закрыл лицо руками и тяжко вздыхал, слушая рассказы о бедствиях своего войска.
– На гибель вместо победы, на поношение вместо славы! – с горечью проговорил он.
– Воевода Михаил Борисович и Артемий Васильевич много раз смерти искали как простые ратники, – сказал Теряев, – для твоей службы, государь, они животов не жалели!
– Чужих! – с усмешкой сказал Борис Салтыков. – Знаю я гордеца этого!
– Чего тут! – с гневом вставил Черкасский. – Просто нас Владиславу Шеин предал. Недаром он крест польскому королю целовал.
– Что говоришь, князь? – с укором сказал Шереметев.
– И очень просто, – в голос ответили Салтыковы, и их глаза сверкнули злобою.
Шереметев тотчас замолчал.
Государь поднял голову и спросил Теряева:
– Как же ты, молодец, до нас дошел, ежели кругом вас ляхи? Расскажи!
Теряев начал рассказ о своем походе, стараясь говорить короче, и от этого еще ярче выделились его безумная отвага и опасности трудного пути.
Лицо царя просветлело.
– Чем награжу тебя, удалый? – ласково сказал он. – Ну будь ты мне кравчим!… Да вот! Носи это от меня! – и царь, сняв со своего пальца перстень, подал князю.
Тот стал на колено и поцеловал его руку.
– Теперь иди! – сказал царь. – Завтра ответ надумаем и тебе скажем. Да стой! Чай, нахолодился ты в пути своем. Боярин! – обратился он к Стрешневу. – Выдай ему шубу с моего плеча!
Князь снова опустился на колени и поцеловал царскую руку.
Салтыковы с завистью смотрели на молодого князя.
– Ну, – сказал Шереметев, идя за ним следом, – теперь надо тебе на поклон к царице съездить.
– К ней-то зачем? – удивился Теряев.
– Тсс! -остановил его боярин. – В ней теперь вся сила.
Спустя час князь стоял пред игуменьей Ксенией и та ласково расспрашивала его о бедствиях под Смоленском. Слушая рассказ князя, она набожно крестилась и приговаривала:
– Вот тебе и смоленский воевода Михайло Борисович – полякам прямит, своих на убой ведет.
– Не изменник, матушка, боярин Шеин! – пылко произнес князь.
Ксения строго взглянула на него и сухо сказала:
– Молоденек ты еще, князь, судить дела государевы!
Только к вечеру вернулся Михаил домой и прямо прошел в опочивальню отца. Тот лежал без памяти, недвижный как труп. Подле него сидела жена. Увидев сына, она быстро встала и прижала его к груди. Пережитые волнения потрясли молодого князя. Он обнял мать и глухо зарыдал.
– Полно, сынок, полно, – нежно заговорила княгиня, – встанет наш государь-батюшка, поправится! Ты бы, сокол, наверх вошел, на Олюшку поглядел и на внука моего! Не плачь, дитятко!
Она гладила сына по голове, целовала его в лоб и в то же время не знала, какая рана сочится в сердце ее сына, какое горе надрывает его грудь стоном.
Михаил отправился и, чтобы скрыть свое горе, сказал:
– Матушка, пойди и ты со мною! На что тебе здесь быть? Здесь наш Дурад.
Княгиня вспыхнула при его словах.
– Мне-то на что? Да что же я буду без моего сокола? Мое место подле него!… Эх, сынок, когда Антон твоего отца, всего израненного, к моему деду на мельницу принес, кто его выходил, как не я? И теперь то же. Как я его оставлю? Ведь его жизнь – моя жизнь!
Каждое слово терзало раскрытую рану молодого князя. Смерть отца – и для матери гибель, горе отца – и для матери горе, его проклятие – ее проклятие. Он поник головою и печально прошел к жене в терем. Холодно поцеловал он свою жену, равнодушно взглянул на ребенка; мысли о смерти теснились в его голове.
На следующее утро, чуть свет, молодой князь снова сидел у постели отца; последний лежал теперь недвижимый, и только прерывистое дыхание свидетельствовало о его тяжких страданиях. Княгиня, утомленная бессонной ночью и тревогою, дремала на рундуке в ногах постели.
Молодой князь сидел и терзался. Негодование против отца, загубившего его Людмилу, вспыхивало в его сердце пожаром, но тотчас угасало, едва он взглядывал на бессильно лежавшее тело отца, на измученное лицо матери. Да и мыслим ли гнев на родного отца? Нет греха тяжелее этого, и не отпускается он ни в этой жизни, ни в будущей! Князь Михаил поникал головой, а потом снова вспыхивал.
В горницу тихо вошел Антон и тронул за плечо молодого князя.
– Чего? -спросил тот.
– Молодец какой-то внизу шумит, видеть тебя беспременно хочет!
«Мирон!» -мелькнуло в голове князя, и он, встав, быстро вышел за Антоном.
На дворе у крыльца стоял действительно Мирон. Князь быстро сбежал к нему.
– Ну?
– Все дознал! Людмилу-то и матку мою сожгли.
Теряев замахал рукою:
– Знаю, знаю!
Но Мирон продолжал:
– По приказу твоего батюшки, по извету Ахлопьева. Он, слышь, их в знахарстве опорочил.
– Достал ты его? – быстро спросил князь.
Мирон осклабился.
– Достал! Сначала не узнал он меня, а потом как завоет!
– Где схоронил?
– Где ты приказывал – на усадьбе.
Лицо князя разгорелось, глаза вспыхнули. Он нагнулся к Мирону:
– Свези его на мельницу… в ту самую горницу, где Людмила жила. Понял? Береги его там как очи свои, пока я не приеду! Я на днях там буду! На! – И князь, дав Мирону рубль, отпустил его.
Мирон быстро скрылся со двора. Спустя полчаса за князем Михаилом прислал князь Черкасский.
– Думали мы всяко, – сказал Черкасский Теряеву, когда тот пришел, – и на том решили, чтобы послать помощь под Смоленск. Пойдет князь Пожарский, и ты с ним. Ты дорогу покажешь. Идти немешкотно надо! Князь Пожарский как раз здесь и уже про все оповещен. Рать тоже готова, недавно под Можайском была. С Богом!
Князь поклонился.
Черкасский ласково посмотрел на него и дружески сказал:
– А царь твоих заслуг не оставит! Батюшку твоего ласкает и тебя не обойдет. Прями ему, как теперь прямишь! А что батюшка?
– В забытье все. Дохтур говорит, девять дней так будет!
– Ох, грехи! Грехи! – вздохнул князь. – Ну, иди!
Знаменитый освободитель Москвы, доблестный воин, поседевший в боях, князь Пожарский ласково принял молодого Теряева.
– Добро, добро! – сказал он ему. – С таким молодцом разобьем ляха, пух полетит!
– Когда собираться укажешь?
– А чего же медлить, коли наши с голода мрут? Я уж наказал идти. Рать-то из Москвы еще в ночь ушла, а мы за нею! Простись с молодухой да с родителями, и с Богом. Я тебя подожду Ведь я и сам царского указа жду!
– О чем?
– а и сам не знаю!
Два часа спустя они ехали полною рысью из Москвы.
– Князь, – по дороге сказал Теряев Пожарскому, – мне будет на усадьбу заехать. Тут она, за Коломной. Дозволь мне вперед уехать, я тебя к утру нагоню!
– Что же, гони коня! Лишь бы ты к Смоленску довел меня, а до того твоя воля! – добродушно ответил Пожарский.
Теряев благодарно поклонился и тотчас погнал коня по знакомой дороге.
В третий раз ехал князь по узкой тропинке к заброшенной мельнице, и опять новые чувства волновали его. Словно одетые саваном стояли деревья, покрытые снегом, и как костлявые руки тянули свои голые, почерневшие ветви. Вместо пения птиц и приветливого шуршания листвы гудел унылый ветер и где-то выл волк. Солнце, одетое туманом, тускло светило на снежные сугробы.
И вся жизнь показалась князю одним ясным днем. Тогда все было: и любовь, и счастье, и вера в победу. Дунули холодные ветры – и все застудило, замело, и весенний день обратился в холодный зимний. Любовь? Одним ударом ее вырвали у него из сердца вместе с верою!… И так вот странно в его уме смешивались мысли о своем разбитом счастье и о гибели родных воинов под Смоленском.
Наконец он увидел мельницу. Маленький домик был весь занесен снегом, настежь раскрытые ворота говорили о запустении. Свила ласточка теплое гнездышко, а злые люди разорили, разметали его. Князь тяжело перевел дух и въехал во двор. Кругом было тихо. Теряев привязал коня у колодца и твердым шагом вошел в домик. Все кругом носило следы разгрома. Князь мгновенье постоял, прижимая руки к сердцу, потом оправился и стал подыматься в Людмилину светелку. Страшно было его лицо в эти минуты!… На площадке у двери он остановился, потому что до него донесся разговор.
– Отпусти! – произнес хриплый голос. – У меня казна богатая. Я тыщу дам!… Две… пять дам!…
– Чего пустое болтаешь? – ответил другой, в котором князь признал голос Мирона. – Говорю тебе, с князем разговор веди. Я бы тебе, псу, очи вынул, а потом живьем изжарил, как матку мою… Душа твоя подлая! Пес! Татарин того не сделает, что ты!
– Меня самого на дыбу тянули.
– Мало тянули, окаянного!
– Руку вывернули… ай!
Князь открыл дверь и переступил порог. Ахлопьев лежал на полу со связанными ногами и руками, Мирон сидел на низенькой скамейке подле его головы. При гласе Ахлопьева он поднял голову, вскочил на ноги и поклонился князю.
– Спасибо тебе, Миронушка! – ответил князь и, остановившись, стал смотреть на Ахлопьева.
Очевидно, было что-то ужасное в его пристальном взгляде, потому что Ахлопьев сперва хотел было говорить, но смолк на полуслове и стал извиваться на полу как в судорогах.
– Эх, Мироша! – сказал, вдруг очнувшись, князь. – Хотел я душеньку свою отвести, вдоволь помучить пса этого, чтобы почувствовал он, как издыхать будет, да судьба не судила: надо спешно рать нагонять. Крюк-то у тебя?
– Привез, князь!
– И веревка есть? Ну, добро! Приладь-ка тут, как я наказывал тебе!
– Сейчас прилажу, князь!
Мирон быстро вышел, а князь сел, закрыл лицо руками и словно забыл о купце из Коломны.
– Сюда? – спросил вдруг вернувшийся Мирон.
Князь очнулся.
– Сюда! – сказал он.
Мирон придвинул табуретку под среднюю балку и стая прилаживать веревку, на конце которой был привязан острый толстый крюк.
– Вот, вот! Пониже малость! так! – тихим голосом говорил Теряев.
Ахлопьев смотрел над собою расширенными от ужаса глазами и, вскрикнув, потерял сознание. Он пришел в себя от грубого толчка Мирона. Последний, ухватив его за шиворот, посадил на пол.
– Слепи! – приказал князь.
Ахлопьев с воем замотал головою, но острый нож Мирона сверкнул и врезался в его глаз. Ахлопьев закричал нечеловеческим голосом и замер. Он очнулся вторично от нестерпимой боли. Мирон поднял его, а князь, взрезав ему бок, спокойно поддевал крюк под ребро. Ахлопьев снова закричал, поминутно теряя сознание и приходя в себя. Его тело судорожно корчилось над полом.
– Так, ладно! – с усмешкой сказал князь. – Попомни Людмилу, пес!… Идем, Мирон!
– Пить! – прохрипел Ахлопьев, но страшный мститель уже ушел.
На дворе князь приказал поджечь все постройки, причем произнес:
– Ее теремок я сам подпалю!
Прошло полчаса. С испуганным криком поднялись вороны с соседних деревьев и закружились в воздухе. Просека озарилась заревом пожара… Князь и Мирон спешно погнали коней.
– Без памяти будет, вражий сын, пока огонь до него доберется,-сказал Мирон.
Князь кивнул.
– Очей вынимать не надо было.
Они догнали князя Пожарского всего в пяти верстах за усадьбою.
– Справил дело? – спросил князь.
– Справил, – коротко ответил Теряев. Князь оглянулся на него.
– Что с тобою? Ой, да на тебе кровь! Кажись, ты что-то недоброе сделал?
Теряев тихо покачал головою.
– Святое дело! А что крови касается, так скажу тебе, князь: змею я убил!
– Змею? Зимою? Очнись, князь! Скажи, что сделал?
– Ворога извел, – прошептал Теряев. Пожарский не решился расспрашивать его дальше.
Они ехали молча. В полуверсте от них двигалась рать. Так они шли два дня. На третий день Пожарский вдруг сдержал коня и сказал Теряеву:
– Глянь-ка, князь, никак рать движется?
Теряев всмотрелся вдаль. Какая-то темная масса, словно туча, чернелась на горизонте.
– Есть что-то, – ответил он, – только не рать. Солнце гляди как светит. Что-нибудь да блеснуло бы.
– Возьми-ка ты молодцов десять да съезди разузнай! – приказал Пожарский.
Теряев повернул коня и подскакал к войску. В авангарде двигалась легкая конница. Он подозвал к себе Эхе и велел ему ехать с собою.
– Куда же ты вдвоем? -окликнул его Пожарский.
– Нам сподручнее! – ответил князь и пустил коня.
Странная туча подвигалась на них. Показались очертания коней, человечьи фигуры.
– Князь, – воскликнул Эхе, – да это наши!
Сердце Теряева упало. Он уже чуял смутно, что это смоленское войско. Они ударили коней и помчались вихрем Ближе, ближе… так и есть! Громадной массою, без порядка, теснясь и толкаясь, оборванные, худые как скелеты с закутанными в разное тряпье головами и ногами, шли русские воины, более похожие на бродяг, чем на ратников Впереди этого сброда верхом на конях ехали боярин Шеин с Измайловым и его сыном, князь Прозоровский, Ляпунов Лесли, Дамм и Матиссон. Увидев скачущих всадников, они на миг придержали коней. Теряев поравнялся с ними и вместо поклона скорбно всплеснул руками.
– А я с помощью! – воскликнул он. Шеин покачал головою.
– Поздно!
– Что сказать воеводе?
– А кто с тобою?
– Князь Дмитрий Михайлович Пожарский! – Шеин тяжело вздохнул.
– Скажи, что просил я пропуска у короля Владислава, сдал весь обоз, оружие, зелье, пушки и домой веду остатки рати. Во всем царю отчитаюсь да патриарху!
– Помер патриарх, – глухо сказал Теряев.
Шеин всплеснул руками.
– Помер? – воскликнул он. Смертельная бледность покрыла его лицо, но он успел совладать с собою. Усмешка искривила его губы, и он сказал Измайлову. – Ну, теперь, Артемий Васильевич, конец нам!
Теряев вернулся к князю Пожарскому и донес про все, что видел. Князь тяжело вздохнул.
– А знаешь, что мне в грамоте наказано? – спросил он Теряева. – Объявить опалу Измайлову и Шеину и взять их год стражу!
– Вороги изведут его! – воскликнул Теряев.
– Про то не знаю!
Пожарский сел на коня, окружил себя старшими начальниками до сотника и тронулся навстречу разбитому войску. При его приближении Шеин, Прозоровский и прочие сошли с коней и ждали его стоя.
Пожарский слез с коня и дружески поздоровался со всеми.
– Жалею, Михайло Борисович, что не победителем встречаю тебя! – сказал он.
– Э, князь, воинское счастье изменчиво! – ответил Шеин.
– Сколько людей с тобою? – спросил Пожарский. Шеин побледнел. – У ляхов две тысячи больными оставил, а со мною восемь тысяч!
– А было шестьдесят шесть! – невольно сказал Пожаркий, с ужасом оглядываясь на беспорядочную толпу оборванцев.
– На то была воля Божия!-ответил Шеин. Пожарский нахмурился.
– Есть у меня царский указ, боярин…– начал он и запнулся.
К боярину вдруг возвратилось его самообладание.
– Досказывай, князь, я ко всему готов!
– Прости, боярин, не от себя, – смутился Пожарский. – Наказано тебя и Артемия Васильевича с сыном его под стражу взять и сказать вам царскую опалу. Гневается царь-батюшка!
– И на то Божия воля! – проговорил боярин. – Судил мне Господь до конца дней моих пить горькую чашу. Бери, князь!
Шеин отделился от толпы и стал поодаль. Измайлов с сыном медленно подошли к нему. Пожарский сел на коня.
– Теперь что же? – сказал он. – Отдохнем! Князь, – обратился он к Теряеву, – прикажи станом стать и пищу варить. Всех накормить надо, а бояр возьми за собою.
– Мне, князь, стражи не надо, – твердо сказал боярин Шеин, – слову поверь, что ни бежать, ни над собою чинить злое не буду! Освободи от срама!
– И меня с сыном, князь! – сказал Измайлов.
Пожарский сразу повеселел.
– Будь по-вашему! – согласился он. – Ваше слово – порука!…
Теряев велел скомандовать роздых. Скоро везде запылали костры. Безоружные воины соединились со своими товарищами и жадно накинулись на еду. Шедшие на выручку им воины с состраданием смотрели на них и торопливо делись с ними одеждою. Без содрогания нельзя было смотреть на них, без ужаса – слушать…
Попадались люди, сплошь покрытые язвами, из десяти у семи были отморожены либо руки, либо ноги: из распухших десен сочилась кровь, из глаз тек гной,, и все как голодные звери, бросились жадно на горячее хлебово.
Три дня отдыхала рать Пожарского и затем двинулась назад к Москве. Во всей нашей истории не было примера такого ужасного поражения. Из шестидесяти шести тысяч войска боярин Шеин привел восемь тысяч почти калек, потеряв сто пятьдесят восемь орудий, несметную казну и огромные запасы продовольствия. Нет сомнения, что военное счастье переменчиво, но, рассматривая действия Шеина, нельзя не признать, что он много испортил дело своею медлительностью. Этим воспользовались бояре, ненавидевшие Шеина за его заносчивость, и, чувствуя свою силу после смерти Филарета, громко обвинили Шеина и Измайлова в измене. Царь не перечил им.
Шеина и Измайлова судили. Истории не известны еще ни точные обвинения Шеина, ни его защита – архивы не сохранили этих драгоценных документов, и мы только знаем, что 23-го апреля 1634 года боярина Шеина, Артемия Измайлова и его сына Василия в приказе сыскных дел приговорили к смерти. Но трудно думать, чтобы среди русских военачальников мог существовать когда-нибудь изменник. Ни предыдущая, ни последующая история до наших дней не давали нам подобных примеров. Скорее всего, страшное осуждение Шеина было делом партийной интриги, своего рода местью уже упокоенному Филарету. Уже одно то, что и Измайлов, и Шеин добровольно вернулись в Москву, говорит за их невиновность. По крайней мере русские историки (Берг, Костомаров, Соловьев, Иловайский и др.) не решились обвинить опороченных бояр.
Победа под Смоленском повела Владислава дальше. Он опять двинулся на Москву, но, не дойдя до Белой, повернул назад, услышав про враждебные замыслы турецкого султана против Польши.
Результатом войны с поляками был тяжелый для России Поляновский мир. Поляки временно восторжествовали, отняв у русских черниговскую и смоленскую земли, но за свое торжество впоследствии заплатили с изрядною лихвой.
