Текст книги "Михаил Федорович"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

– Мигом сокол мой!

Старуха поспешно повязала свой чепец и вышла устраивать свидание, а князь снова заходил из угла в угол, то гневно сжимая кулаки, то схватывая себя за голову

Радостно вздрогнула Людмила, услышав, что князь зовет ее на свидание, едва-едва могла дождаться минуты, когда ее мать после обеда завалилась спать. Тогда она вышла на огород ждать князя Он пришел, и Людмила прижалась к нему и заговорила

– Что же ты скрылся? И не в стыд тебе? Почитай неделя, как я не видела тебя. Сердце изныло все. Думала, бросил ты меня, покинул.

Князь отвел ее руки и дрогнувшим голосом спросил:

– А если бы покинул?

Людмила задрожала, и ее глаза расширились, а лицо побледнело

– Негоже шутить так, – с трудом переведя дух, ответила она

Князь порывисто обнял ее и посадил, а сам сел подле и держа ее руки, заговорил:

– Мне и самому смерть была бы с тобою расстаться. Слушай же что скажу тебе…

И он начал рассказывать ей про свое горе. Рассказывал про дружбу отцов, про их уговор, про участь горькую, неизбежную, про то, что уже и невеста приехала и не уйти ему от своего горя, как от смерти.

Бледнее смерти сидела Людмила, слушая его слова. Чувствовал он в своих руках, как холодеют ее руки, как дрожит она вся словно в ознобе.

– А тебе мать мужем грозится, замуж неволит, – тихо продолжал князь, – а мне без тебя смерть! Что невеста! Ты моя люба и никто иной А разве пойдешь против отцовой воли? Подумай! И вот что надумал я. Слушай.

И ласково убедительно заговорил он о побеге. Пусть уйдет Людмила Ермолиха и его люди укроют ее у него вотчине и будет жить она как княгиня, ни в чем не зная отказа. А он будет к ней ездить и жить у нее, и никто тогда не нарушит их тихого счастья.

Людмила слушала его склонив голову, и слезы текли по ее лицу. Любила она и любит, но не так, думала она, увенчается их любовь! Горе и позор!

– А матка как? Она затоскует! -воскликнула она.

Князь смутился.

– Я ей денег дам… много денег. Она догадается, а потом и сама к тебе переедет. То-то житье будет.

И уже увлеченный картиною, он стал рисовать их жизнь. Тихо, одни, в тесной семье. Тут и мать ее. Дом – полная чаша, слуги, и он подле нее, и любовь…

– Люба! Согласись!

Людмила обняла его и прильнула к его груди. Князь слышал ее прерывистое дыхание, его голова кружилась.

– Бери меня! – ответила она. – Не могу тебе противиться.

– Радость ты моя! – воскликнул князь и, подняв на сильные руки, стал безумно целовать ее. – Увидишь, какое наше счастье будет! Так любишь, значит?

– Как душу, которую гублю для тебя! Только бы мать не прокл…

Но князь закрыл ей рот поцелуями.

V ПЕРЕД ВОЙНОЙ

С добрый месяц уже жили Тереховы-Багреевы у Теряевых. Однажды князь пришел из думы и сказал боярину:

– Ну, Петр Васильевич, на завтра собор назначен. Царь приказал о том всех через дьяков оповестить. Ты ведь объявился уже?

Боярин всполошился.

– Да нет еще, князь. Я думал, ты оповестишь, и сижу себе. Вот поруха-то! Бежать, што ли? Князь засмеялся.

– Эх ты! Был воеводою, а порядков не знаешь. Ну да Бог с тобою. Я скажу про тебя дьякам, а ты только беспременно на обедню в Успенский собор приезжай, потому с этого начнется.

– А ты?

– Я с царем буду!

Боярин почесал затылок.

– Ох, горе мне! Один я тут, что сиротиночка. Беда!

– Что за беда! Смотри, куда все пойдут, туда и ты. Горлатная шапка с тобою?

– Со мной, со мной, – закивал головою боярин, – большущая! И шуба со мною.

– Ну, шубы-то не вынимай! Шубу мы теперь только в самых особых случаях надеваем. Опашень надень да к нему ожерелье понаряднее.

– Есть, есть! – ответил Терехов. – Все в жемчуге. Как воеводою я был, заказал немчинам жемчуг подобрать… бурмицкий!…[110]110
  Крупный жемчуг.


[Закрыть]

– Ну, и ладно!

На другой день с четырех часов утра волновался боярин Терехов. Шутка ли: в думе с государями сидеть, речами меняться!

Князь пред своим уходом зашел к нему и сказал:

– Еду я, а ты в девять часов у собора будь. Государь к тому времени пойдет. Да, слышь, до Кремлевских ворот доезжай, а там пешком.

– Знаю, знаю! – замахал руками боярин и, позвав слуг, стал мешкотно одеваться в свое лучшее платье.

Время шло. Он велел подать колымагу, надел на голову горлатную шапку, высотой в три четверти, взял в руки высокую палку с роговым в жемчуге наконечником и вышел.

К земскому собору приуготовлялись торжественно. В Успенском соборе сам патриарх Филарет служил обедню, а после нее молебствие. Царь, окруженный ближними боярами, окольничими, горячо молился, стоя все время на коленях; а по его примеру и бояре, и окольничьи, и служилые люди, и все, призванные на собор, стояли коленопреклоненными.

Яркое солнце ударяло в собор и сверкало на дорогих окладах образов, на самоцветных камнях боярских уборов и веселило все вокруг, кроме строгой фигуры Филарета в монашеском облачении. По окончании службы он обернулся и поднял обеими руками напрестольный крест. Все склонили головы. Потом поднялся царь и подошел под благословение к своему отцу, а за ним потянулись и все бывшие в храме.

Служба окончилась. Бояре и окольничьи выстроились в два ряда, и между ними медленно пошел царь к выходу, через площадь, в Грановитую палату, где порешено было быть собору. Следом потянулись ближние ему, а гам и все прочие.

Дьяки у входа суетились. Они стояли с длинными свитками и отмечали входящих. Одни занимались проверкою лиц прибывших, другие озабоченно рассаживали всех по местам, чтобы никто себя в обиде не чувствовал.

Хотя и было уже уничтожено местничество, но с ним еще приходилось считаться не только в мирное, но даже и в военное время.

Терехов назвал себя. Шустрый дьяк подбежал к нему и ухватил за локоть.

– А! Тебя, боярин, мне князь Теряев стеречь наказал! Сюда, сюда! Тут и слышнее, и виднее, а по роду ты не моложе князей Черкасских!

Он ввел Терехова в огромную длинную палату. В три ряда обращенным покоем стояли длинные скамьи, покрытые алым сукном. Вверху на возвышении в три ступени стояли два кресла под балдахинами и подле одного из них невысокий стол.

На скамьи, говоря вполголоса, садились созванные на собор. Помимо ближних царю и думных бояр были тут присланные и от Рязани, и от Тулы, и от Калуги и Пскова, и Новгорода, и далеких Астрахани, Казани, Архангельска, даже от Тобольска и Вытегры. Все были в высоких горлатных шапках, в дорогих опашнях с драгоценными ожерельями у воротов.

Вдруг двери раскрылись настежь, и парами показались стрельцы в алых и синих кафтанах. Они шли держа на плечах блестящие алебарды, за ними шел отрок с патриаршим посохом, следом Филарет об руку с сыном, а за ними опять бояре и духовенство.

Все присутствующие обнажили головы и пали на колени.

Когда Терехов поднялся, все уже были на своих местах. Царь с патриархом сидели в своих креслах. На столике лежали скипетр и держава, вокруг стояли стрельцы, а подле Филарета – отрок с посохом.

Внизу пред ними за длинным столом сели дьяки с бумагою и перьями.

На время наступила торжественная тишина. Потом царь встал со своего кресла, и раздался его тихий голос:

– Благослови, отче!

Патриарх поднялся во весь могучий рост и, подняв руки над головою сына, произнес:

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!

Царь выпрямился. В течение времени, истекшего со дня возвращения отца, он постарел и пополнел, но его лицо сохранило все ту же кротость и простодушие и его взор глядел все с тою же нерешительностью.

– Князья и бояре, – тихо заговорил он, кланяясь во все стороны, – и вы, земские люди! Созвали мы вас на общий собор, потому что от поляков большое государству и нам, государю вашему, теснение. Для общей думы вас созвали. Ведомо вам, что декабря первого в лета тысяча шестьсот восемнадцатое мы с поляками на Пресне мир подписали на четырнадцать лет и шесть месяцев и тому миру теперь конец выходит; и они, ляхи, то ведают и всякое нам зло чинят…– И Михаил Федорович стал перечислять все обиды, понесенные Русью от поляков: на окраинах они разбойничают, царского титула не признают, со шведами и турками против Руси зло замышляют и похваляются всею Россией завладеть, от чего посрамление и убытки немалые. – И так порешили мы в уме своем, – продолжал Михаил, – злой враг наш, король Сигизмунд, помер, а враг злейший, Владислав, еще не царствует, отчего и смута у них в государстве. Станет он королем и поведет на нас рати, а коли мы упредим его, в наших руках более силы будет. На том и решили собор созвать. Начинать войну али нет? Рассудите!

Михаил поклонился и сел, вытирая рукою лоб.

– Война, война! – раздались со всех сторон голоса.

Лица царя и патриарха просветлели.

– Так пусть и будет! – решил царь.

Потом стали обсуждать средства, войско и его размеры, назначать полководцев, определять действия каждого и делать наряды.

Целую неделю длился собор, и с каждым днем ненависть к полякам и жажда войны все сильнее охватывали сердца русских. «Война!» – передавалось из уст в уста, и о войне говорили в домах и кружалах, на базарах и рынках, в Москве и на окраинах. Воинственный дух наполнил сердца русских, и, кажется, никогда еще не вспыхивала у русских ненависть к полякам с такою силою, как в эти дни. Все обиды, начиная с Дмитрия Самозванца до последнего приступа ляхов на Москву, вспоминались теперь и стариками, и молодыми, и служилыми, и торговыми, всеми – от простого посадского до всесильного патриарха.

Последний подолгу теперь беседовал с князьями Черкасскими, Теряевым и боярами Шереметевым и Михаилом Борисовичем Шейным.

– Наступили дни расплаты, – сказал гордо и решительно он, – все взятое отымем и им мир предпишем!

И в это время он походил не на смиренного служителя Божьего, а скорее на прежнего Федора Никитича, которого убоялся Годунов.

– Князь Пожарский дюже искусен, – сказал Черкасский.

Шеин вдруг вспыхнул и, грозно глянув на князя, грубо ответил:

– И без него люди найдутся.

– Истинно! – подтвердил Филарет. – Михаила Борисовича пошлем. Он и в бою смел, и разумом наделен!

– Услужу! – ответил Шеин, низко кланяясь Филарету

Князь Черкасский удивленно посмотрел на Шереметева и Теряева.

Патриарх подметил их взгляд.

– Ну, да про это потом, – сказал он, – а ныне сборы определить надо. Иноземных людей много, тяготы большие.

Действительно, готовясь к войне, царь Михаил взял на службу английского генерала Томаса Сандерсона с 3000 войска, полковника Лесли с 5000 и полковника Дамма с 2000 солдат. Требовались большие расходы.

– Я сам отдам всю свою казну на общее дело, – сказал царь на соборе, и его слова воодушевили всех.

– Не пожалеем имений своих! – ответили ему бояре.

Тотчас были составлены списки, и во все стороны полетели приставы собирать оброчные деньги, на конного двадцать пять рублей, на пешего десять рублей. Богатые помещики и монастыри выставляли от себя целые отряды.

Князь Теряев призвал к себе сына.

– В думе сидеть мне должно, – сказал он, – а то был бы и я на войне со всеми, но ныне ты за меня пойдешь. Возьмешь людишек наших и будешь над ними с капитаном Эхе. Иди и готовься к походу!

Михаил ускакал в Коломну.

В то же время Терехов позвал к себе Алексея.

– Все людей посылают, – сказал он ему, – так и мне негоже от других отставать. Вот тебе мой перстень. Вернись на Рязань, в вотчину, и там собери сто человек конных да пеших. Казны возьми, одень их как след и сюда веди. Тебя старшим сделаю. А как приедешь, поклонись Семену Андреевичу Он тебя во всем наставит.

В тот же день Алексей стал собираться в дорогу.

– Что ж, – сказал Терехов князю, – мы не хуже других! Люди ставят, и мы можем. А хотел я тебе одно сказать: пока что до войны, обвенчать бы нам детушек! А?

– А то как же иначе-то! – ответил, усмехаясь, князь. – Первое дело! К тому времени, как походу конец, у нас, глядишь, и внук будет!

Вечером к князю пришел Шереметев.

– Нехорошее деется, князь, – сказал он.

– А что?

– Да помилуй, Шеина в голову! Что он за воевода? Князь-то Пожарский прослышал стороною и говорит, что недужен С этого добра не будет!

– Ну, говори! – остановил его князь. – Прозоровский пойдет, Измайлов, иноземцы.

– А Шеин над ними!

Кругом были недовольны назначением Шеина, но боялись громко говорить, зная волю патриарха и царя. Шеин еще выше поднял голову и смеялся над прочими боярами, называя их в глаза трусливыми холопами.

Ненависть к Шеину среди бояр росла, но за такими заступниками, как царь и патриарх, Шеин был в безопасности.

– Горделив он больно, – задумчиво сказал о нем царь Михаил, – смут бы у них там не было!

– Отпиши, чтобы без мест были, – возразил патриарх, – а против него ни по уму, ни по силе не быть никому.

– Твоя воля! – согласился Михаил.

Главных начальников назначили. Над всеми поставили Шеина, потом окольничего Артемия Васильевича Измайлова ему в помощники и князя Прозоровского во главе запасного войска Иностранцы оставались при своих войсках, но в подчинении Шеину.

Все было готово к войне. Спешно собирались даточные деньги. Со всех сторон в Москву стекались отдельные отряды от помещиков, городов и монастырей. Ратные люди готовились уже к походу и делали последние распоряжения.

В чистенькой горнице домика Эдуарда Штрассе за столом сидел сам хозяин, Каролина и капитан Эхе. Последний был задумчив, и его глаза уныло глядели на Каролину, а грудь вздымалась от тяжких вздохов.

– Пей, пей, Иоганн, – сказал ему Штрассе, – а то уйдешь на ратное дело, уж там так не посидишь!

– Где уж! – ответил Эхе. – Я, бывало, по три месяца сапоги не снимал, белья не менял. Сколько раз вместо постели в болоте лежал.

– Тяжелое дело! – вздохнув, сказала Каролина.

– Это тебе, женщине, – задорно ответил Штрассе, – а я очень хотел бы на войну. Я хотел идти лекарем, но князь не пустил. Говорит, я в доме нужен!

– Ты? – и Каролина громко засмеялась. – Да ты бы на войне от одного страха умер. Послушай Иоганна только, что он рассказывает! – И она с восхищением взглянула на

плотную фигуру Эхе.

Он тряхнул головой и воскликнул:

– Не знаю почему, а мне теперь очень неохота идти. Так тоскливо и скучно. А отчего? – он развел руками. – Один я, никого у меня нет… никто не пожалеет… а скучно.

– И неправда! – пылко ответила ему Каролина. – Если бы вас убили, я глаза бы себе выплакала!

– Вы? – воскликнул Эхе, и его лицо озарилось улыбкой.

Штрассе кивнул головой.

– Она любит тебя, – сказал он.

– Каро…

– Дурак! – вскрикнула Каролина и, вспыхнув как зарево, выбежала из горницы.

– Го-го-го! – радостно заговорил Эхе. – Я ее сам спрошу!

– Спроси, спроси! – засмеялся Штрассе.

Эхе бросился следом за Каролиной и нашел ее в кухне. Она стояла, уткнув лицо в угол. Эхе тихо подошел к ней и притронулся к ее плечу.

– Правда, Каролина? – спросил он.

– Глупости Эдуард болтает, а дураки верят.

Эхе совершенно смутился.

– А я думал…

– Что? – Каролина быстро обернулась, и Эхе увидел ее сияющее лицо.-Что?

– Что вы согласитесь быть моею женой, – тихо сказал Эхе, робея от ее лукавого взгляда, и замолк.

Каролина вдруг весело расхохоталась.

– Ах, глупый, глупый!

– Чего же вы? – смутился Эхе.

– Да, понятно, соглашусь!

– Да? Согласны? Ох! – капитан сразу повеселел и, обняв, поднял на руки Каролину. – Эдуард! – заорал он. – Она согласна!

Штрассе вбежал в кухню и захлопал в ладоши.

– Я говорил тебе! Я говорил! Они, девушки, все такие!

– Теперь запьем эту радость! – сказал Эхе и на руках понес Каролину в горницу.

И в этот вечер не было счастливее этих людей.

А в это же время наверху, в своей светлице, тосковала боярышня Ольга, делясь своими горькими думами с верной Агашей. Неделю назад, ночью, в саду прощалась она с Алешею. Он ехал по поручению ее отца в Рязань и заклинал ее подождать его возвращения. Как они оба плакали! Как целовал он ее!…

– Если выйдет не по-нашему, сложу я под Смоленском свою голову! – сказал он Ольге, а она могла в ответ только крепко прижаться к его груди, говоря:

– Прощай, мой соколик!

И так и вышло. Вчера пришла матушка и сказала, что будут теперь все к свадьбе готовиться, чтобы до похода дело окончить.

– Ах, Агаша, Агаша! Подумать боюсь даже, как Алеша вернется! – воскликнула боярышня. – Что будет с ним!

– Полно, боярышня! – ответила более практичная Агаша. – Нешто он ровня тебе? Потешилась ты с ним в девическую вольность, а теперь и в закон пора. Смотри, князь-то какой красавец!

– Не смей и говорить ты мне этого! – рассердилась Ольга. – Не люб он мне… хуже ворога, татарина! Что с Алешей будет? – заплакала она снова.

А княгиня Теряева и боярыня Терехова по приказу мужей спешно готовились к свадьбе. Ввиду событий и торопливости не собирались править ее пышно, а все же надо было хоть и к малому пиру приготовиться, а потом помещение молодым приспособить, приданое пересмотреть, одежды справить. Мало ли женского дела к такому дню. И, справляя все нужное, женщины, по обычаю, лили слезы, девушки пели унылые песни, а Ольга ходила бледная, как саван, с тусклым взором и бессильно опущенными руками.

Маремьяниха сердилась и ворчала:

– Что это, мать моя, ты и на невесту не похожа! Срамота одна!… Словно тебя за холопа неволят.

– Хуже!…– шептала Ольга.

VI СВАДЬБА

От Москвы надо было проехать до Коломны, от Коломны до вотчины князя Теряева да за вотчиной, проехав верст семь, свернуть с дороги в густой лес и ехать по лесу просекою до. Малой речки, а там, вверх по ней, берегом, и открывалась тогда на полянке, у самой речки, что была запружена, старая мельница. Была она князем временно поставлена, когда строилась усадьба, для своей потребы, а потом заброшена. Плотину давно прососало, и она обвалилась, колеса погнили, и два жернова недвижно лежали друг на друге, покрытые паутиною и мхом. Изба и клети покосились на сторону, и эта старая мельница являла полную картину запустения снаружи, но внутри все говорило о жизни и счастье.

Оживилась мельница в последние две недели. В клетях ее поселились: в одной – старая Ермилиха со своим сыном-богатырем Мироном, в другой – три девушки: Анисья, Варвара да Степанида, безродные сироты, которых Влас отыскал в тягловой деревушке. А в самой избе две горницы со светелкою обратились в пышные теремные горенки.

Чего в них не было!… Дорогие ковры покрыли лавки, поставцы с хитрой резьбою, укладки с финифтью, образа в пышных окладах, а наверху, в светелке, стояла кровать с горою перин, с богатым пологом. В углу у оконца стояли пяльцы, и, нагнувшись над ними, сидела Людмила. Ее лицо немного побледнело, глаза стали словно больше, но вместе с этим какое-то строгое, покойное выражение лежало на лице, а во взоре светилось мирное счастье. Подле нее на низеньком кресле сидела пожилая женщина с некрасивым, сморщенным лицом и маленькими жадными глазами.

Некоторое время они сидели в молчании, потом пожилая женщина вздохнула и заговорила:

– Ох, и дура я, дура, что этой подлой Ермилихи послушалась, на корысть пошла, родную дочь продала словно бы!…

– Вы только добро мне сделали, маменька, – тихо проговорила Людмила,-без князя я умерла бы! – Князя! А где князь-то этот? Не видела я его что-то! Завезли нас сюда, словно в разбойничье гнездо, а князя и в глаза мы не видели!

Людмила побледнела и низко опустила голову.

– Приедет! У него дела много, служба царская! – тихо проговорила она.

– Жди, пожалуй! – подхватила ее мать. – Приедет! Теперь-то еще ничего – выйти можно, лесочком пройтись; а придет зима – волки завоют, медведь придет, кругом снег… Ох, дура я, дура! Выдала бы я тебя за Парамона Яковлевича и была бы вовек счастлива.

– Утопилась бы я! – твердо сказала Людмила.

– Доглядели бы! – ответила мать. – А теперь что? И на что мне корысть эта? Ох, ду…

Она не договорила и встала с кресла. Людмила тоже вскочила, и ее лицо вспыхнуло, как зарево. На дворе послышались конский топот и голоса. Людмила выглянула в оконце, вскрикнула: «Он!» – и опрометью бросилась вниз по лесенке.

– Князь! – всполошилась ее мать. – Ох, посмотрю-ка я на него! Правда ли, тароват он, попытаю. – И она быстро поправила на голове своей повойник и платок и еще сильнее сморщила свое лицо, что означало у нее улыбку.

Людмила сбежала вниз, выбежала на крыльцо и упала в объятия князя, который взбегал в эту минуту на ветхие ступеньки.

– Князь Михайло! Сокол мой!

– Людмилушка!

Они замерли в поцелуе, забыв, что во дворе стоит Влас с Мироном, а из клети глядят сенные девушки. Их лица сияли счастьем. Только молодые любовники в первые дни своей любви могут понять их состояние.

Первый очнулся князь. Он нежно освободил одну руку и, обняв Людмилу, повел ее в избу.

– Ну что, рыбка моя, хорошо тебе тут? Я про все подумал.

– Соскучилась я без тебя! Все ждала и ждала. Дни шли, недели.

Князь вздохнул.

– Не мог я ранее. В Москве поход решали, да кроме того дела разные, а тут еще в доме гости. Суета. Был я тут дважды, все тебе горницы убирал.

– Приедешь, взглянешь – и нет тебя.

– Э! Зато я, лапушка, теперь неделю, а то и дольше все подле тебя буду, в очи твои смотреть, ласкать да голубить тебя.

– Не уедешь?

– Говорю, неделю пробуду!

– Ах! – только и сказала Людмила, но в этом возгласе вылилось все ее счастье.

Они, обнявшись, сели под образа.

– Расскажи, мое золотце, как сюда перебрались. Все ли по-хорошему? А это кто? – вскрикнул князь.

В горницу, кланяясь и улыбаясь, вошла мать Людмилы.

– Матушка моя, – сказала Людмила.

Князь Михаил быстро встал и отвесил Шерстобитовой низкий поклон. Та даже растерялась от смущения, а князь с жаром сказал ей:

– Благодарствую тебя, государыня, за твою милость к нам! Не попусти ты быть Людмиле моею – горькая была бы моя жизнь.

Шерстобитова поклонилась в ответ.

– Полно, полно! – заговорила она. – На то ты и князь, чтобы нам, маленьким людишкам, тебе угождать. Да и Людмила-то моя уж затосковала по тебе больно. Ребенка своего жалеючи, попустила я грех такой!

Князь вздрогнул и побледнел.

«Действительно, – мелькнуло в уме его, – гублю я душу неповинную».

– Все поправлю. Не покается в том Людмилушка! – произнес он.

– Оставь! Разве я каюсь? – с упреком шепнула Людмила.

– Только скучно нам тут, – заговорила Шерстобитова, – ровно в яме. А придет зима!…

– Я ужо дом вам выстрою. Вот с похода вернусь!

– А надолго поход? – встрепенулась Людмила.

– Нет! Может, месяца три – и домой! А ты вот что, – и князь засмеялся, – я ведь голоден и есть страх хочу!

– Милый ты мой! И молчишь! Да я в минуточку! – И Людмила весело выбежала из горницы, увлекая за собой мать.

Михаил с улыбкой посмотрел ей вслед.

«Ах, если бы она была не в потаенности! Сколько счастья и радости!…» – подумал он и вздохнул, но мимолетная грусть снова сменилась радостью.

Людмила и ее девушки несли вино и посуду с едою. Она поставила пред князем горячий курник.

– Ермилиха изготовила, словно чуяла! – сказала она улыбаясь и, кланяясь, прибавила: – Не побрезгуй!

Михаил обнял ее и посадил на скамью рядом.

– Будем вместе, по немецкому обычаю! – сказал он.

Ночью он вошел в светелку своей милой. Луна ярко светила в горенку, пред иконой теплилась лампадка, и ее бледный свет боролся с лунным. Ароматный воздух волною вливался в светелку, и где-то щелкал соловей.

Людмила прижалась к Михаилу полною грудью и сказала ему:

– Что грех? За такое счастье мне не жаль загубить свою душу!

Михаил улыбнулся, целуя ее глаза, губы.

«Что грех!» – подумал и он.

День проходил за днем в сладком очаровании. Ежедневно капитан Эхе или Влас приезжали к князю с вотчины и говорили о положении дела. Наконец медлить более стало нельзя.

– Еду, – сказал раз Михаил рано утром.

Людмила побледнела и пошатнулась. Князь успел подхватить ее.

– Перед походом я, рыбка, еще заеду к тебе, – ласково прибавил он.

Она сладко улыбнулась ему.

– Худое предчувствие сжало мое сердце, – грустно прошептала она, – мне не удержать тебя, только… не забудь ночей этих.

– Что ты! – воскликнул князь.

Людмила вышла проводить его. Он взял коня в повод, обнял Людмилу и тихо пошел с нею просекой. Впереди ехали Влас и Эхе.

– Неделю спустя заеду, – говорил Михаил.

Людмила медленно шла и не поднимала от земли глаз, полных слез.

– Слушай! – вдруг сказала она. – Если у нас с тобою дитя будет, ты не покинешь его?

Князь вспыхнул.

– Разве я нехристь!

– Клянись!

– Всем святым клянуся и Иисусом Христом, и Святою Троицей! Пусть не держит меня земля, если я говорю облыжно. Не покину младенца своего! – твердо произнес князь.

– Помни! – сказала Людмила.

Князь Михаил вернулся в Москву, и в тот же день его зашел в покой боярина Терехова и обратился к последнему:

– Что же, Петр Васильевич, сын мои вернулся с вотчины. Пока что до похода и справим свадьбу, как говорили? А?

Терехов твердо кивнул головою.

– Хоть завтра, князь! Наши бабы, смотри как уже хлопочут. Только поговорили мы, а у них в терему девки уже и песни поют подблюдные.

– Ин так! На неделе и окрутим. Дела теперь такие, что пиры не у места. Мы потихоньку и сделаем. С дочкой-то ты говорил?

– А что говорить с ней? – удивился Терехов.

– Может, не люб ей Михайло?

Боярин даже покраснел при таком предположении.

– Не люб? Да смеет ли она даже такое слово сказать, если ее отец обет дал? Да будь твой сын горбат или умом скорбен, и тогда она выйти за него должна!

– Ну, ну, распалился! – улыбнулся князь. – Так на неделе?

– У баб спросим и день назначим.

В тот же вечер князь позвал вернувшегося сына и объявил ему свое решение.

– Ольга – девка добрая, – сказал он, – с ней тебе мирно и покойно будет. Да и нам утеха. Кроме того, идешь ты на войну. В животе и смерти Бог волен, а мне, старику, на душе легче, что я обет свой выполнил. Так-то! Пока что подыщи тысячника да дружков, а про остальное я сам подумаю!

Бледный, смущенный, растерянный вышел Михаил от отца. Мысль сопротивляться его воле не приходила ему в голову и в то же время казалось ужасным жить с немилою, а ту, которую любил он, как душу, держать, как тайную полюбовницу. На дворе с ним встретился Эхе. Лицо капитана сияло счастьем; он широко улыбался, дружески кивнул молодому князю и спросил у него:

– Что ты такой печальный?

– А чего ты такой радостный?

– Я? О, я теперь очень счастлив, как король! – и Эхе громко засмеялся. – Я люблю Каролину, и Каролина любит меня. Мы обвенчаемся с ней.

Михаил с завистью посмотрел на него.

– Правда, счастливый! А я и не знал! Пойду, сейчас поздравлю ее!

Он быстро перешел двор и вошел в домик Штрассе. Добрый лекарь-цирюльник встретил его как родного сына

– О мой дорогой! О мой любезный!…– заговорил он с волнением. – Я думал, ты забыл своего друга и учителя, а ты и пришел. Садись здесь, рассказывай про себя.

Михаила растрогала эта доброта.

– Я был занят, а вот сейчас узнал, что мой Эхе женится и пришел поздравить Каролину.

– О, да, да! они давно любят друг друга. Я сейчас! Каролина! – закричал Штрасе.

– Иду! чего тебе? – послышался ее голос.

– У нас князь… тебя поздравить хочет. Иди!

– Иду! – и Каролина вбежала в горницу, смеясь и краснея. – Кто тебе наговорил про меня? – спросила она Михаила. – Вероятно, Эдуард?

– А вот и нет! Сам хозяин!

– Ах он болтун! Я покажу ему!

– Ты скажи мне лучше, – сказал Михаил, – ты счастлива?

Каролина серьезно посмотрела на него и кивнула головою, а потом села на лавку и, всматриваясь в лицо князя, сказала:

– А ты нет? Я никогда не видела тебя таким печальным, как теперь.

Ее нежный голос проник в самое сердце Михаила.

– Горе на мою голову! – глухо ответил он.

– Что? Что с тобою? Скажи нам! – встрепенулся Эдуард. – А мы думали, ты счастлив. Твоя невеста приехала.

– В этом и горе мое! Не невеста она, а разлучница! Вам все скажу как на духу.

И он рассказал про свою подневольную женитьбу, про свою тайную любовь, про свои терзания и муки.

У Каролины выступили на глазах слезы, Эдуард тяжко вздыхал и качал головою. Михаил окончил свой рассказ и закрыл лицо руками.

– Бедные вы, – тихо сказала Каролина, – мне Людмилу, как сестру, жаль!

Михаил схватил ее руку.

– Каролина, сестра моя названая, я уеду, посмотри за ней, чтобы ей худа какого не было! Я скажу тебе, где она живет, и ей пред расставанием про тебя сообщу.

– Хорошо, – просто ответила Каролина.

Эдуард глубоко вздохнул.

– Да, – задумчиво сказал он, – трудно… нельзя отцу напротив делать. Нигде этого нет!

– Знаю! – воскликнул князь. – Но вот ни ты, ни Каролина не пошли бы к алтарю клясться ложно?

– У нас нет этого. У нас спросят, мил или нет, и тогда венчают. Без благословения отца никто не пойдет, но и отец не дает слова за дочь или сына.

– Ну, ну, – сердито сказал Эдуард Каролине, – что ты понимаешь! И у нас, и везде так делают. Крикнут: «Иди!» – и идет, как бычок на веревке. Да! В сердце не смотрят!

Михаил вдруг вспыхнул.

– А я, – воскликнул он, – я клянусь пред вами, – и он поднял кверху руку, – если будут у меня дети, вовек не поневолю их идти против сердца. Дочь холопа полюбит – отпущу ее, сын – тяглую – поженю их… не дам испытать такой муки!

Долго сидели они втроем и говорили. Каролина собрала ужин. Давно так задушевно не проводил времени Михаил, и, когда вышел от Штрассе, его душа была покойнее.

Темное небо было все усеяно звездами. Летняя ночь жгла горячим дыханием. В саду щелкал соловей.

Михаил остановился у ограды и замер в сладком мечтании. Пред ним словно встали старая мельница среди густого леса, горницы и Людмила. Воспоминания пережитых ночей наполнили его сердце.

Вдруг до него донеслись рыдания. Он вздрогнул и поднял голову.

Да, это не обман слуха. Из теремного оконца неслись рыдания, глухие, беспомощные. Михаил поднял кверху руки. Ведь это плачет Ольга, его невеста!… Значит, и он ей не мил! Что же это с ними делают?…

Рыдания становились все глуше и глуше. Наверху хлопнуло окно, и все смолкло. Смолк и соловей, вероятно, испуганный выражением человеческой скорби.

Михаил опустил голову и тихо побрел к себе.

Это действительно рыдала Ольга. Михаил угадал. Она рыдала, прощаясь навеки со своей девичьей волей, со своими мечтами и первой, чистой любовью, которой забилось ее сердце.

Боярин Терехов готовился опочить и пил шестой стакан сбитня, приготовлясь к вечерней молитве, как вдруг к нему таинственным видом вошла Маремьяниха.

– Чего тебе, старая? – спросил он.

Маремьяниха вплотную приблизилась к нему и зашептал

– Смотри, шума не делай! Я к тебе с добрым словом пришла. Ведь беда у нас.

– А что? – встрепенулся боярин. – Говори! Какая такая беда?

– Слышь, не шуми, – зашамкала Маремьяниха. – Ведь князь-то нашей Ольге не люб. Вот!

Боярин тряхнул бородою.

– Э, стерпится – слюбится. Что она знает!

– Глупый ты, – заговорила опять Маремьяниха, – я все дознала. Хотела боярыне сказать, да что толку-то в этом!… Сомлела бы она только! Я к тебе…

– Тьфу ты, старая, да скажешь ли ты толком! – рассердился боярин.

– Не шуми, говорю! – Маремьяниха совсем понизила голос и прошептала: – Наша-то Ольга Алешку любит. Вот… верно… Алешку Безродного.