Текст книги "Токио"

Автор книги: Андрей Минеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Андрей Минеев
Токио

О книге
Орда и её «оrdnung»

А. Пестов

Я читал «ТОКИО», постепенно погружаясь в тревожное deja vu, растерянность и недоумение. Если бы я верил в «колесо сансары» и реинкарнацию, то я мог бы предположить, что Фердинанд де Селин, автор «Путешествия на край ночи», этого наилучшего французского романа ХХ века, имел несчастье возродиться и актуализироваться в сегодняшней России. А затем, оглядевшись вокруг и ужаснувшись увиденному, начал писать по-русски: тот же цепкий взгляд, убийственная трезвость и обострённое внимание к мелочам, из которых и состоят дни нашей жизни.

То, что я прочитал, отнюдь не «про армию»! Точнее сказать, не только «про армию». Нет, это повествование о безнадёжном абсурде и неизбывном мороке существования. Армия – это всего лишь часть нашей общественной структуры, но в ней, равно как и везде, происходят те же разрушительные процессы. Все мы имеем склонность идеализировать наше прошлое. Мы с инфантильным удовольствием читаем различных карамзиных и радзинских совсем не для того, чтобы пробудиться и очнуться от наваждения, но ровно наоборот: для того, чтобы забыться и заснуть ещё крепче… Вероятно, так проявляется защитная реакция нашей весьма уязвимой психики, направленная против беспощадной Реальности, прямое столкновение с которой способно легко разрушить нашу самость и идентичность до основания. Есть такой «бородатый» анекдот: «Если до 1917 года русский офицер был иссиня выбрит, слегка пьян и мог отличить Гоголя от Гегеля, то после революции советский офицер – слегка побрит, иссиня пьян и не может отличить Бабеля от Бебеля». Увы, это не так! Найдите и прочтите повесть Евгения Замятина о нравах, царивших в царской армии («На куличках», 1914), – и вы убедитесь в том, что Минеев не изобретал велосипед и не открывал Америк, но что ТАК было всегда… Это в Европе «армия – вооружённый «Оrdnung» (Фридрих Великий). Зато у нас армия – это вооружённая Орда. И – увы! – так было всегда… Не будучи знакомым с автором и не зная его биографии, я могу лишь предположить, что герой, от лица которого ведётся повествование, является alter ego самого автора. Если это действительно так, то мы должны лишь уважать его за то, что авторская честность и беспристрастность не позволяет ему умолчать и о том, что и сам он так или иначе, вольно или невольно тоже соучаствует в разрушительных процессах нарастающей духовной энтропии. Нет, он не прячет свои скелеты в шкафу. Не ангел, не бес, но чертовски внимательный к любым жизненным проявлениям персонаж: хотя и внутренне честный, но лично мне не очень приятный. Хотя герой не обязан быть приятным. И, положа руку на сердце, вспомните: так уж ли приятен лермонтовский Печорин или пушкинский Сильвио? Но не только честность, ясный ум, внимательность и цепкий взгляд делают из автора – писателя. Андрей Минеев – хороший русский писатель потому, что он действительно чувствует и умеет обращаться с русским языком, что является большой редкостью по нынешним временам. (Ознакомьтесь с текстами, попадающими в шорт-листы Всероссийских литературных конкурсов, – и вы убедитесь в том, что Русская Литература ныне отдана на растерзание чудовищно бездарным и косноязычным, но прытким и ушлым графоманам.) Читая «ТОКИО», я поймал себя на мысли о том, что «великий и могучий» живёт и здравствует, как и прежде, и что дышит он, живой и здоровый, как всегда, «иде же хощет»: не в пыльных академических аудиториях, не в филологических штудиях, не в студенистых мозгах составителей толковых словарей, но в сугубо мужских, патерналистских иерархических сообществах – в Тюрьме и в Армии. Мерзавец Яровский говорит на превосходном, ярком, роскошном и изысканном русском языке, хотя и абсолютно и во всех смыслах «ненормативном». Диалектика в том, что этот во всех отношениях отрицательный персонаж, к тому же даже и не русский, а хохол из Западной Украины, является достойным и подлинным носителем нашего Русского Языка – на сегодняшний день, пожалуй, единственного воистину живого индоевропейского языка. И за очевидное чутьё и вкус автора к колдовскому и волшебному русскому языку – моё отдельное спасибо!

Часть первая

31 декабря 2000 г. – 11 сентября 2001 г.

1.

Декабрь. Метель. Два часа ночи. Ярко освещенный вокзал. В поселке. В степи. Занесенные снегом рельсы.

Раздается оглушительный гудок приближающегося поезда. Из черной с летящим снегом мглы стремительно вырастают в страшном грохоте глазастые желтые огни. Из замерзшего железа тормозной механизм выдавливает пронзительный стон. Зеленое дышащее горячим паром динозавровое тело медленно останавливается.

Перестук открываемых дверей и откидываемых подножек. В тамбуре купейного вагона я прощался с проводницами. Пьяный. Усталый и вялый. Смутно соображающий.

– Ой, и зачем ты туда едешь? – смеялись они. – Нужно тебе это? Ты пиши!

– А ты ждать будешь? – хмуро спросил я, застегивая куртку.

– Мы, как порядочные девчонки, обязательно ждать будем. Когда обратно надумаешь, мы за тобой заедем на обратном пути.

Отходя от поезда, мне казалось, что я слышал ее звонкий смех. Также она смеялась и вечером в Самаре, когда я садился в вагон. И также час назад, когда лез ее обнимать.

– Чего тебе надо? – удивлялась она и упиралась руками мне в грудь.

– На прощание чего-нибудь интимного… – тихо шептал я. – Чего-нибудь такого, о чем бы мы потом пожалели оба.

– Ой, нет! Такого я ничего не могу! – она хохотала, отталкивая меня и тряся головой. – А чего они тебя прямо под Новый год отправили? Хотя бы дали дома отпраздновать.

– Это они мне специально так устроили за мое плохое поведение. Я там с ними поругался. Вспомнились старые обиды.

Поезд уехал, и стало удивительно тихо, но мне все казалось, что я слышу ее смех. Перейдя пути с чемоданом и спортивной сумкой через плечо, я вышел на пустой перрон.

– Как интересно! И куда теперь?

Увидев открытое привокзальное кафе, вошел и направился к стойке, купил бутылку смородиновой водки за сорок семь рублей. Выйдя оттуда, увидел одинокое такси.

Пока ехали, так казалось долго. Непонятно куда. Ничего не видно, кроме освещенной фарами дороги. Тени деревьев чернели по обочине. Въехали на мост над замерзшей рекой и остановились перед красным шлагбаумом с шипами. Подошел кутающийся в тулуп солдат. Свет и пар из караульного помещения поднимались за его спиной.

В гостиничном номере я медленно разделся. Выключил свет и подошел к окну. Я вдруг понял, что все это со мной однажды было. И ночь. И фонарь. И метель. А я также стоял у окна и думал о том, что ждет меня впереди.

Накануне я сидел в Самаре в столовой института культуры, находящегося рядом со штабом округа. Оттуда меня и направили в эту оренбургскую тьму-таракань. Со мной сидели провожавшие меня родители и друзья. Среди веселых и странно смотревших на нас культурных студенток.

– Скажи откровенно, с каким чувством едешь? – наклонившись и обняв, спрашивали меня.

– Единственное, наверное, из-за чего стоит идти… То, что жизнь не для того, чтобы ее всю провести на одном месте. Надо попробовать и иное. Мне надо отслужить… Вам некоторым отсидеть.

– Слышь, ты сплюнь! – вдруг поперхнулись и посмеялись за столом. – Не каркай!

Блеснула вспышка, механизм фотоаппарата зажужжал и перемотал очередной кадр пленки.

Налив водку, я включил телевизор. Путин стоял на Красной площади в черном пальто с непокрытой головой. Вокруг горящие огнями дворцы и усыпанные снегом ели.

– Позади остается еще один год, год радостных и трагических событий, год трудных решений. Но все-таки то, что совсем недавно казалось почти невозможным, становится фактом нашей жизни. Мы собрались, наконец, вместе и собираем Россию. В эту праздничную ночь далеко не у всех богатый стол, не в каждом доме счастье и успех. У нас еще очень много работы, но выполнить ее под силу только всем вместе. Дорогие друзья! Я знаю, что все вы сейчас поглядываете на часы. Через несколько секунд мы одновременно вступим и в новый год, и в новый век, и в новое тысячелетие. Хочу пожелать вам здоровья, мира, благополучия и удачи. Счастья вам! С Новым годом!

После этого произошло то, из-за чего в последнее время было столько споров. Впервые торжественно грянул новый старый советский гимн с переписанными заново словами.

* * *

Рано утром в управлении кадров угрюмо сидел бич с растрепанными волосами, опершись на сучковатую палку. У него было пропитое и поцарапанное лицо. Разодранный плащ, шапка с вылезшими клочьями меха. Он сильно хромал и пришел с клюкой.

Начальник кадров разговаривал по телефону, брезгливо поглядывая на него:

– С 42 дивизии прислали старшего лейтенанта… Чего? Я говорю, что прислали с Чечни старлея. У него, во-первых, ни вещевого аттестата, ни денежного. Во-вторых, он спился и опустился окончательно. С такой рожей только на вокзале под лавкой спать.

Подполковник держал сигарету, но увлекся разговором и забыл о ней. Она дотлела до фильтра, и пепел сыпался на стол и ему на брюки.

– Такое ощущение, что он, как Максим Горький, через весь Советский Союз пешком прошел… Да, вот он сейчас сидит передо мной. Я боюсь его в город выпускать. Я у себя где-нибудь его закрою… Но самое главное, что у него какие-то шурупы были в ноге. Их ему в Моздоке как-то неудачно вывернули. У него сейчас гниет все это дело. Нам надо отправлять его в округ в госпиталь. Вот я тебя и спрашиваю…

Положив трубку, он раздавил в пепельнице окурок, сквозь зубы тихо выругался и стряхнул пепел. Закурил новую сигарету и вздохнул:

– Зачем ты сюда приехал? Лучше бы ты по дороге упал в сугроб и замерз. Я тебе серьезно говорю. Всем от этого только лучше было бы. Тебе лет сколько? Ты старше меня в два раза выглядишь.

Я не слышал, чем закончился их разговор. Я вышел следом за маленьким присланным за мной солдатом, у которого под полами шинели не видно было сапог.

– Далеко идти?

– Через всю дивизию, товарищ лейтенант.

Мы прошли по плацу, мимо потянулись одинаковые казармы, столовые и клубы. Строем с песнями проходили роты. С котелками, в шапках, без шинелей. Возле каждой столовой стояли прицепы, заваленные отходами. Невыносимая вонь и стаи пронзительно кричащих кружащихся птиц.

Поднявшись на третий этаж казармы, я остался ждать возле пульта. Дежурный по части пошел доложить комбату. Смеясь, офицеры успели дать мне совет:

– Комбат у нас сатана. Просто демон. Не обращай внимания.

В этот момент раздался грозный крик:

– Где этот лейтенант?

Покосившись на смеющихся офицеров, я вошел в кабинет. В глубине его за столом сидел толстый лысый подполковник.

– Что?! – гаркнул он. – Не смог откупиться? Мне ты тут тоже не нужен.

– Могу обратно уехать… – ответил я и пожал плечами.

Смерив меня взглядом, он придвинулся к столу и поднял трубку военного телефона. Покрутил рычаг и прорычал:

– Эй, чума! Ты если еще раз будешь так долго трубку брать, я не поленюсь, приду и контужу. Соедини быстро с начштаба.

В ожидании он раскачивался в кресле, накручивая на палец провод.

– Эй, ты чего так долго трубку берешь? Опять от стакана тебя оторвал? Короче, ко мне лейтенант после института приехал. Какой-то он не в себе. Только зашел, сразу стал просить: «Отпустите меня обратно домой». Ты там проведи с ним беседу. Поставишь его командиром взвода в первую роту. А хотя я сейчас сам поднимусь к тебе. Погляжу, чем ты там занимаешься.

– Я так не говорил… – возразил я, когда он положил трубку.

– Что? По-твоему, я уши не мою? Уйди отсюда, лейтенант, не дразни меня. Ты меня плохо знаешь.

Поднявшись из-за стола, подполковник Яровский подошел к висевшему на стене зеркалу. Погляделся в него. Потом сунул руки в карманы брюк и вышел из кабинета.

Высокого роста и пузатый, он встал посреди взлетки. Дежурный по батальону поспешил к нему. В разгрузочном жилете, весь в кожаных ремнях, на поясе висит кобура с пистолетом.

– Тебе чего, ослиная рожа?

– Кого в наряд назначать, товарищ полковник?

– Как кого? Негодяев! – Яровский посмотрел на пустую казарму и взмахнул рукой: – Вон негодяи пошли… Вон еще два… Эй, бегом сюда, б…!

Проходя мимо, я видел, как спрятавшиеся на лестнице солдаты, осторожно выглядывая, тихо смеялись:

– Сейчас кому-то лося пробьет.

* * *

Взяв связку ключей, дежурная офицерского общежития повела по этажам и стала показывать комнаты. Извиняясь, она заранее предупредила:

– Даже не знаю, что вам предложить.

Походив и посмотрев, я ужаснулся. Провалившиеся полы, выбитые стекла. Ни душа, ни туалетов. Темно, сыро, холодно. Крысы и мыши под полами, мокрицы по стенам. Комары зимой летают.

Но все-таки пришлось выбирать. В комнате стояли две кровати, шкаф, два стола и два стула. Пакеты с мусором возле двери. На натянутой веревке висело мятое белье. Тюки. Сумки. Растоптанные берцы стояли посреди комнаты. Залитая жиром электрическая плитка, помятые алюминиевые кастрюли, консервы, кипятильник в почерневшей стеклянной банке. Макароны, картошка и лук в мешках. Окно завешено рваным солдатским одеялом.

Оставив вещи, я пошел получать матрац, одеяло и подушку. Когда вернулся, сосед пришел со службы. Заметив, какое тяжелое впечатление произвел на меня мой первый день, он усмехнулся:

– Добро пожаловать в Скотское! То ли еще будет!

– А мне в Самаре в штабе сказали, что еду в Токио.

– На Токио похоже только тем, что здесь тоже атомную бомбу взорвали. В пятьдесят четвертом году на учениях. А что касается всего остального… Попав сюда, любой японец сразу себе нарядное харакири организует.

Вскипятив чайник, он стал накладывать макароны. Я только в этот момент сообразил и потянулся к своей сумке:

– Сергей, подожди. Что ты там жрать собрался? У меня столько деликатесов.

– Это гут.

Переодевшись в свитер и спортивные штаны, он ушел бриться. Пояснил, что утром не успевает. Вернулся к накрытому столу.

– Сам видел, тут такая сырость и грязь. Идеальные условия, чтобы от тубика загнуться. Стоит эта засада сто рублей в месяц. Все стараются квартиру снять в городке. Но трудно найти. Пиджаков много. А те, кто с училищ приезжают, видят все это и сразу стараются быстрее уволиться. Им можно. А нам два года по-любому.

– Все равно я не ожидал такого… – я растерянно показал вокруг. – У нас в казарме лучше.

– А-а!.. Так у вас казарма показательная. Ты к нам зайди! Кстати, до тебя на этой кровати спал офицер Никольский. Он у вас там служил, недавно уволился. А я переживал, что никто мне теперь долгими зимними вечерами веселые истории не будет рассказывать. У вас там очень забавно люди служат.

Прислушиваясь к доносившимся из коридора крикам и песням, я спросил:

– Часто тут так гуляют?

Он поморщился и махнул рукой. Наевшись, отвалился спиной к стене с ободранными обоями.

– Учти, местные военных не любят. Пьяного если увидят, то изобьют и разденут. Отсидевших много. Зубы в наколках, сам себя боюсь. С бабами осторожнее тоже. Здесь все спят под одним одеялом.

Раскатав матрац по железной сетке кровати, я постелил простыню и стал одевать наволочку. Укрывшись до подбородка двумя одеялами, он лежал и смотрел в потолок.

– Одно радует. То, что мне увольняться скоро. А как представлю, что если вдруг мне снова два года еще… – он вздохнул и отвернулся к стене.

Выключив свет, я тоже лег. Он сразу уснул, в углу зашуршали мыши. Где-то громко играла музыка. А я представил, что мне два года еще.

2.

Каждый день для офицеров и прапорщиков начинается и заканчивается совещанием. Утром все собрались в кабинете командира батальона. Вошли и расселись за длинным столом.

Подвинувшись к сейфу, комбат отворил тяжелую дверцу с двумя спрятавшимися в ней ползунами. Сидевший рядом замполит вытянул шею и с любопытством заглянул внутрь.

– Ты чего лезешь, чума болотная? – спросил Яровский. – Сейчас как хлопну по рылу дверкой.

– Просто интересно… – отодвигаясь, пожал плечами и улыбнулся замполит.

– Что тебе здесь может быть интересно? Бутылка у меня здесь не стоит. Ты доведи им лучше, зачем тебя вызывали.

Замполит достал из кармана блокнот. Посмотрел в него, кашлянул и сказал:

– За неделю в дивизии прокуратура завела семь уголовных дел. В том числе на офицеров и прапорщиков. В 506 полку прапорщик ударил ногой бойца в живот и разбил печень…

– Что такое печень?! – спросил комбат, оглядывая всех. – Вы ведь, пустоголовые, ничего не знаете. Это такой орган, который перерабатывает кровь. Вон доктор знает. Сколько в человеке крови, доктор?

– До пяти литров.

– А бражки?

Лейтенант медицинской службы чуваш Васильев, тоже недавно призванный с гражданки, смущенно промолчал.

– Эх, ты! Обморок, а не доктор! Тоже ничего не знаешь. А надо потихоньку вникать, лейтенант. Короче, что там скрывать? Это опять был брат нашего Упсы. Все преступления в дивизии от его братьев. Они ведь у себя в горах, кроме ишака, ничего не видели. Ноги по три года не моют. Все ждут, пока они хорошенько испачкаются. А вот когда дождался, что оторви и выбрось, их собака жрать не будет, тогда идет мыть. Подходит к арыку, а тот высох. Вот такой народ. Не верите, спросите Упсу после совещания.

Я догадался, что он говорил о моем командире роты таджике Сапзалиеве. Тот сидел, облокотившись на стол и опустив голову. Его толкали, и он с застенчивой улыбкой поворачивал коричневое лицо.

– Вот что мне солдаты в дверь подсунули! – достав из сейфа лист бумаги, показал всем Яровский. – Жалуются, что их плохо кормят в столовой. Начальник столовой! С сегодняшнего дня будешь постепенно становиться самым несчастным человеком в дивизии. Слышишь, прапорщик без мозгов?

– Слышу.

– Как раньше было? Все банки пересчитывать и сразу вскрывать. Так и теперь будет! Ни одна повариха с сумкой со столовой больше не выйдет! – он чуть успокаивается, утирает губы платком. – И я тебе последний раз говорю на счет пустотелости. Сколько грамм масла положено?

– Кому оно нужно? Из-за этих граммов…

– Ослиная рожа! А ты посчитай, сколько со всего батальона выходит?

– Никто его не берет. Просто маслоделитель надо чистить.

– Так, вымой его! Я, что ли, тебе его мыть буду?!

– Туда воду горячую надо провести.

– Взял бачок и налил, сколько тебе надо… Короче, развели там бардак! Я это позорище терпеть не буду, учтите. Откажусь от столовой, передам в полк. Мне она не нужна, я с нее ничего не имею.

Он замолчал, снова утерся платком. На его столе стоят графин, две бутылки с минеральной водой. На стене висит карта округа и плакаты с девизами офицерского корпуса 27 гвардейской дивизии.

– Какой из тебя начальник штаба, скажи мне? У тебя мухи на голове сидят, ты их согнать не можешь!

– Могу.

– Все знают, что такое у нас штаб? Это подлая организация! Бабы там в строевой части заставляют солдат шоколадки им таскать. Я их скоро сам накормлю. Они у меня нажрутся, они у меня срать стоя будут!

– А я тут при чем? Я их разве заставляю эти шоколадки таскать? – обиженно оправдывается начальник штаба капитан Краснощеков.

– Ты кем работаешь? Ты начальник штаба или половой орган в стакане? С утра сто грамм засадил, весь день ничего не надо. Кто порол там у вас в субботу опять?

– Мы, – кашлянув, глухо согласился Краснощеков.

– Мы – это я и трипер! Ты мне фамилии называй. Чтобы я знал, кого мне контузить в первую очередь. Главная твоя ошибка знаешь какая? Тебе надо было засохнуть в трусах твоего отца. Что за время пошло? Раньше люди пили, но работали. Сейчас пьют и ничего не делают. Ни одного нормального человека. На кого ни глянь. На командира 5 роты как глянешь… Так это даже не ослиная и не козлиная. Это какая-то ослино-козлиная рожа!

– Почему, товарищ полковник? – виновато улыбнулся командир 5 роты.

Комбат долго молчал, а потом моргнул, словно очнулся от своих глубоких мыслей, и удивленно выкатил глаза. Обвел всех взглядом, задумчиво спросил:

– Почему люди – скоты? Ответь мне начальник хлебозавода.

– Я что философ?

– Не знаешь? Я и говорю, что ты дебил.

– Опять я дебил? – усмехнувшись, Ваня сокрушенно покачал головой.

– Доктор, ты проверь его, пока я тебя самого не проверил. А все очень просто. Народ атрофировался. Правильно меня комдив учил в свое время, хороший комдив был. Надо делать всем херово, стараться только для себя. И я знаю, как мне с вами бороться. Чтобы вам до конца жизни добра не было. Чтоб вы с помойки питались. А я вас всех переживу. Вопросы ко мне есть? Все на развод!

– Товарищи офицеры! – подхватил начштаба.

Все поднялись и медленно, улыбаясь и толкаясь в дверях, стали выходить к построившимся ротам.

– Упал в строй! – окрик с пинком острым носком берца в бедро пробегающему мимо солдату.

Спустившись с крыльца казармы, Яровский входит на плац. В расстегнутом бушлате. На его лысой голове лихо заломлена фуражка с высоко задранной тульей, на которой расправил крылья двуглавый орел. Выдыхая пар, он громко спрашивает:

– Кто хочет быть аккумуляторщиком?

Гулкая тишина. Он прохаживается перед строем, поскрипывает под подошвами снег.

– Не слышу! Кто молоко хочет пить? Командиры рот, называйте кого-нибудь, кто более-менее соображает… – остановившись, он ткнул кулаком в грудь бойца. – Чем занимался на гражданке?

– Работал, товарищ полковник!

– Кем?! – взревел Яровский. – Профессия твоя, уголовная рожа!

– Слесарем, товарищ полковник.

– У тебя рожа самая подходящая для аккумуляторщика.

Движением бровей он показал, чтобы тот вышел из строя. Солдат вышел на два шага и развернулся. Подобным образом комбат выбрал троих.

– Отправляетесь на учебу. Не вздумайте там учиться так, как вам хочется. А то я займусь вашим общим холмиком.

Я стоял позади своего ротного, почти на голову выше его. Сапзалиев курил, пряча сигарету в кулак и поднося ее ко рту в тот момент, когда комбат отворачивался.

– Довожу вам всем, что в 33 полку солдат проглотил две иголки! – зычно восклицает Яровский. – Я знаю, что у нас тоже много такого бесстрашного народа. Но вы хотя бы запомните себе. Иголки не едят, суки вы триперные!

Он медленно идет вдоль строя, пристально всматривается в лица солдат. Одну руку держит в кармане бушлата, а другую согнул в локте и держит на весу. Он выборочно, тяжело и глухо, как кувалдой, бьет кулаком по лбу. Пошатнувшись, боец проваливается в глубь строя.

– Где все деды? – вдруг удивленно останавливается он. – Разойдись! Деды в первую шеренгу!

Перестроились, и он снова с прежней методичностью идет вдоль строя. Выбрал очередную жертву и замахнулся. Поспешив, боец заранее повалился назад. А кулак Яровского завис над ним, но не опустился. Удивленно вскинув брови, комбат улыбнулся:

– Ты куда? Вот ты чума!

Тот снова вытянулся перед ним в струну, сложил руки по швам. Особенно сокрушительный удар заставил его, крякнув, присесть. Шапка упала на нос. По строю прокатился смех.

* * *

Вечером я пришел в гости к Сапзалиеву, который жил этажом выше. В одной комнате с женой и тремя детьми. Его жена Барфи в таджикском национальном халате и шароварах сразу засуетилась. Молча и смущенно улыбаясь, накрыла на стол.

Младшая черненькая девочка Лайло, похожая на обезьянку, цепко вскарабкалась отцу на руки. Обняла руками его шею и замерла. Смотрит выразительно любопытными глазищами на меня. Одной рукой обняв ее, в другой держа сигарету, Сапзалиев ласково сказал:

– Любимиса моя!

Он обратился к ней по-таджикски, и она спрятала лицо, уткнувшись в его плечо. Наложив плов, жена села отдельно в углу с двумя мальчиками. У нее была тонкая девичья фигура.

– А у нашего комбата ни семьи, ни детей. Нет и никогда не был… – разорвав пополам лепешку, сказал Сапзалиев. – У него здесь в городке квартира и дом в селе. Там ферма на сто свиней. Куры, индюки племенной. У него, наверное, страусы скоро жить будет. Семена ему бойцы отовсюду привозят. Он в журнале прочитает про новый сорт и отправляет за ним в счет отпуска. Кафе строит на трассе. Гаражи строит в городке и продает. Все это за какой счет? Половина слонов только ему лично работают.

– Половина кого?

– Слон, знаешь, что такое? Молодой солдат. Любит очень сильные нагрузки. Они у него прямо на дому этом живут. А некоторый все два года там его хозяйством занимаются. В квартире личный повар живет. Солдат умеет покушать приготовить хорошо. На гражданке в ресторане работал.

Покачав головой, таджик перевернул остановившуюся кассету в магнитофоне. Вскоре комната вновь наполнилась горловым пением под бесконечную азиатскую мелодию.

Я представил, как далеко-далеко у подножия каменистых гор зацвели алые маки. Дети, смеясь и брызгаясь, купаются в холодном ручье. В кишлаке царит веселое оживление. Дехкане радуются небывалому урожаю гашиша.

– Вот зачем одному весь этот богатство? Сдохнет, кому достанется? А я впятером в этом конуре живу. Он сам с Западной Украины. Там все такие жадный народ. Я там служил, знаю. У нас половина батальона хохлы. Не заметил? Он специально набрал себе этих гондонов. Понимаешь теперь, какой несправедливость в армии?

– Несправедливость везде… – сказал я и пожал плечами.

– Но в армии он виднее, да? – яро возразил Сапзалиев. – Я в казарму прихожу еще темно, а ухожу когда уже темно. Верчусь один. Везде надо успевать. И я всегда виноват. У меня молодой любовниц есть… – он сложил горстью ладони и протянул мне: – Свой целка сломанный вот так сам приносит, а мне некогда.

Улыбнувшись, я покосился на жену. Она сидит неподвижно, отвернувшись, будто не слышит. Перехватив мой взгляд, таджик строго сказал:

– Жена! Плов накладывай. Не следишь совсем.

Она быстро обернулась, виновато улыбаясь, взяла тарелки. Ссадив с рук дочку, он нахмурился:

– Я в роте пять-шесть тонн соляры списываю в год. Точно также все роты. Мне из этого ни копейки. Наоборот, если начнут проверять, то я первый буду виноват. Но я комбата предупредил. Если какой проверка, я все расскажу, как есть. Он вот так махнул: «Не будет никакой проверка, пока я здесь». Понимаешь теперь, какой несправедливость? Я его нюх топтал! Чтоб он подавился от жадности. Он мне квартиру два года обещает. Но я все равно добьюсь. Я от него не отстану. В день три раза буду подходить. Я его задрочу, как примус!

Он быстро опьянел. Врубил на всю громкость свои наркотические таджикские песни. Курил и подпевал. Дочка снова повисла на его шее. В дыму сигарет. Чад. Вертеп.

– Жена! Пошли танцевать! – он схватил жену, но она вырвалась, резко мотая головой и застенчиво улыбаясь.

Сев на кровать, она поджала ноги в шерстяных носках.

* * *

Офицерское общежитие. Сидишь, как в гетто. Сплошь вокруг звучит нерусская речь, крики, дети россыпью, азиатские песни. Одним словом, табор. В коридоре и на лестнице играют дети. Гурьбой гомонящей черномазая цыганистая пацанва носится. Но вдруг с ними, среди них виднеется беленькая голубоглазая девочка. На нее смотришь и умиляешься. Все они скороговоркой бормочут стишок, протягивают руку, просят деньги. Даю только ей. Детство в выгребной яме, в разоренном и сыром, кишащем паразитами доме. Отца этой девочки я видел лишь однажды.

Был праздник, и гуляли вместе с женами. Старший лейтенант Татлин поспорил с Падлом. Был такой противный мерзавец. Он потом, смеясь, вот как объяснял:

– А тут чего-то грубость не в тему пошла. Ноги дергаться начали. Его повели умыться, он возвращается в парадном кителе. Весь в медалях, в крестах. Сказать ничего не может, только плачет. Я думаю: «А-а, так ты контуженный? Тогда понятно». Мне его даже жалко стало.

…Под Курчалоем двумя ротами в село входили. Накануне бой был. С утра мирные чеченцы к комбату пришли. В шляпах, в костюмах с галстуками.

– Белоевы где?

– Ушел. Все бросил. Дом бросил.

– Хохлы ушли?

– Ушел.

– Арабы ушли?

– Араб раньше, давно ушел.

По лесу с горочки спустились к старому русскому кладбищу. Оскверненному, поруганному. Кости, тряпки, доски.

В зарослях боярышника наткнулись на него. Лежит с раскрытым ртом, наполненным муравьями. Глаза тоже открыты, замутились. На плечах зеленые погоны с арабской вязью.

– Старший прапорщик! – пошутил беззубый волгоградский контрактник Витя.

– Документы есть?

Взяв палку, потормошил его, задрал с живота тельняшку, одеревеневшую от засохшей крови. Тучи мух, мошкары вьются. Отмахиваясь, почитали бумаги с волчьеголовыми печатями. Бамутский полк имени Дудаева, Президентская гвардия. Все просроченное и на разные имена.

– До темноты оставили. Придут, значит? Как думаешь? – спросил Татлин.

Рядом девушку нашли. У нее в полевой сумке блокнот был. Татлин раскрыл и увидел рисунки медвежат, зайчиков, тексты песен «Мумий Тролля».

В селе подошли к большому, выложенному из красного кирпича дому братьев Белоевых. Во дворе, как положено, клетки для рабов и цистерны с нефтью. Внутри в доме все разбросано и перевернуто. Рваные матрацы валяются, кучи битого кафеля. На полу разбросаны шприцы, черные стеклянные банки, горелые тряпки. Фотографию их нашли. Всех восьмерых братьев. Год восемьдесят пятый примерно. Когда все они кто в школе учились, кто в колхозе работали. Все в олимпийках, в серых позорных пиджачках. Сварщики, пастухи, трактористы. Старшие сидят, младшие за их спинами стоят. Шестеро из них убиты на сегодняшний день. За двух последних награда объявлена.

Бойцы по дому разошлись, ищут что ценное. Ходят в свитерах, в жилетках, трико спортивных. Примеривают, хрустят подошвами об осколки. В одной комнате книги религиозные нашли, отпечатанные в Финляндии. Про их закон – шариат. Про их конституцию – Коран. Про рай под тенью сабель. Собрали, сожгли все в чугунной ванне.

Офицеры на веранде сидели, когда их позвали. В саду КАМАЗ-рефрижератор стоял. Соседи сказали, что Белоевы его полгода назад пригнали. Сказали, что с бараниной. В Ростове в 124 лаборатории в нем потом насчитали части тел шестидесяти семи человек. Татлин нутро этой морозильной камеры своими глазами видел.

После войны он поехал в Ростов за деньгами. Их у него местные бандиты прямо там и отняли. Избили среди белого дня на улице. Успел только за ворота выйти с кассы, а его ждали и встретили.

Старший лейтенант Татлин через полгода повесился в своем подъезде на лестничной клетке, где квартиру только что получил. На совещании Яровский по сейфу стучал:

– Тоже слабовольный. Как у нас здесь некоторые. Жена служит прапорщицей в саперном полку. Она, тварь, даже не вышла. Милиция соседей начала опрашивать, те говорят: «Вроде вот из этой квартиры». Тогда только открыла, когда ей позвонили. Тогда только выяснили, кто висит! Нет, это дебил, а не человек! Разве можно из-за бабы вешаться? Потому что в армии, вашу в печень мать, одни дебилы остались! Гуляла она у него с этим… как его?.. У нас в 3 роте был, перевелся вот. Подпольная кличка Падло. Вот эта сука триперная. Как его фамилия?

…В Грозном на консервном заводе Татлин увидел у побежавшего спецназовца, поднявшегося в атаку, надпись крупными буквами на спине: «Прости нас, Господи!» Он тогда подумал: «Вот это действительно!» Поднялся во весь рост и повел бойцов в атаку.